! "Израильтяне гнали на фестивале второсортное анемичное брахло." Так их. "Наших было много и "наши" были хуже всех... Величавый Амихай, договорившийся до божественной простоты учителя словесности в ФЗУ и томный свежий лаурят премии Бялика Визельтир со стихами из-под кашне..." (Стиль он себе накатал ничего себе, довольно лихой.) "Израильская поэзия монструально, почти гиньольно провинциальна, в самом худшем смысле. Вся эта поэтическая жизнь - Большой Театр Крыжополя." Ах, задира! Ну, в визг облаял! "Депатетизация - тепловая смерть стиха." Вроде и так. Но вот опять на ум приходит дальневосточное: Сверчок притаился В изгороди живой. Так жалобно поет, С осенними днями Обреченно прощаясь. Вот тебе "дневниковая", "подчеркнуто частная речь", но холодной ее не назовешь никак, и вырождения никакого я лично не ощущаю. А поплакать о конце, почувствовать себя последними, все любили. Бас° вон тоже: Далекий зов кукушки Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни Перевелись поэты. Отлягав местных мастодонтов хилой ножкой, пошел "метить" своих, как п°с - свою территорию, навязывая себя в свояки Кибирову, Волохонскому. Кибирова произвел в эпики. А ведь по поэтике они ему совершенно чужие. Он лирик, с детской надменностью последнего петербуржца, местами даже трогательной. Волохонский - скорее аналитик, царство Аполлона, прохлада и свет. Кстати, явно недооцененный. Какой-нибудь Кублановский многотомными собраниями выходит, а книжки Волохонского в России изданной я что-то не видел. Что ему, по большому-то счету в плюс, в славу зачтется. Оська Сарид утром требовал эвакуировать Ницаним, и Перес - тоже, нельзя, говорят, безопасность поселению обеспечить. Так вы же мир подписали! Головы бы им поотрывать. 9.4. Спорил в лесу с Р., сыном Г. (Г. хвастал, что у Рабина был на совещании), который твердил заученное: "Америка лишит нас помощи, мы без Америки пропадем" (студент 1-ого курса, 19 лет, крупный, красивый, способный, злости - ни капли). Я говорю: вот Анита Шапира пишет, что молодежь 40-ых годов была проникнута такой уверенностью в себе, так ее воспитали!, что считала, что и англичан сможет выгнать, и арабов разбить, и государство построить, а сегодняшнюю молодежь воспитывают так, что без Америки - никуда. А где ж сила воли, ярость стремлений, свойственные юности? Р. пожал плечами. Г. миролюбиво подтвердил, что с теперешними настроениями, да еще с принципами экономической выгоды и личной безопасности государство не создали бы. Я говорю: зря ты так мирно с этим соглашаешься, думаешь государство раз уж создано, так навечно? Г. тоже пожал плечами. Он из тех, кто живет, как выгодно. Как выгодно сегодня. Потому что то, что выгодно сегодня, может быть уже невыгодным завтра. Еврейская диалектика. Впрочем честен, как думает, так и живет. А я вот думаю, как русский, а поступаю, как еврей. П. рассказывал о своих маневрах в Цомете. Приглашал поиграть в эти игры. Я вывернулся. И вообще неохота, да и Цомет - дохлый номер. Неожиданно позвонила А. Совсем неожиданно, я уж думал, что все. Двойной теракт в Газе, две адские машины, десятки убитых и раненых. Уф, домучил, наконец, "Меч голубя". И чего жевал это постную агитку школьной отличницы? 11.4. Утром играл с младшим в теннис, потом поплавал, потом поклацал с часок на компутере, потом позвонил Володя, сказал, что у него хреновое настроение, хочет встретиться. Встретились у "Стемацкого", покопались в книжках, кое-что отловили, я купил номер "Стрельца" с Mea culpa Селина, по горячей рекомендации Володи, Тимура Зульфикарова и Сарнова "Случай Зощенко", опять же Володя уговорил. Потом пошли к Дизенгоф-центр, Володя хотел "Личное дело" купить у Шемы. День был солнечным, Тель-Авив нарядным, мы шли по Ахад Гаам, реставрированные дома сияли, словно новые игрушки, Володя рассказывал о Зданевиче, я - о Розанове, свернули на Шенкин, я люблю эту улицу, есть в ней что-то послевоенное, нэпмановское, у сквера встретили Рут с импозантным уличным пушером, или дилером, как их там называют, шоколадный, с седым бобриком, Володе тоже сигаретка досталась, он тут же судорожно затянулся, и пустился в гневливый монолог о том, что окончательно поссорился с Генделевым, высказал ему все, что о нем думает, о его, Генделева, маниакальной газетной писанине, потом перешел на новую свою задумку, работу о "конце левантийской школы", посетовал, что это мешает написать по просьбе Даны о выходящем журнале, дошли до "Книжной лавки", и он послал меня на разведку, я выяснил, что Шемы нет, тогда он вошел, покопался, помял в руках книжку Пригова, но не купил, дорого, "здорово издано, и экземпляры номерные, цена подскочит", но все равно дорого, потом сели на Дизенгоф, на углу одного из переулков, спрятавшись от солнца за куст, заказали кофе. Полетели разговоры о "культурной ситуации", что иссыхает, потом на политику сбились - Володя всеми конечностями за мир и не видит в нашей уступчивости признака морального разложения и умственной слабости, я рассказал ему о французском документальном фильме, который видел на днях, о негритянских бардах Луизианы, затрапезных, гениальных, напевающих под гитару в заплеванных тавернах свои странные, прозрачные блюзы, сказал, что, по-моему, поэзия сегодня тянется к стыку жанров, с музыкой, с театром, что надо работать над новым синтезом, стихов, музыки и актерского действа. Потом мы прошлись до "Синематеки". Фильм, на который меня приглашал Н., был в семь, Володю краткая аннотация к фильму не заинтересовала, некто Александр Роднянский, документальные фильмы о конце империи. Я позвонил жене, она обрадовалась, я проводил Володю, по дороге мы немного поспорили о Лианозовской школе, о влиянии Сатуновского, который мне нравился, о Пригове, которым Володя восхищался, а я не очень, о Сапгире, в которого я вообще "не врубался", какие-то колченогие скрипучие механизмы, стихи его, а Володя утверждал, но не очень настойчиво, что "Сонеты на рубашках" - это хорошо, потом я вернулся к "Синематеке", перекусил в кафе, читая "Mea culpa", круто да мутно, за 10 минут до начала явилась сияющая супруга ("Боже мой, сколько лет мы в кино не были!"), и мы пошли в кино. Народу было человек 20, режиссер, импозантный молодой еврей, живущий ныне в Германии, крупный такой, напомнил мне Волгина по холености, почти изнеженности (нет, я вас, Игорь Леонидович, упаси Боже, не разоблачаю, на сколько я знаю, вы совсем не еврей, не обижайтесь, дорогой литопекун достославной поэтической студии...), да, была в его мягких чертах легкая брезгливость, снобизм советского аристократа, еще не до конца выветрившийся за несколько лет работы в Германии. Фильмы, как он поведал, уже демонстрировавшиеся по всей Европе, а в России и на Украине даже знаменитые, были сделаны по заказу немецкой телевизионной корпорации. Первый фильм "Прощай СССР" (дилеммы отъезда евреев) - о тех, кто уезжать не хотел (политический деятель, депутат госдумы, рассудительный Илья Заславский, театральный художник Краснов, пьяный работой, еврейский общинный деятель Спектор, собирающий экспонаты для еврейского музея, воспитательница Юля, ставящая спектакли с участием дефективных инвалидов в подвале на Остроженке, добровольно, "ну, как же я их брошу?", певица на идиш, прям Эдит Пиаф, и все это вперемешку с историей Бабьего Яра, памятника в Бабьем Яру, с долгим позированием стариков и старух на фоне живописно развалившихся местечковых изб, обзором заброшенных, разрушенных, поросших бурьяном еврейских кладбищ, опоэтизированных свидетельств конца эпохи, конца украинского еврейства). Старики были точны и ужасны, ужасны слепыми своими взглядами в объектив, как в бездну времен, взглядами людей, умерших задолго до смерти, с лицами, похожими на разбитые, треснувшие надгробные камни. Он показывал много лиц, молодых, старых, средних лет, совсем юных, много-много еврейских лиц, и я вдруг осознал, что слишком лихо и беззаботно швырял в них камни в бессильной своей ярости, и устыдился, ведь я же плоть от их плоти, это моя кровь, моя судьба, и... я даже люблю их, они беспомощны и затеряны, так чего уж тут камешками-то швыряться в детской резвости, ну, обидно, ну больно, ну стыдно за них, так что, лечить свою обиду, боль и стыд, жестокостью? Побойся Бога... Второй фильм был не так интересен (чувствовался немецкий заказ), о великих войнах века, о выводе советских войск из Германии, о "конфликте" между единственной выжившей еврейкой-свидетельницей и бывшим полицаем, которого через 45 лет откопали и приговорили к смерти, и тоже много лиц, колонны русских солдат, певших походные-прощальные, о, совсем другие лица, и опять мысль мелькнула, на животном уровне: а эта вот не моя кровь, не моя любовь, не моя судьба, слава тебе Господи... После фильма еще долго и возбужденно говорили, задел за живое, я даже поспорил с ним, не лучше ли было вместо долгих, искусственно неподвижных поз дать стоп-кадр, он резче, ударней, как пощечина, и в нем нет этого бесстыдства наблюдения за агонией. Ну и к другим моментам пристал, он меня выслушал смиренно, оценил разве что темперамент. Потом мы поехали к Н., выпить и доспорить. Встретился с А. Подались в Тель-Авив, в Дизенгоф-центр, в кино. Давно хотел посмотреть "Утомленные солнцем", вроде "надо", я Михалкова люблю за "Обломова", и за "Механическое пианино" (мы смотрели его с Мишей накануне моего отъезда, Миша вышел подавленный, а я сказал: "Какой тупик! Счастье, что я уезжаю." А впервые я открыл для себя Чехова в Пицунде, в конце мая блаженного 1972 года, когда лежал с температурой, голодный, в комнате полной теней акаций, и читал единственную книгу, найденную у хозяйки:"Учитель словестности"...) хотя по рекламному ролику, который по ТВ крутили - не обещал фильм. Поскольку я ничего не ждал, то смотрел с интересом, Котов правда раздражал, ну никак в Чапаевы не годился, зря взялся его играть, актер он неважный, всегда сам себя играет, эдакого советского °рника из недобитых русских голубокровных, Нарцисс, да, нравится себе, или сценарий надо было чуть изменить, дать образ начдива от интеллигенции, и конфликт с гепеушником, бывшим аристократом, вышел бы покаверзней, эдаким междусобойчиком русских застенчивых пауков-интеллигентов в сталинской банке, а то какие-то нелепые убийства праздношатающихся метафор России, потерявшей свой путь, малооправданное самоубийство героя, превращающее русскую похоть террора в пошлую мелодраму греха и раскаяния. Есть в фильме яркие сцены, но эта претензия на палимпсест, мол, не лаптем щи хлебаем, с экивоками на инцест и профинвест... В сущности лживо. Потом посидели в "Кто есть кто", поболтали чуток о фильме, понравился ей, прошли мимо столика двое мужчин и остановились, один был лет сорока, высокий, элегантный, с исключительно благообразным, можно сказать благородным лицом, я невольно залюбовался, а он вдруг посмотрел на меня в упор и в мягком взгляде больших карих глаз было столько доброжелательного удивления и почти женской заинтересованности, столько совершенно неожиданного для меня "движения навстречу", что я испугался и отвел взгляд. Они еще потоптались у тротуара (мужчина бросил в мою сторону последний, почти грустный взгляд) и ушли. Я был взволнован, сопоставил это с неожиданной лаской Боаза, а также недавний случай, когда я на улице случайно посмотрел на женщину, она шла чуть впереди, фигура была очень привлекательна, независимая походка, и, посмотрев на нее, вдруг почувствовал, буквально почувствовал, что мы - провода под током, что она моя, если только захочу, и она обернулась, остановилась и посмотрела, как этот мужчина, но я, конечно, прошел мимо. И я стал рассказывать ей, что в последнее время чувствую странную "заряженность", простой обмен взглядов с людьми становится опасным, я чувствую во взгляде своем странную силу, глядя на женщину, просто ей вслед, я будто охватываю ее всю, ощущаю, люблю, у меня никогда такого не было, и женщина это чувствует, я как бы натыкаюсь на братьев-инопланетян, спали шоры, я стал видеть вглубь, в страшную бездну чужого естества, которое волнуется мне навстречу, и мне страшно, будто все стены "безопасности", которые всю жизнь строил, чтоб других не задеть и самому не исцарапаться, пали, исчезли, естество людей обнажилось во всей своей беззащитности и пугающей заразительности. И ужасно весело от такой безграничной силы! Она посмотрела на меня и сказала:"Ага, есть в тебе это..." А вообще грустит. Понятно, иначе б и не позвонила. И мне хочется ее обнять, но она баррикад своих не разбирает, боится. Потом отвезла. На прощанье поцеловал. А теперь и сам грущу. А еще Разгон по русскому ТВ подал идею о лагерях Гулага, как о раскрепощенном мире, своего рода Рае, когда все худшее уже произошло, можно свободно общаться, как Карсавин с Ванеевым ("Два года в Абези", сага Гулага). Как же самое худшее произошло, если из 500 человек их этапа через год 50 осталось? Вернувшись, нашел супружницу в спальне, снял с нее малиновые ажурные трусики, поставил на колени, как класс, и надругался. Очки раздутой кобры, кожа в синих прожилках... Я смотрел на них с любопытством и ужасом зоолога, неожиданно поймавшего редкого гада... (конец третьей тетради)
      ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ 12.4. Ну что ж. Восславим слабость. Поклонимся низко Рассеянию. Подготовимся к умной смерти. Тесть: Когда-то давным-давно наш народ шел через пустыни и реки... Теща: Какая река? Где река? Тесть: Река Прат, когда-то наш народ жил на территории Ирака, мы пришли с другой стороны реки, и поэтому нас назвали иврим /перешедшие/, евреи, а потом в нашей стране случился голод, и народ ушел в Египет, там нас тяжело угнетали, а в это время племя, которое пришло из Индии... Теща: Из какой Индии?! Тесть: Да, из Индии, их звали элены, они вторглись в Грецию, и сказали, чтоб те, кто там жил, убирались, и они убрались двумя путями, одним путем в Египет, а другим - в нашу землю... Теща: Это те, которые пошли другим путем? Тесть: Да, это те, которые пошли другим путем, они вторглись на нашу землю, а мы тогда были в Египте, и их назвали плиштим /вторгшиеся/, а тех, кто пошел в Египет, назвали иксосы, египтяне были уверены в победе, они даже взяли в повозки свои семьи, но они потерпели поражение, и иксосы захватили страну, а то, что целый народ ушел из Египта - это чудо, и так мы всегда выходили, оставляли все, воспоминания, культуру, чтобы стать свободными, из России, из Украины, на Украине Хмельницкий убил всех евреев, он убивал даже грудных детей, вот говорят - немцы... Теща: Хмельницкий больше немцев убивал... Тесть: Да, нас убивали все, когда кончилась война, я лежал в госпитале, и я помчался домой, нас было в семье 70 человек, у дяди было семь детей, отец, маленькая сестренка, братик, мачеха, когда я приехал, на месте дома была баскетбольная площадка... Жена: А помнишь, па, мы были на том месте, где был твой дом, там осталось крыльцо, помнишь? Тесть: Да, их убили литовцы, закопали живыми, и вот мы собрались тут, народ рабов, чтобы нас не убивали больше, чтобы мы не боялись, если идет толпа, и кто-то может ее натравить, на это собрание, чтобы мы стали... Шурин: Собрались на земле палестинцев. Тесть: Неправда! Все эти палестинцы приехали сюда, тут не было работы, тут была пустыня и болота, в этом они преуспели... Шурин: Ладно, папуля, мы все поняли, поднимем граммулю... Тесть: ... иудаизм - это наш народ, наша земля, наша религия... Шурин: Давайте уже выпьем. Чтоб было этой религии поменьше. Тесть: ...нет... Все выпивают. Теща увлекается рассказом о том, как она своих клиенток-антисемиток гоняет и учит вежливому обращению. И вдруг, крича и тыкая пальцем в телевизор: "Рязанов, Рязанов, сделайте погромче, Рязанов сейчас будет рассказывать! Очень интересно. И про Ленина правдивые передачи показывают." Мама, после официальной части прятавшаяся в своей комнате, выскакивает, как ошпаренная: - Быстро переключите, там Листа, Листа Горовиц играет! Теща: "Что? Про Ленина?" Заммонстр просвещения, преданно виляя хвостом перед арабами в Назарете (начал предвыборную кампанию), предложил изменить государственный гимн так, чтобы и арабы могли чувствовать солидарность с его текстом, разве они не полноправные граждане? Ну и на закуску предложил ввести в школьную программу по литературе великую поэзию Тусика Заяна, коммуниста-интернационалиста, попавшего давеча под авто, его песни освобождения от еврейского ига, а это, наверное, для того, чтобы и у еврейских граждан воспитать чувство солидарности с арабскими революционными текстами. Слишком много русских. Бесцветные, безликие, птичьи глаза, затаенная хищность, обманчивое добродушие. Хотел удрать от России, от е° угрюмого рыла, и на тебе. Жиды в корыто насыпали - только хвостики завитые торчат. Как ни крути - душа прилипла К прибрежной этой полосе, К осенним птичьим кликам сиплым, К непритязательной красе Забытых богом поселений И ветхих гнезд-монастырей, К сбегающим на зов морей Щербатым мраморным ступеням Дворца Наместника... ... Траву ласкает ветра слабый вздох. Торчат кустов поломанные копья. Прогнивший ствол с ретивостью холопьей Творит намаз, упав в чертополох... Свалившись в прах эпох... Дрожит фиалок робкая река В саду камней весенней Палестины, Как пух младенческий на скулах старика Среди обугленных корней его щетины. Кипит миндаль. Благою вестью даль Холмов пастушеских плывет в летейской лени. Слепой надеждою над ветошью селений Восходит солнца стертая скрижаль. 13.4. Мне нужна другая женщина. Не взамен (ох, трудно отказаться от всего этого хлюпанья), а в дополнение, для контрапункта, как Борик пишет. Не смотря на затянувшийся медовый месяц после серебряной свадьбы (или благодаря?) я стал это недавно "слышать", будто приказ свыше, и это вместе с чувством магической, гипнотической силы, которое вдруг у меня возникло. А после свидания с А., когда я признался ей в этом странном ощущении чуть ли не всесилия (таким странным для меня, потому что я всегда чувствовал себя наоборот - бессильным, во всяком случае слабым), и после этой изнурительной борьбы с плотоядными водопадами женского мяса, я вдруг почувствовал отвращение к женщинам, как чувствуют отвращение к копьеголовым колумбийским гадюкам. Уж не повело ли потянуло меня в "другую сторону"? К "людям лунного света"? Я стал вдруг радостно, освобождающе отчужден. А сегодня, когда предложил дать маме, временно, наш телефонный аппарат, проверить, почему у нее не слышно гудка, она отвергла это с такой злобой, что сам тон ее голоса вызвал у меня помутнение в голове. А ведь я почти перестал замечать его перманентную лживость. Удобней было не замечать. Я всегда, всегда продавался за удобства, и это привычная продажность меня сгноила. Нет покоя от геморроя?! КЛИНИКА САН Быстрое излечение. Первый прием со скидкой 50%! ------------------------Обрезаем с гарантией! ----------------------------СЕГОДНЯ ИНСТИТУТ КОМПЛИМЕНТАРНОЙ МЕДИЦИНЫ ДАРИТ ВАМ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕРНУТЬ СВОИ ВОЛОСЫ! ---------------------------ВОТ НА СКОЛЬКО МОЖНО ПОДРАСТИ! при помощи компьютерного вытяжения Сегодня это реально! В любом возрасте благодаря компьютерному вытяжению тела на специальном аппарате роста! --------------------------Восстановление потенции по всей стране! ---------------------------Впервые в Израиле! Доктор тибетской медицины, член ассоциации ЮНЕСКО лечит все заболевания, устраняет сглаз, порчу, убирает наследственность. ------------------------Тибетская медицина. Впервые фотография посвященного тибетского ламы Рустема лечит болезни. Цена фотографии 300 шекелей. 16.4. У Ж. был день рождения. 48. Могучий стол, за которым среднепреуспевшие в жизни гости, благополучные взрослые дети и довольные родители собрались отметить еще один этап увядания. (Картинка в памяти: мы стоим на Арбате, у "Праги", три млеющих мудилы и она, кокетливый ангел себе на уме...) Все эти собрания довольно печальны и скучны. Обожравшись, схватился за политику с одним лысоватым маленьким крепышом, который утверждал, что надо эвакуировать поселения, и прежде всего Хеврон, схватились по-русски, но с повышением тона перешли на иврит, на нем привычней лаяться. Мужичку лет за пятьдесят, бизнес с Россией крутит, я говорю, значит с террором будем бороться с помощью эвакуации, где террор, оттуда будем эвакуироваться? - А что ты предлагаешь, - говорит, - вернуться в Газу? - Ну, а когда шарахнут из Газы катюшами по Ашкелону? - Такого никогда не будет. - Почему ж это? По Нагарии можно шарахнуть, а по Ашкелону нельзя? - Это совершенно разные вещи! - Ну хорошо, теоретически предположим, что тогда? - Тогда посмотрим. - Так уже все видно, - говорю, - Север забросали катюшами, а нам объясняют кто и зачем это сделал. - Ну, войну на Севере мы уже проходили, и что она дала? - Ну, конечно лучше сидеть сложа руки с умным видом.., ну, ладно, без катюш, просто будут автобусы взрывать, это тоже не слабо, да, и не скажешь, что вопрос гипотетический, так доколе терпеть будем? Сколько жертв в год вы готовы допустить, сотню убитых, тысячу? - Ни одного. - Ну как же, я извиняюсь, уже больше сотни убили, а вам хоть бы хны, только требуете поселения эвакуировать. - Террор был всегда. - Ну так что ж, пусть и будет? - Ну а что ты предлагаешь, вернуться в Газу? Потом он вдруг для усиления аргументации открыл, что 25 лет отслужил в органах, что там, слава богу, одни прагматики, там нет идеологии, и что "там" считают, что другого пути нет. Упоминание органов немного отрезвило меня, и я решил не признаваться, что предлагаю не вернуться в Газу, а посыпать ее чем-нибудь эффективным, чтоб ни одна крыса не уползла, а правительство предлагаю поставить к стенке и лично берусь исполнить народный суд, вместо этого я перевел спор с конкретно-оперативных шагов на обще-моральные последствия, и тут он неожиданно и устало признался, что евреи ("когда у тебя три телевизора в доме") ничем жертвовать не хотят, за Газу воевать не будут, и за Восточный Иерусалим тоже, он лично не собирается, а в конце, когда я пристал, чтоб он начертил мне за какую часть Иерусалима готов воевать, этак обыденно констатировал, что, конечно, государство обречено, да, именно так и сказал, герой из органов, сказал, что отцы-основатели неудобное место выбрали, ситуация тут неразрешимая, и в перспективе конец неизбежен. Мы, говорит, только пытаемся его оттянуть. На этот счет можно было начать спор сначала, оттянуть они пытаются или ускорить, но поскольку в главном мы сошлись (в глубине души, конечно, в это не веря, надеясь на чудо?), да и подустали, то... "расстались друзьями". А ночью, мучаясь бессонницей от обжорства, я подумал, почему же они так мира хотят, без врагов хотят прожить, без ненависти? Ведь вражда - это главная формирующая сила, без вражды мы распоясаемся, захлебнемся наглым самодовольством, превратимся вновь в расхлябанную, бесформенную, трусливую массу без веры и отечества, смердящую бесцельным стяжательством, которую вновь отвезут на свалку и сожгут, как ненужный мусор. 17.4. Вчера смотрел польскую серию "Мастер и Маргарита". Воланд чуток хиловат, и кот детсадовский, но в общем в целом - добросовестно зробилы, строго по тексту. Напомнили, что трусость - главный порок. Впрочем я теперь в этом не уверен. Как-то снисходительней стал к этому относиться... Всегда был глуп и горяч, а спасала - трусость. Конечно хотелось, чтобы все вокруг были храбрецами, как отец, тогда было бы не так страшно... Что ж получается: чтобы себя спасти, надо быть трусом, чтобы спасти другого - храбрецом. То есть героем, готовым пожертвовать собой... Мне было лет шесть, мы шли с отцом зимой, низкое солнце било прямой наводкой вдоль домов, по некрутому спуску Трубниковского переулка, когда сзади раздался веселый охотничий крик: "Беги!" Мы с отцом обернулись и увидели чуть выше, посреди пустой улицы несколько молодых мужиков, раскрасневшихся, в распахнутых лихих полушубках, на одном, в центре, была длинная черная доха, подбитая белой шерстью, он еще раз крикнул: "Беги!", а к нам спешил, пьяной неверной иноходью, отделившийся от этой группы, краснолицый от мороза и водки парень, полушубок его валялся в снегу, он был в протертом свитере, мокрый, от него валил пар, да, я все это помню очень ярко, наверное потому, что впервые, и с тех пор навечно, почувствовал страх и тоску обреченного на жертву, еще до того, как увидел в его руке нож. Отец прижал меня к стене и загородил своим телом. Я только слышал приближающееся разгоряченное дыхание, почти храп и видел ноги в валенках, они поскользнулись, на стену легла тень, настала тишина, и мужик, все так же спотыкаясь, побежал дальше. Потом прошла мимо веселая компания, и тот, в дохе, с пшеничным чубом, красивый, задорно смеясь, крикнул, то ли отцу, то ли своей кодле: "Смотри, Ваську напугал!" Много лет спустя я читал, что в Москве было много убийств на почве проигрыша в карты и решил, что, наверное, это был подобный случай, но кто знает? Проигравший должен был убить первого попавшегося. Я всегда мечтал быть "своим", оттого и сюда приехал. А тут обнаружил, что мне хочется остаться "чужим", инкогнито, и не в маргинальности дело, и не в "комплексе отщепенства", а в том, что "чужим" быть психологически удобней, легче быть одиноким (тем более в обществах благополучных, не угрожаемых, а стало быть к чужим терпимых), эдаким "наблюдателем жизни", от одинокого не требуется отваги, не требуется героизма, ему надо только себя "спасать", а для этого достаточно и "разумного эгоизма", так что пекись себе о терпимости, а в случае чего можно и стрекоча задать, сердце-то от любви свободно... Да-да, вот именно, одиночество - это свобода от любви. А любовь беременна жертвой. Снобизм, высокомерие, особенно у людей талантливых - признак творческой импотенции. Я никогда не любил людей, но и не презирал их. Жить "по принципам" - все равно что бегать с препятствиями вместо нормальной ходьбы, рано или поздно грохнешься. Розанов: "Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной отчужденностью. Чтобы я ни делал, кого бы ни видел, - я не могу ни с чем слиться. Не совокупляющийся человек, духовно. Человек - solo." Не совсем мои ощущения, но очень близко. (Вот и у Леши - "Сборник пьес для жизни соло", первая книжка после эмиграции. Вообще, это его тема, и роман похоже называется: "Просто голос". Один. Всегда один. В сущности он стоик, хотя называет себя христианином.) "Если, тем не менее, я в большинстве - даже всегда, мне кажется, писал искренне, то это не по любви к правде, а по небрежности. Солгать - для чего надо еще "выдумывать", или "сводить концы с концами", "строить" труднее, чем сказать то, что есть. А я просто клал на бумагу что есть: что и образует всю мою правдивость." Тоже похоже, но не совсем. А вообще-то, совсем - нет. Во мне всегда сидел "историк", летописец-фотограф, я люблю "понять", разобраться "как оно на самом деле было", а выдумку, "игру ради игры", считаю пустой тратой времени, она мне неинтересна, а интересно вот покопаться... А кроме как в себе и копаться негде. Ну да, и в книгах еще, конечно, которые такими же кротами написаны. А вообще человек сам для себя и материал для исследований и испытательный полигон. "Идейность" - это пожалуй форма стремления к смерти. Идеал - это конец. В христианстве, в идее свершившегося Пришествия, есть смертельное чувство конца, упоение наставшей гибелью, сладострастное вкушение Апокалипсиса. Бессмертие - дурная бесконечность, вечное издевательство, садизм без сладострастия, кошмар беспросветной жестокости. По ТВ "историческая" дискуссия: вышли мы все из Египта, или все это "сказки"? Левая профессорша утверждала, что - "сказки", и завоевание страны Навином - "сказка". А с какого периода есть доказательства того, что в Танахе написано, спросил Дан Маргелит, хитрожопый телевизионный попугай, но профессорша уточнять не пожелала и увела разговор в сторону. На его робкий вопрос: если не найдено доказательств написанного, то вроде и не найдено опровержений, она сказала, что с такой наивностью сталкивается в первый раз, что наука не суд, тут презумпция не действует, никто не требует опровержения литературных фактов. Импозантный старичок по фамилии Гарин (гаръин - ядро) так подытожил наш национальный миф: в стране, в которой мы живем, мы не родились, мы в нее пришли, по приказу свыше, и уходим из не° в рабство, и возвращаемся в нее из рабства, наш миф связан с рабством и освобождением, и он не героичен, он так и сказал, "не героичен", герой нашего мифа - Бог. У викингов были другие саги. Саги о геройской смерти в бою. Война была их свободой, а мирный быт - рабством, они рвались во все концы земли, в Америку, в Средиземноморье, в Гиперборею, всех покоряли огнем и мечом, покуда не выдохлись, так узники бегут на свободу, пока силы есть. В бой шли молча, как на священнодействие... (За этот пафос бегства люблю фильм Андрона "Поезд свободы".) Еще один "фантастический сюжет" из серии "трагедии последних": создана математически точная космогоническая модель, то есть ясно, как и когда мир умрет (скажем теория "сжатия" Вселенной), и наступает время окончательного знания и отчаянной скуки... 18.4. Ночью подумал (снова стал просыпаться по ночам, в четыре, раньше в три просыпался, но ведь часы передвинули! да и сволочь какая-то орет-лает на улице, голова болит и нет мне покою...), что главный выбор человека, это выбор мифа. Я приехал сюда, выбрав миф Возрождения, как дом. А местные вожди все еще мыслят в категориях убежища для гонимого народа, ну чуть больше убежище, чуть меньше, в тесноте да не в обиде, лишь бы было где схорониться. А ведь был шанс построить героическую цивилизацию. Какой порыв под горло скосили! Столкнулись две реконкисты. А наши "миролюбы" хотят залить этот аннигиляционный мифологический взрыв холодной водой "территориального компромисса", жалкие ничтожные люди. Все равно что дуть на вулкан. Личность либо героична, либо ее нет. Выбор индивидуалиста: стать героем, то есть личностью (личность - это миф, по Лосеву), либо впасть в отчаянный эгоизм, тем самым потеряв всякое значение собственного бытия. Миф о Христе купил греко-римский мир идеей личного героизма, личной жертвы. Он вошел в Европу через героику. Евангелия писались по сюжету трагедии, испытания судьбой, и греки толпами побежали креститься. Чем-то их эллинизм доп°к... Вчера была последняя серия "Мастера". Сейчас модно относиться к роману снисходительно. Даже записали Булгакова в антисемиты, а роман, мол, путеводитель по антисемитской мистике. Не знаю, меня по-прежнему увлекает. Особенно - сцена допроса, и вообще образ Пилата. Роман-то должен был быть о Пилате. А ведь вс° - сила мифа, мифа о Ешу, о Пути человека. Удивительно живой миф, стоит только коснуться, и оживает. Это так чудесно, что исключает возможность "сочинительства". Мифы не сочиняют, а творят. Да, так насчет трусости, что, мол, самый страшный порок. Свойство, конечно, мало симпатичное, но чтоб - "самый страшный"? Здесь много личного, жил в атмосфере тотальной запуганности, поруганности, все были сломлены страхом, от страха теряли облик человеческий, и последним бастионом против этой машины террора было бесстрашие жертвенности, когда не жизнь важна, а ее смысл, красота ее бессмертной формы, красота достоинства.