Пролог

В девять лет мальчик-сирота Ваня Житный, долгое время живший в больнице, а потом оказавшийся у бабушки Василисы Гордеевны, отправился за волшебным мелом.

Этот мел делает невидимым все, что попадает внутрь очерченного им круга. Таким образом бабушка и внук хотели оградиться от тех, кто решил снести их дом. Вместе с мальчиком за мелом ходили домовик Шишок и петух Перкун. Многое повидав, путники в конце концов оказались в Москве, в самое неподходящее – не детское – время: по улицам столицы сновали танки, противники стреляли друг в друга, был осажден Белый дом… В Москве Ваня нашел мать, которую давно разыскивал. Правда, Валентина Житная отказалась от мальчика: дескать, я участница конкурса «Краса России», мне всего восемнадцать, и, значит, сына у меня быть не может… Врала, однако[1].

А пару лет спустя Ваня вместе с девчонкой-десантницей Стешей и малым лешаком Березаем съездил на Кавказ. Ничего путного из этого не вышло, поскольку из захваченной террористами больницы города Буденновска, где друзья случайно оказались, их вынесло в совершенно невероятное место. Можно сказать, что они там отсиделись…

Но вернуться им удалось с большим трудом, после череды различных испытаний и потрясений. В этом странном мире у ребят и лешего появилась посестрима (названая сестра): крылатая девушка Златыгорка, к которой все они очень привязались. Ну а когда путники вернулись в свой мир (раньше дня исчезновения), то их ждало еще одно испытание, наверное, страшнейшее: они встретили самих себя, так как стали ведогонями.

Ване и Стеше удалось-таки выполнить задание, которое, по словам девочки, им поручили военные, а именно: освободить из чеченского плена капитана Туртыгина. Но когда они возвращались домой, случилось еще одно несчастье: при взрыве, прогремевшем на вокзале, ведогони ребят – те, которые и совершили хождение в иной мир, – исчезли, а лешака замуровало в привокзальной березке.

Ваня вернулся домой, к бабушке, а девочка Стеша с капитаном укатили в свой город…[2]

Глава 1

Де Фолт и другие…

Ваня Житный давно уже вел оседлый образ жизни: никуда дальше соседних улиц не отлучался и о поездочках вспоминал редко. Иногда ему казалось, что кто-то вставил в него кассету со странным содержанием, а на самом деле он из своей избы не уезжал, сидел на теплой печи да плевал в потолок, бредил событиями, которых не было и не могло быть.

И вот ведь: так и не написала ему Степанида Дымова… вернее, Туртыгина, девчонка-десантница. Целый год он ждал от нее письма, почтальоншу в окнах выглядывал, но дородная тетка с пестерем через плечо проходила мимо их дома, не останавливаясь, даже вроде ускоряла шаги. Облезлый дерматиновый пестерь раз от разу становился хлипче: народ, подтянувший животы, на газеты-журналы не хотел тратиться, да и переписка с родными, живущими в других городах, сошла, видать, на нет. В конце концов и Ваня перестал ждать письма. Решил, это все равно, что надеяться, будто тебе ответит Терминатор из фильма. Смешно! А один пацан из их класса написал Терминатору-2 и ждал ответа!.. Хотя всем известно, что с тем Терминатором сталось – и как бы он пацану ответил?!

Ваня ходил теперь в школу, как все, а не сидел дурак-дураком на домашнем обучении. И дела в школе шли у него неплохо: в отличниках, конечно, не состоял – да отличников в классе и не жаловали, – но учился на твердые четверки. Вот только английский подтянуть – тогда бы он выбился в настоящие хорошисты, но тут ведь нужно чужие слова знать, а когда их учить, если бабушка Василиса Гордеевна, не успеешь закинуть рюкзак на печь, наваливает столько работы, что успеть бы переделать до ночи!

По всем предметам Ваня схватывал знания на лету, на уроках, и домашние задания старался выполнить в школе – на чердаке. Там у него местечко имелось, под крышей: парты пятидесятых годов были составлены друг на друге; Ваня забирался на самую верхотуру и строчил там свои уроки. И со временем темечком уперся в испод крыши. Если еще вырастет, придется ее разбирать: сам в темнице, а башка на улице. Тут же и программную литературу читал, а дочитывал дома, с фонариком, под одеялом.

Бабушка Василиса Гордеевна продолжала обучать Ваню на свой лад, только велела никому не говорить, чему он дома учится, а то неровен час… А что – неровен час?! Раньше бабушка ничего на свете не боялась – а тут на тебе! Когда Ваня спросил, что может случиться, если кто-то узнает, что они дождь, к примеру, вызвали наперекор тем, кто тучи за каким-то лешим расстрелял, Василиса Гордеевна, нахмурившись, рассказала про свою прабабушку Феофанию. Ее обвинили в том, что она холерой заразила деревню, и утопили в колодце. Береженого, мол, бог бережет… И нечего шпионов всяких в дом водить!

Мальчик только вздыхал, зная, что под «шпионами» бабушка разумеет его одноклассников. С ним и так никто дружить не хотел, а бабушка и последних ребят отвадила. Придут, дескать, и шарятся, выглядывают всё да вынюхивают… А кому надо что-то у них вынюхивать… Было бы что! Ничего интересного для пацанов в допотопной избе: ни телевизора, ни видика, ни игровой приставки, даже роботов-трансформеров не было! Эх!

А фильмы про Терминатора Ваня у соседа Коли Лабоды посмотрел. Пару лет назад бабка Лабода, мать алкаша, обратилась со слезной просьбой к Василисе Гордеевне: дескать, Гордеевна, не могу больше, как пришел с армии да запил, так и не просыхат, вот уж двадцать с лишком лет! То хоть мирной был, а тут на-ко! Руки стал распускать да еще почал из дома всё тащить – надысь едва успела половик спасти, за хвост поймала, а то бы упер, за бутылку бы отдал, а половик непростой, персидской… Возьми ты этот упасенный половик, но избавь меня, за ради Христа, от горя горького.

Бабушка от половика отказалась – у нас, де, свои имеются, но бабке Лабоде помогла: дала ей заговоренного настою, дескать, подливай его в суп, в чай, в кашу, куда угодно, три дня по три раза в день, – и станет Колька твой трезвенником. Только чем-то его потом занять надо: лучше всего на войну отправить, а то как бы не затосковал мужик!.. Бабка Лабода замахала на Василису Гордеевну обеими руками: еще чего, на войну! Тогда уж пущай лучше пьет…

Но войны не понадобилось: Коля Лабода, вышедший из двадцатилетнего запоя, решил заняться бизнесом. Продал-таки – уже с благословения бабки Лабоды – персидский ковер, привезенный отцом из Средней Азии, и на вырученные денежки полетел в Китай, набрал полны сумки штанов с лампасами и увлекся торговлишкой. Арендовал один из ларьков, которые росли, как железные грибы, запрудив бывший пустырь рядом с 3-й Земледельческой улицей, и вывесил свой штанной товар. Оказалось, что портки такие каждому во как нужны! Распродал штанцы за месяц и наварился вдвое. Потом, как купец Афанасий Никитин, опять понесся невесть куда, привез новую партию, да в придачу какой-то ширпотреб – и дело пошло. Вместо себя поставил чернавку-реализаторшу, ларек выкупил, потом взял еще два, закрутился, зачелночил – и глядь: стал настоящим хозяином! Скоро накупил в избу всякой передовой техники, а во двор поставил подержанный «форд».

Бабка Лабода теперь пеши не ходила, а как английская королева выглядывала из фордовских окошечек, только в отличие от Елизаветы Второй проедет – и ручкой не сделает; с Василисой Гордеевной здоровалась через губу. А сам Лабода даже на колодец, по воду, ездил исключительно на машине. Случилось волшебное превращение: из горького пьяницы вылупился новый русский Коля!

Вот тогда Ване и удалось посмотреть по видику про Терминатора. Коля, в отличие от заважничавшей матери, носа не задирал и мимоездом совал мальчишке то жвачку, то банку колы, то чипсы, то еще какую-нибудь вредоносную ерунду, зная, что дома парню ничего подобного в жизни не перепадет! А в свободное время и в гости Ваню зазывал – угощу, дескать, на славу, и кассету поставлю, какую захочешь. Только вот времени у Лабоды было теперь совсем мало – весь в делах. Но на то, чтоб поставить двух «Терминаторов» да одного «Рембо», время выкроилось, а большего Ване и не надо. А то ведь перед пацанами стыдно: все смотрели, один Ваня не видел! Но вот уж и он всё, что надо в этой жизни, повидал – теперь и помирать не страшно! Но Ваня, конечно, не помер – не пришел еще его час… А вот с Колей Лабодой стряслась большая беда!

В прошлые летние каникулы случилось неладное: грянул дефолт – и Коля разорился под чистую. Просто ужасно: распродав накопленное за пару лет торговлишки имущество, остался в долгах, как в шелках. И бабка Лабода, оказавшаяся без крыши «Форда» над головой и вынужденная опять, как все добрые люди, передвигаться по земле на своих двоих, вновь приковыляла за помощью к Василисе Гордеевне. Дескать, разреши ты его, Гордеевна! Бабушка, с поджатыми губами сидевшая за прялкой и выпрядавшая из черной шерстяной тучи суровую нитку, спросила, подернув плечом:

– И как же я его разрешу?

Бабка Лабода, мявшаяся у порога, шагнула вперед:

– Как хочешь! А то он руки на себя наложит, я чую: так не обойдется. Али повесится, али в бане угорит! Пущай лучше пьет, чем этот бизнес проклятый! Разреши ты Колю, Гордеевна, – нехай пьяный да живой! Эти-то посмотрят на него такого: увидят, что нечего с него взять – да и оставят в покое! А по-иному не оставят: ежели сам не уберется со свету, то добрые люди уберут! Вот ведь какие у нас нонче дела, Гордеевна! Помоги! – и соседка упала на колени – то ли перед прялкой, увенчанной злой тучей, то ли перед Василисой Гордеевной, хозяйничавшей в черных облаках, как у себя дома. Ваня бросился подымать старуху, но та вырывалась и, отмахиваясь от мальчика, упорно валилась на пол.

Тогда Василиса Гордеевна, не отрываясь от своего дела, проворчала, что уж так и быть, поможет еще раз. Да только зря, де, бабка Лабода думает, что те, кому Коля остался должен, оставят его, пьяненького, в покое, не таковские это люди…

Соседка зашлась в плаче, заикала. «Икота, икота, поди на болота», – машинально произнесла бабушка, и Лабода, перестав икать, вымолвила, что делать нечего: придется продавать избу, а самим по миру идти. Да еще как бы избяных денег хватило, чтоб отдать злые долги, ведь, дескать, мой дурень, коммерсант хренов, надумал расширяться, магазин снарядился покупать, да и назанимал – а тут этот демон иностранный, как его… де Фолт и выскочи наружу! И бабка Лабода вновь заголосила, но Василиса Гордеевна прицыкнула на нее и велела замереть, что та беспрекословно и выполнила. А бабушка полезла в подпол, долгонько не показывалась оттуда, а когда наконец выбралась, держала в руках какую-то затянутую паутиной склянку не склянку… чашу на ножке. Протерла ее полой фартука – и оказалось, что чаша чуть не золотая, а изображены на ней – ни много, ни мало – грешники в аду, на которых черти воду возят… или водку.

Когда Василиса Гордеевна протянула чашу бабке Лабоде, та сразу и отмерла, на сокровище уставилась, глаза у соседки загорелись, как яхонты, а руки сами собой потянулись к посудине. Уста же, судорогой сведенные, отверзлись и произнесли: «Это чего – золото, что ль, будет?!»

– Золото, золото, – проворчала бабушка. – Напоишь Кольку из этой чаши, коль пожелала, чтоб опять змей твой запил…

– А чем напоить-то? – деловито спросила соседка, потянув чашу к себе.

– Да не торопись хватать-от! – не выпускала пока чертову емкость из рук Василиса Гордеевна. – Налей хоть колодезной водицы! А как опорожнит он чашу, стукни его ею по темечку три раза – вот и все дела: кончится запрет на опойство. Только гляди, не убей – чаша не легонькая! Но хорошо ты подумала? Не пожалеешь опосля?

Бабка Лабода затрясла головой отрицательно, – и золотая емкость оказалась наконец в ее руках. А бабушка Василиса Гордеевна договорила:

– Про черный день держала – вот он и настал: черный вторник! Чашу после продадите. Дорогая она, смотрите, не продешевите! И отдайте долги, должно хватить…

Тут соседка во второй раз бухнулась бабушке в ноги: дескать, как же я тебя отблагодарю, Гордеевна, за эдакую невиданную и неслыханную помощь…

– А как в следующий раз в колымаге железной доведется вдруг катить, – ответствовала, сощурившись, бабушка, – дак хоть, может, не переедешь нас с Ванькой американским колесом!

…И уже в этом году, аккурат в зимние каникулы, случилось еще одно событие, из-за которого Ваня Житный чуть было вновь не отправился в путь-дорогу.

Только успел мальчик продышать отдушину в разрисованном пальмами-альбиносами морозном стекле и глянул в самодельный глазок на улицу, как вдруг увидал: напротив избы черный «мерс» остановился. С двух сторон из него выскочили два черных мужлана в черных куртках, негритянские лица казались негативами на фоне недавно выпавшего и всё запорошившего белого снега. Ваня испугался: вдруг это за Колей Лабодой разборщики из черного вторника пожаловали… Хоть и рассчитался сосед с долгами и опять ушел в запой на очередные двадцать лет, да, может, все-таки кому-то чем-то не потрафил…

Но тут один из мужиков с непроявленным лицом распахнул дверку – и из машины вынырнула красавица в собольем тулупе, с распущенными по плечам золотыми волосами. Она что-то приказала неграм и, разметая снег полами долгой шубы, двинулась… к воротам Василисы Гордеевны. Это что ж такое? Неужто разборщики избы перепутали – и сейчас начнется тут пальба?! Надо бабушку предупредить!..

Ваня вбежал в кухню, бормоча про Колю, негров, красавицу и разборки, но бабушка ничего не поняла, а в дверь без стука уже ввалилась соболеносица. Ваня подбежал к ней – и тулуп незнамо как скользнул ему в руки. А мальчик так и замер, погребенный соболями, потому что узнал, наконец, красавицу… Это была Валентина… его пропащая мать!

Василиса Гордеевна у печки стояла, вытирала мучные руки о фартук. А Валентина Житная, как бегунья перед стартом, вся устремленная к финишу, наклонилась к Василисе Гордеевне, но та повернулась спиной и ускользнула в кухонный закуток. Лицо Валентины подернулось судорогой. Она поглядела на Ваню, но тот мог поклясться, что она его не видит, думает, что тулуп попал как раз по назначению, на вешалку, – и двинулась вслед за матерью. Ваня остался стоять столбом – заметил, что на голову ниже Валентины, а он гордился, что наконец-таки вытянулся…

Сбросил тулуп на лавку и метнулся вслед за гостьей. Но был выдворен из кухни сердитой Василисой Гордеевной, дескать, тебя еще тут не хватало, иди в сени – и чтоб ни шагу в избу! И смотри мне: не подслушивать, а то я тебя, стервеца, знаю. Ваня, чуть не плача, – а было ему уж четырнадцать, того гляди, паспорт получать, – удалился в место ссылки. Очень ему хотелось узнать, про что мать с бабкой будут гуторить, но ослушаться в такую минуту Василису Гордеевну себе дороже: возьмет да сгоряча брякнет, чтоб ты рыжим тараканом бегал весь нонешний год, потом, конечно, пожалеет сто раз, да ведь слово – не воробей… Вот и стоял мальчик в ледяных сенях, но холода совсем не чувствовал.

Наконец дверь распахнулась, и, обдав его светом, заключив в облако нежнейших духов – тех самых, девяносто третьего года, о, как он помнил этот запах! – появилась Валентина Житная. Схватила его за руку и потащила на крыльцо. Здесь, укрыв его и себя одним тулупом, так что Ваня плечом прижимался к ее предплечью, а золотые пахучие волосы лезли ему и в нос и в рот, Валентина, потянув его по ступенькам вниз, зачастила:

– Ваня, я знаю, ты мальчошка шустрый, разумный, а она тебе и учиться, поди, не велит…

– Нет, я в школу теперь хожу, – испугался обвинений против бабушки Ваня и приостановился на одной из ступенек.

– Тепе-ерь, – протянула саркастически Валентина.

– Нет, я давно хожу, – поправился мальчик. – Четвертый год…

– Эх ты, четвертый год! – засмеялась красавица, поплотнее укутала его в тулуп и потянула куда-то, не слушая, как Ваня бормочет:

– Конечно, долгонько пришлось на домашнем обучении сидеть… Но теперь – всё! Я ведь уже в восьмом!

– У нас с Виктором детей нет, – тем временем выпевала свое мать, – а денег немеряно. Поехали со мной! Получишь достойное образование, за границей будешь жить – у нас там замок… Станешь потом единственным наследником… А, Вань? Поедем?..

Мальчик замер… Не мог он поверить такому счастью: неужто?! Столько лет ждал – и вот дождался: она приехала за ним, позвала с собой! Наконец-то он будет жить с матерью… В собольей шубе было так тепло, уютно, дремотно, как в предчувствии сладкой жизни. И он сбежал вместе с Валентиной Житной по ступенькам, и вдвоем они мигом преодолели склизкий деревянный тротуар, а полог тулупа струился за ними звериными крыльями. Вот открылись ворота – вот мальчик шагнул за них… И вот он на заснеженной улице: серые избы, надевшие белые треуголки, выстроились с двух сторон… И вот уж негр, шутовски кланяясь и ухмыляясь, распахивает перед ним дверь «Мерседеса»…

Валентина подтолкнула Ваню в спину, дескать, чего ты мешкаешь… Но тут в окошках зажегся свет… В ответ светящиеся квадраты замерцали на снеговой дороге – мальчик ступил в снеговое оконце, обернулся на настоящее и охолонул: а бабушка?! Как же он так – даже не попрощавшись… Да и разве в силах он ее оставить – единственную, которая пожалела его, воспитала, научила, чему могла?! А теперь Василиса Гордеевна «шпионов» каких-то боится, сдала совсем, состарилась… И он ее – такую – бросит, поедет в чужие теплые страны?! За каким лешим?!

Ваня вынырнул из соболиного плена. Но Валентина Житная так просто сдаваться не хотела, она вновь попыталась накинуть на него тулуп из мертвых зверьков. Ваня ловко увернулся, тогда она схватила его за руку и потащила в машину, бормоча: «Пожалуйста, ну, пожалуйста, ты не понимаешь, ты должен поехать со мной…»

Ваня Житный вырвался и побежал к воротам. Но Валентина бросилась следом, уронив в сугроб накинутый на одно плечо тулуп и не заметив, продолжая бормотать как заведенная:

– Ну чего тебе тут?.. Зачем ты тут?.. А там хорошо, тепло, безопасно, там всё у тебя будет. Ну смотри, на кого ты похож – охламон охламоном, а там приоденем тебя, приголубим, будешь красавчиком, девочки станут сохнуть… – Подбежавший негр набросил тулуп на них двоих. – Ну да, я виновата, не писала, не приезжала, но я не могла, ты должен понять! Виктору нет ходу в Россию, появится – сразу арестуют… Ну, и меня тоже могут… Понял, Ваня? Я из-за вас рисковала, из-за тебя рисковала… А ты так, да? – она попыталась оторвать его побелевшие пальцы от ворот. – А за кейсом я уж так, попутно… Витя припрятал кейс в одном месте, не пропадать же деньгам, пришлось рискнуть!.. И так столько ждали! Но главное, я вас хотела увидеть… Ее и тебя, конечно… Поедем со мной, очень тебя прошу!

Но тут Ваня, которого в этом мертвецком тулупе сильно клонило ко сну, и сопротивляться хотелось все меньше и меньше, выскочил на морозец, живо нахлопавший его по щекам, и твердо заявил:

– Нет, я не поеду! Прости! Я дома хочу, с бабушкой…

И Валентина, наконец, сдалась, вдела руки в рукава с раструбами, запахнулась, стояла с опущенной головой, так что заиндевевшие волосы занавесили оконце-лицо. Потом сказала:

– Хорошо. Оставайся. Наверно, так лучше… Но тогда… – она нырнула в машину, раскрыла какой-то чемодан, выхватила несколько толстых пачек, перетянутых банковскими бумажками, и стала совать Ване в руки. – Возьми! Иначе не уеду! Это не ей – тебе! Пригодятся! На учебу или еще на что… А сейчас вон хоть плеер себе купишь и джинсы – а то, небось, ребята смеются… Доллары эти хорошие, не воровские, нефтедоллары, ничего… А ей не показывай – она их в фантики обратит, с нее станется. Впрочем, можешь и показать, как хочешь… Ну ладно, прощай, Ваня! Не знаю, свидимся ли…

Но это был еще не конец. Валентина Житная схлопала себя по соболиным бокам – совсем, как Василиса Гордеевна, крикнула: «Ой, балда, совсем забыла!» – и что-то скомандовала по-английски своим черным прихвостням. А те из недр машины выпростали тяжелую картонную коробку и поволокли в избу. Форточка распахнулась – выглянула разъяренная Василиса Гордеевна, собиравшаяся выкрикнуть необратимое, но дочь, топтавшаяся в снегу, опередила ее:

– Погоди сердиться-то! И не превращай моих охранников в воронов! Это для Вани, не для тебя, нехай поглядит когда-никогда передачу «Вокруг света»… Раз уж не удастся ему со мной по свету поездить… Уж такую малость ты можешь уступить? Прощай, не поминай заграничну дочь лихом!

Форточка с бряком захлопнулась – неужто бабушка сдалась?.. Валентина Житная трижды расцеловала Ваню, трижды перекрестила, – и черный «мерс», со снеговым всхлипом развернувшись, исчез с 3-й Земледельческой навсегда.

Глава 2

Электрическая гостья

Ночью Ване Житному опять приснился ужасный сон. Снилось, будто он, Стеша и Березай бродят по какому-то темному полю и собирают страшный урожай: части тела расчлененной девушки. Снился ему этот сон не впервой, с одними и теми же кровавыми подробностями. И всякий раз Ваня просыпался на одном и том же месте: лешачонок Березай показывал ему завешенную слипшимися желтыми кудрями голову с жалко растянутым ртом.

Мальчик спрятался с головой под одеяло, но до свету не мог уснуть, вертелся так, что доски старых полатей исстонались под ним.

Слышал, как, охая, поднялась бабушка, как затеплила печку, как стряпать принялась, бряцая чугунками и ухватами. Потихоньку перебрался с полатей на печь, потом соскользнул на пол, прошлепал к умывальнику, но застыл возле поясного зеркала… Показалось ему, что с тусклым отражением неладное… Приблизил нос к зеркалу показал отражению зубы – но… зеркальный Ваня не улыбался нарочитой улыбкой, оставался серьезен и глядел даже как-то осуждающе, дескать, чего лыбишься-то!.. Ваня обомлел, смигнул: нет, показалось – улыбается отражение. Мальчик, перестав щерить зубы, потер дурацкий шрам на лбу в виде бабочки – последствия взрыва на армавирском вокзале, поглядел: а у зеркального-то и нет шрама… Что за чертовщина сегодня! Сощурился: белеет шрам. Сплюнул и, не глядя больше в зеркало, отправился умываться.

Джинсы Ваня так и не купил, чтоб не мозолить глаза Василисе Гордеевне. Та, едва он успел заикнуться о новых штанцах, объявила: чтобы духу его не было в избе, если наденет эту униформу! Поэтому ходил он в испытанных временем брюках, перешитых из дедушкиных. «Бостоновые, – хвалилась бабушка, – износу им нет!» Ваня только вздыхал: действительно, никак штаны не изнашивались, одна надежда, что он еще вытянется – и отпускать их внизу станет уже нечем. Ну а плеер с наушниками он все-таки приобрел, ведь в его ухо бабушка Василиса Гордеевна не влезет по примеру крошечки-Хаврошечки. Откуда ей знать, чего он там слушает! С плеером вырос и Ванин авторитет у одноклассников.

Остался в избе и телевизор, который Валентина Житная умудрилась внедрить в их быт. Василиса Гордеевна – вот ведь как! – смирилась с вражеским ящиком. При бабушке Ваня никогда его не включал, да и без нее не часто… Так что оба делали вид, что телевизора, прикрытого кружевной салфеткой, вроде как не существует.

Ну и про пачки долларов, оставленные матерью, Ваня докладываться Василисе Гордеевне не стал. А то ведь и впрямь превратит деньги в фантики, не хуже того демона де Фолта… Недаром бабушка ворчала: наша, де, планета – зеленая, оклеенная долларами, как стена обоями, пора уж те обои ободрать да новые наклеить… Мальчик сунул доллары – от бабушки подальше – в пустую трехлитровку, а банку спрятал в подпол, и, отделив сотенку, больше к нефтедолларам не прикасался. Не знал даже, сколь их там.

По дороге в школу Ваня остановился понаблюдать за воробьишками, подравшимися из-за куска городской булки. Показалось ему, разбирает он отдельные слова в птичьем гвалте, один вроде говорит:

– Моя булка! Я первый увидал!

А другой противоречит:

– Моя, де!

А тут третий исподтишка скок-поскок, утянул из-под соседских клювов булку – и взлетел с белым куском на березовую ветку да еще и вякает оттуда:

– А вот чья булка-то! Потому как я ее съел!

Ваня понимает, что глупости это: не может он знать, про что воробьи галдят, а вот поди ж ты! Чуть в школу из-за разбойников не опоздал – и ведь не в первый раз! Его уж дразнить начали, кличку дали – Птицелов. Потому как не мог он спокойно мимо птах пройти, обязательно остановится да посмотрит, чего они там вытворяют. И птицы Ваню не боялись: иной раз чуть на голову ему не садились, будто он не живой, а памятник.

Опоздал на урок, а там контрольная по алгебре, – успел вроде все решить, а с другой стороны, кто его знает… Бояться ему, конечно, нечего – бабушке Василисе Гордеевне все равно, пускай он хоть одни голимые двойки носит, в дневник она не заглядывает, Ваня сам за нее и расписывается, а все-таки не хочется пару схлопотать!

Последним уроком была география. Географичка вызвала к доске двоечника Гайдабурова, велела показать страны: Словению, Боснию и Герцеговину, Хорватию, Македонию… Гайдабуров пробуровил носом всю карту, но нигде не мог найти неожиданных государств… В классе похихикивали – рассеянная географичка перепутала: повесила политическую карту мира советских времен, и ни один отличник – не то, что Гайдабуров, – не смог бы найти на ней новообразования.

В этот момент в открытую форточку влетела птаха и уселась на большой глобус, стоящий на шкафу с учебными пособиями. Глобус крутнулся, и птаха с недовольным воплем взмыла над неверным шаром, попробовала опять покорить Северный полюс – но с тем же успехом. Гайдабуров, искавший во вчерашнем дне сегодняшний, сразу был забыт – класс переключился на новую забаву, девчонки завопили: «Ой, воробей! К нам воробей залетел, Анна Иванна, глядите! На полюсе сидит!» Но никакой это был не воробей, а соловушка, уж в птицах-то Ваня разбирался. А тут еще одна птаха сунулась в открытую форточку, правда, пересекать опасную черту, отделявшую улицу от класса, не стала: вцепилась лапками в деревянный бордюр. Это оказалась утренняя птица – жаворонок. Ване померещилось, что осторожный жаворонок неодобрительно покачивал головушкой, наблюдая за действиями соловья.

Вдруг соловейко оставил попытки оседлать глобус, взвился в воздух и… спикировал на Ванино плечо. Он выщелкивал что-то грозно-радостное, чуть ухо в кровь не расклевал. Ване даже показалось, что он разбирает слова – причем матершинные… В классе поднялся такой шум, что Анна Ивановна никак не могла угомонить распоясавшихся ребят, которые орали:

– Птицелов дрессировщиком заделался!

– Вань, ты в цирке теперь выступаешь?

– Когда представленье?

– Нас-то пригласишь?

А тут и жаворонок покинул наблюдательный пост – тоже впорхнул в класс, опустился на другое Ванино плечо и запел что-то – кажется, вместе с соседом ругается! Ну и ну! Новые волны крика покатились по классу. Географичка, не хуже птиц, носилась туда-сюда, размахивая руками, – требовала тишины. В конце концов Анне Ивановне удалось-таки переорать класс:

– Житный, это твои птицы?!

Все замолчали – уставились на Ваню, чего он скажет… И что-то екнуло у мальчика в груди: ну не мог он откреститься от этих смешных птах, пусть и задразнят его теперь до смерти – и… кивнул.

– Вон из класса! – заорала географичка.

Ване ничего не оставалось, как покинуть школу с вещами и птахами на плечах. И долго еще вслед ему раздавалось:

– Без родителей на мои уроки не приходи! Завтра же к директору! Сорвамши урок! И это – восьмой класс! Устроили праздничек! Безобразие какое!

А Коля Лабода встал в это утро в самом паршивом настроении: во рту будто кошки нассали, а заместо головы недруги пристроили чугунную гирю. Опохмелиться было нечем и, что еще хуже, не на что. Некоторое время Коля занимался ностальгическими расчетами, высчитывая, сколько водяры можно было купить на те бабки, что у него когда-то водились, и которые он, как дурак, тратил на что угодно, но только не на выпивку. Вышла цифра с таким количеством нулей, что Коля заскрежетал зубами, – сейчас бы ему хоть одну поллитровку из тех, что он мог раньше купить, ну, хоть не целую, а полбутылки, даже четвертинки бы хватило. Но, увы, стоило открыть глаза: и ящики с водкой, громоздившиеся по всей избе до самого потолка, растаяли, как дым и утренний туман. Коля Лабода резко поднялся с постели, на автопилоте оделся и, покинув неубранное жилье, как сомнамбула, двинулся по направлению к магнетическому напитку. Что-то подсказывало Коле: не он один в эти минуты тоскует и мучается, авось, и те, кто так же, как он, не находят этим утром покоя и утешения, окажутся рядом с магазином, и, может, у тех дела с покупательной способностью обстоят лучше, чем у него…

Коля завернул со своей деревенской улочки на широкий проспект, на котором, как известно, и стоят всяческие магазины и даже гипер– и супермаркеты, как вдруг…

Между просмоленными электрическими столбами, поднявшимися гигантской буквой – то ли «Л», то ли «Я» – появилась здоровенная девица, одетая несколько странно… Но это бы ладно… На плечах у нее сидели птички-невелички, – и это тоже можно было принять. Но тут столбовая красавица, немного поизучав Колю, а также улочку за его спиной, взвилась кверху, по-балетному вытянув носочки замшевых сапожек, и преодолела расстояние, разделявшее их, по воздуху… За спиной девушки Коля углядел распростертые крылья, вроде как у грача. Между прочим, грачи тоже присутствовали: сидели на проводах, свесив любопытные клювы.

– Белая горячка, – сказал себе Коля и в прямом смысле сел в грязную мартовскую лужу. Он мог бы поспорить на бутылку, что за секунду до появления крылатой девушки между скрещенными столбами ничего и никого не было: один только загазованный воздух.

Оказалось, что он не только сел, но и лег в эту лужу, скандальным образом потеряв перед электрической незнакомкой сознание.

Пришел в себя Коля Лабода уже не в луже, а на сухом месте – над ним склонилось невероятно красивое и, как самодовольно отметил Коля, обеспокоенное лицо. Правда, мельтешившие вокруг них пташки так и норовили ткнуть ему в глаза то клювами, то острыми крыльями.

– С вами что-то неладно, – сказала девушка на чистом русском языке, – вам надо домой. Пойдемте, я отведу… – и шикнула на птах.

Коля молча указал пальцем на свою избу, отметив про себя, что матери удачно нет дома…

Каким-то невероятным образом на улице им никто не попался, правда, Коля почти бежал до ворот… Он косил глазами так, чтобы не видеть крыльев сопровождавшей его девушки. А та, то шагая по-людски по земле, то по-птичьи взмывая над непролазной грязью, всю дорогу выспрашивала про Ваню Житного: дескать, где его дом, да как он живет, да с кем… Коля отвечал, что Ванька сейчас в школе, под вечер только придет, а пока заходите в гости, чайку с вареньем попьем, небось, устали с дороги-то, отдохнете… «Эх-ма, – вздыхал Коля про себя, – даже угостить гостью по-настоящему нечем, не то что в «форде» прокатить… Прилетела бы она в прошлом году!» Правда, показалось ему, что «фордик» для гостьи маловат бы оказался… За чаем и познакомились. Коля разглядел, что левая рука электрической девушки вроде как искусственная, похоже, сделана из какого-то металла, вроде даже из серебра, но действует совсем как настоящая… Впрочем, он решил ничему не удивляться: горячка так горячка! Ну а чаёк Златыгорке, – так звали девушку, – понравился, выхлебала весь самовар и опорожнила литровую банку вишневого варенья. После чего скинула с головы малахай, и на свободу выбились тугие желтые кудри.

– Ты раздевайся, раздевайся, и жилетик скидывай, – уговаривал Коля, – у нас тепло, натоплено! – Но девушка покачала головой и стала выспрашивать про школу, дескать, какая такая школа? Коля объяснил, как мог: ребята в ней учатся, за партами сидят по двое, а учительница – женщина лет сорока-пятидесяти, объясняет да на доске пишет…

– У нас ведь нынче вместо диктатуры пролетариата – диктатура врачей и учителей, – пояснил Лабода. – Теперь они – гегемоны, уверенные, что им нечего терять, кроме своих цепей.

Чужестранная гостья только глазки распахнула, услыхав кучу незнакомых слов.

– Ну а сама школа – это такой кирпичный дом, в четыре этажа, там вон стоит, – Коля указал направление и не принял во внимание, что птахи Златыгоркины с победными криками вылетели в форточку. Подумал только: «Туда вам и дорога!» – и закрыл фортку.

Когда самовар закипел во второй раз и красавица, давно, видать, не евшая сладкого, уплела банку клубничного варенья, Коля, косясь на неприлично оперенные крылья иностранки, сказал, адресуясь в пространство: дескать, хирурги нынче чудеса творят… Златыгорка сделала вид, что не понимает, и он уточнил: крылышки можно ведь чикнуть – и будешь ты не девушка, а загляденье… Но гостья тут понахмурилась, и Коля прикусил язык: еще ударит током, кто ее, электрическую, знает, и исправился: «Это я так, гипотетически, не хочешь – не надо, ты мне и такая нравишься, и вообще нет людей без недостатков…» «Хотя, – подумалось, – это не недостаток, а скорее, избыток…»

Когда же опустела третья банка – на сей раз с малиновым вареньем – Коля Лабода решился сделать предложение. Златыгорка вздернула сросшиеся брови, и Коля заторопился, дескать, если насчет выпивки она опасается, так он завяжет с этим делом, бросал уж раз, у него воля железная, раз сказал – всё! Его слово – закон, это все знают, спроси хоть у партнеров…

Но тут в стекло забились возвратившиеся птахи. Златыгорка мигом открыла им форточку, и они, оказавшись в избе, так загомонили, что Колина чугунная башка чуть не лопнула. А Златыгорка поблагодарила за угощенье, в пояс поклонилась – и… была такова! Улетела – будто и не появлялась!

Ваня очень удивился, когда птахи, стоило ему оказаться на улице, сорвались с его плеч, где, казалось, сидели так уютно, и стремглав унеслись прочь. Мальчик покачал головой: можно подумать, что злые птицы просто хотели доставить ему неприятность. Или… выманить из школы?..

Когда Ваня, подойдя к своим воротам, завозился со щеколдой, показалось ему, что с Колиного двора вылетел… снаряд не снаряд, скатанный персидский ковер? Но вспомнил, что продали соседи ковер-то. Мальчик повернулся рассмотреть, что такое вылетело со двора Коли Лабоды, и увидел… девушку… Что ж это Колька ими разбрасывается?! Притом, что была незнакомка удивительной красоты, с сияющим солнечным ликом. И… и птахи-провокаторы сидели у нее по плечам, что-то напевая в оба уха… Ване показалось, что где-то уже он такую видел… Ну да, во сне, это ее отрезанную голову показывал ему Березай! Вдруг Ваня заметил за спиной незнакомки… крылья, как у птицы! И тут она подлетела к нему, спугнув пташек со своих крутых плеч, и… бросилась обнимать да целовать. И в тот же миг Ваня вспомнил имя – Златыгорка… Откуда-то он знал, как ее зовут!

Ваня мигал, а крылатая красавица, смеясь, спрашивала, что это с ним. Что ж ты, забыл, дескать, названую сестру, и не стыдно тебе, побратимушко? А ее птички летали вокруг них кругами и восьмерками, щекотно касаясь крылышками щек, лба, поднятых рук… Ваня засмеялся – так ему стало радостно, но… вспомнить ничего не мог! И позвал Златыгорку в гости… На мгновение смутился, подумав, что скажет бабушка Василиса Гордеевна, не примет ли странную гостью за очередную «шпионку»?! Но быстро отмел все сомнения и с твердостью повел к себе крылатую девушку вместе с птичьим довеском, не покидавшим ее плеч.

Первым делом Златыгорка стукнулась о дверную притолоку, так что малахай ее слетел на пол, и жёлты кудри рассыпались по плечам, а потом, неловко повернувшись, сбила крылышками жестяной умывальник, разлив воду…

– Что за шум, что за гам? – вышла из кухни грозная Василиса Гордеевна.

И умные птахи быстрёхонько юркнули на печь, за занавеску, от греха подальше… Златыгорка поясно поклонилась бабушке, коснувшись рукой пола, дескать, извиняй, добрая хозяйка, сейчас всё подотру… Василиса Гордеевна махнула рукой: пустое, де. И велела гостье повернуться кругом, а, поглядев на крылышки, хмыкнула: вот оно значит как! Ваня заторопился загладить возникшую неловкость: как мог, представил девушку – это его знакомая, прибыла из дальних краев. А та смущенно заявила: только Ваня сильно изменился, едва его узнала – так вырос, а он почему-то и вовсе ее забыл. О чем ни заведешь речь – ничего не помнит… А ведь столько всего пережито вместе!

Василиса Гордеевна задумалась, потом сказала, что знает, в чем тут дело – это ведогонь запер одну из горенок в Ванином мозгу, запретная, де, комната – нельзя в нее входить, вот Ваня и не входит, и не может вспомнить того, что было. Ничего, это дело поправимое, сейчас попробуем отомкнуть тайник – и выпустим запертые воспоминанья… Только вначале прошу к столу – картофельные шаньги поспели… Златыгорка, извиняясь, отговорилась: только из-за стола, а потчевали ее всякими вареньями из великанских ягод… Узнав, где ее потчевали, Василиса Гордеевна пренебрежительно махнула рукой: дескать, разве у бабки Лабоды – ягода? Мелочь одна, а не ягода, а вот она сейчас принесет своего варе-енья-а… Но побледневшая девушка умоляла отложить угощенье до ужина, а сейчас с побратимушкой бы разобраться, потому как тяжко это, когда тебя не узнают…

И бабушка сдалась. Пока гостья усаживалась на продавленный диван, стараясь не пялиться на чужой удивительный быт, Василиса Гордеевна полезла в подпол и принесла хрустальный шар, который, видать, хорошенько был припрятан, поскольку Ваня никогда его раньше не видал. Златыгорка вскочила на резвы ножки и воскликнула: «Откуда у вас Хрустальное царство?!» И стала бормотать: вот когда мы с Ваней и другими расстались у Огненной реки, так при первом же случае Смеян украл у нее хрустальный шар – и был с ним таков! Ваня только плечами пожимал, ничего не понимая, а Василиса Гордеевна отвечала, что шар этот ей в наследство достался от покойного мужа Серафима Петровича, а в роду Житных передавался от отца к сыну, и значит, в конце концов достанется Ване… Ну а про Смеяна она и слыхом не слыхивала, не знает, кто таков…

Златыгорка смутилась:

– Хрустальное царство не мне ведь принадлежит… Оно само по себе…

Бабушка Василиса Гордеевна посадила Ваню на табуретку посреди комнаты и велела, не отвлекаясь, глядеть в хрустальный шар, а сама забормотала: «На море-окияне, на острове Буяне лежал бел-горюч камень Алатырь. На том камне сидела Заря-заряница, красная девица. Под тем белым камнем лежал железный ключ. Заря-заряница, утренняя, вечерняя, бел-горюч камень подыми, железный ключ возьми, тайную дверь отомкни!»

Ваня уставился в сияющий шар, откуда вылетали радужные молнийки, и вдруг почувствовал, что затягивает его внутрь…

И Ваня тут вспомнил всё, единым рывком преодолев путь из Другого леса до горы, на вершине которой стоял Соснач. Между его широко расставленных сосновых ног и кувыркнулся Ваня, а следом Стеша – в свой день… Но что было дальше – он не помнил, видел только скорый поезд, но дверь в девятый вагон была заперта! А на часах стоял безликий проводник. Ваня попытался проникнуть в вагон зайцем – и не сумел… И под стук вагонных колес уходящего поезда опять оказался в знакомой комнате, на табурете, над ним возвышалась бабушка Василиса Гордеевна, державшая в руках хрустальный шар, а позади него, на краешке дивана, распустив по нему пестрые крылышки, сидела посестрима…

Ваня обернулся к ней – и посмотрел долгим знающим взглядом. Златыгорка вскочила и расцеловала Ваню, а после Василису Гордеевну, которая отмахнулась от экзальтированной гостьи. Тут и соловей с жаворлёночком вылетели из-за занавески и, опустившись Ване на плечи, загомонили по-своему. Мальчик поглядел вопросительно на посестриму: а почему я их не понимаю, одни матерны слова мерещатся…

– Не всё ведь сразу, побратимушко! – отвечала, улыбаясь, крылатая девушка.

Глава 3

Сундук домовика

Бабушка Василиса Гордеевна затеяла баньку: дескать, надо попарить гостью, а то не по-людски выходит… Ваня натаскал дров, натопил бревенчато строенье от души – и бабы отправились в первый пар. Только непонятно, как бабушка спину станет шоркать крылатой девушке… И вообще – можно ли мочить те крылышки? Птички Златыгоркины тоже сунулись было в парилку, но сразу с ужасными криками вылетели обратно. А посестрима, вернувшись, хорошенько отряхнула крылья в сенцах и окропила выбежавшего ей навстречу Ваню с головы до ног.

После того, как и мальчик намылся, уселись наконец за стол, и картофельные шаньги пошли на ура, а птахи склевали все крошки до единой.

– Вона как! – обрадовалась Василиса Гордеевна. – И со стола сметать не надо!

После угощенья бабушка принялась расспрашивать чужестранную гостью: дескать, чего ж ты, милая, пожаловала к Ване Житному? Али наскучилась, али по делу какому?

Златыгорка отвечала, что наскучиться тоже наскучилась, но больше явилась по делу: едва добралась до Старой Планины, как вынуждена была ринуться вслед за побратимушкой… Ваня удивился: что ж ты, четыре года добиралась до дому?! Али досюда столько годков летела? Златыгорка покачала головой: нет, новый месяц раз только народился, пока я неслась к своим горам… А сюда я и вовсе скакнула единым духом. Ваня почесал в затылке и решил, что, видать, время там и тут течет по разным руслам…

А гостья продолжала: мать, де, белая Вида, повела ее к Девичьему источнику, тому самому, что возвращает девичество, но только заглянула в источник – так отпрянула. Увидала Вида в том источнике некое белое дитя, и было оно последней вилой на белом свете. И открылось белой Виде, что дитю тому грозит страшная опасность… И еще открылось самовиле, что живет дитя там же, где и названый ее сын Ваня, и в те же самые мгновения. Вот что спела Вида, отправляя дочь свою Златыгорку за помощью к побратиму:

Мальчик покачал головой: ну, известное дело – апокалипсис, следующий год – двухтысячный! Ваня не очень верил в такие пророчества, но уж больно издалёка прилетела Златыгорка, чтобы беспокоиться по пустякам… А крылатая девушка продолжала высоким голосом, от которого стекла в окнах лихорадочно дребезжали и стаканы стукались друг о дружку безо всякого людского участия:

И, спев всё, что требовалось, посестрима сказала: вот почему я тут! Мать думает, что мы можем спасти последнюю вилу и сохранить белый свет!

Василиса Гордеевна отнеслась к предсказанию со всей серьезностью. Дескать, вилы шутить не любят!

– А ты откудова знаешь? – удивился Ваня. – Ты разве с ними знакома?

Бабушка хмыкнула: что ж она, совсем темная личность, дескать, в ранешные-то времена, бают, и здесь живали такие крылаты девушки, звали их берегинями. Потом, правда, повывелись они. А ее прабабушка Феофания рассказывала и про вил, знакомство с ними не водила, а слыхать про них слыхала… Феофания гуторила, что проживали они в то время в некотором царстве…

– В каком?! – хором воскликнули побратим с посестримой.

– Ой, в далеком! – отвечала Василиса Гордеевна. – Где-то в Балканских горах! Может, и эта последняя из вил тоже там проживат?!

Златыгорка вознамерилась сразу лететь на поиски последней вилы, но бабушка ее остановила: дескать, обмарковать всё надо, здешних мест ты не знаешь, жизни нашей – тоже… И потом, с твоими крылышками далеко не улетишь – как раз до первого милиционера…

Тут Ваня, обеспокоенный тем, что про него забыли, воскликнул:

– А я? Ты думаешь, я брошу Златыгорку, дома останусь?.. Не-ет, я тоже поеду…

– Поедешь-поедешь, – отмахнулась бабушка. – Да толку от тебя не больно много! Вон даже усы еще не пробиваются, и молоко на губах не обсохло!

Ваня страшно обиделся, машинально щупая легкий пушок над верхней губой. Как это – не пробиваются?! Но тотчас забыл все обиды – потому что бабушка Василиса Гордеевна сказала вдруг такое!.. Дескать, что ни говори, а ведь опять придется Шишка звать на подмогу! Ваня даже заикаться начал:

– К-к-к-как Шишка? Ты же уверяла, он п-п-п-плоть себе десять лет будет высиживать, я п-п-п-посчитал: в девяносто третьем году мы за мелом ходили, значит, т-т-т-теперь т-только в две тысячи третьем его можно вызывать!

Но Василиса Гордеевна отмахнулась от Вани: молчи уж, математик, а попытка, дескать, не пытка. И принялась шарить в ящиках комода, наверное, кудель искать… А как же козлиная шерсть, которая тоже требуется для вызова домовика?! Ведь Мекеши нет на свете – погиб козел безвременной смертью, нажравшись какого-то просроченного лекарства в заулочной балке, куда сваливают что ни попадя. Закопали Мекешу в дальнем конце огорода – уж и тоненький развиленный клен успел вырасти из упокоенного козлиного тела. Даже Ваня тосковал по Мекеше, даже осиротевшие дворовые ворота поскучнели – никто с ними не разговаривал, никто на них не посягал, кроме дождя да снега!.. А уж бабушка как печаловалась! После гибели козла и стала сдавать Василиса Гордеевна – завела речь о шпионах…

Но как теперь быть с козлиной бородкой, которую требуется затолкать в левое ухо? Но, оказалось, что бабушка вовсе не о шерсти печется – фонарик ищет. Ване батареешный светильник сунула, затеплила керосиновую лампу – и первая отправилась в подпол. Ваня со Златыгоркой – следом. А птахи, конечно, не полезли под землю: мы, де, не кроты, кроты – не мы!

Когда по узкому подземному ходу, уводившему из подпола, добрались до темного провала – отсюда в прошлый раз и выкликали они домовика, – бабушка Василиса Гордеевна, поглядев на Златыгоркины крылышки, прозрачно намекнула, что надо вниз спуститься, потому как на зов постень нонче вряд ли откликнется… Посестрима, ни о чем не спрашивая, кивнула, вначале посадила на спину Василису Гордеевну и спустилась с бабушкой на дно темного колодца, а после пригласила Ваню: присаживайся, де, побратимушко…

Свет фонарика выхватывал из тьмы однообразные земляные стены, прошитые какими-то белыми кореньями, только раз из бокового хода выметнулась стая летучих мышей и чуть не смела Ваню с посестриминой спины. Далеко-далеко внизу дрожало тусклое пятно света – это бабушкина керосиновая лампа служила маяком.

Наконец Златыгорка опустилась на твердую почву, и Ваня, выпустив из рук верхушки изогнутых крыльев, соскользнул со спины посестримы. Василиса Гордеевна велела Златыгорке вертаться в избу: дескать, они дадут знать, когда решат подыматься – и вила с видимым облегчением кивнула. Знать, крылатой девушке не по себе было под землей-то!

Самовила с шумным порсканьем умчалась наверх, а бабушка и внук остались в подземном колодце.

Василиса Гордеевна открыла висячий замок, висевший на заросшей землицей дугообразной дверце. Та со скрипом отворилась, и они ступили внутрь, немедленно напоровшись на стол, который стоял почему-то поперек входа. Сдвинуть столик не вышло – ножки вросли в землю, так что пришлось пролезать под ним, чтоб оказаться внутри помещенья.

Вылезли из-под стола и оказались вроде как в своей кухне! Все тут было, как наверху: и печь, и ухваты, и чугунки, даже стол с табуретками в том же месте. Правда, дверца, их пропустившая, помещалась там, где у них находилось окно. Поэтому и пришлось им пролезать под столом. И все было в десять рядов затянуто паутиной – даже чугунки с кастрюлями, куда бабушка позаглядывала, инспектируя насчет еды. На дне ведра спала здоровенная жаба, приоткрыла на керосиновый свет глаза и тут же снова заснула.

Коридорчик оказался с правой стороны. Ваня не поленился заглянуть на полати, но там никто не спал. И вывел коридор не в прихожую, а в зал! И, получалось, окна тут обращены не на дорогу, а… в сенцы, что ли? Окошки были плотно занавешены старыми половиками, а отодвигать половики, чтобы взглянуть, что там, за ними, не хотелось…

Ваня осветил фонариком фотографии в простенке: Шишок на них блистал во всей красе, а вот дедушка Серафим Петрович с боевыми товарищами, оружие, пушки, грузовики, самолет и даже лошади были какими-то призрачными, то ли есть они, то ли нет их…

Мальчик заметил, что угол между столом и комодом странно вытянут – не прямой, а острый… Ваня протиснулся за комод и шагнул в угол, потом сделал еще шаг, еще один… и, к его удивлению, сколь ни шел, никак не упирался в стенки. Угол все вытягивался и вытягивался – вот бы математичка удивилась! Тут мальчик опамятовался и решил повернуть, обернулся: а сзади полная тьма, непроницаемая для жалкого фонарного света! Побежал, что есть ног – а жилища все нет, что за чертовщина! Наконец увидел Ваня дверь – точь-в-точь такая, как у них, в сенцы ведет: с разбегу толкнул дверку и вправду оказался в сенях, отпахнул другую дверь – и выметнулся на крыльцо, сгоряча сбежал по ступенькам и посреди лестницы остановился… Лесенка висела в полной пустоте! Тяжелая, смрадная тьма окружала его. И снизу пахнуло вдруг чем-то таким нездешним, аж волосы на голове шевельнулись… Ваня развернулся и сделал один осторожный шажок наверх, другой… Но что-то тянуло его сбежать вниз, причем прыгать через три ступеньки разом, а может, и на перила сесть – да и ухнуть вниз! Мальчик остановился с занесенной ногой – не развернуться ли?.. Но тут светлый прямоугольник возник где-то далеко-далеко вверху – в двери стояла с керосиновой лампой бабушка Василиса Гордеевна, вглядывалась в бездну. Разглядела что-то, спустилась до Вани, ухватила его за руку и молча потянула наверх.

Когда обе двери закрылись за ними, спросила: ты что ж, в тартарары собрался? Дак там Шишка ведь нету. Не отставай, держись меня…

Больше Ваня на уловки углов, которые по-прежнему нет-нет да вытягивались, не попадался. Да постеня ни в одном перекошенном углу и вправду не видать было!

Подошел мальчик к холодной печи – и вдруг до слуха донесся какой-то шум, приложил ухо к беленой стене и услыхал: будто всплеск, после скрип… Это что такое? Оглянулся вопросительно на Василису Гордеевну, а та сказала: дескать, печка, знать, вокруг нашего колодца сложена. Ведро спустили в колодец – вот и плеснуло, а потом пошли вытягивать скрипучим воротом… Бабушка и внук покачали головами: вот те на! Это что ж выходит: огонь вблизи воды обосновался?.. Если, конечно, Шишок когда-нибудь топит печь…

Нашли балалайку, валявшуюся в спаленке, на полу: розетка, над которой тянулись три струны, тоже была в поперечной паутине, хочешь – обычным манером играй, хочешь – на паутинных струнах наяривай…

Коврик над заправленной, но густо засыпанной землицей кроватью домовика тоже имелся. Да только вот лицо сестрицы Аленушки оказалось сильно искажено: один глаз выше, другой ниже, нос – на лбу, рот на щеке… Да и вся картина из каких-то кубов, призм да треугольников. Так что Ваня, покумекав, в конце концов решил, что над Шишковым жилищем хорошенько потрудился какой-нибудь кубист. А может, и сюрреалист. Не иначе, на чай к постеню захаживали Пикассо с Дали – вот и результат!

На крышке сундука, запертого на внушительный замок, лежала истрепанная книжка в пыльной обложке-оборванке. Ваня частично прочел, частично восстановил название: «Повесть о настоящем человеке». И вдруг книжка подпрыгнула, как живая, – это крышка сундука заходила ходуном, снизу удары доносились и стоны… Неужто в сундучке кто-то погребен?!

Пудовый замок внезапно сорвался со своего места, едва Ване в висок не угодил! Крышка откинулась – Ваня успел подхватить книгу и… и ничего! Мальчик, усмотрев Василису Гордеевну, которая ушла зачем-то в соседнюю комнату, осмелился заглянуть в сундук… И заорал благим матом!

Там, свернувшись эмбрионом, в каком-то пузыре лежал… некто… Вот, прорвав пленку пузыря, высунулись кончики пальцев, вот рука показалась… Удар ноги – пузырь с треском лопнул! А из сундука уж выбирается домовик собственной персоной, все в той же Ваниной больничной пижаме, на груди медаль «За отвагу», и на чем свет стоит ругается.

– Опять они воплями меня встречают! И это вместо праздничного салюта! Тьфу, что за пакость! – Шишок отплюнулся от обрывков пленки, обтер губы, продрал загноившиеся глаза и уставился на Ваню.

Лицо домовика было похоже на гладкий колобок, безо всякого людского образа. Но постень быстро исправился, помял свою харю, как глину: и тотчас вылепилось на нем нынешнее лицо мальчика, даже удивление то же самое. А Ваня заметил, что левый рукав у пижамы пустой, заткнут за солдатский ремень… Это что такое?! И… еще от постеня заметно попахивало нафталином, как будто перед тем, как залечь в спячку, он решил обезопасить свои буйны кудри от происков зловредной моли…

А тут и Василиса Гордеевна появилась, подняв повыше керосиновую лампу и ворча: дескать, зарос ты грязью, Шишок, по самое горло, никакого порядку у тебя нет, и все у тебя, куда ни глянь, сикось-накось идет…

Домовик, позевывая, отговорился:

– Жонки-то нету у меня, некому за порядком следить…

– Меньше дрыхнуть надо, – проворчала бабушка. – Тогда и порядок какой-никакой будет… А то стыдоба ведь! Вот пришли к тебе гости – и что?..

– А я никого не звал! – осердился домовик, вырвал у Вани книгу и стукнул о сундук, аж столб пыли полетел от книжицы. – И по договору как: я к вам могу ходить, а вы ко мне – ни-ни! Пришли незваные – и чужую избу хаете! Сами вы нарушители порядка!

– А что у тебя с рукой, Шишок? – решил вмешаться в неприятный разговор Ваня.

– Что-что! Не видишь что? Ничто! Еще левая рука не успела вырасти, а вы уж тут как тут! Никак без домового не управятся! Хорошо хоть ноги имеются, а то бы как героя Мересьева заставили: ползи, Шишок, выполняй людские поручения… – домовик потряс перед Ваниным носом «Повестью». – Никакого житья от вас нет! Еще и пустые пришли: нет бы гостинцев каких принести, сколь лет маковой росинки во рту не было… Лежал позабыт, позаброшен… – постень всхлипнул и утерся пустым рукавом.

Тут бабушка Василиса Гордеевна сказала, что у них наверху давно угощенье приготовлено: и шанежки, и перепечки, так что хватит болтать и жаловаться по пустякам…

– А сушки есть? – ворчливо спросил Шишок, сглатывая слюнки.

– И сушки есть, – закивал Ваня. – Даже «Барбарис» купили – леденцы такие, вкусны-е… – Он с сердечной тоской заметил, что домовик, в отличие от него, нисколь с девяносто третьего года не вырос.

– Ну ладно, что с вами сделашь, все равно не отвяжетесь, пошли уж! – и постень, сунув книжку за ремень и подхватив балалайку, повел их какими-то своими путями.

Завернули в угол, оказавшийся тупым, потом Шишок нырнул в узкий лаз – поди, крысиный, – бабушка с Ваней следом… И так, на четвереньках, поползли по извилистому ходу наверх, пока не оказались в тесном, душном и ужасно жарком помещении. Ваня даже заподозрил, что завел их разобидевшийся домовой в тартар… Но Шишок поддел башкой крышку, которая взлетела к задымленному потолку, поймал ее, положил на бок и кивнул: выходите!

Оказалось, что это была крышка полка, а вылезли они в своей собственной, еще не выстывшей бане. Василиса Гордеевна покосилась на сломанный полок, но пенять Шишку не стала, а Ваня вздохнул – ну вот, теперь ему баню ремонтировать…

А настроение домовика подскочило до высшей ртутной отметки, когда увидал сиятельную девушку с большими крыльями, встречавшую их в дверях со словами: что ж так долго-то, я уж беспокоиться начала…

– О-о-о, какие у вас тут изменения! – воскликнул Шишок. – Так бы сразу и сказали, а то темнят, мудрят…

– Кто темнит? – строго отозвалась Василиса Гордеевна. – Как раз в помощь Златыгорке тебя и разбудили… А ты, не выслушав как следует, начинашь… – И бабушка многозначительно представила вилу: – Это Ванина посестрима …

Шишок – великий знаток этикета – шаркнул ножкой, приложился к ручке дамы и тут только спохватился:

– Как посестрима?! Хозяину – названая сестра? Выходит…

– Выходит, и тебе тоже… – кивнула бабушка и докончила: – Не чужой человек… – и шепнула на ухо Шишку: – Значит, свататься к ней ты никак не могёшь…

– Всегда вот так! – вздохнул домовик. – Ложка дегтю в бочку меду!

– Ты – как раз эта ложка дегтя и есть! – беззлобно поддела его Василиса Гордеевна.

Глава 4

Восьмое марта

Ваня собирался проснуться раньше всех, но не тут-то было. Когда встал, оказалось, что бабушка уже гоношится на кухне, а Шишок со Златыгоркой меряются силой… Уселись за стол, – причем малорослый домовик коленками встал на стул, – локти укрепили на столешнице и каждый старается положить руку другого… Утренний армрестлинг, одним словом! Но главное… Мальчик чуть не опупел, когда увидел: левая рука у постеня на месте! Ваня подбежал с криком:

– Шишок, выросла рука-то?!

Но домовик сердито махнул на него башкой: дескать, не мешай… Потом процедил сквозь зубы:

– На пять-то минут могу я себе позволить руку, или уж и в такой малости мне откажете…

Ваня прикусил язычок и, подтащив поближе табуретку, стал наблюдать за борьбой, не зная, за кого болеть… Зато пташки знали, на чьей они стороне, с гомоном летали вокруг участников и явно орали что-то в поддержку своей хозяйки. Постень от натуги покраснел, как флаг, лоб у него сложился гармошкой, подбородок выпятился, рот превратился в минус, а у Златыгорки, – хоть видать было, что и ей нелегко, – лицо совсем не исказилось. Соловей, чтоб помочь девушке, уселся на лохматую башку домовика, вроде как в гнездо, и попытался проклевать ему темечко. Шишок заорал, а Ваня успел вовремя согнать птицу, которая, разозлившись, тюкнула его в палец.

Уж полчаса шло сражение, час – ни одна десница не ложилась на стол. Наконец Златыгорка предложила:

– Может, ничья, а, Шишок?

И домовик, подумав минут десять, согласился. После чего руки расцепились, и Шишок заорал:

– Ах, ты ж моя красавица, силачка ты этакая, дай я тя расцелую! – и, обращаясь к Ване, сказал: – Мы с ней «богатыри – не вы»! – и тут левая пятерня его растаяла, и рукав пижамы опять сдулся… Домовик, проводив взглядом исчезающую плоть, кивнул на серебряную руку Златыгорки:

– А где бы и мне такого мастера найти, чтоб подобный протез соорудить?

Побратим с посестримой переглянулись, вспомнив про удалого Потока, выковавшего Златыгорке чудесную ручку. Но далёко был мастер, и девушка со вздохом объяснила, что нельзя сюда вызвать кузнеца, да и туда ход тоже покамесь закрыт…

– Ну что ж, на нет – и суда нет, – вздохнул Шишок и побежал поглядеть, что там с завтраком.

А Ваня Житный наконец отправился на толкучку, где с утра пораньше собирался купить цветы для бабушки и посестримы. Вообще-то сначала он намеревался приобрести подарки получше: духи «Шанель № 5», коробку конфет размером со стиральную доску, а может, и бусы-серьги… Ведь нынче женский праздник! Но, кроме того, сегодня был и Ванин день рождения… Ну да, угораздило его родиться в самый неподходящий для мужика день в году! 08.03.84 г. – было указано в записке, приживленной к покрывалу брошенного младеня.

Но дни рождения в доме не праздновались: ни его, ни бабушкин… Да и, строго говоря, 8 марта тоже никогда не отмечали, равно как 23 февраля. Но сегодня в честь посестримы мальчику захотелось сделать исключение… Однако надо поздравлять обеих баб, а кто его знает, как воспримет Василиса Гордеевна подарок, вдруг да решит, что сделан он с намеком – вроде как Ваня отдарка ждет… И потом бабушка на дух не выносила вещественных сюрпризов! Вот почему мальчик решил ограничиться цветами.

Сбоку от лоточников пристроились торговки живым товаром. Ваня выбрал два букетика мимозы, которая мазала того, кто совал в нее нос, золотистой пудрой, и поспешил обратно. Вручил букеты: Златыгорка тотчас сплела из мимозы венок и водрузила на свою золотоволосую голову – получилось чудо как хорошо! А Василиса Гордеевна, хмыкнув, поставила все ж таки букет в литровую банку. Кажется, обошлось! Но Шишок и тут заорал: дескать, а мне цветы?! Это что такое: всем дарят, а мне – нет… Ваня опешил от такой наглости и живо просветил неуча, который, лежа в своем сундуке, забыл, небось, про женский день, и под конец сгоряча брякнул, что это у него нынче день рожденья, а ни у кого иного… И зачем он это сказал! Домовик, характер которого от многолетней лежки заметно испортился, в отличие от выдержанного вина, которое с годами, говорят, только лучше становится, завопил:

– Ох, ох, ох, что ж я маленький не сдох! Таких людишек, как ты, на Земле несколько миллиардов – еще всем дни рождения справлять! Дней на вас не напасешься! И подарков тоже… Да ты знашь, что даже я свой день рожденья не отмечаю?! А домовики, в отличие от человеков, сейчас все наперечет! Меня в красну книгу надо заносить, и в белу тоже, да и в черную не мешает… А я уже… сколь это? – Шишок выставил веером пальцы единственной руки, потряс ими, пошевелил пальцами ног, что-то быстрёхонько посчитал, и дал ответ: – сто шестьдесят два раза день рожденья не отмечал. А почему? Да потому что я патриот! Родился в «России черный день», двадцать девятого января, когда нашего Пушкина на дуэли у Черной речки этот провокатор Дантес ухлопал – и сижу, ни о чем не заикаюсь… А ты?! День рожде-ения у него… – и уже несколько смягчившись, уточнил: – Сколь стукнуло-то?

Бедный Ваня, как-то выстоявший под Шишковой шрапнелью, со вздохом ответил:

– Пятнадцать.

Потом вспомнил, что в этом году двухсотлетний юбилей Пушкина будет отмечаться…

Домовик кивнул и с важностью сказал:

– Правильно гуторишь: со дня рождения поэта – юбилей, а со дня смерти – убилей.

И все-таки без праздничного угощенья не обошлось: бабушка затеяла любимый Ванин пирог с налёвкой из распаренной сушеной малины, смешанной с мороженой клюквой, а пока пирог пекся, Златыгорка еще раз – персонально для домовика – исполнила свою песню. Шишок в затылке стал чесать: дескать, чего-то мне кажется, тут куплеты перепутаны, не по порядку идут, и вроде как будущее с прошлым местами поменялось… А после друзья принялись обсуждать всякие насущные вопросы: как до Балкан добираться, что брать в поход, где эту неизвестную вилу искать – и прочее, и прочее.

Шишок во время обсуждения полеживал на диване, свернувшись калачиком: видать, все не мог отвыкнуть, что уже не в сундуке. Златыгорка сидела на табурете, распустив крылышки по полу, но так, чтоб оставался проход. Соловей с жаворлёночком разместились по ее плечам. Ваня пристроился на стуле. Василиса Гордеевна курсировала между кухней и залом. Вдруг домовик сказал: «А откуда у вас телевизор взялся?..» Ваня осторожно объяснил. Шишок покачал головой:

– Василиса Гордеевна, ты куда смотришь? Почему потачишь хозяина мово? Распусти-ились тут без меня! Ну ничё, я у вас порядки-то наведу!..

– Наведи, наведи, милой, – согласилась бабушка, мимоходом погладив постеня по взлохмаченной голове.

– И наведу, – проворчал Шишок, потом кивнул Ване на ящик: – Ну-ка включи мне его, поглядим, чего этот каженник кажет…

Мальчик нажал на пульт – телевизор включился. Златыгорка от неожиданности взмахнула крыльями и взвилась к потолку, крепко стукнувшись затылком. Когда она, потирая ушибленное место, вернулась на пол, Ваня попытался объяснить ей систему работы телевещания, но, кажется, не слишком удачно.

По телеку показывали праздничный концерт. И самовила, и домовик, усевшийся поближе к телевизору, во все глаза уставились в экран и уши навострили. Даже малые птахи примолкли… Телек же то пищал, то гнусавил, то выл, то орал – Шишок, вытянув шею, разглядывал беспардонных исполнителей. Наконец спросил в недоумении:

– Это чего они?

Ваня пожал плечами:

– Поют… Поп-музыка называется, попса, одним словом.

Домовик, полуоткрыв рот, поглядел еще пять минут, а потом как шваркнет кулаком… по подвернувшемуся пульту. И экран послушно погас.

– На лесоповал! – заорал Шишок и ногами затопал. – На Колыму! Всех – к едрене фене! Хоть помощь будет народному хозяйству! Этому лосю с волосами – вот ведь отрастил, Самсон позавидует! – только лес и валить! Остальные на подхвате, пущай сучки обрубают! Всем дело найдется!

– Ну, это ты загнул, – осторожно сказал Ваня.

– Ничё не загнул! В лагере им самое место!

– А по какой статье?

– Известно по какой: порча народного… вкуса! Да они нам сами потом спасибо скажут! Не говорю уж о телевизионных и прочих зрителях… Это ведь как они сейчас живут, бедолаги – врагу не пожелашь! Не судьба, а пшик один, пошлятина. А в лагере – милое дело: настрадаются, дак глядишь, может, еще и в мученики выйдут!.. Вон Русланова, певица была, – она к нам на фронт приезжала, – как в лагерь ее отправили, дак думать забыла о бриллиантах и прочей беде-ерунде… Вот это, я понимаю: судьба! Позавидуешь! А это что – смех один! Фарс! Бог-то ухохатывается наверху!

Ваня Житный почесал в затылке – все его сверстники думали совершенно иначе: дескать, нет удела слаще, чем быть поп-звездой! Да и насчет лагерей в школе внушали иное. Но послушать Шишка…

– А если тебя – в лагерь? – задал мальчик провокационный вопрос.

– И что ж: я с моим удовольствием! – ответствовал домовой. – Да не каждому так везет! Моя б воля – дак я бы и не вылазил оттудова, пока б не помер уготованной хорошей смертью. Стал бы не домовик, а лагерник! И ведь самое обидное, в подходяще время жил – а вот: обошли твого Шишка… Не взяли! Теперь только локти кусай! И бывшего мого хозяина Серафима Петровича тоже меж пальцев пропустили. А зря!

– Да-а, – протянул Ваня, не зная, как относиться к заявлениям Шишка.

Но тут он вспомнил о своем плеере, где была записана совсем другая музыка: heavy metal – может, она Шишку глянется! Ваня достал из рюкзака магнитофончик, засунул постеню за ремень с красной звездой, а наушники воткнул в уши, – не бойся, дескать, ничего страшного, – и нажал кнопку…

Что тут началось! При первых же звуках глаза Шишка едва не выскочили из орбит, домовик вжал голову в плечи, затряс башкой и… рухнул как подкошенный. Падучая у него, что ли? Мальчик, ожидавший совсем иной реакции, быстро выдернул наушники из Шишковых ушей.

Но домовик никак не приходил в себя. Василисе Гордеевне едва удалось привести его в чувство: Зарю-заряницу вызвала, все ветра собрала, солнце уломала в избу сойти, самого Христа на помощь призвала – наконец открыл постень глаза и с великой укоризной поглядел на Ваню:

– Я к тебе со всей душой – а ты так, да? Угробить задумал Шишка, записал где-то музыку чертей, которой они в аду сквернословов пытают… Эх ты, а еще товарищ называешься!

А когда все немного утряслось, Златыгорка, улучив момент, отвела Ваню Житного в сени и велела:

– Открой рот, закрой глаза!

Что мальчик и выполнил, ожидая получить сладкую конфету… Каково же было его удивление, когда посестрима харкнула ему в рот… Ваня, открыв глаза, ответно плюнул в девичьи уста, и после того как вся процедура была проделана трижды, побежал в избу.

Птахи сидели на окошке, в цветочных горшках, и оттуда поглядывали на дорогу. По ту сторону стекла, на проводах, разместились воробьишки, которые поддразнивали комнатных птиц: дескать, чего взаперти сидите? На улицу не пускают вас, а самим слабо вылететь…

Жаворлёночек ответствовал:

– А нам и тут хорошо… Тепло, светло и… мух полно…

Про мух было явной ложью. Ваня захохотал.

Птахи оглянулись, и соловей присвистнул:

– Ли-ко: опять он научился нашему языку, коршун его подери! – И больше на Ваню Житного не отвлекался – птичьи дела были важнее, а с проводов уж орали:

– А ну, выходите!.. Силушку вашу поизведаем!

Соловей отвечал:

– Да пошли вы! Еще связываться со всякой мелочью… Сейчас вылетим – крылья-то вам пообломаем!

Воробьи чирикали:

– Ой, ой, ой, как страшно! Ну-ка, попробуйте… Мы сами вам шеи свернем!

Ваня слушал птичью перепалку как ангельское пение… Вот это подарочек преподнесла ему Златыгорка! Побежал и расцеловал посестриму, спасибо, де, тебе большое… Опять он понимал птичий язык! А что может быть лучше!

Под вечер Ваня с Шишком отправились на барахолку – купить чего надо в путь-дорогу. Златыгорка осталась дома. Василиса Гордеевна посоветовала ей крылышки первым встречным не казать и пользоваться ими только в самом крайнем случае, чтобы не попасть впросак…

Ну а деньжата у Вани на сей раз имелись. Он слазил в подполье и вытащил из стеклянной банки пачку нефтедолларов, потом подумал-подумал и решил взять в дорогу еще несколько, но одну вязанку все-таки приберег, оставил про черный день. Кто его, этого демона де Фолта знает…

Базар широко раскинулся, заняв обе снесенные улицы: и 1-ю Земледельческую, и 2-ю, и похож был на цветастый цыганский табор, только вместо кибиток – ларьки. В одном из них Шишок углядел маскировочную армейскую форму, висящую на плечиках, и ткнул в нее: дескать, всем троим такая одежка бы пригодилась, с учетом того, что нас в тех Балканах ждет. Может, по болотам ползать придется, в лесах укрываться. Но, узнав цену пятнистой одежды, домовик схватился за голову:

– Вот проиграл ты тогда, у трех вокзалов, неразменную тыщу… Что теперь делать? Отвлечь ведь придется ларечницу да и… увести маскхалаты…

– Во-первых, это не маскхалаты, а камуфляж, – поправил Ваня всё проспавшего постеня. – А во-вторых, гляди! – и мальчик достал из рюкзака толстую пачку нефтедолларов.

Шишок, воровато оглянувшись по сторонам, вырвал у Вани денежную кипу и запихал в свой полосатый карман.

– У меня надежней! Бывшая левая рука у меня шибко чувствительная – враз чужие пальцы почует…

Действительно, долго ждать не пришлось: оттопыренный карман малорослого Шишка живо привлек внимание какого-то мазурика, чья рука потянула аппетитную пачку к себе… Домовик в это время комментировал Златыгоркину песню: дескать, железны яйца ястреба – это не иначе как бомбы… Ваня плечами жал: откуда там бомбам взяться…

– А значит, эта форма… – продолжал Шишок, но тут раздался дикий вопль. Ваня Житный вздрогнул… За спиной постеня стоял воришка, полезший, куда не надо, и теперь в ужасе глядевший на свою пятерню: фаланги пальцев у него напрочь отсутствовали… валялись в пыли…

Мальчик вытаращил глаза: вместо шуицы из полосатого рукава Шишка высовывалась… ручная пила. Незадачливый вор похватал обрубки из-под ног потенциальных покупателей и с воем исчез в толпе. А железная пила тотчас куда-то втянулась: остался один пустой рукав.

– Это… это что такое было? – остолбенело спросил Ваня.

– Я ж говорю – рука теперь вылезает, когда ей вздумается! Да притом действует самостоятельно, без моего приказа, ин-стинк-тив-но! Поэтому под левую руку никому соваться не советую.

Наконец приобрели три камуфляжа: самый маленький – для Шишка, таёжку; самый большой – для Златыгорки, болотку; и средний – для Вани, березку. Исходив рынок из конца в конец, взяли также три пары сапог, – Златыгорке наугад сорок восьмой размер. Плюс пять метров брезента, чтоб укутать крылышки, черные перчатки, чтоб скрыть серебряную ручку, командирские часы для Шишка, а также рюкзаки, фонарики, аптечку и так далее, и тому подобное…

Когда, закупив все, выбирались из караван-сарая, увидели: из-за лотка с пирожками выскочила драная кошка со вздыбленной шерстью, поперек морды торчала добыча – пирожок. А вслед кошке летел увесистый булыжник, посланный разгневанной лоточницей. Но киска ловко увернулась, метнувшись под ноги Шишку, который от неожиданности потерял равновесие и рухнул на асфальт. Кошка же со своим пирожком скрылась, ловко лавируя среди ног прохожих.

– Вот сволочь! – потирая ушибленное место, пробормотал постень.

Правда, кто из них сволочь: кошка или лоточница – Ваня не понял. И в утешение решил купить Шишку воздушной кукурузы: дескать, хочешь поп-корн? Вкусны-ый!.. Раздосадованный падением домовик покачал головой: еще чего, не буду я есть этот поп-корм! Ваня исправил постеня: поп-корн… А тот не соглашается: нет – поп-корм, нехай твоя попса его лопает. Это поп-еда – как для кур комбикорм…

– Ну а почему попса моя? – вздохнул мальчик.

– Телевизор – твой? Твой! Для тебя его Валька привезла, не для Василисы же Гордеевны! Значит, и попса, и все, что ни есть в этом ящике, – твое! Тебе за него и ответ держать! А не хочешь отвечать, спровадь ящик на переплавку!

Когда свернули на свою улицу, вновь увидали кошку-воровку. Она сидела у завалинки и доедала пирожок: причем начинка была – повидло… Домовик внимательно оглядел уличную жительницу, потом позвал мерзко-тоненьким голоском:

– Марта, Марта, кыс-кыс-кыс! Иди ко мне, моя кысонька… – И кошка, гнусаво замяукав, подошла к домовику и потерлась о полосатые ноги. А Ваня с возрастающим напряжением следил за постенем – кто знает, что еще его левая рука учудит… И схватил домовика за пустой рукав:

– Не надо, Шишок, пожалуйста…

Но домовой удивился:

– Чего не надо?.. Ты за кого меня держишь: что я – изверг разве какой? Кошка хорошая – нехай с нами идет… Сколь времени изба без кошки стоит – не ладно это! И Мекеша концы отдал – все одно к одному! Гляди, Марта – семицветка, и всем в масть: серые пятна – седые волосы Василисы Гордеевны, сивые – мои, желтые – Златыгоркины, соломенные – твои…

Ваня, уверившись, что домовик не собирается расправляться с животным, спросил:

– А вон еще белые, черные и рыжие – они тогда чьи?..

– Это – пятна дня, ночи и… солнышка, что ли? Хорошая кошка Марта!

Ваня пригляделся, и почему-то ему не понравились глаза хорошей кошки: в точности, как у крокодила, которого он видел в Чудовском зверинце. Правда, свое мнение мальчик оставил при себе, чтоб не провоцировать домовика на всякие непредвиденные поступки.

И кошка с глазами крокодила, которая ко всему прочему оказалась весьма понятливой особой, не отставая ни на шаг, бежала за ними до самого дома мягкой кошачьей побежкой, время от времени издавая победные кличи простуженным – а может, пропитым, – голосом.

Глава 5

Снова на юг

Как и следовало ожидать, птахи окрысились на кошку. И не мудрено: в первую же ночь хорошая Марта совершила покушение на жаворлёночка. Правда, птицы были настороже, и жаворонку удалось вовремя вспорхнуть, так что в лапах у Марты осталось всего несколько хвостовых перышек. Но и этого было достаточно – обе пташки покрыли незадачливую киллершу самой отборной бранью.

– Чтоб тебя коршун забрал! – орал в темноте жаворонок.

– Нет, коршуну с этой лахудрой не управиться! – выщёлкивал соловей. – Чтоб тебя помойный пес сожрал!

– Чтоб у тебя хвост облез!

– Чтоб ты от чумки околела!

Наконец Шишок не выдержал и запустил в птиц подушкой: дескать, чего разгалделись! А умная Марта молчала: в темноте мерцали страшные крокодиловые глаза.

Златыгорка спала исключительно на животе, вверх нечеловеческими выростами, а малые пташки забивались под теплые крылья хозяйки. Но теперь они вынуждены были взлететь повыше и оседлали ходики: слева примостился жаворонок, справа – соловей, а снизу, сообщая о времени, выскакивала кукушка. Образовался тройственный союз! Правда, жаворонок каждые пятнадцать минут призывал на голову механического сородича, мешавшего ему уснуть, всех железных ястребов на свете!..

А кошка по утрам терлась о первые попавшиеся ноги и сипло жаловалась, что злые силы лишают ее ночного ужина. Марта была всеядна, Шишок проверял: принесет отруби – кошка съест, положит дольку лимона – схряпает, сырую картошку – сгрызет, даже ядовитые бульонные кубики жрала. Зато шкура у Марты в самом скором времени заблестела, как шелк, и перестала стоять дыбом.

Бабушка Василиса Гордеевна приняла кошку с величайшим почетом, а когда Ваня заикнулся насчет ее прошлого – известно ведь, что у кошек девять жизней, так вот, мол, не была ли Марта в одной из этих жизней крокодилом – бабушка перетасовала все кошачьи жизни и сказала, что никакого крокодильего прошлого у Марты нет… Но Ваня все равно сомневался: может, тогда будущее у кошки не совсем беспорочное…

Кошка Марта казалась сверхпослушной, внешне это выражалось в том, что как ты ее ни положишь – позы она не поменяет… До тех пор, пока ты не отвернешься. Шишок проделывал над гибким кошачьим телом различные опыты: закручивал – Марта соглашалась быть хоть спиралью ДНК, лишь бы Шишку угодить, держал вниз головой – Марта терпела, сажал себе на колени кверху лапами – Марта стоически выносила и это. Правда, после ее наглаживали, как парадный костюм, и давали плошку молока. Даже кошкина пятнистость радовала домовика: дескать, точь-в-точь, как их камуфляжная форма, и не взять ли нам Марту с собой… Но тут Василиса Гордеевна воспротивилась: а я с кем останусь, когда вы все укатите?!

– Действительно! – чесал в затылке Шишок. – Придется оставить тебя, Марта, дома, хоть ты и выглядишь, как полковой командир!

Ваня перестал ходить в школу – чего уж тут… Да и бабушка Василиса Гордеевна обещалась спроворить такую справку, что не подкопаешься, как, мол, вернешься – снесешь директору.

Для Златыгорки Василиса Гордеевна сшила удивительную плащ-палатку из брезента. В спине камуфляжной куртки проделали дыры, куда продевались крылышки, ну а уж сверху надевался плащ. Посестрима со скрипом и тяжкими вздохами примеряла новую одежку – скрытые, крылышки казались чудовищным горбом… Но что поделаешь: горбатая – зато не крылатая!

Соловейко недоумевал:

– Зачем самую красоту прятать? И летать тогда как?

Жаворонок высказывал опасения:

– А нам с тобой они не вздумают костюмы сшить? Я надысь видел пса в лапсердаке – ужас!

– Пущай только попробуют!

Пару раз в избу забредал сосед Коля Лабода, но Ваня был начеку: Златыгорку прятали в сенной чулан. Коля просил взаймы, а сам шарил глазами по сторонам, неуклюже выпытывая: а разве к ним никто нынче не прилетел?..

– На самолете, что ль? – прикидывалась Василиса Гордеевна. – Не-е, никто у нас не был…

Вдруг соловей, подружившийся в конце концов с воробьями, юркнул с весенней воли в открытую форточку, и Коля принялся тыкать в него пальцем: а это тогда кто?! Ваня пожал плечами, дескать, случайная птица в окно залетела… Соловейко возмутился:

– Я – случайная птица?! Да закономернее соловья ничего на свете нет!

Мальчик знаками попросил его на время удалиться – жаворонок сидел в чулане, на плече посестримы. Разобиженная птаха, выпархивая в окошко, просвистела:

– Могу и вовсе не ворочаться! Подумаешь! Только хозяйку жалко… Заклюете вы ее тут!

Ваня с опаской покосился на Колю, но, как и следовало ожидать, тот ни словечка из птичьих речей не понял.

А Василиса Гордеевна соседу даже денег одолжила, чего никогда не делала. Но Коля и деньгам не обрадовался, заглянул на прощанье под стол и удалился. Подошли к окошкам – поглядели в тщедушную Колину спину.

– Жалко его, – сказала бабушка. – Да ведь куда! Потом хуже будет… Нехай думает, что она ему привиделась… Ничё, счас пойдет нажрется – да и забудет про все…

– Дурак он будет, ежели забудет! – сказал Шишок. – Я бы на его месте не забыл…

А Ваня Житный, высунувшись в форточку, принялся выкликать соловушку, вертайся, де, чего обиделся?.. Бабушка пошла выпускать Златыгорку из чулана. А домовик случайно сел на пульт – и телевизор опять включился.

На сей раз по телеку казали трупы… Шишок глаза выпучил от изумления: дескать, всего я ожидал от энтого каженника, но тако-ого!..

За кадром говорили, что это сорок пять мирных албанских жителей, расстрелянных югославской полицией у деревни Рачак, в Южной Сербии. А вот младенец, захлебнувшийся в крови собственной матери. ОБСЕ подтверждает все факты. Мировая общественность возмущена до предела!

– Ой, вру-ут! – закипятился домовик. – Эй, мировая общественность, ты их не слушай, ты сюда смотри! – И ткнул пальцем в экранного младенца. – Гляньте: это ж кукла! Ну и ну! Почто они глаза мировой общественности замазывают?! – оглянулся постень на Ваню. – А тут, – Шишок продолжал тыкать в экранных мертвяков, – навьё все несвежее, лежалое… Могилы, знать, раскопали да стаскали сюда навяков, видать, чтоб этот, как его… «ОБОССЭ» полюбовался. Срамота! Во-во, гляди, хозяин: этот навяк лет пять уж как упокоился… А эта навячка лежала в земле полгода… Я их, как облупленных, знаю – навяков этих… Дату смерти могу указать с точностью до минуты! Это кто ж такой спектакль устроил, заставил мертвяков роли играть? Посмертно записали в актеришки! Бр-р! Совсем охренел твой каженник!

А по телевизору вещали: переговоры в Рамбуйе по вине сербов фактически сорваны, Милошевич уперся и своих позиций не сдает. Госсекретарь Соединенных Штатов Мадлен Олбрайт заявляет, что пора положить этому конец…

– Конечно, пора положить конец брехне вашего каженника! Долго я терпел, но и мое ангельское терпение лопнуло! – воскликнул Шишок и так бабахнул по телевизору кулаком, что расплющил ящик в лепешку – только горячие внутренности брызнули во все стороны. Какая-то деталька угодила в Марту, мирно спавшую на валике дивана. Кошка отчаянно мяукнула и унеслась в кухню жаловаться бабушке на дурное обращение.

Ваня покачал головой. Ему казалось, что надо было просто на кнопку нажать, не все же каналы такие, как этот… Но что уж теперь…

Вечером, накануне отъезда, Василиса Гордеевна принялась прясть. Шерстяное облако оказалось на сей раз закатного цвета, и нитка из облака вилась кровавая. Златыгорка готовые нити накручивала на вытянутые Шишковы запястья, которыми он с готовностью ворочал (левая рука по такому случаю вновь показалась из рукава). Крылатая девушка напевала дивную самовильскую песню. Птахи, устроившиеся на плечах хозяйки, подсвистывали ей. Ваня сидел напротив, подперев щеку рукой, – так что стал на правую половину китайцем, – и блаженно улыбался.

И вот время пришло, и все – даже бабушка Василиса Гордеевна, даже кошка Марта – отправились на вокзал. Хорошая кошка то бежала своим ходом, то ехала у кого-нибудь на руках.

Когда проводник поинтересовался хозяином четвертого билета, – одно место, чтоб не вызывать лишних вопросов у возможного соседа, тоже выкупили, – домовик показал ему свою левую руку, кулак которой вмиг стал похож на голову самого домовика (а значит, и Вани). И шуица, поклонившись, невнятно пожелала проводнику доброго пути. Правда, мальчику показалось, что это Шишок занялся чревовещанием… Проводник мигнул и спросил: зачем же вы ребенку купили взрослый билет?..

– Дураки, ой, дураки, учат нас, учат, – закивал Шишок и указал на Ваню. – Это все он: транжира несчастный… – и зашептал трагическим шепотом: – Пасынок самого Воронского… Олигархи, что с них взять!

Домовик, как и все, был в камуфляже, – рукава и штанины бабушка обрезала по росту Шишка и подрубила, – и медаль «За отвагу» перекочевала с полосатой пижамы на пятнистую куртку. Под курткой вокруг талии домового был обмотан толстый кушак, под завязку набитый деньгами – решено было укрыть нефтедоллары, чтобы не искушать мазуриков. У Златыгорки под плащом бугрился горб величиной с чемодан, а серебряная шуица была спрятана в черную шерстяную перчатку. Ваня в мятом камуфляже мялся рядом с бабушкой, одетой по-деревенски. Проводник оглядел всю полуинвалидную команду и усмехнулся: шутите, де…

И вот поезд дальнего следования тронулся, а бабушка Василиса Гордеевна осталась на перроне, она бормотала заговор на дальний путь. Марта сидела у ее ног и злорадно мерцала жуткими глазами. На сердце у Вани было неспокойно. Правда, крокодилом Марта была только по отношению к мышам и птицам, да и смешно думать: чтобы какая-то кошка провела Василису Гордеевну!.. И все же… Ведь говорят, что кошка, когда ей стукнет двадцать лет, превращается в ведьму! А, судя по облезлой морде, Марта была не молоденькая – кто знает, сколь ей исполнилось… Впрочем, опомнился мальчик, не заразился ли он от Василисы Гордеевны: всюду мерещатся шпионы…

Но на всякий случай Ваня Житный прочитал встречный оберег для остающихся дома: «Заря-заряница, красная девица, спаси и сохрани бабушку от бед, напастей, от напрасной смерти, от злых людей и злых зверей…» И, подумав, добавил: «И от злых машин…»

Ваня, Шишок и Златыгорка то по очереди, а то и по двое, отталкивая друг друга, высовывались в окошко и изо всех сил махали руками. А лихие птахи выпорхнули из набиравшего ход вагона и, слетев на перрон, уселись Василисе Гордеевне на плечи: дескать, нам поезд догнать – раз плюнуть! Но Златыгорка заорала: «А ну, вернитесь!..» И соловей с жаворонком вскорости нагнали скорый: вместе с дорожным ветром ворвались в окошко своего купе.

Домовик по слогам читал книжку «Повесть о настоящем человеке»: развлекал спутников. В конце концов Ваня не выдержал и предложил, на свою голову, сыграть в «дурака». Шишок тут же согласился: дескать, это лучший способ убить время (пространство они перечеркивали с большим успехом).

Весь день напролет играли втроем, но, поскольку самовила – новичок в игре – все время оставалась дурой (хотя птицы метались по купе, заглядывая в чужие карты, и азартно подсказывали хозяйке), на вторые сутки домовик вытащил из левого рукава четвертого игрока: дескать, придется играть двое на двое…

Ваня играл в паре с посестримой, а Шишок со своей рукой. Мальчишок-с-локоток, выскочивший из рукава, уселся по-турецки на стол – и игра пошла. Ручной пацаненок, хоть не говорил ни слова, зато отлично читал по пальцам, а правая рука домовика изображала дактилями все: так что карты Шишка моментально становились известны его напарнику. В конце концов Ване со Златыгоркой надоело всю дорогу сидеть в дураках, и мальчик бросил карты на стол.

– Ты жульничаешь, – угрюмо сказал он. – Нельзя играть в паре с собственной рукой…

Шишок стал горячиться: и вы советуйтесь со своими пальцами, кто вам мешает…

– Ты врешь как телевизор, – безжалостно продолжал Ваня. – Чем ты лучше?!

Домовой от такого чудовищного обвинения даже поперхнулся – попутно пили чай, который принес проводник.

– Думай, что говоришь! – заорал Шишок. – Сравнил хрен с пальцем! Ложь бывает разная… И разной крепости… У меня всего лишь три процента, а у них – все девяносто семь! От меня вреда только тебе со Златыгоркой. Да и то неизвестно, есть ли вред, может, пользы больше: хоть играть выучитесь! А из их брехни еще неизвестно что выйдет! Пои спиртягой мировую общественность изо дня в день – что получится? Наша-то общественность привычная – выдюжит… А ихняя? И спирт ведь горит, учти!

Как раз отъезжали от какой-то южной станции. Ваня отвернулся к окну: на здании вокзала висела табличка «Армавир». Мальчик напрягся и, забыв про раздоры с домовиком, вскочил с места и раздернул окошко: где же это?.. Или на другой стороне?.. Выскочил в коридор, оттоптав ноги Златыгорке, и выглянул в оконный проем: да, вон она, береза, за рельсами, на другой платформе… Хорошо, что встречный поезд не помешал смотреть. Береза, в отличие от своих родичей из средней полосы, уже покрывалась нежнейшими почками, рядом с деревом сидел желтый, как песок пустыни, вокзальный пес… Он прижался к белому стволу так, будто ему дали команду «к ноге!» Это что же… береза приручила собаку?!

Ваня глядел, до предела высунув голову в узкое оконце. А пес вдруг лег на брюхо, вытянув перед собой передние лапы, словно ему скомандовали: «Лежать!» Не может быть! Почему не может?.. Береза с собакой уже скрылись из виду, за окном мелькали какие-то низкие вокзальные строения, бетонные заборы, шпалы, сложенные штабелями… Но Ваня уже решился, с криком: «Там Березай, выходим!» метнулся в купе и принялся стаскивать с верхней полки багаж. Златыгорка восклицала: «Березай?! Где? Где?» Шишок пожимал плечами: «Какой еще Березай?» Видать, домовик напрочь забыл лешачонка. «И зачем нам выходить? – недоумевал постень. – И главное: как?» Да, поезд уже разогнался, за окном мелькали предместья, но Ване все было ясно: наступил тот крайний случай, когда Златыгорка может воспользоваться крылышками.

Бегом промчались по коридору – дверь была еще открыта. Шишок отодвинул проводника:

– Па-азвольте, гражданин хороший!

Оторопевший проводник хотел что-то возразить, но тут горбунья скинула плащ-палатку – и наружу выбились громадные крылья, ужаснувшие проводника до дрожи в коленках. Он прижался к стене, а оба паренька – большой и маленький – оседлали бывшую инвалидку, и их вынесло в дверь… Проводник осмелился выглянуть наружу: горбунья летела, махая крыльями, как ворона, парни, свесив ноги, кое-как уместились на ее спине, а вещи у бывших пассажиров висели из пяти рук. «Правда, был ведь еще ребятенок!» – опомнился проводник, но, не найдя в покинутом купе никаких детей, решил, что ребенок тоже улетел. Ну, хоть это ладно – нет лишних проблем!

– Станция Березай – кому надо вылезай! – пробормотал недовольно Шишок, сидевший за Ваниной спиной.

– Только эта станция – Армавир! – сказал мальчик. Он командовал полетом, чтобы посестрима невзначай не зацепила провода. Пташки, летевшие налегке, обогнали хозяйку и унеслись вперед.

Внизу мелькали домишки, огороженные заборами, из подворотен выбегали шавки и облаивали воздухоплавателей. Полупьяные к вечеру мужички размахивали руками: дескать, спускайтесь к нам, поговорим!.. Пацаны кидались каменьями – правда, ни разу не попали. Златыгорка, от греха подальше, поднялась повыше. Наконец Ваня приглядел подходящий пустырь, и самовила с грузом на борту приземлилась.

Когда подошли к нужной платформе, соловей с жаворлёночком уже ждали их на березе. Желтый пес сидел на своем посту. Увидав троицу, пес пролаял три раза, будто ему дали команду «голос». Ваня закусил губу: как же освободить лешака из березового плена? Был один способ… надо свалить деревья макушками внутрь, встать в получившийся круг и звать полесового. Но что скажет милиция, если они начнут рубить хилые привокзальные кипарисы… Небось, не «спасибо»!

Вдруг Златыгорка подошла к березе и постучала по стволу:

– Побратимушко, выходи, чего тебе там сидеть! Видишь, мы с Ваней за тобой пришли…

И Шишок одновременно с ней треснул по стволу ладонью:

– Хватит в прятки играть! Выходи, малый, дядька Шишок тебя нашел! – Видать, вспомнил домовик про игры с лешачонком в Теряевском лесу.

А желтый пес жалобно заскулил и, как в запертую дверь, заскребся в белый – в черных прочерках – ствол.

И внезапно береза затряслась, ровно в лихорадке, ствол треснул вдоль от комля до макушки, и откуда-то изнутри выдрался худющий парень, ростом со Златыгорку… А ствол, как ни в чем ни бывало, вновь сошелся по разрезу.

У жердяя были зеленоватые волосы, круглые глаза, лишенные ресниц, и бровей на иссохшем лице тоже не наблюдалось… Неужто это…

– Березай!!! – заорали хором человек, домовой и вила и кинулись обнимать лешачонка, но не рассчитали своих сил и свалили дистрофика, да и сами повалились на него – настоящая куча мала. Пташек во время березовой лихорадки стрясло на землю, и теперь они, нахохлившись, сидели на мусорной урне. Желтый, как пустыня, пес, взлаивая, пытался вытащить за ногу лежащего в самом низу Березая.

Народ на перроне пропустил торжественный момент выхода лешака из дерева. Но бурную встречу приметил и теперь вовсю обсуждал событие: дескать, знакомого, что ли, встретили, давно не виделись…

– Парень с зоны воротился, видать, вон как отощал! – предположил кто-то.

– И обносился – спортивный костюм на нем лохмотьями висит!

– Ага, ага… А эти – с собакой – встречают. Свояки!

– Небось, зек туберкулезник, – вякнула вдруг женщина с девочкой на руках.

– И педикулезник, – подбавила другая.

И толпа, собравшаяся вокруг четверых двуногих и одного четвероногого, быстрехонько рассосалась.

Глава 6

За бугор!

Лешак, оглядев компанию, вдруг произнес мерзким голосом вокзального диспетчера:

– Уважаемые пассажиры! Запрещается открывать двери вагонов на ходу поезда!

Ваня Житный заорал:

– Какие двери! Березай, это же я – Ваня! А вот Златыгорка, посестрима твоя и моя! Ты что, забыл, как мы путешествовали? Стеша еще была. Ну, вспомни Степаниду Дымову!

Лешак, снова оглядев окружающих, видать, вспомнил-таки Стешу – и девочки как раз не досчитался: круглые шары его наполнились слезами. Ваня, испугавшись, что лешачонок сейчас заревет, выпалил, что, ну да, Стеши нет сейчас с ними, дома, де, осталась. Но слезы успели пролиться, Шишок мигом подставил палец, облизал – и выпучил глаза: чистый березовый сок! Как бы еще полесового порасстраивать… Ваня сердито ткнул домовика в бок.

А лешачонок обнял пса, который так на него кидался, что чуть опять не сронил, облизал лешему всю харю – тоже, небось, оценил березовый сок! – и от избытка чувств принялся скакать вокруг четверки, как дикий конь, мечтающий сбросить невидимого наездника. Соловей с жаворонком дружно осудили действия вокзального пса и во избежание эксцессов взлетели на крышу ближайшего вагона, который тотчас куда-то покатил.

Поскольку о том, чтобы оставить желтого пса на вокзале, и речи быть не могло, решили взять его с собой. Домовик чесал в затылке: дескать, как узнать имя собаки, есть же у нее кличка?! Покосился на лешака – тот силился что-то сказать, и не сумел. Тут носильщик, который шел мимо, просветил постеня: дескать, Ерхан это, бездомный пес, облюбовал березку на третьей платформе и не уходит от дерева, сколько гнали его – ни в какую! Потом плюнули: он безвредный, Ерхан этот – не лает, не кусает, а гадить кудай-то убегает.

На армавирской барахолке нашелся и для Березая подходящий пятнистый костюмчик – березка. Правда, армейский камуфляж висел на исхудавшем лешаке, как на лесном пугале… Недетский рост шестилетнего лешачонка Ваня Житный объяснял тем, что отец его, Соснач, был примерно со стоеросовую версту, ну а худобу – тем, что кроме грунтовых вод да дождя, ничего полесовому последние четыре года не доставалось… Приодев, накормили лешака. Хорошо, что Ваня приметил на пустыре, куда они давеча приземлились, гору сучьев – видать, на юге обрезка деревьев шла полным ходом. Освободив пустырь от хвороста, Березай перестал быть похожим на дистрофика из Бухенвальда.

Надо было ехать дальше, а как? Ведь у лешака аллергия на железо… Но оказалось, что лешачонок, четыре года простоявший по соседству с мотавшимися туда-сюда составами, пропитался чадным духом и перестал реагировать на железные раздражители. Березай доказал это, пробежавшись по рельсам босиком, безо всякого урона для своих подошв.

В вагоне электрички уселись на скамейках друг против друга. За окнами было темно, и друзья, попарно привалившись друг к дружке, стали кемарить. И пес под лавкой задрых, и птахи под Златыгоркиной плащ-палаткой уснули. Но тут лешак на весь вагон трубным голосом возвестил:

– Уважаемые пассажиры, будьте внимательны и осторожны: скорый поезд номер сто четыре «Москва – Адлер» отправляется с третьего пути, платформа номер четыре! Повтор-ряю…

– Не надо! – заорали подскочившие Шишок с Ваней.

Но Березай был неумолим:

– Повторяю: скорый поезд номер сто четыре… – и ведь повторил! Во всем этом было только одно хорошее – Березай не картавил, как прежде.

Привычный к вокзальному шуму Ерхан даже глаз не открыл. Аразбуженные пассажиры подивились: дескать, станции никакой нет, электричка несется через темные поля – а тут такие объявления! Потом решили, что это машинисты развлекаются.

Наконец прибыли в город Краснодар и в зале ожидания кое-как скоротали остаток ночи. Даже Ваня выспался, справедливо полагая, что на вокзале объявления о прибытии или отбытии поездов никого не смутят.

Наутро Шишок проснулся первым, – правда, его милиционер растолкал, – а домовик уж поднял Ваню со Златыгоркой, и все дружно уставились на Березая: из лешачьей морды пробивалась молодая березовая поросль… Лешачонок флегматично обрывал со щек свежие листья и отправлял себе в пасть. Домовик даже рот раскрыл от изумления, а после захлопнул и протянул:

– Да-а, обзавидуешься ведь: всего шесть лет от роду – и уж борода растет! А у тебя, хозяин, морда босая, как у девки, значит, и у меня никакой щетины в ближайшее время не предвидится… Как мой старый хозяин Серафим Петрович помер, так я без бороды и хожу. Позорище! – Еще понаблюдав за тем, как Березай завтракает, Шишок одобрительно кивнул: – Безотходное производство! Если бы мужики брились да волосья себе в рот отправляли, вот бы лафа была! И о пропитании заботиться не надо, что вырастил – то и съел! Да, хозяин?

Посмеялись и отправились дальше: покупать самолетные билеты до города Афин. Но тут их ждало непредвиденное осложнение. Хотя уж Ваня должен был его просчитать, а вот – прошляпил! Оказалось, нужны паспорта – да не простые, а заграничные… А где их взять, если ни у кого из четверых и российских-то паспортов не имелось?! Шишок принялся ворчать:

– Какой паспорт? С ума они, что ли, посходили? В Теряеве во время войны – да и после – люди все были беспашпортные, а не то, что домовые… Да и когда мы Европу освобождали от коричневой чумы, дак что-то тогда нашими паспортами ни одно заграничное дерево, ни один дом и ни один город не интересовались! Дескать, братушки, спасите-помогите! А теперь, выходит, паспорта им подавай?!

Но, как оказалось, волшебные нефтедоллары все делают – в том числе и загранпаспорта… После некоторых поисков и заминок нашлась паспортистка, которая за зеленую мзду согласилась выправить документы всем, даже Ерхану с птахами. Домовик для представительности намял себе лицо – так что покрылось оно сетью морщин – и беспрерывно тряс медалью «За отвагу». Но паспортистка на звон медали не реагировала, долго мурыжила их, придралась к тому, что Шишок на фотографии вышел какой-то прозрачный, вроде три дня не евши, а, сунув, наконец, новенькие книжечки, укорила: дескать, та якие вы все дурны, уж лучше она будэ черным бисам робить паспорта, чем таким уродам… Дескать, одна тильки псина у вас гарная… Птахи тотчас обиделись:

– А мы что ж – не гарные? Мы тоже гарные…

Но паспортистка замахала на них руками: – Та шо цо такэ? Расшумелись, як на гае!

Домовик же на «уродов» смиренно отвечал:

– Какие уж уродились…

А выйдя из отделения милиции, сразу заслал между решеток паспортного кабинета мальчика на побегушках из своей левой руки…

Дверь сейфа, из которой торчали ключи, была приоткрыта… Паспортистка сидела, балакая по телефону, и ни о чем не подозревала. Третий этаж, на окнах решетки: что может случиться?! Мальчишок-с-локоток осторожно нырнул в сейф за ее спиной, сложил в пластиковую суму все, что мог: незаполненные бланки, кипу паспортных книжечек, – по шторке, раскачавшись, ловко метнулся на подоконник, протолкнул через решетку вначале груз, а после и сам пролез.

Златыгорка, которая вновь решила воспользоваться крылышками, уже ждала левака с той стороны окна: и сумочка, и мальчик были благополучно доставлены на землю.

После все бумаги сожгли на берегу реки Кубани: не будет пустых бланков, так и неповадно станет нечистой на руку паспортистке прописывать черных бисов в красном городе.

Но, как оказалось, паспорта – это еще не все: нужны визы, которые выдает посольство, а все посольства – в Москве… Шишок схватился за голову и решил плюнуть на законопослушность: опять пустил в ход призрачную левую руку, которая рассыпалась на нужное количество виз.

Морщинистый домовик записал всю молодежь на себя, так что вскоре в Краснодарском аэропорту сидели: самовила – Златыгорка Шишковна Житная, лешак – Березай Шишкович Житный, человек – Иван Шишкович Житный… Ваня против своего отчества – как и все остальные – ничего не имел. Тем более что в его свидетельстве о рождении было записано безотносительное – Васильевич. Поскольку отец мальчика был неизвестен, отчество в инфекционке ему дали по имени тогдашнего начальника Ужгинского горздравотдела…

Компания ощетинилась во все стороны паспортами, визами и билетами, как загнанный дикобраз колючками. Пес сжимал челюстями свою книжечку, в которой значилось, что дворянин Ерхан привит от всех в мире болезней, у соловья с жаворонком из клювов торчали удостоверения личности.

Но при проверке документов случилась новая заминка: собаке нужен намордник, а птиц следует посадить в клетку! Домовик, который никак не думал, что за границу попадают с такими сложностями, не выдержал и завопил: дескать, он многодетный отец семейства, рвется показать детям развалины Кносского дворца, а его задерживают! А если дворец за это время окончательно развалится?! А вот они, его бедные дети, никогда не видавшие никаких развалин… Тут Шишок, подпрыгивая, попытался погладить по голове Ваню, Березая и даже Златыгорку, не остались непоглаженными и Ерхан с птахами. И он, де, не намерен сажать своих детей в клетки, чтоб доставить к развалинам, а также не согласен надевать на них намордники – его дети не кусаются! Ваня Житный стал опасаться, что постеню на помощь опять придет левая рука и выкинет что-нибудь тако-ое… Но тут случилось чудо: «многодетного отца» и его «детей» решили пустить в самолет без всяких клеток и намордников!

И вот все кое-как расселись по креслам, кое-как пристегнулись ремнями, – и взлетели-таки в небо! Соловей, уставившись с плеча хозяйки на нескончаемый рулон облачного ватина, разматывавшийся в иллюминаторе, пренебрежительно присвистнул:

– И мы так могём, да, Златыгорушка? Над облаками-то?

Самовила едва заметно кивнула. Она сидела на самом краешке кресла (ком крыльев мешал ей откинуться), уставившись в окошко. Крылатая девушка изо всех самогорских сил старалась ничему не удивляться: во всяком случае не высказывалась вслух, хотя, конечно, ее поразило, что вначале они забрались в железные кишки на колесах и покатили, а теперь вот летят в железной крестовине!

А жаворлёночек тотчас запел. Видать, небо – даже из-за толстых стенок – действовало на него рефлекторно. Ване с Шишком довелось летать на самолете, а вот Березай никогда еще так высоко не забирался, впрочем, и полесовый ничем – кроме зеленой березовой рвоты – своего удивления не выказал.

И вот самолет приземлился. В Афинах оказалось жарко, как летом. Пташки порхали возле лица хозяйки, устраивая ей посильный ветерок.

Ваня, пытаясь на плохом английском объяснить таксисту, куда им надобно, вдруг услыхал чистейшую английскую речь, кажись, еще и с оксфордским выговором – обернулся: кто это такой сердобольный хочет им помочь… Глядь – а это Златыгорка гуторит на чужом наречии, как на своем собственном! На вокзал нас отвезите, please! У Вани от изумления язык отнялся. А крылатая девушка подмигнула ему: дескать, не беспокойся, побратимушко, сейчас и ты так закурлычешь… А жаворлёночек тут подбавил: мол, что ж ты думаешь, это труднее, чем научиться птичьему языку?!

И в желтом такси самовила живо-два научила мальчика чужой речи: метод обучения был прежним. И оказалось, что Ваня стал разуметь не только по-английски (это еще надо было проверить!), но и по-гречески – ведь радио в машине вещало на этом языке. Но, услыхав радийные новости, мальчик схватился за голову… Таксист прибавил звук. Златыгорка в это время «учила» домовика с лешаком разным, способным им пригодиться наречиям. А то неудобно, когда речь вроде человеческая, но ничего не понять…

Греческий таксист не обращал на манипуляции на заднем сиденье, которые в другое время повергли бы его в шок, ни малейшего внимания: тоже слушал радио. Шишок, проглотив вилину слюнку, вытаращил глаза и заорал:

– А я понимаю, чего ихний диктор лопочет!.. – но тут же осекся.

По радио говорили:

– Генеральный секретарь НАТО Хавьер Солана и Билл Клинтон, президент США, объявили о начале бомбардировок Югославии. Генсек дал приказ американскому генералу Уэсли Кларку начать военную операцию: тяжелые бомбардировщиков ВВС США Б-52 с крылатыми ракетами на борту вылетели с базы в Фейрфорде, что в Великобритании… Около десяти городов Югославии: Белград, Приштина, Нови-Сад, Панчево, Подгорица и другие подверглись ударам с воздуха. На военных объектах, куда сброшены ракеты и бомбы, есть жертвы, в том числе среди членов семей военнослужащих…

Домовик выматерился и зловеще проговорил: мол, вот они, железные яйца ястреба! Так он и думал: война! Не зря энтот каженник старался – небось, в каждом земном доме, что ни день, провокации устраивал! Теперь мировая общественность, поди, руки потирает – дескать, так этим сербам и надо! Ох, ядрит ее, эту общественность, налево! Теперь, де, надо поторапливаться!

Удивительно, но Шишок говорил и даже ругался на чистейшем греческом языке!

– Где же нам искать эту последнюю вилу? – чуть не в сотый раз за дорогу спрашивал Ваня, кстати, на сей раз тоже по-гречески. Домовик осердился:

– Опять двадцать пять! Я ж говорю: притянет ее к Златыгорке, как к магниту. Рыбак рыбака видит издалека! Ну и самовила самовилу!

– А вы греки, что ль? – вмешался в разговор таксист. – А чего ж сразу не сказали? Наверно, понтийцы?

Ваня на вопрос ответил, как надо:

– Понт тут ни при чем, просто у нас очень хорошее образование… – и подмигнул посестриме.

Конечно, со знанием греческого языка им теперь сам Пан был не брат. Или, скорее, брат… Греки принимали их за своих, а они, в случае чего, легко переходили на русский, а с русского вновь на греческий: просто – как переправиться через Стикс, а после обратно…

Сверившись с картой, решили ехать поездом до Салоник, а уж оттуда в Югославию – и дальше разбираться на месте. Златыгорка уверяла, что где-то в горах надо искать последнюю вилу.

– В горах, так в горах! – соглашался Шишок. – Как увидим подходящие горы, так и выскочим из поезда!

К вечеру в сидячем вагоне – места были мягкие, не то что в армавирской электричке, и повернуты все в одну сторону, как в автобусе, – добрались до избранного города, вдосталь налюбовавшись в окошки на колыбель цивилизации. Больше всего в этой колыбели – всех, даже вилу – поразило море! Только соловей пожимал крылышками:

– Мы с жаворонком это море, коршун его подери, в два счета перелетим!

А жаворлёночек подпевал товарищу:

– Вон чайки гуторят, тут островов, как собак нерезаных! Уж найдем, где отдохнуть, аль аварийную посадку совершить!

Ерхан на «нерезаных собак» не прореагировал – все-таки хорошо, что пес не знал птичьего языка!

Но, приехав в Салоники, путешественники узнали, что поезда до Белграда, в связи с началом боевых действий, отменили. Пришлось несколько дней проторчать в греческой гостинице, прежде чем дождались белградского состава.

Поезд отправлялся вечером, и оказалось, что уже утром они будут на месте. Ежели, конечно, не захотят по пути выйти. Шишок пожимал плечами: дескать, все расстояния в энтой старушке-Европе какие-то несурьезные, то ли дело у них – двое суток тащились до юга своей страны, аж от тряски кишки с легкими местами поменялись!

Места в вагоне вновь оказались сидячие: никак не выспишься! Березай с размаху уселся на свободное сиденье, и тут с соседнего кресла раздался девичий голосок:

– Простите, но вы сели на мою книгу… Не могли бы вы, молодой человек, встать, чтобы я взяла свою книжку, если, конечно, это вас не слишком затруднит…

Ваня почувствовал, как в голове у него что-то будто щелкнуло: словно каналы переключили. Ну и ну! Теперь он понимал и по-сербски!..

Глава 7

Поезд № 393

Березай тотчас подскочил и вытащил из-под себя небольшую книженцию в мягкой обложке… Но отдавать не торопился – лешачонок изумленно вертел томик в руках, вдруг он раскрылся, лешак понюхал страницы и попытался кусок книжицы отгрызть…

Владелица книжки настолько, видать, была ошарашена, что не делала никаких попыток спасти свое имущество. Ваня, несмотря на сопротивление лешего, умудрился вырвать книгу, – только небольшой уголок ее вместе с частью напечатанных слов исчез в пасти лешака, и протянул томик девушке, или, скорее, девочке…

Она взяла пострадавшую книжицу, и, сверкнув очками, язвительно сказала:

– Никогда не думала, что знания можно получать и таким путем…

Пока Ваня Житный неуклюже извинялся, вмешался домовик: дескать, лешаку никогда еще не попадали в руки книги, поэтому, де, он, не зная, что с книжкой делать, решил проверить, какова она на вкус… Мальчик толкнул постеня в бок – мол, думай, что говоришь… Но Шишок проворчал:

– Чего пихаешься? Неправда, что ли? И потом книжки разные бывают. Иные дак ни один желудок не переварит! Раз лешак не выплюнул страницы – значит, читать можно, книжка хорошая, цензурой полесового одобрена! Может, ему сквозь страницы белое березовое лицо просвечивало… Откуда нам знать, из какого дерева книжка сделана? Конечно, Березаю обидно! Сколь ведь деревьев изводят понапрасну!

Леший согласно кивал, а Шишок продолжил: вот я, дескать, тоже книжки люблю, только не всякие, например, «Повесть о настоящем человеке», читала ты, нет?

Девочка покачала головой и спрятала свою книжицу в кожаный рюкзачок – от греха подальше. Она была очень симпатичная: с темно-русыми волосами, завязанными в длинный хвост витой красной резинкой, в джинсах и майке пуп-наружу. Глаза за стеклами очков синие впрозелень, в пушистейших ресницах, брови соболиные, нос точеный, только вот подбородок подкачал: в точности как у Виктора Цоя… И никакой косметики, впрочем, девочка была настолько хороша, несмотря на выпяченный подбородок, что любая краска на ее лице оказалась бы некстати.

Девочка протянула Ване Житному ладошку и представилась:

– Росица Брегович.

Ваня назвался в ответ, потом представил своих друзей. Росица поглядела вниз, на Ерхана, устроившегося у лешего в ногах, и сказала:

– У вашей собаки глаза как у дяди Тома!

Ваня поглядел на пса: глаза, обведенные коричневым ободком, были с такими большими, налитыми влагой, карими яблоками, что белка не видать. И в глазах – вся тоска бездомного собачьего племени. Конечно, выразительные глаза, но… кто такой дядя Том?!

– Вашего дядю зовут Томом? – учтиво уточнил Ваня.

Но девочка, тряхнув русым хвостом, спросила:

– Ты, конечно, читал «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу?

Мальчик почесал в затылке: он на своих полатях, ночью, под одеялом, не всю-то программную литературу прочел, какая уж тут «Хижина»… А безжалостная Росица продолжала:

– Тебе ведь… примерно пятнадцать?.. В твоем возрасте… Я думаю, ты должен был прочесть эту книжку лет восемь назад!

Ваня подумал, что лет восемь назад он жил в инфекционной больнице и читал только больничные плакаты на стенах. Врать ему не хотелось, и мальчик признался, что не читал этой книжки, но когда-нибудь обязательно прочтет.

– А вы, конечно, читали? – обратилась Росица к Шишку.

Тот угрюмо покачал головой, бормоча: дескать, незнайка на печи лежит, а знайка далеко-о бежит… Мол, некоторым, чтоб стать знайками, не обязательно читать все что ни попадя, достаточно просто дышать, к некоторым знания прямиком из солнечного света поступают: стоит только захотеть. Девочка недоверчиво хмыкнула. А Ваня Житный заподозрил, что «Повесть о настоящем человеке» – единственная книжка, которую прочел домовик.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что и Росице вот-вот стукнет пятнадцать, первого мая. Ваня поинтересовался, что за книжку погрыз Березай. Росица отвечала, что это «Хазарский словарь» Милорада Павича и с высокомерной усмешкой заявила:

– Конечно, ты не читал?!

Ваня удрученно покачал головой. Девчонка явно была отличницей из отличниц и занудой из зануд. И еще мальчик решил, что все-таки у нее ужасный подбородок, да и нижняя губа оттопырена. Бабушка Василиса Гордеевна сказала бы: «Разве-есила отопки»…

Тут пташки, сидевшие на плечах Златыгорки, принялись вопить, что и они не читали «Хазарский словарь», да им никакие словари и не нужны. Ежели что, дак Златыгорка живо обучит их и вообще всех, кого захочет, – хоть эту сову в очках, – хазарскому языку! Но, как и следовало ожидать, Росица Брегович, несмотря на свою начитанность, птичьих речей не поняла. Даже на «сову в очках» не среагировала. А жаворлёночек продолжал:

– А читать и мы умеем, – и в доказательство они с соловьем слово за словом прочли английскую надпись на майке Росицы «У меня нет всего, что я люблю, но я люблю все, что у меня есть». Но опять похвалы от «совы» не дождались.

А Росица Брегович, повозившись, вынула из рюкзака упаковку с поп-корном и протянула Ване: хочешь? Мальчик покосился на домовика, который сидел через проход, и отказался. Но Росица на этом не успокоилась и принялась методично предлагать свой дурацкий попкорн всем новым знакомым… Птахи угощенью обрадовались – клевали с рук Златыгорки. Ерхан уминал кукурузу на полу. Лешачонок, конечно, отрекся от воздушного блюда – он ел только всякие древесные отходы. И, разумеется, Шишок, узнав поп-корм, брезгливо повел носом…

– Берите, дедушка, угощайтесь, – не отставала от домовика настырная Росица Брегович.

– Тамбовский волк тебе дедушка, – процедил сквозь зубы Шишок.

– А у меня правда дедушку Вуком звали, – не обидевшись, сообщила Росица.

У Вани в голове что-то щелкнуло, слово стало двоиться, из-за одного выскользнуло другое: волк – вук…

Постень же принялся рожи строить и ворчать: дескать, «спрос рождает предложе-ение»! Как бы не так! Надо было устранять дефицит, умеривая аппетит. А теперь предложение раздувает спрос. Появляются такие предложения, которых у спроса не было и в воображении. «Спрос рождает предложение» – вот вам образчик демфарисейства!

Ваня, чтобы развести Шишка с Росицей, явно не глянувшихся друг другу, принялся выспрашивать у девочки, куда едет и откудова, если не секрет… Росица Брегович пожала плечами: никакого секрета нет, ездила осматривать Кносский дворец на Крите. Ваня, прыснув, покосился на «многодетного отца семейства». Девочка удивилась: а что тут такого смешного?.. Но мальчик быстро посерьезнел и объяснил, что просто они тоже собирались смотреть эти развалины, а после сменили направление…

– Ведь ты слышала, конечно, – продолжал Ваня, – про натовские бомбежки?!

– Как не слыхать! – отвечала Росица Брегович. – Из-за них я и застряла в Греции. Но CNN передает, что бомбят только военные объекты, и я думаю, что все это со дня на день прекратится. Потому что демократические страны понимают, что делают… Известно, что демократия, которая как раз из Греции и пошла гулять по миру, – лучшая форма правления. Вспомните знаменитое высказывание Черчилля… Конечно, и демократия – не сахар, но ведь, согласитесь, это лучше, чем тоталитаризм! Конечно, лучше! Это общее место. Сразу вспоминаются режимы Гитлера и Сталина… И…

Но тут Шишок, слушавший с открытым ртом, не выдержал, пулей выметнулся из мягкого кресла и завопил:

– Да как ты смеешь их рядом ставить, чертова кукла! Всем изве-естно, общее ме-есто… Черчилль-Рузвельт! Читаешь ты, читаешь, а своих мозгов нет, вставные у тебя мозги-то, пластиковые! Тьфу!

– Вы что же, отрицаете западные ценности?! – заморгала Росица.

– Западные це-енности! – передразнил домовик. – Цивилизация, скажу я вам, нужна человеку, как ящерице хвост, который отбросится, когда выведенный из терпения Творец попытается задержать преступника. Твою страну каженный день бомбят цивилизованные западные страны, а ты пластинку про западные ценности завела… Эх ты! Как будто и не сербка…

И тут Росица Брегович поразила всех, кто еще не успел уснуть, своим ответом:

– Я – гражданка мира!

Даже домовик не нашелся, что сказать – закрыл глаза и нарочито захрапел, в унисон со Златыгоркой. Птахи посестримы, устроившись на ее плечах, давно спали, сунув головки под крылышки. И Ерхан, желтый, как песок пустыни, дрых, повизгивая во сне. Один Березай, сидевший между Ваней и девочкой и без конца наклонявшийся, чтоб с любопытством заглянуть то в лицо новой знакомой, чьи очки его очень занимали, то в лицо сердившегося на что-то домовика, слушал разговор. Но теперь и лешак перестал вертеться. Да и Ваня Житный, отвернувшись от Росицы Брегович, за которой осталось последнее слово, прикрыл глаза. И вскоре вправду задремал.

Проснулся Ваня оттого, что Шишок тряс его за плечо:

– Хозяин, проснись, что-то тут не ладно, воздух сгустился… вот-вот лопнет…

Мальчик вначале отмахивался от домовика: очень уж хотелось спать, – а после все-таки поднялся. Пробрались к темному окошку и высунули головы наружу: рельсы шли дугой, так что весь состав до самого головного вагона оказался на виду. Луна как раз вышла из-за облаков и осветила гористую местность. Перед составом маячил железнодорожный мост – поезд вот-вот должен был въехать на него, как вдруг…

Ване показалось, что заложило уши: был миг какой-то провальной тишины, и… чудовищный взрыв, встряхнувший состав до самого основания. Мальчику почудилось, что обреченные молекулы внутри него перестроились в какого-то нового Ваню. Когда он открыл глаза, вместо моста через реку перекинулся чадный факел. Поезд с разгону остановился, и мальчик повалился на домовика. А тот, вскочив на ноги, уже командовал: выходите на улицу, все, живо! Заспанные пассажиры не понимали, в чем дело, некоторые ворчали, дескать, зачем на улицу, это обычная остановка, а за окном – гроза, гром гремит, чего панику разводить, сейчас дальше поедем…

– Какой дальше! Там мост разбомбили! Марш из вагона! – орал Шишок, выдергивая пассажиров со своих мест. Многие уже теснились к выходу, другие выглядывали из окон, третьи все еще сомневались.

Соловей с жаворлёночком давно вылетели через окошко на улицу, Златыгорка, слегка приподнявшись над полом, летела где-то впереди. Ерхан скулил, а Березай голосом вокзальной справочной службы объявлял:

– Провожающих просим выйти из вагонов! Провожающие, срочно покиньте вагоны – поезд отправляется! Повтор-ряю!

Ваня Житный тащил за собой Росицу Брегович, бормоча:

– Шишок зря паниковать не будет, пошли отсюда, да скорей же!

Тут скакавший прямо по креслам домовик схватил девчонку за руку и так дернул, что той волей-неволей пришлось следовать за ним.

Едва они, в числе многих, вывалились из вагона, как Шишок, заплясав на месте, заорал, тыча пальцем кверху:

– Вон он, вон, паскуда!

В облачной тьме небес со шмелиным гулом летел бомбардировщик, вот он железным туловом закрыл луну, вдруг развернулся – и… полетел обратно!.. Домовик молча схватил Ваню за руку (а мальчик тащил за собой балду Росицу, которая бормотала: это, де, ошибка, это страшная ошибка), указал пальцем на какую-то лощину – и они помчались. Рядом неслась понятливая Златыгорка, бежал Березай, перед которым расступались деревья и кусты, Ерхан не отставал от хозяина. А голоса пташек раздавались откуда-то сверху, из верхушек темных деревьев. Соловей горячечно выпевал:

– Ястреб, это железный ястреб, коршун его задери!

Жаворлёночек попискивал, как неоперившийся птенец:

– Ой, птицы мои, хочу обратно в скорлупу!

А из нутра темного бомбардировщика вылетело ядовитое железное жало и с фатальной, рассчитанной неизбежностью вонзилось в состав «Салоники – Белград».

Мгновения порядка прошли – наступил огненный хаос. Поглядев друг на друга, беженцы, углубившиеся в лес, не сговариваясь, помчались обратно: к пожарищу. Два вагона, – в том числе тот, где они только что ехали, – лежали на боку и полыхали, еще два стояли, накренившись, вот-вот рухнут под откос. Из них отовсюду: из окон, из дверей – гроздьями сыпались люди. На насыпи лежали раненые и стонали. Кто-то кричал: «Доктора! Остановите кровь!» «Мама, мама! Мама не встает! Вставай, мама!» «Господи, помогите! Да кто-нибудь!»

Из левого рукава домовика высунулся вороненый автоматный ствол и устремился в небо – раздалась очередь, но бомбардировщик летел слишком высоко, даже Шишку было до него не дотянуться… Домовой в бессильной ярости грозил единственным кулаком туче, в которой скрылся толстобрюхий ночной тать, топал ногами и орал:

– А ну, вертайся, пакостник! Али боишься? Сидишь там в безопасности и пакостничаешь! А ну спускайся вниз, поговорим, как мужики! Лицом к лицу слабо тебе, да, курва американская? Укрылся за тучами! Али детишек с мамками испугался? Гад-деныш! Мы еще с тобой встретимся, ты Шишка не знаешь, я твой самолет на всю жизнь запомнил, так и знай, паскуда!

Тут взгляд его упал на Росицу Брегович, заладившую, как испорченная пластинка, одно и то же:

– Это ошибка, это страшная ошибка, этого не может быть! Ошибка, ошибка…

Домовик хлестнул девчонку по щеке, после чего пластинка враз выключилась. И постень, тыча пальцем в небо, зашипел, как змея:

– Западные ценности, да? Вон западные ценности на башку тебе валятся! Ошибка! Не ошибка это, а точное попадание – это Шишок тебе говорит!

Златыгорку решено было послать за помощью в ближайший населенный пункт – городок Лесковац. Тут уж было не до маскировки – надо было поспешать. И самовила, узнав направление, сильно взмахивая крыльями, поднялась в воздух и стремительно полетела над зубчатыми верхушками темных деревьев. Росица с полуоткрытым ртом следила за полетом девушки, торопливо протерла очки, надела снова…

– Это ангел?! – воскликнула пораженная девочка.

– Ангел, ангел, – пробурчал Шишок. – Ангелица! Чем бесполезные вопросы задавать, лучше б делом занялась!

И домовик показал пример: полез в накренившийся вагон и принялся вытаскивать тех, кто уже не мог выйти оттуда своими ногами. Но вот вагон закачался и с грохотом рухнул, кажется, кого-то придавив. Ваня, рывшийся в вещмешке в поисках аптечки, замер. Но домовик показался сверху, из выбитого окошка, – бок вагона стал теперь крышей, – за собой он тащил кого-то, может быть, еще дышавшего…

Ваня Житный делал перевязку раненой женщине. Росица подбежала к нему и принялась помогать: дескать, у нее тетушка Ефросима в больнице работает, так что она немножко умеет. Тогда мальчик отправил ее к другим: тут ведь не одна раненая…

В чудовищном свете полыхавших вагонов и моста через реку все было ясно видно – как на воинственной планете Марс красным днем. Пассажиры клубились вокруг состава, не зная, что предпринять, кто-то утягивался в стороны, кто-то пытался помогать. И раненых было много, слишком много, только успевай поворачиваться. У обочины, прикрыв лицо ладонями, лежал мужчина, Ваня с трудом отнял его руки – и не мог не охнуть: все лицо было залито кровью, осколки стекла впились в плоть, как злые слепни. Нужен был пинцет! Ваня позвал Росицу – у нее, конечно, был, – и велел вытаскивать стеклянных слепней. А сам побежал дальше.

У многих были оторваны руки-ноги, так что Шишок больше не выделялся отсутствующей шуицей. Нужно было остановить кровь, бьющую фонтаном из тел, лишенных конечностей, из перебитых артерий… Но, спасая одного, он неминуемо не поспевал к другому. Тогда Ваня влез на ступеньки целого вагона, подтянулся, заскреб подошвой по поручню, но не сорвался, вскарабкался на крышу и встал во весь рост в жаре и свете пожарища. И, раскинув руки, заорал, обращаясь к чуть посветлевшему востоку:

– Встану – благословлюсь, пойду – перекрещусь на людовитый океан. В людовитом океане ехал состав. В том составе двенадцать вагонов, сорок восемь дверей. В том составе лежал камень, на камне сидела дева. Она шила-вышивала, шелку не достало. У людей божьих… Имен-то я не знаю… – всполошился мальчик и крикнул: – Имена, ваши имена!.. Быстрее!

И снизу зашелестели имена: кто мог, шептал своими губами, а чьи-то имена выкликали родные…

А Ваня повторял:

– У людей божьих Рады, Цветаны, Момчила, Жиле, Нешо, Ацо, Неда, Загорки, Бояна, Елицы, Стойна, Милоша, Драганы, Радована, Яницы, Любиша, Бырко, Янко, Груи, Радки, Зорана, Манола, Вука, Бранко, Росицы, Стояна, Мейримы, Рабро, Миралена, Иво, Милицы, Богосава, Божаны – чтобы кровь перестала: жильная, костная, позакожная, нутряная.

Трижды прокричал мальчик загоравшейся заре свое слезное прошение – сделал все, что мог!

Увидал: Росица Брегович сидит на уступе уходящей к небу горы, рядом с ней – маленькая девочка в красной, как семафор, курточке, та, у которой мать осталась на холодной земле («Мама, мама, вставай: мама не встает!»). Росица прижала девочку к себе и читает ей свою взрослую книжку под названием «Хазарский словарь».

И вот уж Златыгорка летит с восточной стороны – крылушки крестом раскинуты. А с двух сторон от нее, как две серебряные звездочки – утренняя Зверяница и ночная Вечерница – птахи малые. Показалась Ване в тот миг посестрима Зарей…

Опустилась вила у догоравших вагонов, сообщила радостную весть: сейчас прибудет помощь из ласкового Лесковца, по рельсам дрезина сюда спешит, по шоссе машины «скорой помощи» катят, сейчас-сейчас, потерпите… Она, де, прямиком через лес махнула – вот и обогнала помощь, сидящую в железных самокатках.

Ваня уткнулся посестриме в грудь, а та по голове его погладила, как маленького: ну-ну, дескать, чего ты, побратимушко! Тут и Шишок подбежал, и чумазая Росица вон подходит, за руку девчурку ведет – и все смотрят на него… Эх! Ваня Житный осердился на себя за дурацкую слабость и вдруг с ужасом вспомнил, что давно не видел лешачонка. Стал оборачиваться по сторонам, заорал:

– А где Березай? Кто последним видел лешака?

Шишок головой качает, Росица плечами жмет, Златыгорка и не могла его видеть – не было ее тут. Заметались среди пассажиров: живых, раненых и мертвых – в поисках лешего. Но не было его ни среди первых, ни среди вторых, ни среди третьих. Ваня принялся тогда выкликать собаку:

– Ерхан, Ерхан!

И тоже – без ответа.

Мальчик проклинал себя: как он мог забыть, что лешачонок до одури боится огня, а тут – такой чудовищный пожар, они-то вернулись к разбомбленному поезду, а он побежал, небось, куда глаза глядят… Чужая страна, бомбежки! Одно только утешало: лешак в любом лесу, как у себя дома.

Правда… правда, это было до того, как он провел четыре года на перроне вокзала!..

Глава 8

Девочка Яна и цыганка Гордана

Отняв ручонку у Росицы Брегович, белоголовая, с волосами, как одуванчик, девочка подбежала к Златыгорке и требовательно сказала:

– Тетя, верни мою маму! Ты слетела с неба, я видела… У тебя там знакомые, ты, наверно, самого Бога знаешь! Скажи им, что я без мамы не могу, это они плохо сделали, не подумавши.

Бедная посестрима – что ей еще оставалось – обещала попросить, кого следует, но, дескать, остальное не от нее зависит…

– Ты только попроси, они тебя послушают, – уверял ребенок, вцепившись в руку своей заступницы (в левой руке девочка держала какую-то мягкую игрушку).

Златыгорка опустила голову. А Ваня, узнав у Росицы Брегович имя девочки, присел перед малышкой на корточки и спросил:

– Яна, а как зовут твою маму?

Девочка отвечала: Вилина.

Ваня с Шишком и Златыгоркой переглянулись: Вилина?! Конечно, могло быть простым совпадением, что это имя так похоже на…

Уже совсем развиднелось. Они стояли на вершине холма, а внизу, казалось, навеки застыл покореженный поезд, и вот он – мост через реку: чернеет дымящийся, переломленный посередине, искореженный остов. Ваня отвел Златыгорку в сторону, – правда, Яна так и не отцепилась от крылатой девушки, но мальчик решил, что детские уши тут не помеха, – и попросил посестриму еще раз спеть: как там было про мост в песне Виды? Только не слишком громко: ему не хотелось, чтобы Росица Брегович услыхала предсказание… И Златыгорка тихонечко напела:

– Да-да, понятно, – махнул Ваня рукой на плохую концовку. – И что там дальше…

Да, кивнул Ваня. С просьбой… Просьба была: вернуть маму.

А внизу, вокруг поезда, похожего на полураздавленную гусеницу, копошились люди-муравьи: пришла, наконец, дрезина, приехали врачи на машинах «скорой помощи», – транспорт остался на шоссе за лесом, – даже вертолет прилетел с военными.

1

Читайте книгу «Похождения Вани Житного, или Волшебный мел».

2

Читайте книгу «Ведогони, или новые похождения Вани Житного».