* * *
      Меня вызвали в Наркомпрос Украины. Я шел по длинному полутемному коридору, и вдруг откуда-то выскочила девчонка лет одиннадцати. Я не успел разглядеть ее, мелькнули только лукавые, острые глазки. Она вынырнула передо мной, крикнула, дразнясь: "Цыган!" - и исчезла так же неожиданно, как появилась. Догонять ее, отыскивать - недосуг, а очень хотелось! Но я спешил, надо было освободиться поскорее, чтобы попасть к вечернему поезду на Черешенки.
      Вызвала меня Брегель. Когда я вошел, она бегло посмотрела в мою сторону, уронила:
      - Садитесь, - и углубилась в какие-то бумаги.
      Я молча ждал. Прошло минут десять,
      - Я был вам нужен? - спросил я.
      - Да, - сухо ответила она.
      - Я слушаю вас.
      Она вскинула голову, и я вспомнил, как Антон Семенович, говорил, что у нее осанка, точно у памятника Екатерине Второй.
      - Что это за тон, то-ва-рищ Карабанов? - отчеканила она гневно. - Это я вас слушаю! Я вас вызвала для того, чтобы вы объяснили ваше поведение.
      - Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
      - Привычку командовать надо оставить, то-ва-рищ Карабанов! Я вижу, что слухи о вашем самомнении не преувеличены. Я вызвала вас для того, чтобы сказать: неприлично директору детдома заниматься саморекламой! Я то и дело слышу о каких-то ваших фокусах и экспериментах, вы вульгаризируете идеи товарища Макаренко!
      Вот уж подлинно: век живи, век учись! Что же я знаю о человеческой природе, если меня так изумляют ее слова? В первую минуту я даже не испытываю ни гнева, ни возмущения, я просто едва верю своим ушам: она, Брегель, будет защищать от меня имя и мысль Антона Семеновича?!
      - Вы упускаете из виду одно, - говорю я, - Антона Семеновича больше нет. Но у меня хорошая память, и я все помню. Я помню каждый ваш приезд в колонию и все, что вы говорили тогда.
      - Не запугаете, то-ва-рищ Карабанов! Клеветать и выдумывать может всякий. А вот ваше поведение, ваши поступки - это уже не плод больного воображения. Товарищ Кляп доложил мне...
      И вот тут я делаю непозволительную глупость. При этом имени я встаю и, не прощаясь, покидаю кабинет Брегель. Я знаю, как оно аукнется и откликнется, но я не хочу больше участвовать в этой схватке с бесчестным противником и не хочу слышать, что еще придумал товарищ Кляп.
      Иду по коридору, стиснув зубы, и злюсь на себя. Ненадолго же хватило моей невозмутимости. Но Брегель, Брегель! И чем она мне грозит, в чем обвиняет? Я - клеветник? У меня больное воображение? Забыла она, что ли, что Антон Семенович сам обвинил ее в своей "Поэме"? Пусть не поверят мне. Но ему?
      И вдруг кто-то дергает меня за рукав, и я снова слышу:
      - Цыган!
      Оборачиваюсь. Девчонка со всех ног удирает от меня и, еще два раза выкрикнув ехидным голосом: "Цыган! Цыган!" - скрывается за дверью в конце коридора.
      - Ну нет! Не уйдешь!
      Иду за ней, дергаю дверь - она заперта изнутри. Стою тихо, жду. Дверь чуть приоткрывается, в щелку виден кончик вздернутого носа, и дверь снова захлопывается.
      Сажусь на подоконник, вынимаю из кармана книгу и хлеб с сыром. Теперь буду ждать хоть до вечера.
      Время от времени девчонка выглядывает в щелку и прячется опять. Что ж, почитаю еще, бог с ним, с поездом.
      Примерно через час к двери, за которой прячется моя незнакомка, подходит инспектор Наркомпроса по детским домам Легостаева.
      - Товарищ Карабанов? Что вы тут делаете? - удивляется она и нажимает ручку двери. - Откройте! - говорит она требовательно.
      - Не открою! - слышится в ответ.
      - А, это ты, Водолагина. Отвори, это я!
      За дверью молчание.
      - Что это у вас за Водолагина такая? - спрашиваю я.
      - О, это целая история. Не девчонка - наказание. Заморочила нас, никак не пристроим.
      Неожиданно дверь отворяется. Девчонка выходит как ни в чем не бывало, маленькая, стриженая, курносая, становится поближе к Легостаевой и смотрит на меня дерзко и независимо.
      - Ну что ты опять озорничаешь? - с упреком говорит Легостаева. Непутевая ты, Тоня.
      - А вот и путевая!
      - Глафира Петровна, - говорю я, - отдайте ее к нам. Поедешь со мной, Тоня?
      - А куда? - бесстрашно и с готовностью осведомляется Тоня.
      - Есть такое место - Черешенки. Там детский дом. Поедем?
      - Можно! - отвечает Тоня. - А там правда черешня растет?
      - Растет. И черешня, и вишня, и яблоки.
      - Намучаетесь с ней, Семен Афанасьевич, - предупреждает Глафира Петровна. - Берите, но помните: она такая озорница, что трех мальчишек стоит.
      - Согласен, я таких люблю. Ну как, едем?
      Тоня протягивает мне руку. Не для рукопожатия, а затем, чтоб я сию минуту взял ее и повел в Черешенки.
      - А вещи?
      - Нету! - отвечает за девочку Легостаева. - Ничего не захотела взять из семьи, где жила. Такая норовистая, ужас.
      Формальности были недолги - девочку отпустили со мной. По дороге я узнал о ней все.
      Она сирота, родителей не знала, но в детском доме никогда не была. С тех пор как она себя помнила, ее брали "в дети". Но нигде она не жила больше года-двух. В одной семье из нее сделали няньку. В другой попрекали каждым куском. В третьей - скучно было. Она рассказывала много, охотно и так, что я словно своими глазами увидел всех, кто попадался на ее коротком, но богатом встречами пути. Я слушал и диву давался - ну и даровитая же актриса сидит в этой девчонке!
      - "То-оня! - скрипуче тянет она. - В кастрюльке ка-аша была. Ужели ты всю съела? Да ка-ак же ты не лопнула?" А в кастрюльке этой, Семен Афанасьевич, на донышке, - говорит она уже своим быстрым говорком, - и все равно не наешься! И вот так про все: "То-оня, уже-е-ли!" Ну, я и убежала. А у других - беги туда, беги сюда, принеси то, не знаю что! Ихняя Танька спит, а я - и полоть, и стирать, и козу пасти? Фигу! А вот последний раз я жила у одних. И кормили, и поили - только на что им ребенок? Скучища! Сами сердитые, домой приходят поздно, ни про что не спросят, ничего им не интересно. Ну, я и ушла от них.
      Так она рассказывала и все поглядывала вокруг - слушают ли ее? Она, видно, привыкла к слушателям, и мне ясно представилось: вот она сидит во дворе, окруженная ребятами, и без устали рассказызает им разные истории, одна другой занятнее.
      Ей двенадцатый год. Маленькая, ножки тоненькие, шея - как у цыпленка, и карие глаза, маленькие, быстрые, умные.
      К нам она едет с любопытством, явно решив для себя: "Чуть не понравится - уйду!" Она расспрашивает про Черешенки, про ребят.
      - А жена у вас есть? Злая? Добрая? А ребята дерутся? Если дерутся, я не спущу. Меня все во дворе боялись, вы не смотрите, что худая, я как стукну! У меня кулак железный!
      Мне не приходилось задумываться, о чем бы с нею поговорить, она болтала без умолку, развлекая и себя, и соседей по вагону.
      Я не мог точно знать заранее, когда освобожусь после всех киевских дел, и поэтому нас никто не встретил. Пошли пешком. Устала ли Тоня или просто готовилась к новым встречам и впечатлениям, но только она притихла и шла молча, крепко держа меня за руку.
      Так мы идем. Уже смерклось, и скоро затеплятся в густой осенней темноте огни нашего дома. Навстречу нам выбегут ребята - Митя, Лида, Анюта и малыши, может, выйдет и Галя с Антоном на руках. А если нет, я пройду к себе и увижу сидящего в кроватке черноглазого малыша. Он схватит рукой сетку, приподнимется, станет на толстые ножки и улыбнется.
      Вдоль шоссе тянутся липы, голые, беслистные, но воздух свежий, морозный. Хорошо!
      Я крепче сжимаю маленькую Тонину руку. Вот так же шел я когда-то по этому шоссе, ведя за руку Настю Величко. Какая она была маленькая, тихая и робкая! Много вместили эти годы - и радость, и горе, и утраты. И снова в моей руке маленькая доверчивая рука.
      - Вот мы и пришли Тоня. Видишь, окна светятся? Это наш дом!
      1953-1956