Саша уверенно идет по знакомому коридору прямо к двери Дмитрия Ивановича и, нажав ручку, открывает дверь. На большой, широкой тахте сидит мальчик лет пяти. Оттого что тахта большая и покрыта яркой тканью, ребенок кажется на ней одиноким и очень маленьким. Он посмотрел на вошедших вопросительно и застенчиво, пожалуй даже чуть испуганно. Саша молча протянула к нему руки. Секунду поколебавшись, он сполз с тахты и, минуя Митю, пошел к ней навстречу: светловолосый, худенький, и левый глаз косит. Она взяла Федю на колени, и он спросил:
      - Как тебя зовут?
      Она крепко обхватила его - ее руки уже соскучились по таким маленьким и слушала его, не слушая.
      - Ты умеешь рисовать? - спрашивал он. - А ты умеешь лепить из пластилина? Наташа - ты знаешь Наташу? Это моя тетя - она мне купила пластилин, я привез. Хочешь, покажу?
      Косина делала его лицо то ли испуганным, то ли жалким. Он походил на зайчонка - и косым глазом, и тем, что был такой беленький и худой.
      Поливанов, присев к столу, разговаривал о чем-то с хозяином дома. Королев был совсем не такой, каким его представлял себе Митя. Он был гораздо моложе: Сашин сверстник. Янтарные глаза, на носу веснушки, большой выразительный рот. Он был очень прост, этот Королев. И Поливанову было с ним легко.
      "...Славный ты парень... Саша недаром все толкует мне про тебя... Толкует... Толковала..."
      Оба, переговариваясь, поглядывали на Сашу. Митя давно не видел ее такой веселой. И вдруг ее лицо осветилось не то что радостью, а счастливым удивленьем.
      Взгляд ее полетел над головой ребенка к дверям. Митя тоже посмотрел туда. На пороге стоял человек с портфелем в руках. Он смотрел на Сашу, и лицо его выражало безграничное удивление. Но он тотчас захлопнул, закрыл свое лицо, оно стало чуть надменным. Он перевел глаза на мужчин и выжидающе посмотрел на Королева.
      - Познакомьтесь, - сказал хозяин, - это мой товарищ. Мы росли вместе. Андрей, а мы с Александрой Константиновной вместе работаем. Мой первый помощник, правая рука.
      - Поливанов, - сказал Митя.
      - Репин, - ответил вошедший. На минуту стало тихо.
      - Так вот он - Федя! - сказал Репин, отвернувшись от Мити. - Здорово вырос. И становится все больше похож на тебя. И раз так...
      Он вынул из портфеля заводной автомобиль, извлек из кармана ключик, завел грузовую машину и пустил ее в путь. Маленький зеленый грузовичок бежал почему-то не по кругу, как ему полагалось, а мчался по прямой, потом вдруг
      Сворачивал, начинал кружиться, почти танцевать. Все смеялись.
      - Нет на тебя милиционера! - сказал доктор, обращаясь к машине.
      Федя замер от счастья.
      Едва грузовик останавливался, он умоляюще просил:
      - Еще! Еще!
      Репин послушно крутил своим волшебным ключиком, и грузовик снова мчался по прямой, по кругу, сворачивал, вертелся и вдруг, наткнувшись на стенку, растерянно останавливался. Первым опомнился Королев:
      - А теперь спать! Скажи дяде спасибо, об этом мы в горячке забыли, и спать!
      - Нет, нет, еще! - повторял Федя. - Ну, пожалуйста! Еще один маленький разочек!
      - Машина ляжет вместе с тобой, - сказала Саша, и он тотчас смирился, прижал машину к груди.
      Доктор увел его к соседке и, уходя, сказал:
      - Андрей! Действуй!
      - Действовать, по-видимому, означает вот что...
      Он взял водку, быстро откупорил ее и тотчас наполнил рюмки.
      - За что же мы пьем? - задумчиво спросил он.
      - За счастье! Его всем надо много! - сказал хозяин, возвращаясь.
      - Или хотя бы чуток, каждому понемногу! - улыбаясь своей странной улыбкой, сказал Репин.
      Они чокнулись. "Когда чокаешься, надо смотреть в глаза", - вспомнила Саша и посмотрела в глаза Репину. Его глаза, не изменив выражения, вспыхнули улыбкой приветствия.
      "Здравствуйте, Саша", - сказали эти глаза.
      "Здравствуйте!" - ответили глаза Саши.
      Поливанов закашлялся над своей рюмкой.
      - Ну и ну! - сказал Королев. - Не ожидал! Поперхнуться первой рюмкой. Это я виноват! Не предупредил, какие есть установки на этот счет. Первое: не пей натощак. Второе: пей и закусывай! Саша, будьте за хозяйку, угощай
      Те! А последнее правило самое трудное: пей и знай меру! Андрей, у тебя какая мера?
      - Я - без меры.
      - А вы, Саша?
      - Без меры!
      - Ну, а вы, Дмитрий Александрович?
      - Видимо, для оригинальности мне надо сказать, что я знаю меру, и я ее действительно знаю. А вы, доктор?
      - Мне полагается знать. Я - руководитель! Я - начальство! Сашенька, сделайте милость, изобразите Прохорову!
      - Господи, что это она вам на ум пришла? В такую хорошую минуту!
      - Она мне всегда говорит: "Вы - начальство, вам лучше знать!" Ну, изобразите!
      Саша секунду подумала, нахмурясь. Потом растянула губы в улыбке - и эти улыбающиеся губы при хмурых глазах вдруг и в самом деле напомнили Прохорову.
      - Зачем мне дети? - сказала Саша наставительным голосом. - Вырастут хулиганами. Или пьяницами. Знаем мы теперешнюю молодежь. Я никогда ни у кого не занимаю, вот и у меня не просят. Жить надо по средствам. Вы, Дмитрий Иванович, начальство, вам лучше знать. Вы вот все привечаете сестру Поливанову, а что вы в ней нашли? Грубиянка и чересчур о себе воображает. Все смеялись. Не меняя выражения лица, тем же сладким и наставительным голосом Саша продолжала:
      - Здравствуйте, Александра Константиновна! Ходят слухи, вы во врачи решили податься! Ну что ж, большим кораблям, как говорится, большое и плавание! Ах, срезались? Да, да, слыхала! У вас, говорят, все троечки и только одна двойка? Так уж надо было руку найти, похлопотать. Уж разве некому похлопотать?
      - Не надо! - сказал Репин. - Будет вам!
      - Нет, но ты не понимаешь, до чего это похоже! Вылитая Прохорова.
      - Я понимаю. Но я не могу, когда Саша... Александра Константиновна говорит этим голосом и улыбается этой улыбкой.
      - Саша, успокойте его и придите в себя! - сказал Королев.
      Саша засмеялась.
      "Кажется, пора домой", - подумал Поливанов. Репин встал, подошел к радиоприемнику и стал что-то искать. Королев повернулся к Мите:
      - Мы, с Андреем вместе росли. Ну, и чего скрывать, вот Саша знает, сначала были в детдоме для трудных.
      Он говорил с Митей так, будто век его знал. Да, было, было, все было! Ненавидели друг друга, врагами считались. А потом... Да разве расскажешь! А теперь, пожалуй, у него здесь, в Москве, нет человека ближе, чем Репин.
      Саша слушала жадно. Она очень хотела спросить - как это было: сначала враги, потом друзья? Ей хотелось спросить, она подняла глаза и споткнулась о Митин взгляд: внимательный, злой, испытующий.
      - Нам пора! - сказал он. - Завтра вставать чуть свет. Я еду в командировку.
      Поливановы шли по улице и опять молчали. Но это было новое молчание, у каждого свое. Саша думала: "Какое чудо! Разве бывает так? Думать - никогда больше не увидишь человека, и вдруг! Нет, бывают, бывают чудеса. Нет, открылась дверь - и вот..."
      - Ты знала прежде этого Репина? - ворвался в Сашины мысли Митин голос.
      - Знала! - счастливо ответила Саша.
      - Так почему же он представился как незнакомый? К чему этот маскарад?
      - Какой же маскарад? Он просто назвал свою фамилию, а я ее прежде не знала.
      - Ах, вот как! - словно обрадовавшись, подхватил Митя. - Прекрасно!
      - Митя, - сказала Саша, останавливаясь, - ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?
      Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.
      Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять - в себе и в другом?
      Почему я молчу? - думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить - что случилось? Но зачем я буду спрашивать - разве я не знаю, разве не вижу?
      Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: "Я не могу без тебя", я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: "Я люблю тебя..." Нет, даже не так. Пусть скажет: "Я соскучился..." Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит... и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: "Плюнь, забудь, уйди". Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: "А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно - идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень..." Но ведь в моем окне - свет. За моим окном - дети.
      Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей - и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно - ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого - меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.
      Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, - а потом все сначала.
      А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле... Ах, как хочется утешить себя любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, - дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.
      Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда-нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого-нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.
      А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня - и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.
      - Чего ты там ровно маятник? - доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. - Ходит, ходит - взад-вперед, взад-вперед... Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.
      - Мама! - зовет Катя. - Мама, иди к нам! Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с
      Оладьями. Анюта уже пьет чай.
      - Мама, - говорит Катя, - давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?
      - Замолчи, балаболка, Бога не трогай, - сердито ворчит Анисья Матвеевна.
      - Мама, - говорит Катя, - я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.
      Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами - испуганными и испытующими.
      "Почему, - думает Саша, - если у тебя что-нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту?"
      Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:
      - Но ведь ты знаешь, тетя Леля и дядя Юра плохо жили - ссорились, даже дрались. Зачем им жить вместе?
      - А зачем детей забрала? Зачем?
      - Но как же мать может без детей?
      - А отец может? Может? Нет, если вы с папой разойдетесь, я просто умру. А если не умру, то останусь с папой, потому что нельзя, чтоб у тебя было двое детей, а у него - ни одного ребенка. Ты только не думай, что я его люблю больше. Но я не могу, чтоб он остался один. А у тебя Анюта.
      - Катя, мне надоели эти глупые разговоры.
      - Нет, я просто так, на всякий случай. Аня отодвинула чашку и встала.
      - На всякий случай замолчи! - говорит она сурово.
      - Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!
      Она смотрит на мать, и в глазах у нее - слезы.
      - Поди сюда! - говорит Саша. - Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?
      "Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было - мне станет легче. И легче - детям".
      - И почему они у тебя во все мешаются? - говорит в сердцах Анисья Матвеевна. - Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, вовсе ввязывается.
      - Да что еще случилось?
      - Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает - не безобразничайте, мол. А он ей - ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина - да на весь вагон: "Вы не советский".
      - А что же ей было - молчать? - спросила Аня.
      - Бывает, и помолчать не худо.
      - Да разве я одна ему сказала? - воскликнула Катя. - Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: "Девочка совершенно права". Тогда пьяный ему: "Как твоя фамилия, наверное, Рабинович?" А я говорю: "А ваша фамилия Гитлер!" Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты снами сидишь! воскликнула Катя. - Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!
      - Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?
      - Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?
      - Нет, а что?
      - Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое - не правда.
      И в эту минуту раздались два звонка.
      - Кто это к нам? - нараспев сказала Анисья Матвеевна. - Дмитрию - рано. Кого это бог несет?
      - Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!
      У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза - Катя с веселым любопытством. "У-у, какая ты толстая", - говорил ее взгляд. "Откуда ты, с чем ты пришла?" - спрашивали Анины глаза. "Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что-то недоброе вошло с тобою", подумала Саша.
      Что ж в такой-то холод в такой-то кофте гуляете? - сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.
      - Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком-нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее - и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь - ничего не вышло.
      - Я тоже читала поваренную книжку, - сказала Катя,
      Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.
      - О, у вас папочка остроумный! Это по всей редакции известно, уж если Поливанов скажет, так уж скажет!
      Ее не надо было занимать. Она говорила, говорила, и пила чай, и ела клубничное варенье, восхитилась ватрушкой, осудила копченую колбасу - и сыпала, сыпала словами.
      - Катерина, поди-ка на кухню, вымой посуду! - сказала вдруг Анисья Матвеевна. - Анюта, ты за хлебом сбегай. И масла надо и сыру докупить. А ты, Александра, приглашай гостью к себе.
      И Саша, пока не вставившая в разговор ни слова, молча раскрыла дверь в другую комнату.
      - Ох, до чего же уютненько! Ну прелесть, прелесть! А вы не видели, в Мосторге бархатные розы продают? От настоящих не отличишь. Все-таки научились, научились у нас делать изящно. Я купила и весь буфет уставила. А вы бы вот сюда, на полочку. Дорожку беленькую и вазочку с цветами. Хорошо, если дорожка вышитая гладью или болгарским крестом. Вы вышивкой не увлекаетесь, нет?
      "Ваша фамилия - Прохорова?" - чуть было не спросила Саша.
      - Куда-то пропало ленинградское мулине. А без него хоть за вышивку не садись. У нас многие женщины в редакции увлекаются.
      Саша не могла понять: зачем она пришла? Что ей надо: Она слушала, слушала сыпавшиеся горохом слова, и смутно ей было. И, словно отвечая на ее немой вопрос, госты сказала:
      - Ну вот, Александра Константиновна, можно, я буду вас попросту Шурочкой? Так вот, Шурочка, я пришла поговорить по душам. Мы знаем вашу беду и хотим помочь
      - Какую беду? - спросила Саша.
      - Ну, какую! Известно какую: поведение Дмитрий Александровича обратило внимание. Что ж, не слепые. Но давайте поправлять, пока не поздно, напишите нам кратенькое заявление, - мы действовать не можем, если нет официального заявления.
      - Послушайте, что вы такое говорите? Какое вам до меня дело?
      Розовые щечки побагровели, глаза стали как голубые стекляшки.
      - Зачем же так грубо, если к вам от всей души? Мы не за то, чтоб семья разваливалась, мы...
      - Мы? Кто это мы?
      - Коллектив. Общественность.
      "Как это там говорится в художественной литературе, - подумала Саша, "подите прочь"? или "пошла вон"?"
      - Вот Бог, а вот и порог! - сказала Анисья Матвеевна, появляясь в дверях. - Не молоденькая, а такой глупостью занимаешься! Вот пальтишко твое, вот шляпочка. Ботики в коридоре.
      - Ну что ж... Если нравится, чтоб муж бегал... бегал по бабам... то, конечно... Дело хозяйское...
      - Вот то-то что хозяйское... Прощай, прощай, дорогая. Следи за своим мужиком, если еще не сбежал... Будь здорова. Не обессудь...
      Вошла Катя с горкой чистых тарелок и едва не выронила их, наткнувшись на гостью.
      - Вы уже уходите? - воскликнула она. - Как жаль! Да, не скрыться, не спрятаться. Скорее на улицу. Шагать, шагать, среди людей, которые тебя не знают.
      Что же теперь? Все, что прежде было горем, тайной, стало постыдным, смешным и нелепым. "Ну что ж, если нравится, чтоб муж бегал... дело хозяйское..." Она никому ничего не рассказывала - ни отцу, ни Леше. А тут "поведение Дмитрия Александровича обратило внимание". Почему он не уберег ее хотя бы от этой встречи, от этих стеклянных глаз и розовых ноготков?
      Еще сегодня, еще недавно - какой-нибудь час назад - она хотела поговорить с ним, готовилась услышать самую страшную правду и принять непоправимое решение. А теперь она ничего не может. Не может видеть его, думать о нем.
      Холодно. Ветер дует в лицо, прохожие идут торопливо, у каждого - дело, у каждого - дом.
      А она? Куда она идет? И вдруг Саша видит, что она у дверей Королева. Лукавя сама с собой, она притворяется, что не знает, постучит ли в дверь. Однако торопится, все ускоряет, ускоряет шаг. Этот человек заметил первую тень на ее лице, Он первый догадался, что у нее горе. Она придет, сядет, ничего не скажет. Она посидит с Федей, напьется чаю, она знает: здесь ей обрадуются и ни о чем не станут спрашивать.
      Сдерживая дыхание, Саша нажимает на кнопку звонка, Ей открывает военный.
      - Вы к кому, гражданка? - очень вежливо спрашивает он.
      - К доктору Королеву... К Дмитрию Ивановичу...
      - Пройдемте.
      "Опять гости?" - думает Саша.
      Военный провожает ее до самой комнаты Королева, больше того распахивает перед ней дверь. Королев стоит около дивана, рядом с ним еще один военный.
      Здравствуйте, сестра! Что-нибудь случилось в больнице? - сухо, отрывисто спрашивает Королев.
      Нет, я просто так! - удивившись этим словам, отвечает Саша.
      И вдруг она видит Репина. Он стоит у окна и смотрит какими-то не своими, отчаянными глазами. И в них: "Что ты сделала? Зачем ты пришла?"
      - Присядьте, гражданка, - говорит военный и придвигает к ней стул. И лишь тогда она все понимает.
      Саша смотрит на Дмитрия Ивановича, она ищет его взгляда, но он смотрит вниз... "Я с вами незнаком, - словно говорит доктор. - Вы тут люди случайные, вы за меня не ответе и никогда в ответе не будете..." Потом его уводят, начинается обыск. Обыск длится долго. Саша с ужасом смотрит на часы. Наконец она говорит:
      - Разрешите, я позвоню домой, там дети.
      - Дети спят, - отвечает военный.
      - Я должна предупредить няню... мужа...
      Ничего, люди взрослые. Подождут.
      - Нянька:
      - сказал Митя, расталкивая Анисю Матвеевну. - Саша не сказала, куда пошла?
      - А часто который? - спросила Анисья Матвеевна, просыпаясь.
      - Третий час ночи!
      - Да будет тебе! - Старуха села на кровати и перекрестилась. - Господи, довел, довел. Загубил. Терпела, да не стало мочи терпеть.
      - Не болтай! Молчи! - страшным шепотом закричал Митя, наклонившись к знакомому с детства лицу, и, схватив Анисью Матвеевну за худые плечи, повторил:
      - Вспомни лучше, когда она вернулась с работы? Когда ушла? Попрощалась или нет? Может, ее вызвали на ночное дежурство?
      - Батюшки светы! Не вызывали ее. Дома была. Тут приходила одна... С работы твоей... Дула ей в уши...
      В темной комнате зашлепали босые ноги. Аня в темноте шарит по стене, отыскивая выключатель. У нее дробно стучат зубы, и, не найдя кнопки, которая у нее под рукой, Аня начинает одеваться в темноте.
      - Куда ты?
      - Искать маму.
      - Не смей! На дворе ночь! Я сам! Я сейчас вернусь!
      - Нет! - слышится короткий ответ.
      Тогда он кое-как натягивает пальто, срывает с вешалки кепку и, не вспомнив про перчатки, бежит по лестнице следом за девочкой.
      - Аня, погоди! - кричит он.
      Но она не слышит. Она бежит по улице не разбирая дороги, не оглядываясь и не отзываясь, как будто она знать его не знает. А он идет рядом, не решаясь сказать ей ни слова, и видит только сверху сползший на затылок платочек и светлые косы.
      "Что я наделал? - думает он. - Где она? Что с ней? Что с нами будет?"
      Он хочет остановить Аню, подойти к автомату, позвонить Саше на работу, он хочет понять, опомниться, что-то предпринять, но Аню не остановишь. Он испуган этим оголтелым бегом, руку его она отталкивает и не хочет откликнуться на его призыв: "Аня! Анюта!"
      Аня бежит не оглядываясь... И вдруг, когда, казалось, нет больше сил терпеть, нет сил бежать - из-за угла показались трое: Саша, какой-то малыш и Репин. Они шли неторопливо, устало, держа малыша с обеих сторон за руки. Мальчик спотыкался.
      - Саша!
      - Мама!
      Оба эти крика слились. И тут Митя впервые почувствовал, что его руки обжег ночной осенний холод.
      - Мама, это правда, что Федин папа болен?
      - Нет, не правда.
      - А что же?
      - Его арестовали, Анюта.
      - Мама! Он сделал плохое?
      - Нет. Он ничего плохого сделать не мог.
      - Мама, - сказала Анюта, и в голосе ее звучало отчаяние - ведь у нас это не может быть, чтоб невиноватого, у нас так не бывает! Значит, он...
      - Скажи... ты поверила бы, что я сделала плохое?
      - Нет!
      - Ну вот. А я верю ему. Как себе. Понимаешь? Я работала с ним. Я видела, как он с больными, как он с людьми, Я очень дружила с ним. Он ни в чем не виноват.
      - Как же тогда?
      - Я думаю, это выяснится.
      Молча, крепко сжав губы, Анюта ходит из угла в угол, На Катиной кровати спит Федя. Аня останавливается над ним и долго, пристально смотрит на бледное личико.
      Анисья Матвеевна с сердцем дергает клубок, закатившийся под диван, и, звеня спицами, произносит громко:
      - Больно свободно с девчонкой разговариваешь. Мала она еще такие вещи знать. Сказала бы - в командировку уехал, и дело с концом. А то начнет болтать подружкам...
      - Не начну, - отвечает Аня, не оборачиваясь. - Тише! Катя идет!
      Катя входит умытая, с полотенцем через плечо.
      - Я рада, что этот Федя у нас поживет!
      А Саша мысленно повторяет минувшую ночь.
      - Сестра, - оказал Королев, оборачиваясь к ней напоследок уже в дверях, - особое внимание обратите на Добровольского. Я боюсь осложнения. Потом, взглянув на Репина, произнес одними губами:
      - Федя...
      Он сказал "сестра". Он не сказал "сестра Поливанова", не сказал "Александра Константиновна". Он сказал: "сестра"...
      ...Саша подходит к привычному, как родной дом, зданию и не знает, что будет делать в этом опустевшем доме. Все по-прежнему - палаты, больные, врачи и сестры, не стало только одного человека - и дом опустел. Она еще не может справиться с тем, что случилось, голова гудит от бессонной ночи, и единственное, что остается на первых порах: не думать. Стиснуть зубы. Собрать внимание - не перепутать, не забыть, сделать все, как сделал бы он.
      Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.
      - Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет? Саша не ответила. Она посмотрела температуру:
      Нормальная.
      И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: "Не волнуйтесь... пройдет... Рука будет здорова..."
      Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:
      - У вас что-нибудь случилось?
      Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.
      - Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.
      - Сестрица! - весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. - Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги
      Не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть
      Доктор наук?
      - Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! - говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.
      - Александра Константиновна, по-моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!
      - Дочка, поди-ка сюда, посмотри, красное вокруг - это к чему же?
      - Вот придет доктор, спросим его про лекарство... Градусник в порядке, Юрий Петрович... Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала...
      Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.
      - Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! - услышала она голос Прохоровой.
      День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра... Завтра она все обдумает и поймет.
      Кто это там, на той стороне улицы? Да, это он. Она совсем не вспоминала, не думала о нем сегодня. Зачем же он пришел?
      - Бедная моя, - говорит Митя, беря ее под руку. - Ты очень устала?
      - Очень.
      - Хочешь, пройдемся немного, подышим?
      - Нет. Я хочу домой. Спать. Ты из дому?
      - Как малыш?
      - Девочки от него не отходят. А он возится с машиной. Ко мне пошел сразу. Сидел у меня на руках, беседовал о жизни.
      Лучше бы он не приходил. Нет ей, как прежде, облегчения от его голоса, от тепла этой руки. Она теперь привыкла быть одна или с детьми. Ей с ним неловко, непросто. Весь день - когда она о нем не помнила - было легче. Вот все, что она понимает.
      - Тетя Саша, ты моему папе сестра. Да.
      - Ты по нему скучаешь?
      - Очень.
      И больше ни слова.
      На днях он сказал Анюте:
      - Аня, большие не скажут, а вот ты скажи: скоро мой папа приедет?
      Он ходит за Анютой следом и сейчас сидит у нее на коленях, прислонясь головой к ее плечу. Катя маячит тут же, вздыхает: то ли ей самой хочется поближе к Феде, то ли ей досадно, что не она на коленях у Ани.
      - Катя, - говорит Аня, - давай возьмем Федю в братья! Федя, хочешь к вам в братья?
      - Хочу! А ты отдашь мне это перышко?
      - Вот ты какой! Сразу и перышко!
      - Анюта, отдадим, отдадим! Федя, нравится тебе эта коробочка? Хочешь, я тебе ее подарю?
      - Хватит у него барахла и без твоей коробочки! Давай, Федор, спать ложись. Уже девятый час.
      И пока Анюта раздевает малыша, Катя переносит тетради и учебники в другую комнату - здесь погасят свет, чтоб Федя поскорее уснул.
      И вот они втроем, каждая занята своим делом: девочки делают уроки, Саша читает.
      - Мама, - говорит Аня, оторвавшись от задачи, - послушай, мы говорим Ольге Васильевне, нашему завучу: "Можно мы вместе с мальчиками из девятьсот восемьдесят пятой школы организуем фотокружок?" А она отвечает: "Нет, нельзя. Думаете, я не знаю, как фотографируют?" Мы говорим: "Как? Обыкновенно!" А она усмехается и говорит: "Да, а проявляют в темноте". Ты подумай только, мама!
      Катя удивлена:
      - Мама, а что она хотела этим сказать?
      - Грязный она человек, вот что я тебе скажу, мама... Ты всегда защищаешь учителей, а тут ты не можешь ее оправдывать! А, мама?
      - Верно, не могу!
      Катя раскрашивает географическую карту. Она очень старается, наклонила голову набок и чуть высунула язык.
      - Вот читаю я книги, - говорит Аня, - возвращается человек с войны слепой там или без ног. И жена его принимает, и писатель говорит: вот какая хорошая женщина, какая героиня. Мама, что ж тут такого? Вот Семен Осипович с молодости слепой, и Антонина Алексеевна с ним рядом всю жизнь. Нет, когда любишь, ничего не трудно!
      Тихо скрипнув дверью, входит Анисья Матвеевна.
      - Говорила я тебе, - обращается она к Саше, - вот, пожалуйста, уже и Катерина все про Федю знает. Сегодня на кухне Нина Георгиевна спрашивает: "А вот у вас мальчик живет, где же его родители?" А Катерина: "Мать умерла, а отец далеко... Но он ни в чем не виноват, и его скоро выпустят".
      - Катя, как же так... Зачем же ты?!
      - Мама, но это же правда! Почему же нельзя говорить, если правда?
      - А почем ты знаешь, может, он виноват, отец его? - с сердцем говорит Анисья Матвеевна. - Что вы всем верите без разбору? Не станет народ зря говорить. А мне вчера в магазине сказали: в аптеку на Тверской Ямской привезли отравленные бинты и вату отравленную.