Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Три цвета времени

ModernLib.Net / Историческая проза / Виноградов Анатолий Корнелиевич / Три цвета времени - Чтение (стр. 31)
Автор: Виноградов Анатолий Корнелиевич
Жанр: Историческая проза

 

 


Маццини, упоминаемый Тургеневым, был молодой карбонарий, возивший секретные документы Конфалоньери из Милана в Турин в дни Пьемонтского восстания в 1821 году. Конфалоньери приглашал Карла Альберта перейти границу, прогнать австрийцев из Ломбардии и сделать так, чтобы Италия из «географического понятия» превратилась в живую и единую страну. Как известно, кариньянский принц Карл Альберт, бывший лжекарбонарием, выдал движение. Миланская революция погибла. В те годы, когда шла переписка между братьями Тургеневыми, Маццини сидел в савойской тюрьме. Но итальянская молодежь читала его письма. Во Флоренции гражданин Вьессе устроил общественную читальню, в которой среди книг прятались письма Маццини.

В это же время в Лугано типографские наборщики тайком набирали написанные невидимыми чернилами на хлопчатой бумаге записи Сильвио Пеллико.

Александр Тургенев избрал для жительства Париж, как наиболее удобное место для хлопот за брата. Лондон был неудобен из-за трудности сношений с Россией. Париж Карла X не внушал больших опасений Николаю I. Парижские салоны тогдашнего времени привлекали русскую знать. Там легче всего было создать впечатление малой виновности Николая Тургенева.

В Париже жил другой декабрист, Яков Николаевич Толстой, который давал секретные показания, разрушавшие оправдательные показания Николая Тургенева. Показания Якова Толстого никому не были известны и потому тем более опасны. А.И.Тургенев, считая Якова Толстого товарищем по несчастью, решил увидеться с ним и, не зная о его предательстве, предложить ему защищаться общими силами. С тяжелым чувством в душе А.И.Тургенев приехал в Париж. В письмах он все время уверял брата в благополучном исходе дела, стремясь обмануть таким образом тайных читателей корреспонденции из Парижа в Лондон. Он даже дневнику не доверяет всецело. Лишь изредка рисунок ромба мелькнет на страницах, как доказательство тайных свиданий с безыменными друзьями, братьями масонской ложи.

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю.

«17 августа 1829 года, письмо 21-е. Вечер. Rue des Bouchries, St. Honore, Grand hotel de Normandie[179], №6. Вчера в час пополудни приехал сюда. Во всю дорогу от Брюсселя сюда шел дождь, и Лафитовы дилижансы не так-то покойны, когда все места заняты. В заднем кузове сидело нас шесть человек, но сверх того два ребенка. Я проехал Монс еще в Бельгии, а затем границу, на которой нас осматривали, вскрывали все чемоданы, один мой забыли; женщин женщина ощупывала – все и везде; отъехав несколько миль, был другой осмотр и в самом Париже третий».

* * *

Дневник А. И. Тургенева.

«Приехал в Париж через заставу Villete[180]. Был у Гизо, который объяснил мне положение Франции и состояние партий. У Девена. 17 августа плакал над гробом Сережи. 12 сентября. Был на похоронах Дарю в церкви Фомы Аквинского, видел Мэзона, Журдана, Макдональда, Бассанского герцога, Кювье сидел в карете.

Лафайет путешествует по Франции, всюду напоминая революцию.

20 сентября. Встретил у Кювье адвоката Сеттена Шарпа, коего знавал в Лондоне.

26 сентября. Вечер у Кювье. С Корэфом, с Бюшоном – издателем хроник, с Мегу… т…? – автором «Клары. Газуль». Кювье показывал череп Декарта, подаренный ему шведским химиком Берцелем.

30 сентября. Вечер с Корэфом у Жерара – автора картины из времен борьбы с гугенотами «Въезд Генриха VI в Париж в 1574 г.».

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю

«9 ноября получил твой номер 28-й. Прочитав его в саду Тюльери, я встретил там лондонского Лабенского и спросил его, какой из романов, не переведенных на русский язык, лучший и новейший. Он указал мне на „Хронику Карла IX“ Merimee – его приятеля, с коим я третьего дня разговаривал у Кювье. Обещал завтра же через французское и через английское посольство отправить в Лондон два небольшие пакета. Я не удовольствовался его советом и пошел к молодой Гизо, и она рекомендовала Мериме „Карла“, как наилучший, назвав еще „La mort d'Henri III“ – scenes historiques par Vitet[181]. Так как оба по одной части, то оба и посылаю»

* * *

Дневник А. И. Тургенева.

«9 ноября. Получил от брата из Чельтенгама №28. Я отвечал ему №32 через Лабенского (лондонского[182]). Посылаю брату два пакета – в одном двенадцатая часть «Истории» Карамзина и поэма Пушкина[183], а в другом «Chronique du temps de Charles IX» par Merimee и «La mort d'Henri III» par Vitet.[184] Вечер у Свечиной. Подписался на журнал «Oniversel»[185], он вообще белого цвета, т.е. в духе правительства.

20 ноября. Мадам Рекамье просила зайти в неприемный день для какой-то политической конфиденции.

Был у Корэфа.

27 ноября. Гр. Нессельроде пригласила к Свечиной для переговоров о деле. Был и показывал письмо Толстого, замечания брата о тайных обществах в его журнале. Обещала уведомить через Свечину. Матусевич повез сегодня мои письма и книги. Вечер у Свечиной. Разговор у камина о России. Дювоссель».

А.И.Тургенев был у Якова Толстого. Без обиняков попросил его показать, какие сведения сообщил он о себе в следственную комиссию. Яков Толстой долго рылся, находил все не то, что искал, наконец, достал черновик. Волнуясь и не глядя в глаза Александру Тургеневу, показал. Документ незначительный. Простое указание, что не Тургенев, а Семенов ввел Якова Толстого в тайное общество. «И то хорошо», – подумал Александр Тургенев. В это время из бумажки, сложенной вчетверо, выпал клочок бумаги, который Яков Толстой торопливо поднял. Когда он выпрямился, лицо его было красно, глаза потемнели. Казалось, наклонение головы сопровождалось для него невыносимым напряжением. А.И.Тургенев протянул руку к выпавшему клочку. Яков Толстой, как бы не замечая этого движения, положил на этот листок большую книгу, потом с небрежным видом спросил у Тургенева денег. Тургенев не дал.

Живя в Париже на положении эмигранта, Яков Толстой стремился вернуть себе расположение царского правительства. Он писал патриотические опровержения на книги, брошюры и газетные статьи, невыгодно говорившие о России. Он написал брошюру о книге Ансло «Шесть месяцев в России», использовав появление этой брошюры как повод для выражения своих патриотических чувств.

* * *

Николай Тургенев написал царю Николаю Романову записку о том, что он не считает себя виновным в деле 14 декабря, так как уже за год перед тем он не был в России, и что он не считает себя виновным и лично против Николая I, так как не ожидал видеть на престоле этого великого князя. Все дело находилось у Жуковского.

А.И.Тургенев усердно вчитывался в книжку Кампера, доказывающего, что северное восстание 14 декабря 1825 года было осуществлением большого общего карбонарского плана.

Н.И.Тургенев писал большую докладную записку о своих взглядах на переустройство России и о тайных обществах. Брат Александр подыскивал французского юриста, который взялся бы оформить эту записку в официальный документ. Молодой Мериме предложил А.И.Тургеневу свои услуги в качестве переписчика и юриста. Но Тургенев, боясь политических взглядов Проспера Мериме, обратился к юристу Ренуару, который и ведет это дело в дальнейшем.

Дневные досуги А.И.Тургенев расходует на лекции в Сорбонне, слушая Кювье и Гизо. Дневные досуги Бейля уходят на лихорадочную работу над романом «Красное и черное». Он ходит по бульварам и предместьям Парижа, обдумывая судьбу своего героя, который не может найти в жизни места, способного принять его энергию. Направить эту энергию в сторону церкви и дворянской реакции кажется ему отвратительным, превратить Жюльена в механизм предпринимательской наживы не менее отвратительно. Конечно, Жюльен отказывается от предложения лесопромышленника Фукэ стать пайщиком лесной торговли. Два класса общества, земельная аристократия и городские промышленники, стоят друг против друга, стремясь превратить парламент в арену налоговых стычек при полном безмолвии настоящей живой Франции. Что делать в таком случае человеку, вышедшему из крестьянской среды или из среды городской бедноты? Вот Жюльен на вершине своей славы, втянутый в аристократическую интригу, он имеет возможность поступить на военную службу. Это происходит в те дни, когда три тысячи эмигрантов получили лучшие должности в государстве, столкнув заслуженных деятелей революции и старых сподвижников Бонапарта. Еще семь тысяч кандидатов ждут своей очереди. Для них построены полки и батальоны королевских лейб-гвардейцев. Шесть тысяч никуда не годных людей составили эту лейб-гвардию. Она обходится Франции в двадцать один миллион ежегодно. Жюльен вступил в драгунский полк. С кем он будет воевать? Куда пойдут французские войска?

Только через год история ответила на этот вопрос. Книга Бейля вышла раньше, а еще раньше его герой роковым образом погиб, оказавшись одиночкой в поле под выстрелами враждующих классов.

Бейль чувствовал утомление, дописывая последнюю главу романа. А.И.Тургенев чувствовал утомление, дописывая последние слова защиты младшего брата. Оба встречались вечерами и, не делясь друг с другом впечатлениями утренней работы, забывали усталость среди легкомысленных, но остроумных собеседников.

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю.

«29 ноября. Полночь. Сегодня познакомился в церкви с русской дамой, вдовою Наумова, которого я когда-то знавал у Щербатовых. Дочь у ней премилая, а мать понравилась мне тем, что первый вопрос ее мне был о тебе, хотя она тебя знает только по слуху. Потом с лишком три часа сидел у кн.Гагариной и переговорил о многом. К ней пришел один русский, Соболевский, побочный сын Соймонова и приятель Вяземского. Он при мне сказывал княгине Г-ой (говоря о Вяземском), что он жил в Пензе, собирая свои сочинения и желая их издать, с тем чтобы по издании было чем съездить в Англию и пожить с Н.И.Тургеневым. Это меня очень тронуло, и я намерен за то послать ему европейские книги».

* * *

Дневник А. И. Тургенева.

«11 декабря. Получил от Толстого еще пятьсот франков, всего девятьсот, осталось на нем тысяча сто франков. 19 декабря. Отправил к брату № 40. Слушал лекцию Гизо. К вечеру представил Соболевского Кювье и слушал Bell-Stendhal, Merimeе и других. Видел медаль на переделку камеры депутатов – единственный памятник министерству Лабурдонэ».

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю.

«№ 41-й. Париж, декабрь, 20, 1829. Воскресенье. Вчера отправил тебе по почте № 40-й и был на лекции у Гизо, который продолжал объяснять средние века и сравнивать Францию и Германию в их политических и гражданских элементах того времени, из натуры и собственных общин возникших. Забыл о лекции Кювье и не пошел к нему, ввечеру возил к нему Соболевского и засиделся с его приятелями за полночь: обыкновенно говорун Стендаль – автор описания Рима и Флоренции и прогулок по разным странам Европы, острый и иногда оригинальный, и поэт Мериме остаются после чаю, и вчера сам Кювье был очень забавен – чем же? – анекдотами о революции».

Кювье, зная о занятих Проспера Мериме в архивах, обратился к нему с просьбой найти письмо Робеспьера, написанное накануне казни. Вечером 20 декабря 1829 года Мериме доставил Кювье это письмо. Перед приходом А.И.Тургенева Кювье с восторгом показывал это письмо своим гостям до тех пор, пока Мериме не показал на свет водяного знака 1829 года на лионской бумаге. Письмо было написано рукою Проспера Мериме, но так хорошо, что даже великий знаток автографов, Кювье, принял его за подлинное.

Вечер прошел в анекдотах о революции.

Александру Ивановичу Тургеневу удалось внушить целому ряду русских, проживающих в Париже, мысль о полной непричастности брата Николая к тайным обществам России. К числу этих людей принадлежала Софья Петровна Свечина, державшая в Париже католический салон, ученица Жозефа де Местра, последовательная иезуитка, экзальтированная женщина, занимавшаяся делами благотворительности. Она приходилась теткой молодому Сергею Соболевскому, другу Пушкина, приехавшему в Париж в первый раз 25 ноября 1829 года и сразу ставшему на короткую ногу с литературным кружком, собиравшимся на улице Жубер, у Виргинии Ансло. Интерес ко всему русскому, характеризовавший Проспера Мериме в течение всей его жизни, и некоторое сродство характеров привело к тому, что сверстники и холостяки сдружились между собою. Соболевский и Мериме родились оба в 1803 году; Бейль и Тургенев оба родились в 1783 году. По-разному относясь друг к другу, они в течение 1829 и 1830 годов встречаются у Ансло, Жерара, Рекамье и Кювье. Французские писатели нашли в русских дилетантах и книголюбах не только читателей, но почитателей и собеседников. Соболевский своим литературным вкусом, прекрасным знанием всех европейских языков, блестящей способностью писать эпиграммы на любом языке, не довольствуясь простым успехом, пускал пыль в глаза, строя из себя русского вельможу. Единственная страсть, которой он отдавался до потери сознания, это была библиофилия: во время заграничных поездок он собрал одну из замечательнейших библиотек России. А.И.Тургенев, бывший старше Соболевского на двадцать лет, относился к нему так же покровительственно, как и к Пушкину, нo с меньшей близостью. Большая часть времени А.И.Тургенева уходила на дела брата, все свои досуги он посвящал лекциям и понемногу входил в круг работ, которые впоследствии сильно и серьезно его увлекли: он собирал документы, грамоты и другие первоисточники, относящиеся к дипломатической истории России. В те дни, которые описаны им в дневнике, он с волнением ждал от близкого ко двору поэта Жуковского вестей о пересмотре приговора. Окончательное решение ему еще не было известно. Николай I сказал Жуковскому: «Если Тургенев считает себя невиновным, пусть приезжает и доверится милосердию монарха». Давно возвращенный из ссылки Сперанский, когда-то либерально настроенный, руководил работой верховного уголовного суда. Он был негласным организатором всего следственного процесса декабристов. Но история только много позже узнала об этом.

* * *

А. И. Тургенев – брату Николаю.

«Париж, 14 февраля 1830 г. № 51. Воскресенье. От Рекамье поехал к Свечиной, от ней к Жерару; сам он болен, но жена принимает гостей, и тут нашел я Мериме, которого называют вторым Вольтером, а я Клингером[186] – по печальной философии безбожия и насмешек: он автор «Клары Газуль» и прочего. О нем сказал бы другой Пушкин:

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел

В сенях Жерара он предлагает мне билет для «Гэрнани», который представится в четверг в 3-часа 19 февраля. Завтра опишу встречу мою с поэтом Гуго и получасовой разговор. Тут видел и Ансло и Бера и любезничал с женой Бера, а Мериме просил достать билет на первое представление, в субботу, новой трагедии Гуго «Гэрнани», о которой давно уже пишут все журналы, и более четырех месяцев, как уже все места розданы приятелям автора. Сказывают, что партии классиков и романтиков собираются свистать и аплодировать новое произведение начальника последних».

* * *

«№ 53. Париж. 1836 г. Февр. 24. 3-й час за полночь. Я отправил к тебе сегодня или вернее вчера № 52 и опять провел день, полный жизни, начав его чтением журналов и в церкви St.Thomas d'Aquin[187] на погребении молодой девушки и кончив сейчас у живописца Жерара. Гизо спрашивал о тебе. От него прошел я к кн.Щерб. Напился чаю, поболтал о моих грехах и в полночь с Соболевским пустился к Жерару, где нашел многочисленное и интересное общество. Усевшись с женою Ансло, за которой начинаю волочиться, с Мериме и с его приятелем Белем (иначе Стендаль), я загляделся на милое, красивое, хотя и не прекрасное личико – это была актриса Малибран – соперница Зонтагши, которая восхищает Париж игрою и голосом. Ее уговорили на пение, и она спела несколько прелестных итальяно-испанских арий и увлекла за собой старуху певицу Грассини, которая дряхлым голосом, но все еще с прежнею методою пропела после Малибран, а наконец и обе вместе пели из Россини. В промежутке Мериме и Стендаль рассказывали m-me Ансло похабные анекдоты, похабные до такой степени, что я и тебе не смею пересказывать их; она слушала, заставляла повторять, а я хохотал, как сумасшедший, и жал ручку исподтишка у кокетки, любезной, но уже несколько подержанной. Она звала меня к себе по вторникам. Муж ее – любезный и умный малый – собирает весельчаков авторов на вторничных вечеринках, где языку Мериме, Беля и им подобных воля неограниченная.

С химиком Тенаром, у коего жена красавица, попедантствовал о платине и о трех умерших англичанах-химиках и выслушал две пьесы m-lle Gay[188] и тут нашел ее опять с матерью, которую Малибран и хозяйка уговаривали прочесть «Ses adieux a Rome»[189], и что-то еще, где больше поэзии, но есть и слишком невинные признания и странные желания: «Je voudrais verllir pour aimer».[190] Я шепнул мадам Ансло совсем другое, и опять начались наши похабные разговоры и кончились у камина анекдотами Жерара о Муре, коего он видел здесь у Орлеанского и не мог надивиться его блаженству от присутствия за столом у принца крови.

Жомара я проспал, иначе мог бы пополнить вечер и академико-географической беседой.

4-й час утра. Пора дочитать «Националь» и спать. Завтра разбудят меня письмом твоим. Мериме сказывал мне, что сегодня и вчера Тьерс[191] – издатель «Националя» и историк революции – был с Минье[192] у Шатобриана и волновался на статью в «Дебатах». Как будто бы Шатобриан не был участником в издании журнала, но Шатобриан хотел с ним поважничать, тогда Тьерс принял иной тон в разговоре – важный – и с достоинством отвечал Шатобриану, который спустил своего тона несколько, желая умаслить оскорбленных журналистов. Но учтивость не помогла, и Тьерс расстался с Шатобрианом хоть и с наружной холодностью и учтивостью, но почти с враждой в сердце. Что-то будет из сего междоусобия в оппозиции. «Дебаты» оправдываются и другими, например, Гизо, тем, что они должны были поддерживать белый цвет свой, т.е. преданность монархии, но монархии конституционной.

А «Националь» заговаривает о смене династии».

* * *

«Париж 1 марта 1830 г.

Господину Жюль. Сен-Дени.

У меня вы можете найти владетельную особу. Эта владетельная особа весьма ревнива, так как ей попались на глаза строчки одного из ваших милых писем. Я болен и чувствую себя слабым. Ни шампанское, ни тем более «Эрнани» не способны поддержать мои силы. Буду у вас в воскресенье, а вернее всего силы позволят прийти к вам только в понедельник. Я вижу, что вы становитесь моим врагом, подозревая во мне свойство бумажного колпака. Я принял столько опия, что мой мозг превратился в вату, но в этих облаках из ваты вы витаете, как королева.

Dimanche.[193]»

Это письмо еще не высохло, когда Бейль услышал торопливые шаги и осторожный стук в дверь. Вошел граф Пасторэ. Бейль снял повязку со лба и, щуря больные глаза, рассматривал вошедшего. Пасторэ старался держаться с изящной непринужденностью, но во всем чувствовалась напряженность и борьба с внутренним смущением. Его глаза бегали, и он никак не хотел смотреть на Бейля прямо. Увидя размашистую подпись «Dimanche», Пасторэ испуганно перевел глаза на портрет Байрона, висевший на стене.

– Ты, кажется, никогда не вставал так рано, – сказал Бейль.

– Я, видишь ли, к тебе по небольшому делу…

Бейль смотрел на Пасторэ и вспоминал о нем слова Виргинии Ансло: «Это человек, у колыбели которого были в гостях все феи с добрыми дарами, а одна, явившись незваной, сделала все добрые дары идущими во зло». «Все есть в этом человеке, – думал Бейль. – Он красив, он умен, он полон самых добрых намерений, и, однако, редко кто может вызывать такое отвращение, как он. Он очень похож на своего отца, дворянина, шедшего в генеральные штаты депутатом третьего сословия. О нем Мирабо сказал однажды, когда тот входил на депутатскую скамью: „Вот смотрите, это Пасторэ. В нем голодный тигр и сытый теленок уживаются мирно. К счастью, у него телячий ум“. Однако и Наполеон и Бурбоны не отказывались от его услуг. Он передал своему сыну это уменье приспособляться ко всем правительствам. В конце концов Пасторэ-сын – это типичный французский дворянин, в отличие от первых рядов этого сословия, боящийся смерти. Презирая буржуазию, он трепещет перед ней. Будучи монархистом, он тем не менее боится любого королевского жандарма, подозревающего его в либерализме». Молчание длилось довольно долго. Бейль, думая о Пасторэ, словно игнорировал его присутствие. Пасторэ, казалось, испытывал борьбу противоречивых чувств, пытаясь принять какое-то отчаянное решение. Наконец, он заговорил прерывающимся голосом, маскируя свое волнение кашлем:

– Ты, конечно, знаешь, что мне иногда поручают неприятные дела. Префект парижской полиции, господин Манжен, довольно тяжелый человек, – с ним говорить невозможно.

«Ого, это, кажется, серьезно, – подумал Бейль, – если дело дошло до Манжена. Бедный Пасторэ!»

– Милый Пасторэ, ты же знаешь прекрасно, что я не бываю в тех местах, где бывает Манжен, и как я могу помочь такой могущественной особе, как ты?

Пасторэ вдруг овладел собою; все его волнение исчезло, и он с достоинством произнес:

– В данном случае речь идет о том, чтобы ты сумел принять предлагаемую мною помощь, а вовсе не о том, чтобы ты утруждал себя помощью мне.

Тут стал волноваться Бейль.

– Известно ли тебе это письмо' – Пасторэ протянул Бейлю большой лист темно-синей бумаги, сложенный вчетверо.

Бейль прочел:

«Париж, 6 декабря 1827 г

Господину Сеттену Шарпу.

Вот, мой дорогой друг, к чему сводится сущность нашего политического положения. Заранее прошу извинить меня за ту горечь, которой проникнуто это письмо. Я не могу найти других, более выразительных слов для того, чтобы сохранить ясность и безусловную точность. Большинство из тех, кто пишет, стремясь нарисовать моральную и политическую картину нынешней Франции, стараются дать общее заключение весьма резкими чертами. Что касается меня, то я полагаю гораздо более поучительным и во всяком случае более интересным для вас, как для читателя, дать характеристику в пределах возможного. Однако, так как рассказ, перегруженный большим количеством подробностей, необходимых для полной обрисовки физиономии событий и состояний, занимает слишком много места, я удовольствуюсь сообщением вам наиболее примечательных фактов и указанием на тот документ, в котором вы можете найти все подробности. Вот главнейшие черты, характеризующие нынешнее положение Франции, и те обстоятельства, которые, несомненно, будут иметь огромнейшее влияние прежде всего на самую Францию, а потом, через нее, и на всю Европу. Ибо война всех народов объявлена всеми монархами ради того, чтобы завоевать народоправство. Часть в этой войне падает на долю Франции, следовательно, мысли и чувства Парижа будут иметь решающее значение для Европы.

Король не способен связать двух мыслей. Старый развратник, истрепанный грехами бурной молодости, не чуждый подлости и склонный идти даже на крупное мошенничество, без остатка предан ультрамонархическим принципам, насквозь пропитан самым искренним презрением ко всем, в ком не течет кровь придворных аристократов Он лишь по нужде должен низко пресмыкаться перед остальной массой населения из страха, который он не умеет скрыть. Три четверти своего дня он тратит на то, чтобы поправить в самом себе результаты этой трусости. Лично он не злой человек и совсем лишен того лицемерия, которое было характерной чертой его покойного брата В той мере, в какой Карл X – трус, он разыгрывает что-то вроде верности конституционной хартии, внешне являясь сторонником правосудия.

Наследный принц – совершенный неуч, круглый невежда, но бравый малый, бравый до героизма, если принять во внимание, что он до тридцати шести лет жил в кругу своего маленького двора, состоявшего из самых тупоголовых скотов Европы, главное занятие которых было клеветать на французский народ и закидывать грязью революцию. Этот принц весьма рассудителен, его уважение к господам Порталь и Ров достойно отметки. Его правление, если когда-либо он будет царствовать, будет такого цвета, который определяет политику правого центра. Он будет твердо держаться присяги, если он ее даст. С этой точки зрения верность религиозной клятве может сослужить некоторую службу Франции. Он не замешан пока ни в каких скандалах, но, к несчастью, дрожит перед отцом. Твердость его убеждений характеризуют также слова и дела его супруги: «Гордостью жены является воинственность мужа».

К несчастью, у нее очень узкий кругозор, она не может видеть двух вещей сразу, главнейшую черту в вещах и событиях она не в состоянии заметить сама, надо, чтобы кто-то обратил на эту черту ее взоры, но и тогда еще она не сразу может охватить мыслью то, что замечено глазами. Наконец, когда она увидела и поняла, то все это держится в ее голове крепко. Она больше всего сожалеет о том, что нынешнее высшее дворянство так обнищало и умом и мужеством, что королю все время приходится прибегать к третьему сословию. Она не может забыть, как один благородный дворянин отказался командовать фортом, откровенно заявив ей, что ему «не хочется становиться слишком близко к противнику».

Герцог Орлеанский – человек тонкий, довольно скупой, обладает основательным запасом рассудка. Его правление как регента в малолетство герцога Бордоского было бы цветом левого центра. Он настолько удалился от крайних монархистов Сен-Жерменского предместья, что его еще и теперь зовут якобинцем. Его мысли тяготеют к английской группе умеренных вигов. Он любит дворянство, но имеет склонность и к третьему сословию. Его характеризует вкус к политической системе двух партий на одном коромысле. Он хочет покачаться между белым и голубым.

Итог: все, кто имеет время для размышления во Франции и владеет четырехтысячной рентой в провинции или шеститысячной в Париже, сейчас стоят на точке зрения этого левого центра. Желают осуществления хартии без толчков, желают медленного и верного движения к благополучию, желают, чтобы правительство как можно меньше вмешивалось в торговлю, промышленность и сельское хозяйство, чтобы оно не выходило из рамок судейской работы и ловли воров по большим дорогам.

Огромное большинство людей, о которых я говорю, в настоящее время мечтает о каком-нибудь Людовике XIX и смотрит на правление Карла X, как на тяжелую кару. В конце концов ждут, что Карл X будет нарушителем хартии в ту минуту, как перестанет ее бояться. Он сносит все эксцессы, совершаемые попами. Люди, о которых я говорю, считают, что Виллель имеет единственную заботу – сохранение за собой должности. Они даже склонны думать, что при Карле X Виллель лучше всякого, кто может его сменить, так как этот преемник будет, несомненно, ставленником иезуитской интриги.

Что касается крестьянства и мелкого люда городов, то все они ждут плодов революции. Все они твердо знают, что их партия выиграла, и окончательно выиграла. С 1895 года будущее – за ними. Что касается буржуазных либералов, о которых я вам сейчас говорил, то, когда они подумывают о вооружении простонародья, крестьяне и горожане начинают считать этих либералов сумасшедшими: «Они что-то затевают, эти сволочи», – говорят крестьяне, которым буржуазия силится внушить доверие. «Они что-то затевают, – говорят крестьяне, подвыпив после обеда в воскресенье, – но придет когда-нибудь денечек, и мы их перестреляем…»

Пасторэ пыхтел, словно в комнате было слишком жарко. Если Бейль не волновался, то это объяснялось только действием опия, принятого накануне. Он был взволнован за сутки перед тем. Переодетый, под чужим именем, он виделся в загородной харчевне со студентом Политехнической школы Годфруа Кавеньяком. Все его существо было потрясено планами и намерениями молодежи. Контраст впечатлений, полученных в харчевне Сент-Антуанского предместья, с тем, что он слышал в парижских салонах, был настолько поразительным, что он не мог заснуть. Он считал восстание неизбежным, но обреченным на неудачу. Он сравнивал настроения Годфруа Кавеньяка со своими школьными настроениями в Гренобле. Тогда революция шла могучей волной, ломающей все перегородки. Но то было тридцать лет тому назад. Тридцать лет тому назад, в 1799 году, Бейль приехал в Париж студентом Политехнической школы. Теперь за столиком харчевни перед ним сидел такой же студент, исполненный надежд, верящий в жизнь, думающий, что будет жить вечно, и стремящийся завоевать этот мир, в котором он вместе с такими же горячими головами будет обладателем земного счастья. Кавеньяк с восторгом говорил о французской республике гражданину Диманшу.

Так именовался Бейль в тех случаях, когда, не желал быть узнанным. Эта таинственность вызывала шутки Мериме, говорившего: «Никогда не знаешь, где бывает Бейль, с кем он видается, кому пишет, у кого ночует». «Мериме – человек другого поколения, он многого не может понять и потому знать не должен, – думал Бейль. – Пусть он, родившись в четыре часа пополудни, считает, что вечер есть вечное время мира». Бейль, имеющий опыт двадцатилетнего старшинства и знающий утро Франции, может спокойно относиться к ее вечерней окраске, к ее закату.

– Не понимаю, какое все это имеет ко мне отношение, – сказал Бейль, не возвращая, однако, письма.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44