Бедная мама... Как она хотела, чтобы я читал романы...
      - Мотя, - говорила мама. - Покажи дневник.
      - Вот, мама, - говорил я и плакал. Так было легче. Мама листала дневник, и ее трясло, как в ознобе.
      - Шнур! - говорила мама тихо. - Неси, сволочь, шнур от утюга.
      Я опускал шлейки матросского костюмчика и ложился поперек кровати.
      Мама хотела, чтобы я стал человеком. Очень хотела...
      Но боль не проходила, и силы иссякали, и шнур уже не хлестал, а елозил, и мама обнимала меня крепко, до визга, и протезы зубов иногда выпадали...
      - Мотя, - плакала мама. - Ты должен учиться. Ты не должен брать пример с отца. Я не допущу, чтобы ты стал шоферюгой...
      Охуительная была мама. Пророчица!
      - Эй! - сказал генерал. - Ты где? Тебе кондиционер не мешает? Скажи... Я выключу.
      Мотька выплыл из любви покойницы матушки.
      - Не надо меня подъебывать, командир, - сказал Мотька.
      - Молчать, - крикнул генерал. - Тебе лучше помолчать!
      - Я устал, - сказал Мотька. - Почему я должен слушать тебя стоя?
      - Садись, - сказал генерал и указал на диван. - Мне все равно.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Ты уже сидишь, и я позабочусь, чтоб ты сидел долго.
      - Нет, - сказал Моти. - Ты не должен этого делать.
      - Заткнись.
      - Ты не должен так поступать.
      - Ты угробил боевую машину.
      - Я, - признал Мотька. - Но еврею нельзя так поступать.
      - Хохмолог, - сказал генерал. - Гой пристрелил бы тебя на месте. У танка. И я думаю, что поступил бы правильно.
      - Четыре месяца назад я женился.
      - Это не мое дело.
      - Не берут евреи на войну женатого в первый год до рождения первенца.
      - Не волнуйся, - успокоил генерал. - Ты пойдешь не на войну.
      Моти почувствовал запах карболки и шерсти драных одеял военной тюрьмы. В кабинет вошел подполковник в комбинезоне из термостойкой ткани.
      - Вызывал, командир?
      - Да, - сказал генерал. - Надеюсь, ты уже в курсе дела. Вот он. Полюбуйся.
      Подполковник посмотрел на Моти и ничего не сказал.
      - Я не хочу видеть памятник на танкодроме. Бери все танки-спасатели, всю технику и действуй.
      - Да, командир, - сказал подполковник и вышел.
      - Приказ о погрузо-разгрузочных работах тебе знаком?
      - Да, командир.
      - Но в тюрьму тебя не отсылать?
      - Ципи не сможет без меня. Ты просто не видел мою Ципи.
      - Асмодей! - заорал генерал. - Почему ты не думал о Ципи, когда уничтожал танк? Кто мне Ципи? Ципи поможет восстановить ущерб? Я очень подозреваю, что именно к Ципи тебя и несли черти, и ты ни о чем, кроме Ципи, не думал!
      - Ты прав, командир. Посмотри.
      Мотька достал из нагрудного кармана рубахи портмоне и протянул фотокарточку генералу. Цветной любительский снимок изображал желтые косички, плоскую грудь и мальчиковые бедра. Только очень синие глаза смотрели со снимка хорошо.
      "Как она выдерживает такого верзилу?" - подумал генерал и сказал:
      - Хамуда! Очень милая девушка, - солгал генерал. - Я тебя понимаю.
      "Ищите женщину", - подумал генерал и тут же отбросил эту мысль. Здесь искать нечего. Тут женщину надо было выдумывать. Он этого сделать не мог, как не мог разглядеть в солдатке Рахели женщину. Ему нравились женщины Польши с высокой грудью и тяжелыми бедрами. Ленивые и развратные в постели. Зимних женщин любил бригадный генерал.
      - Она похожа на нашу Рахель, - сказал генерал и вернул Мотьке снимок.
      - Очень.
      - Вот и прекрасно. Бумаги на тебя оформит Рахель.
      - Значит, ты ничего не понял, - сказал Моти Бреслер. - Теперь поступай, как знаешь.
      Вернулся подполковник из техслужбы.
      - Убрали, - доложил.
      - А ну-ка выйди, - сказал генерал Мотьке. - И жди, когда позовут.
      - Спички хоть дайте, - сказал Мотька.
      Генерал хмыкнул. Подполковник щелкнул зажигалкой. Мотька угостил сигаретой. Прикурили.
      - Иди, - сказал генерал.
      Мотька искренне рад был перекуру. Ну сколько можно полоскать мозги лысому черту? Виноват вкруговую, и нечего было трепать карточку Ципи.
      Все это походило на нарушение знака "Стоп" - проезд без остановки запрещен.
      Можно втяхаться под красный свет и отбрехаться. Вломиться под "кирпич" и что-то вякать, взывая к милосердию судейскую кочерыжку. За знак "Стоп" оправдания нет. Профессионал Мотька в этом пункте правил был полностью на стороне закона. "Яйца отрывать мерзавцам!" - считал он достойной мерой наказания. Так что же ты хочешь за уничтоженный танк? Если за "Стоп" - яйца?
      - Есть у тебя счастье, шофер, - сказала Рахель. - Танк не пострадал.
      - Ля?!
      - Клянусь! - сказала Рахель. - Прибористы проверили.
      - Как зовут генерала?
      - Шуки. Но он не любит, когда его так называют чужие. Дядька он добрый, но ты называй его "командир".
      - Он хочет меня посадить.
      - Не знаю, - сказала Рахель. - Я так не думаю. Шуки кризионер, но не злой. Все будет в порядке.
      - Рахель! - услышал Мотька голос генерала по селектору. - Пусть водитель войдет.
      - Слушай, парень, - сказал генерал. - Ты себя хоть виновным чувствуешь?
      - Да, - сказал Мотька.
      - Ты мне так засрал мозги с мобилизацией, еврейством и Ципи, что, выходит, всему виной я. Не буду скрывать. Танк в порядке. Но ты нарушил приказ. Тебе понятно?
      - Да, - сказал Мотька.
      - Вот письмо твоему командиру. Пусть он разбирается. По мне, так только тюрьма. Сегодня же доставишь письмо и вот это. Скажешь: побратим прислал. Мотька смотрел на черненую медь в раме - чеканный контур Святой Земли, где от плато Голан, от истоков Дана плыл по наклонной вниз сверкающий МЕК, груженный "центурионом", через центр страны к узкому мысу залива Соломона.
      - Класс! - сказал Мотька.
      - Мои умельцы сделали! - сказал генерал и добавил вдруг: - Пошел бы ты на склад поменять робу. Неудобно все-таки - Рахель! А на тебе рубаха не гнется.
      Мотька вылетел из танкодрома в Рафияхе. Пятнадцать часов семь минут.
      Хан Юнес... В гробу бы я видел Хан Юнес!
      Газа... Горела б ты синим огнем, мандавошка арабская.
      Ашкелонский перехлест проутюжил, аж пасть у полицейского отвисла.
      От Кфар Сильвер ушел вправо через Джулис и вот она - Кастина. Вот и шлагбаум поднят. Ахалан, ласточка. Дом родной!
      Чин-чинарем запарковался в ряду. Путевку сдал. Диспетчеру сказал: "Время отметь и запомни. Семнадцать ноль ноль".
      По рюмке коньяка с полковником Милу выпили. Читал письмо, аж прослезился.
      - Ай да Шуки, - говорил, - класс мужик!
      - А что про меня там пишет?
      - Ты-то при чем? - удивился Милу. - Езжай домой. Отоспись. Надеюсь, поумнел за неделю? Экипаж развалил, сопляк. А я хотел тебя в Первые перевести.
      Едет Мотька в такси на Холон. Удивляется генералу. Ай да Шуки! думает. - Ай да Шуки!!!
      - Ну, ты, - понукает Мотька таксера. - Совсем уснул. Падла!
      "Ты у меня, одна заветная... " - поет душа Мотьки Бреслера. Будто и не было маневров в Бир-эль-Тмаде, не было танка, стоящего раком, и выпадания матки в кабинете генерала. Хотели, тварюги, получить с меня фунт за сто? Считать запаритесь. Не поверите диспетчеру - полковник подтвердит.
      Бесшумно, как рысь, прыгает Мотька по ступеням пролета на второй этаж к своей квартире. Испугаю птичку до икоты... Зацелую, затискаю... Кузюньку мою... Пирожок... Бамба-Осем... Обгрызу, обглодаю до косточек...
      Дверь входную, как вор, по-тихому. Крадется по коридору в салон. Где же ты...
      Что за бред? - столбенеет Мотька. - В это время гонят порнуху?
      Облошадели на телевидении! Время-то... У соседей дети не спят!
      Видит Мотька, еб твою мать! Телевизор вообще не включен.
      Это в спальне, взахлеб... жена... Кути, милый!... Ах, вот... еще! Вот... уже! Ах, вот... Ю-у-у-у!
      * * *
      ... Есть в Кирьт-Малахи забегаловка "Али Баба". Марокканец Проспер Каркукли хозяин там. Очень кошерный и гостеприимный еврей этот Проспер. Говорили: сидит на игле. Ну и что? Пидор лучше?
      Гудела рота "гимель", выставляя Мотьке пари. Веселый мальчишник.
      Притулился Марьян Павловский к плечу напарника. Не разлей вода.
      Глушил водку, как не в себя, и зверел, шляхта.
      Помню, Моти вообще не пил. Улыбался странно и прятал глаза. А я с тех пор никогда не слыхал, чтоб жен называли птичками. А уж Бамба-Осем тем более.
      ПАРОЛЬ "ВЕТКА ПАЛЬМЫ"
      Глава первая
      Оружейных дел мастер Саид Хамами с женой Аюни и узлом носильных вещей прибыл в Сион на крыльях орла из Йемена.
      В изначалье Пятого царства. Во времена Давидки-бомбардира.
      Того самого Дуделе, что приказал обстрелять и затопить пароход "Альталена" с репатриантами-бейтаровцами на борту в виду берегов Святой Земли.
      И потопил!
      Накаркало воронье напасть державе той, низкорослого, патлатого фараончика, и не смыть его имя с надгробья истории...
      Да.
      Но не о нем речь.
      Чудо с орлом и йеменцами сотворило Еврейское Агентство.
      Появились на улицах Адена, на базарных площадях и в молитвенных домах опасные люди издалека, говорящие шепотом. В сумерках приходили они и исчезали в ночи, но от сказанного "безликими" умолкали раввины, да старухи пророчили беду.
      Переполнились сердца ивриим страхом, а души томлением.
      Закрывал теперь лавку Саид Хамами задолго до вечернего намаза правоверных, терял покупателей в весенний месяц Ияр - месяц охоты на перепелов и бойкой торговли. Уходил, прятался в комнате, прилепленной к лавке, где земляной пол был сплошь покрыт лоскутным одеялом в две ладони ребром толщиной.
      Ждала его там девочка Аюни - жена его из почтенной семьи, что выпекали лепешки на продажу, а в праздник Песах - мацу.
      В красном, золотом шитом наряде ждала его Аюни.
      Маленькие ножки, такие теплые и трепетные в любви, как пара птенцов-перепелят, укрыты от чужого взгляда традиционным лиджа от пяток до бедер, и только он, Саид Хамами, знает таинства жены.
      Грешил он, подглядывая, как его Аюни плавит воск на мангале. Как полоски льна пропитывает вязкой липучкой, накладывая на ноги и укромные места на лобке и под мышками. Как, закусив нижнюю губу, с визгом и стоном срывает с нежного тела своего тонкий пух волос - и все это ради него Саида, господина своего и кормильца.
      Подводила брови зеленой сурьмой. Натирала десны кожурой ореха, и тогда белые зубы ее были красивее сахара.
      Мятой и камуном пахла Аюни. Мятой и камуном...
      В ту зиму, в месяц Шват, познал жену свою Саид. В конце зимы появились "безликие", и ушла мужская сила из Саида.
      Совсем ушла.
      Помнит он, разговорился со знакомым охотником-мусульманином о беде своей. Как продал лучший свой "мультук" с прикладом из ливанского кедра за бесценок. И сказал охотник: "Криза"! А что это - объяснить отказался. Ходил человек в Мекку, в хадж, Аллаху падал в ноги в молитве, а объяснить убоялся.
      "Криза", - и весь сказ.
      Бежал сон и покой от Саида. Корила себя и горевала Аюни, ставшая неугодной в глазах мужа. Плавилась, сгорала свеча до восхода солнца, уходила ночь вместе со сжигающими слюну рассказами Аюни, как видела она однажды ослов - самца и самку, как на бегу и с разбегу вошел хамор с ревом и воплем в атон и как правоверных, ужаленных ревом, понесло из мечети вдогонку за ослами. Как били палками человеки животных, но упрямые ишаки продолжали реветь и любить друг друга.
      Только и эти рассказы не укрепляли Саида.
      Тогда пошел он к известному колдуну в Адене по прозвищу Заб, и сказал ему косорылый мудила, говоря: "Ты, ягуд! И место твое в стране твоего народа! А беда твоя лежит на листьях кустов "джат". Пожуешь листья и забудешь печали свои, и прошлое свое, и ремесло свое. Много детей будет у тебя, и то, что с печалью носишь ты между ног своих, в прибыль и в радость превратится. Знаменитым будешь в роду своем, и соплеменники твои придут к тебе на поклон".
      Так сказал косорылый Заб, и Саид поверил ему. Всем сердцем поверил. И сбылись слова те в Сионе.
      Большой серебряный орел перенес Саида и Аюни из Адена в Луд, и поселил их в городе Реховот, в квартале Шаарим. В квартале тайманим. Стали называть соседи Саида - Саадией, а его жену Аюни - Аувой.
      С кризой наш Саадия так и не расстался, но уже совсем по другой причине. Быстро смекнул Саадия, что поймавший кризу в Сионе, может считать себя счастливым человеком. Избранником судьбы может считать себя, да!
      Зазывают как-то Саадию к военному коменданту.
      - Давай, - говорят, - оформим в войско.
      - Нет! - говорит Саадия.
      - Как "нет"? - говорят. - Обязан.
      - А у меня криза!
      - Когда же пройдет твоя криза?
      - Дайте мне чанс!
      Или вот, к примеру, нудники из бюро социального обеспечения. Приставали. Ругали. Примерами глупыми запутывали.
      - Посмотри, говорят, - дорогой Саадия. Все соседи твои уже полицейскими стали. Уважаемыми людьми стали, - говорят. - В мэрии служат чиновниками и инспекторами на базаре. Очень уважаемыми людьми стали соседи твои. Поголовно. Ты же на пособии сидишь и не хочешь стать уважаемым человеком.
      - А у меня криза! - говорит Саадия. - Дайте мне чанс...
      Ко времени нашего знакомства с семейством Хамами Саадия успел "нашмокать" Ауве пятерых детей.
      Ко времени нашего знакомства оружейных дел мастер из Йемена превратился в известного в квартале Шаарим лекаря. Косметолога, можно сказать. Народного косметолога...
      Приходили соплеменники во двор Саадии пожевать сочнозеленые листья гата, чтоб исчезли морщинки на хую. Приходили выпить стопочку арака и пососать табачного с придурью дыма из наргиле.
      Все со спиралями длинных жестких волос впереди ушей и все, как один, в черных беретах бронетанковых войск Армии Обороны Израиля.
      Мода у них такая. Мнение.
      Красивые бабки зашибал Саадия за свою терапию. Очень красивые бабки!
      Так говорил мне Саадия в вечер нашего знакомства.
      - Красивые деньги и почет, - говорил Саадия. - И ты, сосед мой Муса, имеешь в глазах моих почет. Только машина твоя очень длинная. Как сороконожка, машина твоя, и в брюхе ее десять маленьких сороконожек.
      - Ты прав, господин мой Саадия, - говорю я пожилому тайманцу, и мне не очень хочется толковать об этом.
      - Машина твоя пьет твои соки, яа Муса, - говорит Саадия. - Не должен мужчина так рано вставать и так поздно работать.
      Саадия берет коричневыми морщинистыми пальцами с желтыми ногтями щепотку листьев гата и запихивает за щеки, плотно набивая рот.
      - Бери, яа Муса. Листочки от дерева жизни отведай, - угощает Саадия от своего изобилия. - Юсиф, - зовет кого-то, - принеси для русского арак.
      - Я водку пью, - говорю я господину своему Саадии. - Исключительно водку.
      - Плохо, - говорит господин мой Саадия. - Иноверцы могут пить водку. Она им не во вред, а у еврея от водки в мошонке всплывают яйца и высыхает мужская сила. У еврея яйца не должны плавать сверху...
      "Да, - думаю, - тот еще "лепила" мне тюльку гонит. Скользкую тему бухтит мужик. Некрофилию. Где ж это видано, чтобы на трезвую голову живую бабу шмурыгать?" Но молчу. Я у него в гостях.
      - Сколько детей у тебя, господин мой Саадия? - ухожу я от нездоровой темы и думаю: "На хрен я вообще сюда приперся? В растительный мир и фольклор?"
      - Два сына у меня, яа Муса, два леопарда! Самцы! - говорит Саадия, и зубы его процеживают зеленую жижу наркотика. - Иосиф и Биньямин.
      Я гляжу, как по двору бродят три полураздетые бабенки в папильотках. Чернокожее голодное мясо выпрыгивает из допустимого приличием.
      - ?
      - Дети Аувы, - отвечает господин мой Саадия презрительно. - Бзаз!
      К нам, сидящим за столом в тени дерева гуява, подходит высокий широкоплечий парень. Открытая хорошая морда. Улыбается по-доброму. Сабра, а наглости придурочной, вседозволенности - нет. Сколько их у нас в народе лиц, осененных Господом!!! Исключительно в боевых частях получают в награду солдаты такие лица. Только в Сионе.
      Вспоминаешь службу свою в береговых частях Черноморского флота. Урки в погонах. Ссученные. Только и мечтали: что бы где спиздить и пропить. Самогон. Одеколон "Бузок". Порошок зубной разводили. Анашу смолили и кодеином двигались. А рожи у всех - монголоиды!
      Лучший полк Черноморского флота...
      Теперь-то, оглядываясь издалека, вижу, что служил я в полку "кризионеров".
      Только "шанс" мы не просили. Обходились гауптвахтами. Да нам бы "шанс" и не дали.
      Вот и пришло время послать подальше господина моего Саадию, косметолога, и полк мой приблатненный, и рассказать вам о моем друге Иосифе Хамами. Родственнике моем духовном и "крестном отце" сына моего Йегонатана-Залмана.
      Убивался я, братья мои, голову ломал, с ума сходил, а придумать сыну имя достойное не мог.
      "Фьюзы" сгорали, а придумать сыну имя достойное не мог. Даже в Новом завете имя достойное сыну искал - и хоть ты тресни!
      Как назвать сына в честь отца моего, если отца звали Зяма? Как?
      Родился я в Комсомольске-на-Амуре. Назвали меня Моисей Зямович. Самое обычное имя и отчество. И место рождения. Кому-то могла прийти в голову насмешка? У кого-то возникали сомнения: как жить ребенку с таким именем? Нет! Родился Моисеем Зямовичем - живи себе Моисеем Зямовичем.
      А вот попробуйте в Сионе выжить с именем Зяма! Когда кругом Игалы и Алоны! Вы меня понимаете?
      Сижу один в квартире в квартале Шаарим. Пью водку. Жена, Маргарита Фишелевна, в больнице имени Фани Каплан. В родильном отделении. Двухэтажный трейлер мой, что новые машины перевозит, на пустыре за окном валяется. Не до него. Вдруг - звонок и стук в дверь. Сижу и недоумеваю, кто ко мне, сироте, может ломиться на исходе субботы? Кто? Мусора, кто же еще?...
      "Ох, - думаю, - как я вас ненавижу! Даже еврейский мент - это Мент. Выблядки Каина!"
      - Заходите, кричу. - Заходите, бензонаим...
      И надо же - Йоська заходит. Иосиф Хамами. Старший сын косметолога.
      - Ахалан, Юсуп! - встречаю я гостя нежданного и дорогого.
      - Шалом, Моше, - говорит вежливый Иосиф. - Шабат шалом! Почему ты пьешь один, как собака?
      - Сирота я, Йосенька, - отвечаю. - Чего уж там. Привык... И горе у меня, большое горе...
      - Брось все и пошли ко мне, - говорит мне в ответ Иосиф. - Я помогу твоему горю.
      Знаете, меня долго уговаривать не надо... Благословен Господь, что не сотворил меня женщиной...
      Сидим мы с Йоськой под деревом гуява в полной тишине на исходе субботы. На столе орешки рассыпаны, фрукты, фистук-халаби, изюм.
      - Знаешь, - говорю, - брат мой Юсуп, женщины в России называли меня Изюмовичем. Прямо так запросто говорили: "Что это ты, Изюмович, зарапортовался и величайшую заповедь забыл - не прешь и не рвешь?!"
      - Я помогу твоему горю, - говорит Йоська. - Какое у тебя горе?
      - Со дня на день сын у меня родится, а имени нет.
      - Хамор, - говорит вежливый Юсуп. - Откуда ты знаешь, что у тебя будет сын?
      Смотрю я на Йоську, и смеяться мне в лицо его хочется. Хоть и роскошная рожа у Йоськи. У Йоськи две девчонки в активе, а у меня сын в России, Эфраим, техникум электромеханический закончил. Может быть, в Афганистане лютует сейчас - как знать? Платит мой первенец Советам таможенные сборы. Вырос зверенышем без отца...
      - Слушай, - говорю, - Юсуп, и запоминай. Почему у тебя только девочки рождаются? Это ты ишак, а не я. Любишь ты свою Эстерку, жену свою, до кондрашки, и это - беда! От беды девочки рождаются... Так мне отец мой, Зямчик, объяснил. Если любишь - исключительно девочки и беда в дом войдут. И проживешь ты свою жизнь в печали и оппозиции. Отец, правда, сказал проще, но ты, Юсуп, по фене не ботаешь, и тебе не понять...
      - Давай, - говорит Йоська, - гат пожуем.
      - Давай.
      Приносит корзинку листьев. Жую с проглотом. Араком, мерзятиной, запиваю... Как одеколоном в морской пехоте...
      Что и говорить, обшмалялись мы с Юсупом в драбадан. Что я только Йосеньке в тот вечер не пиздел! "Как хороши, как свежи были розы!" - говорил я другу, рожденному в Израиле и никогда не бывавшему на периферии. Я возил его на перекладных из Тифлиса! Я стучал в рельс у штабного барака. И в заснеженном парке в Амстердаме мы, я и Йосенька, обоссались в штаны в присутствии прекрасной дамы... Да! Двое обрезанных и Прекрасная Дама!
      - Как себя чувствуешь? - тревожится Юсуп.
      - Как кошерная скотина, - говорю. - Отрыгаю жвачку и копыта растопырил.
      - Ай-ва!!! - говорит Йоси. - Я помогу твоему горю.
      - Чем ты можешь мне помочь, дикий человек, абориген?
      - Дай сыну имя величайшего еврейского полководца!
      - Смеешься?
      - Нет.
      - Юсуп, я должен назвать ребенка именем моего отца! Моего отца водил по Колыме гулаговский "полководец" Герман. Кстати, тоже еврей. Полный червонец. Душа деда непутевого, Зямчика моего, переселяется во внука, а ты про полководца трекаешь.
      Тогда рассказал мне Иосиф о царе Сауле. О военачальнике его Йегонатане. О воинском счастье его и преданности... Красиво говорил Иосиф. Погибли Йегонатан и Саул... Одеревенели скулы от листьев тайманского наркотика и бурчало в животе. Не нравился мне Саул. Хоть и ростом был от плеча выше любого в Израиле, мне мерещился тот патлатый, что обстрелял и потопил "Альталену".
      - Знаешь, как переводится имя Йегонатан? - спрашивает меня, смурного, Иосиф.
      - Нет.
      - Поц! - говорит мне в лицо Юсуп безнаказанно. - Это имя прямо от Б-га! "Он дал"! Йе-го-на-тан!!! Вернул тебе Господь Зямку твоего. Так и назови сына - Йегонатан-Залман бен Моше.
      Вот тебе и гат, орешки с изюмом... Человек Божий, абориген мой, Юсуп... Кому косметика, а кому судьба...
      Схлынула с меня дурь левантийская, и поклялся я перед Иосифом Хамами, что на обряде союза с Предвечным будет он первым человеком. "Крестным отцом".
      Друзья и соседи прозвали Йегонатана "Бакбук Молотова". Очень опасный мальчик крутился среди нас. Вылитый дедушка. Благим матом и не благим ревело мое золото, чижик мой, Зямочка, пугая окрестных тайманцев. Заслышав его вопли, беременные соседки проводили тыльной стороной ладони по глазам и говорили: "Хамса".
      А Йоська души в нем не чаял. Забаловал пацана гостинцами, курить, каналья, учил и жевать листь гата. С военных сборов, не заходя домой, прибегал. Жетон, крылышки и красный берет парашютиста подарил, а такие вещи не дарят.
      Рысачил я в ту пору на линии Эйлат-Герцлия. Двадцать шесть ходок в месяц отдай - не греши. Восемьсот верст на круг. Да прихватишь еще пару коротких рейсов от стада европейских машин, что прибывают в порты Ашдода и Хайфы. Не одних же "японок" таскать.
      Едешь вечером домой совершенно счастливый и гадаешь: "Спит уже мое золото или еще под деревом гуява сидит? Кушало дите борщ или опять шашлыки с мангала всухомятку ест, обжигаясь? "Косметолог" ему сказки арабские рассказывает или маманя про Киев бухтит?" Задумаешься, развесишь уши и проутюжишь светофор на темно-бордовый цвет. Визжат наездники из легковушек, пальцами у висков крутят, средним перстом пассы шлют, номер записывают на память. Рюхнешься в зеркала - не повис ли на хвосте ментализм - и радуешься. Удержу, можно сказать, нет от радости. Прибегаешь в свой Шаарим, наконец, бросишь трейлер на пустыре - и домой.
      - Где дите, женщина? - спрашиваешь. Во-первых.
      - Внизу, - отвечает. - У Йоси.
      - В детдом, - говорю, - сука, дите родное сдала?
      Плачет.
      Разнервничался я, распсиховался и уж не помню - то ли про себя, то ли вслух говорю: "Что ж ты, батяня, Зяма Аронович (благословенной памяти), о внуке не заботишься? Неужели, - спрашиваю, - и пацанчику судьба наша выпадет: носить ношеное и ебать брошенное? У еврейского ребенка кличка "Бутылка Молотова"...
      - Приведи, Изюмович, киндера, - просит Ритатуля Фишелевна. - Он меня не послушается. А я пока на стол соберу.
      Во дворе у Саадии Хамами, за столом под деревом гуява, как обычно, целая шобла пейсатых в бронетанковых черных беретах и мой сын. А также Иосиф и младший сын Биньямин.
      - Ахалан, Муса! - приветствуют тайманцы. - Ахалан, мужчина! Ахалан, человек, у которого в доме растет леопард! - говорят тайманцы русскому человеку в глаза. Что с них взять, с дикарей? У них своя "феня".
      - Валлак, Абуя! - мяукает "леопард". - Я сгораю по тебе!
      Глаза мои припаяны к Йегонатану-Зямке. Короткие волосенки его впереди ушей, на висках, скручены в сосульки.
      Столбенею и мысленно, как обычно в случаях непонятных, спрашиваю батьку Зяму Ароновича: "Что будет?"
      Выходит на связь папашка. Ни разу не пропустил вызова. А шнораю я частенько.
      - Зяма Аронович, - спрашиваю, - ты видишь, что с твоим внуком делают?
      - Не гони волну, - транслирует дедушка из далека, чистого и светлого. Не переживай за малолетку. Начальник на разводе со мной о внуке говорил. Улыбался Начальник. "Правильный малолетка у тебя растет, Ароныч, - говорит. - Всей нашей кодле на радость".
      Тайманцы толкуют мое замешательство за скромность.
      - Бзаз! - кричит Саадия дочкам в папильотках, и связь обрывается. Принесите мужчине чистый стакан.
      Ветерок прохладный шатается по двору в обнимку с дымом от мангала. Запахом печеной овечки и осени окутано дерево гуява. Ягненком пахнет мой Йегонатан, засыпая у меня на руках. Поет Биньямин песню о коленах Израилевых, о десяти пропавших Коленах. О большей исчезнувшей части Народа. Про узкий мост поет Биньямин Хамами, который надо пройти без страха. Мост жизни... Плачет гитара в руках умельца. Спит маленький Зямка на Родине. Счастливый Иосиф хлещет арак стаканами. Его Эстер прощупали врачи ультразвуком. Сын будет у Юсупа! Нагляделся-таки на моего малыша, макая пальцы в сладкие слюни во рту, накручивая короткие пейсы-сосульки на висках "Бутылки Молотова".
      - Велик Господь! - говорю я собранию.
      - Иншалла! - отвечают тайманцы хором, и никто не запоздал с выкриком.
      Хорошая эта примета у евреев. Не жизнь, а автострада ожидает такого ребенка. Не то, что нас, все несет по Старой Смоленской...
      * * *
      В конце мая восемьдесят второго года послу нашему в Англии комсомольцы Арафата прострелили голову. Не смертельно.
      Обычное дело в нашем регионе, пистолетные эти намеки, когда касается рядового еврея. Хрюкнут журналисты мимоходом новость, что, мол, молодой человек из национального меньшинства "замочил пером" у Шхемских ворот пацана-ешиботника в Иерусалиме; молоденького мокрушника, конечно же, не нашли, а религиозные фанатики учинили беспорядки. И все. И тут же музыку танцевальную включают - по заявкам молодых нацменов. Ум-Культум у них теперь в моде и Фарид. Оперативники наши, у которых язык детства, на котором мамы ихние говорят, - арабский, тоже очень любят Ум-Культум. Демократично любят. До самоизвержения семени. Поллюцейские народа нашего. Да... Случай же с послом нашим показался на верхотуре посягательством на драгоценные их жопы. Публичным, так сказать, посягательством. Ох, какой хипеж поднялся!
      - Братья, - говорят, - и сестры! Нет мира в Верхней Галилее. Везде, ну везде мир, а в Галилее - нет. Исполним же повинность воинскую и добудем мир Галилее!
      У Иосифа Хамами баба на сносях, а тут - "Мир Галилее"!
      Шестого июня распахнули натощак ворота "Фатма", что в километре от пограничного нашего городка Метула, и поплыли колонны ЦАХАЛа с боем на северо-запад, от крепости Бофор и города Тир до города Сидон на западе и местечка Рашая на севере. Так повелели на верхотуре. Но Бейрут не брать!
      Поцефисты.
      В первый день войны парашютный полк, в котором Иосиф Хамами на святой должности пулеметчика, взял крепость Бофор. Чисто и без потерь. Так по радио сообщили. И потянулись мы, водители танковозов, вслед за волной танков наших, ушедших своим ходом. По узким кривым улицам городка Мардж-Аюн, пустынным после прохода мотопехоты, ползли мы, груженные танками "Меркава", в сторону горного кряжа Шуф. С поднятыми ветровыми стеклами, казалось бы, отстегнутые от жары вентиляторами кондиционеров, угорали мы от духоты бронежилетов. Угоришь тут - правый срез платформы зависает над пропастью, левый выбивает камни и пыль, чиркая по скале. Натанчик, напарник мой, мой первый номер, подсовывает пятилитровую банку с водой, обложенную пенопластом, за каждым поворотом выдергивает из носика фляги затычку:
      - Пей!
      Вода, вкуснятина ледяная, в Кастине забрана. Святой Земли водица. Когда еще попьем из источников Израиля?
      Автомат "Галиль" на коленях у Натана, с пристегнутой обоймой, и смех меня разбирает видеть конопатого друга в каске и с "ружьем".
      - Наступаем, Наташка?
      - Кус им-ма шела'эм! - не принимает шутки напарник. - Рассказывай, как дела на гражданке?
      - Значит, так, - говорю, - сын у меня родился...
      - Знаю, - прерывает Натан, - на обрезании был. Говори, как назвал? "Спутник"? "Калашников"?...
      - Ну ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что у меня есть.
      - Так как назвал?
      - Йегонатан-Залман.
      - Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво!
      На крутом повороте дороги, петлей огибающей гору, в сердцевине ее бункер. Бронетранспортер сопровождения проходит мимо, не задерживаясь. Дохлый, значит, дзот. Так и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты да клочья обгорелой амуниции. В черном том брюхе уже некому заниматься политикой. Мотопехота наша прошла...
      "Пистолетчики, - думаю, - еб вашу мать. Шушера. Все надеялись, что на конгрессах да форумах утрясете, с леваками нашими лобызаясь, ан нет, не прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел против Амалека вышло войско Израиля. А уж Рафуль вам матку наизнанку вывернет, это, как пить дать".
      За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим.
      Что видит еврейский водитель на подходе к Хацбае? Табличку он видит военная полиция автограф свой оставила: "Вражеская территория! Из машин не выходить! В торговые отношения не вступать!"
      - Глупости, - говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно, не будем, потому что нечем нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню...