И вот из пилотской кабины вышел командир корабля:
      - Ну как вы? Живы? - спросил он. - Через пятнадцать минут будем у цели.
      Время не шло, а летело. Казалось, почти тут же над пилотской кабиной загорелась лампочка. Пора... Командир корабля подал команду приготовиться и открыл дверь - нас обдала струя холодного ветра. Летчик обнял неуклюжего, обвешанного со всех сторон снаряжением Николая и подтолкнул его к двери.
      - Пошел!
      Григорян несколько секунд стоял у гудящего ветром проема, как бы раздумывая. Потом резко шагнул и скрылся в клокочущей бездне. Ночь будто проглотила его: у меня мурашки пробежали по спине. Да, не просто это оторваться от самолета и ринуться в чернеющую пропасть, где тебя, возможно, поджидают штык или пуля...
      - Удачи! - крикнул мне на ухо командир корабля и прижался своей щекой к моей. - Ни пуха!..
      Я протиснулся в дверь и бросился в черноту ночи. Когда парашют раскрылся, начал искать глазами Григоряна. Но его купола так и не увидел. Приближалась земля. И вот мой парашют накрыл сосны. От меня, повисшего на деревьях, до снежного покрова было не менее трех метров!
      Осмотрелся, прислушался. Ритмичный гул самолета таял, угасал. Кругом тихо, тихо... Снять парашют было невозможно, и я, перерезав стропы, рухнул в сугроб. Когда выбрался, спрятал запасной парашют и чехол главного, снова прислушался. Но кроме едва-едва уловимого гула нашего самолета, ничего слышно не было.
      "Где же Николай? Куда его отнесло?" - тревожно мелькнуло в голове. Подал условный звуковой сигнал. Стою, слушаю. Тишина... Опять кричу филином. Ничего!
      Наконец где-то далеко-далеко слышу такой же звук. Кто это? Неужели Григорян оказался там? Еще раз сигналю. Теперь отозвалось в другой стороне. Иду на звук. Нет, не иду, а ползу по пояс в снегу метровой толщи. Но снег мягкий, пушистый... И белый-белый.
      Продвинулся немного, остановился и опять подал сигнал. На этот раз слышу ответ слева, справа и сзади. "Что за чертовщина? - думаю. - Куда же мне идти?" Повернул почти назад, бреду, проваливаясь в сугробах. А ответное ауканье то в одном, то в другом месте раздается. Будьте вы неладны, филины! Совсем уморили меня...
      Не стал я больше прислушиваться: понял, что бесполезно. Иду. И вдруг след. След человека, свежий... Только что кто-то прошел. Бреду по нему. А он петляет между деревьями: то повернет вправо, то круто завернет и идет почти назад... Наконец понял, что напал на свой собственный след, в котором есть начало, а конца, естественно, нет.
      Зло меня взяло, что столько времени ушло напрасно, да и устал изрядно. Выбил я ногами в сугробе яму, залез в нее, закурил. Сразу же разморило меня и начало клонить в сон.
      "Нет, спать нельзя! - приказываю себе. - Не раскисать! Крепиться!" Превозмогая усталость, с трудом выбираюсь из ямы и, проваливаясь в сугробы, плетусь дальше. Сигналы уже не подаю - пустое дело!
      Всю ночь колесил я по лесу в поисках Григоряна. У него же радиопитание, без которого моя рация глуха и нема. На рассвете спустился с перевала и увидел разбросанные по пригорку дома. Остановился, привалился к дереву, наблюдаю.
      До крайнего дома - не более трехсот метров.
      В центре деревни обоз, у подвод суетятся солдаты. "Немцы, - понял я. Ну и занесло! Заметили меня? Вроде нет..." Я ощутил, как по разгоряченному от ходьбы телу пробежал холодок, и плотнее прижался к стволу дуба.
      Сквозь оголенные редкие деревья все хорошо просматривалось. Но меня действительно не заметили. Взяв автомат на изготовку, я начал потихоньку отходить. Когда дома скрылись за перевалом, остановился, сел на снег под толстой корягой, стал закуривать. И вдруг вдалеке, в стороне, увидел трех немцев: они, видимо, были в засаде и теперь возвращались в деревню.
      Прижался к коряге, наблюдаю. Каратели идут беспечно - до меня доносятся глухие обрывки их разговора. Когда они скрылись за перевалом, я по собственному следу зашагал назад, к месту приземления. И снова начал колесить по лесу...
      * * *
      На другой день, где-то около двух часов, издали заметил, как в мою сторону бредут два человека. "Неужели снова немцы?" - тревожно подумал, всматриваясь. Шли люди, приглушенно разговаривая, винтовки за спинами. Один в кожушке, другой в шинели и шапке-ушанке. По виду вроде бы партизаны, а там кто его знает! Может, и немцы переодетые.
      Подпустил поближе, из-за дерева спрашиваю:
      - Стой! Кто такие?
      Остановились, смотрят в мою сторону, но из-за ствола не видят меня. Однако винтовки не снимают... Тот, что в кожушке, отвечает:
      - Если ты радист, подходи, не бойся нас. Мы свои.
      - Пароль?
      Услышав отзыв, я подошел к ним. Честно признаюсь, боялся. Из головы не выходило, что меня могут взять в плен. Незаметно вытащил из кобуры пистолет, положил в карман и там зажал в руке...
      * * *
      В землянке, куда меня привели, было сумрачно. Мутно-желтое пламя двух коптилок едва разгоняло мрак. А в углах совсем черно! После дневного света и ослепляющего снега я вообще мало что видел в первые минуты.
      Немного освоившись, с радостью разглядел Григоряна, сидевшего у печки. Он поднялся и стиснул меня, будто после долгой разлуки.
      - Кто эти люди? Свои? - спросил у него шепотом.
      - Да, партизаны. Весь отряд ушел тебя искать.
      Часа через полтора-два в землянку влетел, запыхавшись, бывший комсорг роты Анатолий Шишкин. В первых числах января сорок второго года он десантировался с группой Иванова, когда были еще в Крыму. Его рация молчала, и мы не имели о Шишкине никаких известий. И вот наконец встретились!
      - Толя, дружище, жив? - бросился я к нему.
      - Жив, старина, жив! - Анатолий заключил меня в объятия.
      Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. Потом Шишкин перевел дух и рассказал, что при приземлении их группу окружили гитлеровцы и весь день они вели неравный бой.
      - Рацию и документацию пришлось спрятать, потому что никто не рассчитывал вырваться из этой заварухи живым, - рассказывал Анатолий. - А вот вышли! И рацию разыскали, хоть и не сразу.
      Шишкин зарос, виски поседели, на круглом лице появились морщины. А в остальном все такой же: веселый, жизнерадостный, с добрыми серыми глазами.
      - За вами вот пришел: комиссар Зуйского отряда прислал, - сказал Толя, а сам все смотрел и смотрел на меня. - Там вся наша группа. И Юлдашев со своими ребятами...
      * * *
      Партизанский лагерь, куда нас привел Шишкин, размещался на склоне высоты 1025 и противоположной - Безымянной. Эти две высоты разделяла горная речушка Бурульча.
      Шишкин ввел нас в просторную, светлую и теплую землянку. Доложил о нас комиссару Луговому.
      - Присаживайтесь и рассказывайте, как там Большая земля, - сказал комиссар и, сощурив голубые глаза, стал изучать нас с головы до ног.
      После короткого рассказа я спросил у него о Мокроусове, для которого у меня был пакет штаба Крымского фронта.
      - Мокроусов далеко, - сказал Луговой. - Вас туда отведут. Анатолий, обратился он к Шишкину, - позови ко мне Макринского.
      - Есть вызвать Макринского!
      Вышли мы от Лугового, и Толя повел в свою землянку - она находилась немного выше штабной. Нас все время не покидало волнение: свяжемся ли мы с Большой землей? Радиостанция штаба фронта была в Краснодаре - на внушительном удалении от нас. Осилит ли шестисоткилометровое расстояние наш "Северок"? Мы твердо знали, что радиостанцию штаба фронта мы услышим. А вот как они нас?
      Я подготовил первую радиограмму на имя начальника разведотдела фронта, где сообщал о благополучном приземлении, о том, что находимся в Зуйских лесах. Николай забросил на дерево антенну, в противоположную сторону противовес, и мы развернули свой "Северок".
      Установив заданные волны приема и передачи, включились. Григорян приложил к уху один наушник, я - другой. Какое-то мгновение не было слышно ни шума, ни треска, ни писка. Мы молча переглянулись, и в наших взглядах прочли тревогу друг друга.
      Но вот прорвался шум, а потом слабенькие сигналы какой-то морзянки. Мы напрягли слух. Я повернул ручку настройки сначала влево от заданной волны, потом вправо. С замиранием сердца вслушиваясь в заполнившие эфир человеческие голоса, музыку и тысячи морзянок, мы ловили свои позывные. Но штаб фронта молчал.
      Я посмотрел на часы: до начала связи оставалось еще две минуты. Так вот почему молчат! Наконец оператор штаба фронта включился - послал в эфир условные позывные. Я настроился, и сигналы усилились. Николай, подпрыгнув, как козленок, закричал "ура!.
      Оператор минуты две звал нас, потом перешел на прием. Я включил передатчик и послал в эфир позывные штаба фронта. Большая земля незамедлительно отозвалась. Мы с радостью передали свою первую радиограмму.
      5
      На другой день повалил снег, мягкий, пушистый.
      В полдень мы отправились в путь. Проводниками у нас были Шишкин и Макринский. Шли мы, а наши следы тут же заваливал снег.
      Штаб Мокроусова, по словам Макринского, находился где-то в подножиях гор Средней и Сахарной головки, в районе Карасубазара. Это примерно километров шестьдесят от Зуйского отряда. Почти половину пути надо идти по открытой местности, по высокогорному плато Караби-яйле, где гитлеровцы нередко устраивают засады на партизан. Поэтому дневной переход невозможен всюду рыскают каратели.
      Макринский, как опытный проводник, брел впереди, за ним - Николай, потом - я. Замыкал нашу группу Шишкин. Отдыхали мы редко, где-нибудь в укрытии: торопились.
      Когда спустились в ущелье, тугой ветер ударил в лицо, обжигая снежинками. Идти было тяжело. С трудом поднялись мы на высокую гору с мелколесьем. Тут нас и застала ночь. А прошли-то меньше половины пути! В темноте идти стало еще трудней. Только гляди, чтобы идущий впереди не отпустил раньше времени отведенную в сторону ветку и она не хлестнула по лицу! Да так, чтобы след остался...
      Лишь часам к двенадцати следующего дня на одной из высоток нас окликнули. Это была партизанская застава. От нее до штаба Мокроусова еще около трех километров. Но мы брели Долго, то поднимаясь на высотку, то опускаясь вниз. Несколько раз нас останавливали партизанские посты. Узнав, кто мы и откуда, пропускали.
      Наконец подошли к едва заметной среди деревьев землянке. Анатолий переговорил с часовым. Тот велел подождать, а сам исчез в проеме. Вскоре из землянки вместе с часовым вышел дежурный по лагерю. Поздоровавшись, окинул нас цепким взглядом и бросил:
      - Значит, с Большой земли?
      - С Большой... - нехотя отозвался Анатолий.
      - Тогда идемте.
      Возле штабной землянки нас остановил часовой. Собственно землянки мы не видели. Привалившись к стволу дуба, стоял партизан с автоматом. Дежурный по лагерю что-то сказал ему тихонько и шмыгнул в чуть заметный вход. Мы же ждали в стороне. Через минуту-другую дежурный вернулся:
      - Пущай старшой с Большой земли зайдет.
      Анатолий подтолкнул меня: мол, иди.
      Землянка светлая, уютная, добротно сделанная. За столом три человека: один в штатском и двое военных - майор и полковник. В углу я увидел Михаила Захарчука. Он кивнул мне, улыбнулся: дескать, вот где свиделись...
      Из-за стола вышел коренастый мужчина, поздоровался со мной за руку, представился. Я достал из планшетки пакет, протянул ему. Он усадил меня между майором и полковником, а сам, опустившись на свое прежнее место, вскрыл пакет. В землянке воцарилась тишина: только слышно было, как радист выстукивал на ключе точки-тире.
      - Товарищ Захарчук, - обратился Мокроусов к нему, - добавьте: пакет получен, результат сообщим дополнительно.
      - Есть! - отозвался Михаил.
      Пока меня расспрашивали о Большой земле, Захарчук закончил работу и отдал несколько радиограмм Мокроусову. Тот одну за другой пробежал их глазами и сказал:
      - Могу порадовать вас, товарищ майор. Начальник разведотдела фронта Капалкин сообщил, что в ваше распоряжение для оперативной работы направлены радисты Выскубов и Григорян. В третий район, к Северскому, посылаются другие радисты. Так что вы, - Мокроусов обратился ко мне, - будете работать в штабе второго района. Вот ваш командир, майор Селихов, прошу любить и жаловать...
      Селихов встал, пожал мне руку. С минуту, не отрываясь, смотрел в глаза, потом сказал:
      - Побудьте пока с радистами.
      - Да, да, теперь можете идти. Отдыхайте! - сказал Мокроусов.
      Когда я вышел из землянки, снег перестал падать, из-за тучи выглянуло солнце, и ветер легонько трогал ветки деревьев, стряхивая снег.
      Встретил нас Вася Добрышкин. Пока мы тискали друг друга, прибежал Захарчук.
      - В нашем полку прибыло! - переступив порог землянки, радостно воскликнул Михаил. - Здорово, что вы прилетели к нам! А как там батальон?
      Я рассказал, что он почти весь участвовал в новогодней операции здесь, в Крыму.
      - Разведчики говорили, что в районе Акмоная высаживался воздушный десант. Я тогда думал: не наши. Выходит, что наши, - задумчиво произнес Захарчук. - Мокроусову надо сказать...
      Честно говоря, к Михаилу я питал антипатию: меня раздражала в нем вольность поведения и разговора со старшими.
      А вот Вася Добрышкин - человек совсем другого склада. Его фамилия полностью соответствовала облику и нраву. Кряжистый, вроде сказочного Добрыни Никитича, Вася отличался выдержкой и неизменной доброжелательностью.
      - Да, кстати, как тебе наш командующий? Приглянулся? - вдруг спросил меня Захарчук.
      - А что можно узнать за пять минут? И почему он в штатском? У него хоть есть какое-нибудь звание?
      - Есть. Все есть! - ухмыльнулся Михаил. - Алексей Васильевич Мокроусов удивительной судьбы человек. Еще в начале века участвовал в революционном движении в Донбассе. Потом ему пришлось долгие годы провести в эмиграции. Вернувшись в Россию в октябре семнадцатого, возглавил отряд моряков и захватил Петроградское телеграфное агентство. А в двадцатом командовал Крымской повстанческой армией, действовавшей в тылу у Врангеля. Затем воевал в Испании против фашистов. Вот какой у нас командир!
      Да это еще не все. Ты послушай... - продолжал Михаил. - С первых дней войны Алексей Васильевич - на фронте, командовал полком. Но по просьбе Крымского обкома партии его откомандировали в Крым для организации и руководства партизанским движением. Вот так-то... А ты говоришь, есть ли у него звание! - закончил свой монолог Захарчук и ушел в штаб.
      * * *
      У нас подходило время выхода в эфир. Николай ежеминутно поглядывал на часы: он уже подвесил антенну и противовес, подготовил рацию к работе. Я быстренько составил радиограмму, в которой сообщил, что будем работать во втором партизанском районе, у майора Селихова.
      В назначенное время Григорян связался с Большой землей. Сигналы радиостанции штаба фронта доходили почему-то слабо. При еле заметном вращении ручки настройки в наушниках была невероятная трескотня: она то затихала, то вновь вскипала.
      Николай не просто слушал эфир, он жил всеми его разнообразными звуками, и это отражалось на чутком, подвижном лице Григоряна. Брови Николая то взлетали вверх, то озабоченно сходились. Когда далекие, но дорогие нам позывные заглушались другими станциями, уходили куда-то, Григорян непроизвольно наклонялся к рации, словно старался приблизиться к своему корреспонденту.
      Наконец он настроился. В эфире будто осталась только одна морзянка: такая нужная, такая необходимая нам. Оператор передал, что слышит нас хорошо, и предложил принять срочную радиограмму. .Николай ответил, что к приему готов. И полились цифры, которые после некоторой обработки станут текстом приказа. Григорян спешил их принять и одновременно боялся пропустить хоть один знак, из-за чего потом может исказиться радиограмма.
      А цифры все льются, льются... Только успевай улавливать их и записывать. Но Николай прекрасно справляется с этой работой.
      Полученная радиограмма адресовалась нам двоим: начальник разведотдела фронта поздравлял нас с благополучным десантированием, с началом работы в штабе второго партизанского района и просил, чтобы в дальнейшем мы вели наблюдение за автомагистралью Симферополь - Феодосия.
      * * *
      В то время войска Крымского фронта держали оборону на Акмонайском перешейке, и фашисты беспрерывно подтягивали на этот участок свежие силы: готовились к наступлению на Керчь.
      Партизанские отряды второго района помогали нашим войскам, сковывая 11-ю немецкую армию. Гитлеровское командование бросало на уничтожение партизан свои полки с приданными им всевозможными средствами усиления: артиллерией, авиацией, танками, подразделениями жандармерии и зондеркомандами.
      Вот и сегодня партизанская разведка доложила, что со стороны деревни Айлянма (ныне - Поворотное) движется до роты противника. Партизанские отряды района тут же заняли оборону на высотах, образовав полукольцо. Вскоре от частой стрельбы лес наполнился сплошным гулом. Зажатые в клещи каратели заметались.
      Бой длился недолго. Немногим гитлеровцам удалось унести ноги... Были взяты пленные. Партизанские же отряды жертв не имели: только два бойца из Кураковского отряда оказались ранеными.
      На другой день Шишкин и Макринский ушли в Зуйские леса, а мы с Николаем обосновались при штабе майора Селихова. Землянку нам выделили рядом со штабной.
      Вечером меня вызвал майор. Я пришел, доложился как положено. Селихов сидел на бревне возле своей землянки, опустив в задумчивости голову. Он поднял на меня колючий взгляд и сказал:
      - Я вызвал вас предупредить, - майор замолчал, достал портсигар, стал закуривать. Потом снова окинул меня суровым взглядом: - Так вот, впредь все радиограммы будете передавать только за моей подписью. .Никакой отсебятины и самодеятельности. Думаю, вы поняли меня? Только за моей подписью, повторил Селихов.
      - Все ясно, - неохотно отозвался я.
      У майора дернулась правая щека, и он крутнул головой. "Ну, - думаю, не пришелся ему по душе мой тон".
      - Да, и еще хочу вам напомнить, - майор строго посмотрел на меня. Поменьше общайтесь с партизанами. Особенно не заводите шуры-муры с девками...
      Я чуть было не засмеялся, но сдержался. За все последние дни мы никого из партизан не видели, не то что партизанок. Были они в отрядах, не были даже не поинтересовались.
      Я смотрел на майора и молчал.
      - Вам ясно, что я говорю? - широко открытые немигающие глаза Селихова в упор глядели на меня. - Я у вас спрашиваю: ясно?
      - Да, ясно, товарищ майор, - сказал я совершенно спокойно.
      - Так чего же вы молчали? - повышенным тоном спросил он. - Какая разболтанность! Не забывайтесь, товарищ радист. Не думайте, что у партизан все дозволено.
      - Я не забываюсь и не думаю, товарищ майор.
      - Мальчишка! - Селихов резко встал, метнул на меня недобрый взгляд и вошел в землянку.
      Я передал разговор Николаю. Тот усмехнулся, покачал головой и ничего не сказал. А у меня в мозгу все звучали слова: "Только за моей подписью!.."
      6
      Из-за высоких заснеженных гор медленно, будто нехотя, поднялось солнце, и первые лучи его брызнули на лес. Заискрился снег.
      Григорян вошел в землянку радостный, восторженный.
      - Лес - сказка! - воскликнул он. - Сияет!
      Лес действительно стоял величественный, нарядный, торжественный. Он стоял будто зачарованный, не шелохнувшись ни одной веточкой. А снег до того был белый, что резал глаза! И не блестел, а сиял огнисто, переливчато-радужно и слепяще. Неподалеку высвистывала песенку какая-то пичуга. Такую красоту я видел впервые. И еще долго находился возле землянки, буквально ошарашенный всем.
      В этот день мы передали на Большую землю две радиограммы. В одной сообщили, что в Зую прибывает горно-стрелковый полк и расквартировывается. В другой - что в сторону Керчи прошел эскадрон кавалерии.
      Радиограммы подписал только майор Селихов. А ведь при штабе был комиссар района полковник Попов, начальник штаба полковник Лобов и начальник разведки района Генов. Переданные сведения были получены от партизан - наблюдателей за дорогами.
      Вечером нам предстояло провести еще два сеанса: в двадцать часов - по расписанию и в двадцать три - по предложению оператора штаба фронта.
      Мы удивились: почему, что за причина? Но начали готовиться - заострили огрызки карандашей, взяли бумагу... С освещением, правда, не клеилось. Наш карманный фонарик бездействовал - сели батарейки. Оставалась надежда на ярко горящий костер да лучины. Поэтому заготовили сухих дров, нарезали сосновых щепок. Мы часто принимали сводки Совинформбюро при костре и лучинах. Так что опыт у нас уже был.
      Незадолго до начала сеанса пришел уполномоченный Крымского обкома по подпольной работе, он же начальник разведки района, Иван Гаврилович Генов с текстом радиограммы. Я пробежал его глазами и сказал:
      - Вы знаете, майор приказал все передавать только за его подписью.
      - Вот как... - Генов усмехнулся, взял у меня бумажку, вышел. А через несколько минут вернулся и снова дал мне тот же текст, но уже с подписью Селихова. В нем говорилось, что в Карасубазар прибыла 22-я румынская дивизия, а на окраине города разместился штаб немецкой дивизии.
      Я записал радиограмму до начала сеанса. А ровно в двадцать три часа включился. В наушниках появилась привычная эфирная сутолока: лихорадочно пищала морзянка, кто-то гундосил на непонятном языке, что-то до боли в ушах завывало. А радиостанция штаба фронта молчала.
      Генов сидел у костра и то посматривал на часы, то вопрошающе на меня. Время от времени он что-то тихонько спрашивал у Николая, тот отрицательно качал головой.
      Я еле заметно передвигаю ручку настройки, но, кроме сумасшедшего писка морзянки и какого-то странного завывания, ничего не слышу, как ни напрягаюсь. Прошло десять томительных минут, а оператор штаба фронта все не выходил в эфир.
      Минуты бегут неудержимо. Уже проскочило пятнадцать, а Большая земля по-прежнему молчит. Я волнуюсь, беспокойство растет... Наконец среди множества звуков прорывается тревожный голос радиостанции штаба фронта. Она зовет нас, родная наша! Николай улыбается. Светлеет лицо и у Генова.
      Около минуты звал нас оператор. Мы ответили, что слышим его хорошо, что все поняли. Он велел подождать еще десять минут.
      Ждем. Вскоре мы снова слышим Большую землю, Оператор предлагает принять две срочные радиограммы. Ну что ж, две так две. Я сообщаю о готовности и переключаюсь на прием.
      Приняв первую радиограмму, отдаю Григоряну ключ и наушники. В радиограмме командующий Крымским фронтом генерал-майор Козлов просит срочно выслать группы на поиск парашютистов-десантников, с которыми потеряна связь. Сообщаются координаты их последнего местонахождения.
      О десантниках штаб фронта однажды уже сообщал. Это была группа в двенадцать человек. Выбросили ее с задачей вести наблюдения за Черноморским побережьем. Там, в районе Феодосии и Владиславовки, немцы готовились к решительному наступлению. От Севастополя побережьем перебрасывались туда войска, чтобы внезапным ударом сломить оборону Крымского фронта.
      Во второй радиограмме штаб фронта просил срочно сообщить о расположении штаба 11-й немецкой армии и ее командующем.
      Генов, прочитав радиограммы, тяжело вздохнул и тихо сказал:
      - О Манштейне-то мы знаем, где он находится со своим штабом. А вот что касается парашютистов!.. - и, помолчав, добавил: - Нету их больше.
      - Как нету? - вырвалось у меня. Я впился глазами в Генова. - Вы что-то знаете о них? Неужели погибли?
      - Погибли. Все погибли, - с трудом произнес Генов. - Я только сегодня узнал о них: разведчик принес эту весть, - он замолчал, уткнулся в радиограмму, но, видимо, не читал ее, думал. Может, о парашютистах, а может, о чем другом... - Они что, ваши однополчане? - спросил чуть позже.
      - Да, из нашего батальона, - сказал я, продолжая сверлить Генова глазами: ждал от него подробностей о гибели моих друзей. Наконец Генов с сочувствием посмотрел на меня и тихо произнес:
      - Погибли ребята. Что ж теперь делать? Война есть война. Без жертв она не бывает. Так вот, по рассказам разведчика, десантники благополучно приземлились в нужном районе. Какое задание имели, нам неизвестно. Они уже пробивались к Старокрымскому лесу: видимо, шли на соединение с партизанами. Поздно вечером зашли в деревню Ворон, постучали в крайний дом. Их впустили.
      Но хозяин оказался предателем: поднял на ноги местных полицейских и в соседнюю деревню сообщил. Дом окружили. Началась стрельба. Всю ночь она не утихала. На рассвете к врагам подошло еще подкрепление. Парашютисты отбивались отчаянно. Когда предатели поняли, что десантников живыми не взять, облили дом керосином и подожгли. Из него так никто и не вышел - все сгорели, но в плен не сдались...
      Генов замолчал. Молчали и мы. У меня к горлу подступил ком, а Николай, уронив голову, молча скрежетал зубами.
      7
      У нас, радистов, были свои сложности, свои проблемы. Бывало, развернешь рацию, а тут вдруг приказывают немедленно собраться в поход. Отстукаешь - фашисты - и сворачиваешься. А бывало и так, что на полуслове закругляешься. Всякое случалось!
      Каратели часто нападали на партизанские заставы. Поэтому приходилось менять места стоянок. А при частой смене стоянок нам особенно доставалось. Данных о противнике добывалось много, и все важные, нужные фронту. Их надо было немедленно передавать. А мы - в походе. На ходу ведь не передашь!
      Потом у всех партизан привал, а нам не до отдыха - надо выходить в эфир. Не скрою, ноги и руки от усталости ныли, но мы не подавали виду: работали. Бывало и так. Назначим время сеанса, а выйти в эфир не можем: враг наседает - не до связи.
      Надо отдать должное операторам штаба фронта - они всегда были внимательны и отзывчивы. Мы их не знали, даже не представляли, кто находится на другом конце невидимого провода: девушка или парень. Мы только потом, когда освободили Крым, узнали их имена.
      Как только оператор появлялся в эфире, мы тотчас узнавали его по почерку передачи, по характеру его работы на ключе. Мне кажется, что он меня тоже узнавал, чувствовал мое настроение, даже обстановку, в какой я находился в тот момент. Никакой нервозности в нашей совместной деятельности не было. Все всегда проходило спокойно, уверенно.
      Особенно мне приятно работалось с оператором номер один. Он умел принимать радиограммы даже тогда, когда батареи нашего "Северка" едва-едва дышали. А как умел передавать! Быстро, четко. Каждая цифра, казалось, была отлита из металла. В каких бы условиях мы ни трудились, он делал все, чтобы нам было полегче. Закончишь иногда с ним связь и чувствуешь, как на душе у тебя стало светло и радостно.
      * * *
      Наш лагерь разместился у подножия горы Средней. Там не было ни одного шалаша - партизаны жили в землянках. И у нас с Николаем была землянка, похожая на волчью нору. Правда, просторная. Мы в ней только лежали. А если сидели, то вопросительным знаком.
      Как-то утром достал я из вещевого мешка бритвенный прибор, намылился. И только пристроился у сваленного дерева, в низине вдруг хлестнули автоматные очереди.
      Партизаны выскочили из землянок, бросились на вершину горы. Я метнулся в свою нору, схватил рацию, автомат, вещмешок и выбежал наружу.
      Григорян уже смотал антенну и стоял за деревом, вставляя диск в автомат и зорко поглядывая в овраг, откуда доносилась стрельба. Увидел он мою намыленную физиономию и рассмеялся.
      Стрельба усиливалась, пули свистели буквально над нами: каратели, очевидно, нас еще не заметили, просто стреляли вслепую в нашу сторону.
      Все явственней доносились команды немецкого офицера. Мы с Николаем залегли за деревьями и приготовились к бою. Вот внизу, на склоне горы, замелькали смутные, фигуры.
      - Немцы! - крикнул мне Григорян.
      В нашу сторону бежало несколько фашистов, стреляя на ходу. Я прицелился в первого из них и выпустил короткую очередь. Гитлеровец упал плашмя, широко раскинув руки. Григорян тоже сразил фашиста.
      Враги залегли, стреляя из укрытий. Потом перебежками, от дерева к дереву, начали нас обходить.
      Неожиданно появился майор Селихов в сопровождении трех бойцов и с ходу набросился на нас за то, что мы не поднялись на вершину горы, где находился штаб.
      Молча потащились за ним вслед. Николай, правда, ответил ему, что, дескать, вы сами драпанули, а нас ругаете... Селихов на него так посмотрел, что Григорян тут же замолчал.
      Пока мы поднимались на гору, стрельба утихла.
      На высотку прибыл подполковник Городовиков. Высокий, широкоплечий, богатырского сложения, лет тридцати пяти. Пушистые черные усы, орлиный взгляд чуть прищуренных раскосых глаз. Кожаное пальто, перетянуто ремнями, шашка в ножнах, на широкой груди бинокль и трофейный немецкий автомат, с правой стороны в деревянной кобуре маузер. Городовиков подошел к Селихову, поздоровался и доложил:
      - Товарищ начальник района, противник частично уничтожен, есть пленные, остальные бежали.
      - Хорошо, молодцы! Отряд потерь не имеет? - спросил Селихов.
      - Не имеет. Один ранен в ногу, - уточнил Городовиков.
      8
      Лес одевался в весенний наряд. Южные склоны гор покрылись буйной щетинкой зелени. День заметно прибавился, и солнце, припекая, поднималось все выше и выше.
      В связи с тем что противнику стало известно местонахождение партизанского лагеря, Мокроусов приказал Селихову со всеми отрядами района передислоцироваться.
      После тяжелого полуторасуточного перехода мы оказались в Зуйских лесах, на высоте 1025. Сюда перешли отряды Куракова и Городовикова, а также Ичкинский и Колайский. Зуйский же находился на прежнем месте - за речушкой Бурульча, у подножия Безымянной высоты.
      Во второй половине дня пришли из Зуйского отряда ребята нашего парашютно-десантного батальона: Анатолий Шишкин, Ураим Юлдашев, Александр Иванов, Виктор Балашенко, Василий Федотов, Башир Катадзе. Встретились мы с большой радостью. Особенно сильно жал меня в своих объятиях на редкость крепко сбитый, коренастый Юлдашев.
      - Мал-мал изменился! Только похудел на партизанских харчах, приговаривал Ураим, разглядывая меня. На его широкоскулом лице расплывалась улыбка, карие глаза блестели.