Весь день раскаленный воздух дрожал от густой канонады. Высоту лихорадило от тяжелых взрывов бомб и снарядов. Немцы без перерыва штурмовали и с каждым часом становились все злее, ожесточеннее.
      Немногим более трехсот партизан выдержали за день четырнадцать атак. А ведь наступало около двадцати тысяч солдат и офицеров. Не двести, не две тысячи, а двадцать тысяч! Двадцать тысяч автоматов поливало нас свинцовым огнем. И что поливало? Мизерный пятачок высоты!
      * * *
      Наконец пришла долгожданная ночь, и немцы прекратили штурм. Над лесом одна за другой взвивались и подолгу висели в черном небе ракеты. Теперь надо прорываться. Но как, где? Высота ведь блокирована! И оставаться бессмысленно. Это значит - всем погибнуть. Завтра обрушится такой шквал огня, что вряд ли кто уцелеет...
      Капитан Кураков спокоен, деловит, энергичен. Кажется, ни одна даже самая незначительная мелочь в этой сложной и ответственной обстановке не ускользает от его внимания. Он ходит от одного отряда к другому, подбадривает бойцов.
      Партизаны верили ему. Теперь, в этой тяжкой ситуации, он казался нам богом. В его руках судьбы всех нас! Да, мы верили капитану, вверяя ему самих себя. Мы знали: он умный и очень смелый командир, решения всегда принимает мудрые.
      Вот и сейчас были уверены, что Кураков найдет правильный выход из положения и мы вырвемся из кольца.
      Капитан послал разведчиков нащупать не охраняемый карателями проход. Но немцы обстреляли их то в одном, то в другом месте. Вернулись ребята ни с чем. Наконец весельчаку и балагуру Алексею Вадневу удалось обнаружить между скал такой проход.
      В двадцать четыре часа за разведкой двинулись партизаны. Без паники, один за другим спускались люди с крутого обрыва. Раненых и детей на руках сносили вниз. Ни стука, ни стона, ни ребячьего плача слышно не было! За ранеными спускался штаб района.
      К нам подошли наши парашютисты: Иванов, Шишкин, Федотов, Балашенко, Фокин, Мовшев, Катадзе. Мы обнялись, попрощались. Может, в последний раз виделись?..
      Группа Саши Иванова оставалась прикрывать нас. Ценой своей крови, а может, и жизни они должны были обеспечить благополучный выход из окружения всех партизан, приковывая к себе противника. Другого варианта не было.
      Когда спускались, на дне ущелья на случай несчастья, подстраховывали два партизана. Но ничего непредвиденного не произошло: все спустились благополучно.
      Перед нами речушка. Осторожно, цепочкой, побрели партизаны по воде. Неподалеку, по обе стороны, мы увидели костры, которые жгли немцы и румыны.
      Вдруг людская цепочка приостановилась, все замерли. Но последовала команда - не задерживаться, продолжать движение по воде. Соблюдая предосторожность, партизаны двинулись дальше: шли, как говорится, по острию ножа...
      Наконец опасная зона осталась позади. Все с облегчением вздохнули. У подножия горы Терке сделали привал. Потом поднялись на гору и по хребту направились в сторону деревни Ангара (ныне Перевальное).
      Заняв оборону, отряды начали укрепляться. Это место также было удобно для обороны: подход с двух сторон и деревня рядом, внизу. Вряди ли кому придет в голову, что партизаны могут здесь находиться!
      Наступило утро. Солнце встало рано, позолотив верхушки деревьев. Было безветренно.
      Ночь прошла в напряжении: никто из партизан не сомкнул глаз, каждый думал, что немцы вот-вот обнаружат нас и снова завяжется бой.
      В шесть утра послышался гул фашистских самолетов. Они пролетели бреющим полетом над оставленной нами высотой и сбросили бомбы. Земля содрогнулась от взрывов. Поднялись черные столбы дыма. Несколько минут стервятники обрабатывали высоту. Потом шквал огня обрушила на нее немецкая артиллерия. И снова бомбили самолеты, а артиллерия все смешивала...
      В восемь утра до нас докатилась ураганная стрельба автоматов и пулеметов: гитлеровцы, видимо, направили всю мощь своего огня на высоту.
      - Штурмуют, - глядя в бинокль, сказал Кураков.
      У меня сжалось сердце: там же наши боевые друзья! Живы ли? Выйдут ли из окружения?
      Через полчаса все смолкло. Потом раздался глухой взрыв, и высоту окутал густой дым: по всему видно, горели шалаши, землянки...
      * * *
      Позже мы узнали, что любимец Манштейна Стефаниус в разных видах фотографировал разгромленный лагерь. Ну как же, надо показать шефу! Вот, мол, полюбуйтесь, партизаны разгромлены, уничтожены! Обещанное сделано!
      На следующий день гитлеровцы уже на весь мир трубили по радио об уничтожении партизан. Даже генерал Антонеску прислал по этому поводу восторженное приветствие своим "доблестным" войскам.
      А вот убитый партизанами командир 101-го разведывательного отряда капитан Пумм в своем дневнике записал: "...17.VII.42 г. Партизаны не найдены. 20 000 бросили на их уничтожение, но пока один труп, а среди наших уже десятки. 25.VII. Я в Симферополе. Сколько потратили сил, а партизаны так и остались. Есть сведения об их оперативной деятельности..."
      Гитлеровцы в своей грязной газетенке "Голос Крыма" писали, что с "красными бандитами" в лесах покончено, они уничтожены полностью, несколько сот взято в плен. Выступал по радио и майор Стефаниус, который рассказывал о разгроме партизан.
      Слушали мы с Николаем эту стряпню и поражались наглой брехне. Как только держал такого вруна в своем штабе Манштейн!
      Майор Стефаниус мог бы догадаться, что "уничтоженные" партизаны удивительным образом воскреснут, что снова на железной дороге и автомагистралях полетят под откос поезда, будут взрываться машины, бронетранспортеры, станет уничтожаться живая сила, полетят в воздух склады с боеприпасами и горючим.
      21
      Партизанские отряды второго района буквально под самым носом у карателей два дня оставались незамеченными. Находиться дольше в километре от деревни Ангары, где размещалось до полка гитлеровцев, не было уже никакого смысла. Да и разведка доложила, что противник оставил высоту 1025 - ушел восвояси. Тогда партизанские отряды и штаб района вернулись на разгромленную, но надежную в обороне высоту.
      Как же ее изуродовали немцы! Вся в воронках... Шалаши и землянки сожжены, взорваны... Деревья обуглены, искромсаны... Будто смерчь прошелся по высоте.
      От нашей землянки осталась глубокая воронка. И в помине не было ни сосны с лестницей, ни огромного дуба, который укрывал нас от знойного солнца. В сосну, видимо, попал снаряд, выворотив ее с корнями и отбросив далеко в стороны разломанные куски толстого ствола. От дуба остался лишь щербатый обугленный пенек.
      По всей подковообразной высоте валялись консервные банки, бутылки из-под шнапса - немые свидетели оргии, которую учинили здесь фашисты в честь "разгрома красных бандитов". А может, поминали тысячу двести своих убитых солдат и офицеров? Именно такой ценой заплатили враги за разбойничий прочес. Да, дороговато обошлась им эта карательная экспедиция...
      Партизанские же отряды имели незначительные потери. Хотя было много раненых и лишились мы продовольственных баз.
      * * *
      День ото дня партизанская жизнь постепенно входила в нормальное русло: посылались подрывные группы на взрыв железной дороги, немецких складов с боеприпасами и горючим; уходили на задание разведчики...
      Как-то перед вечером пришел в штаб района Саша Иванов. Он за время боев сильно изменился: похудел, стал, казалось, даже уже в плечах. Глаза запали, но светились прежним мягким огоньком. Русые волосы на висках засеребрились.
      - Слушаю тебя, Саша. Случилось что? - спросил у него Кураков. Капитан усадил его рядом на обрубок дерева, положил руку на плечо. - Ну так что?
      - Да ничего, - отмахнулся Иванов. - Вот при-. шел...
      - Пришел рассказать, как вырвались из западни?
      - А-а, да чего там рассказывать-то! - неохотно проговорил Иванов. Вышли, да и все. Часа через три после вас.
      - Все вышли?
      - Кроме двоих. И Шишкин был ранен. Выходили там же, где и вы, в ущелье.
      - А потом?
      - Перешли Бурульчу, стали подниматься на гору, наскочили на фрицев, завязалась перестрелка. Думали, уйти без боя - не получилось. Их очень много было! Окружили нас, в плен хотели взять. Пришлось пустить в ход гранаты. Провались, но вот потеряли двоих...
      - Да, ребята были что надо! Герои были! Ну ты не убивайся шибко, Саша. Ничего не поделаешь.
      - Пришел я вас просить, - сказал Иванов после минутного молчания, послать нас на задание. Хотим отомстить фашистам за гибель наших друзей. Все подрывные группы отправились на диверсии, а нас обошли. Обидно ведь! Не будет нам покоя, пока не рассчитаемся за ребят. Товарищ капитан, пожалуйста...
      - Нет, Саша, не могу. После того, что мы оставили вас на верную смерть, - прикрывать наш отход, и сразу же послать на задание? Нет, не проси, Саша, не могу. Отдыхайте.
      Иванов вдруг вскочил, выпрямился:
      - Мы готовы на любое задание!
      Глаза Куракова заблестели.
      - Я знаю, что парашютисты - народ горячий и что героизма им не занимать, - тихо сказал он. - Но сгоряча можно глупостей натворить, людей погубить. Так что поостыньте и тогда пойдете. Договорились?
      - Пока не отомстим фашистам за ребят, не остынем, - решительно заявил Иванов. - Все наши парашютисты дали клятву. И мы ее сдержим.
      Кураков едва заметно улыбнулся, кивнул в нашу сторону:
      - И радисты поклялись?
      - Да, все, и радисты тоже.
      - Ну хорошо: я вижу, тебя не отговоришь... Идите. Горячки только не порите! Действуй разумно. Людей береги. Хотя и говорят, что война милости не знает, что она через трупы шагает, но ты все-таки побереги людей. Да, с начштаба согласуй район действия...
      - Есть! Разрешите идти?
      Кураков обнял Сашу, поцеловал, пожелал удачи. Тот вскочил в наш шалаш, обхватил меня и радостно крикнул:
      - Все, договорился! Отпустил! Идем!
      - Я рад за тебя. Но будьте осторожны. Ни пуха...
      - К черту! К черту! К самому большому черту! - и Саша рванулся к своим парашютистам.
      А я стоял и думал: вот он каков, ленинградский металлист, десантник, комсомолец Александр Иванович Иванов! Неудержим...
      22
      В штабном шалаше сидело четверо: радистка Оля Громова, командир партизанского района капитан Кура-ков, старший лейтенант Колодяжный и я шло последнее напутствие перед отправкой в глубинку Громовой.
      Разговор был долгий и подробный. Колодяжный растолковывал радистке суть задания, предупреждал девушку о грозящих опасностях, давал советы, как уберечься от провала, что делать в критических ситуациях, как вести себя в той или иной обстановке... Емельян Павлович то и дело покручивал свои пушистые усы, поблескивал светло-карими глазами и повторял:
      - Запомните, Оля, от вашей разведки и от вашей работы будут зависеть успехи наших войск на фронте. Чем ценнее разведданные станете давать, тем быстрее придет победа... Думаю, вы меня поняли, Оля?
      - Так точно, товарищ старший лейтенант! Все поняла, - бодро отвечала Громова.
      - Что же, тогда до встречи! - И Колодяжный улыбнулся в усы.
      * * *
      Громову для работы в глубинке поведут Елена Бодриченко и Марина Игнатьева. В деревне Лазаревке Советского района Крымской области проживала мать Лены. Немцев там не было, иногда только налетали, и девушки поэтому смогут спокойно передавать по рации штабу фронта сведения о противнике, которые будут добывать с помощью подпольщиков, находящихся в Ичках (ныне Советское). Немцы в то время активизировались: спешно перебрасывали по железной дороге в Керчь технику и живую силу.
      * * *
      До Лазаревки девушки дошли за четверо суток, и никто их не обнаружил. Брели только ночью, обходя встречные деревни. Днем же прятались в лесопосадках или окопах, а то и в зарослях бурьяна.
      И вот они у дома Лены. Она постучала в стекло, тихонько позвала мать. Загремел засов, и все вошли.
      - Ой, доченька, - всплеснула руками мать Лены и бросилась обнимать девушку, целовать. - Жива, родная! А тут уже наговорили, что нету тебя... Ласточка ты моя ненаглядная!
      - Жива, мамочка, жива, - только и приговаривала Лена.
      Оля с Мариной молча наблюдали за трогательной встречей. На глазах у них были слезы.
      - Мама, знакомься - мои подруги, они из Севастополя, - сказала Лена. Это Оля, а это Марина. Домой идут, на Украину...
      Мать усадила девушек к столу и шепнула на ухо дочери:
      - Из Судака приезжал какой-то тип - вроде знает тебя - и пустил слух, что ты партизанка. Рыжий такой, невзрачный на вид...
      Лену в Судаке многие хорошо знали из-за ее активной работы по подготовке молодежи к санитарной обороне: она в то время была секретарем первичной организации РОККа. Но кто же этот рыжий и невзрачный, как сказала мать?
      В назначенное время Оля развернула в каморке радию, надела наушники, включилась на прием и стала с замиранием сердца ловить в эфире свои позывные. Радиостанция штаба фронта молчала. Тогда Оля переключилась на передачу и отстукала позывную Большой земли. Услышали. Обещали следить. Оля снова переключилась на прием и среди множества морзянок услышала наконец свою позывную.
      Лицо девушки расплылось в улыбке. Она обхватила Лену и начала чмокать в щеки, в лоб, потом Марину, тихонько приговаривая:
      - Девчонки! С нами говорит Большая земля! Вы понимаете? - Оля снова припала к рации.
      Оператор штаба фронта ответил, что слышит на пять баллов, и попросил передавать, что имеется. Лена подсвечивала карманным фонариком, а Оля, развернув лист бумаги, стала передавать свою первую радиограмму, в которой сообщила о прибытии на место и начале работы. В эфир полетели цифры.
      Вот радиограмма передана, связь закончена. Оля сняла наушники, уложила их в ранец вместе с антенной, противовесом и сказала радостно девушкам:
      - Свершилось: мы послали свою первую радиограмму. Теперь нам нужны сведения о противнике. Понимаете? Сведения!
      - Будут, Олечка, будут, - весело пообещала Лена. - Обязательно будут!
      * * *
      На третий день, перед вечером, в дом Бодриченко пришли полицейские со старостой и предупредили девушек, чтобы они до утра никуда не уходили, иначе родные и близкие Лены будут расстреляны.
      Что делать? Бежать нельзя - погибнут люди. И девушки, еще раз договорившись, что Оля с Мариной пробираются домой, на Украину, тщательно спрятали рацию и всю документацию. Самое главное, думала Оля, чтобы никаких улик не было.
      Но кто же все-таки мог донести в полицию о возвращении домой Лены с подругами? Как ни гадали, ответа так и не нашли. Кто-то подлый все-таки имелся в деревне...
      Пошла томительная бессонная ночь. Как же долго она длилась!
      Рано утром девушек под конвоем полицейских отвезли в районную полицию. Начались допросы. Подруги твердили одно: идут домой. И тут к Лене подошел рыжий, плюгавый, большеротый мужчина, заглянул ей в глаза, ехидно ухмыляясь, спросил:
      - Что, дорогуша, не узнаешь?
      Он повернулся к старшему полицейскому, услужливо поклонился:
      - Это та самая, о которой я говорил. Елена Михайловна Бодриченко. И эти девки тоже партизанки.
      - Дяденька, ну какие мы партизанки? - ринулась к рыжему Марина. - Идем домой, на Украину. Зашли вот к подруге... Учились мы вместе с техникуме.
      - Замолчать! - прикрикнул на нее старший полицейский.
      "Так вот кто донес в полицию", - сообразила Лена. И вспомнила теперь этого типа. Он. был в партизанах и в первом же бою сдался в плен. "Продажная ты сволочь!" - чуть было не закричала девушка.
      Их, всех троих, отправили в джанкойский участок гестапо. Но, как ни пытали там, добиться фашистам ничего не удалось.
      Из Джанкоя Олю, Лену и Марину перебросили в Симферопольскую тюрьму, которая была переполнена арестованными. Здесь девушки познакомились с партизанками Аджимушкайских каменоломен Асей Менжулиной и Лидой Химцевой и задумали вместе бежать. Но осуществить этот план не удалось. О готовящемся побеге стало известно гестапо, и девушек, жестоко избитых, стали морить голодом, бросив в одиночные камеры.
      Но и голод их не сломил. Снова начались допросы, пытки. Подруги молча переносили истязания. Они не выдали ни друг друга, ни партизан, ни их семьи, ни подпольщиков.
      А потом закружило девушек по тюрьмам, концлагерям... Злая судьба занесла их в лагерь для военнопленных в польском городе Седльце. Сыпной тиф косил узников. Задела своим черным крылом эта болезнь и партизанок. Но помощь врачей-патриотов и большая сила воли вырвали их из когтей смерти.
      Снова девушки стали думать о побеге. Они связались с подпольной группой военнопленных, возглавляемой кубанцем Дмитрием Пушкарем. Началась подготовка. Дмитрий и еще пять военнопленных принялись рыть ход под бараком. Завершить подкоп не удалось - их обнаружили немцы. Но подпольная группа чудом осталась вне подозрения.
      В начале июля 1944 года Олю, Лену, Марину, а также других узников отправили этапом в город Демблин. А весной сорок пятого наши войска всех освободили, и девушки вернулись на Родину.
      * * *
      В 1960 году Елена Михайловна Бодриченко писала своему боевому другу: "...Прошли годы, но до сих пор не зарубцевались раны, которые нанесла война. Многих прекрасных товарищей нет с нами рядом, их могилы остались далеко у чужих дорог, на берегах ненаших рек. Но мы их не забыли! Мы свято храним их в памяти. Мы ничего не забыли и никогда не забудем!.."
      23
      Август. Он всегда будоражит сердце, навевает сладостные мечты ушедшей моей юности. Люблю августовские цветы! Они жизнестойкие, буйно цветущие. Я их никогда не рву. Любуюсь ими, вдыхаю их аромат, и кажется, что душа моя не черствеет, а так же цветет и лучится, как эти цветы.
      Завтра мне исполняется двадцать три года. Обычно в такой день я получал в подарок цветы. Принимал их с неохотой: только чтобы не обидеть. Ведь знал, что через час или день завянут и придется их выбросить. А ведь так хотелось, чтобы они цвели вечно, радовали нас, украшали нашу жизнь!
      Но цветы цветами: мне сегодня не до них. Исчез Николай Григорян. Был и нету. Больше двух часов уже отсутствует. Такого случая я не помню, чтобы он уходил, не предупредив меня. Бывало, идет к товарищу в соседний шалаш или за дровами - обязательно скажет. А тут - на тебе: бесследно пропал.
      Я работал с Большой землей, когда Николай вышел из шалаша. Свернул я рацию, кинулся, а Григоряна нет: ищи-свищи! У одного спросил, у другого никто не видел. Еще один сеанс связи провел, а Коли все нет.
      Кто-то из партизан предположил: к немцам, мол, ушел. Но я был глубоко убежден, что Григорян не совершит подобной подлости.
      Только перед вечером он пришел. Я тотчас набросился на него, стал отчитывать...
      - Ты прости меня, - опустив голову, проговорил Григорян. - Виноват я! Но ты прости.
      - Кто же так делает? - все ворчал я. - Уйти на весь день и никому не сказать! А?
      - Сашка Иванов знает. И еще кое-кто.
      - Вот здорово! А я, выходит, для тебя никто? - снова начал злиться я.
      - Слушай, друг, ну зачем ты так? Не ругайся, пожалуйста. Больше такое не повторится. Слово даю. А где ходил, узнаешь завтра.
      Григорян был голоден: весь день не ел.
      - Бери вон в котелке, пожуй, - остыв, сказал я.
      - Спасибо, - блеснув повеселевшими глазами, Николай принялся уминать кашу.
      Мне почему-то казалось, что с минуты на минуту меня должны вызвать в штаб и устроить головомойку за самовольную отлучку Григоряна. А что я мог ответить? Ровным счетом ничего!
      - Скажи все-таки, как это могло случиться? - снова начал допытываться я, когда Коля поел. - Ты же раньше никогда ничего не скрывал. А сегодня...
      - Не переживай и дурное не думай, - успокаивал меня Григорян. - Кому надо знают, где был. Я выпучил глаза.
      - Да, в штабе знают. - И Николай, по-доброму улыбнулся. - Уговор был такой, друг!
      Прошлой ночью я принимал сводку Совинформбюро. Да, помимо всего прочего, каждую ночь, в два часа, я ее принимал: сводку передавали для газет. И всякий раз ложился спать где-то в четвертом часу. Так было и в эту ночь. А в восемь утра Николай разбудил меня:
      - Вставай, тревогу объявили!
      Я подхватился, умылся наскоро и принялся укладывать в вещевой мешок свои пожитки. Николай подошел, смущенно улыбаясь, сказал:
      - Поздравляю тебя с днем рождения. - Он протянул мне полный котелок душистой, наваристой ухи и маленький букетик лесных цветов.
      Я улыбнулся: "Ну и сюрприз! Так вот где парень был целый день... В Суате рыбешек ловил. Ходил в такую даль, чтобы порадовать меня, а я взял и обругал его..."
      Мне стало неловко, но я знал, что прав. Как бы по-братски мы ни жили, а дисциплина должна быть. Без нее дрянь дело!
      Григорян умел варить уху. Он знал, что это самое любимое мое блюдо, и решил сделать мне приятное. Ели мы ее с таким аппетитом, что нас и за уши бы не оттянули, а от форели и косточек не осталось.
      * * *
      Вскоре заставы вступили в бой. Противник наступал небольшими группами со стороны Баксана и Барабановки: видимо, прощупывал нашу оборону. На помощь заставам тотчас была выслана подмога. Штаб района и комендантский взвод по-прежнему находились в расположении лагеря. Все были в полной боевой готовности.
      Мы с Николаем взобрались на скалу, откуда вел наблюдение за противником командир района. Усевшись между валунов, тоже стали смотреть туда, откуда доносились автоматные и винтовочные выстрелы, откуда изредка огрызались немецкие пулеметы.
      Вдруг мимо моего уха - ть-ю, ть-ю! - пропело несколько пуль. Они просвистели так близко, что я почувствовал ветерок на щеке. Мы с Николаем юркнули под выступ скалы. Посмотрев на меня, Григорян спросил с тревогой:
      - Не задели?
      Я машинально провел рукой по щеке: крови не было.
      - Кажется, нет... Но чуть не поцеловали! Видишь, и фрицы захотели поздравить меня с днем рождения.
      - Обидней всего погибнуть от шальной пули, - задумчиво произнес Николай. - Хуже всего - нелепая, глупая смерть...
      - Значит, мы с тобой, Коля, должны дожить до победы. А она придет, обязательно придет! Не за горами уже.
      Мы и в те дни были твердо уверены, что победа будет на нашей стороне, что наглые, самодовольные Манштейны, Клейсты и им подобные людишки еще проклянут тот утренний час, когда они вероломно, по-бандитски, вторглись на нашу землю.
      24
      Все-таки служба в армии оставила свои следы: даже здесь, в тылу врага, мы с Николаем по старой привычке делали по утрам физзарядку. Не каждый день нам это удавалось, но делали!
      Вот и в это утро только собрались было, как в шалаш не вошла, а впорхнула Нина Залесская. Девушка была веселая, радостная, сияющая.
      - Что случилось? - поинтересовался я.
      - На задание ухожу! Заскочила попрощаться! - затараторила Нина.
      Николай стоял, хмурил брови. Он то связывал на полотенце узел, то развязывал его: нервничал. Нина подошла к нему, спросила:
      - Ты чего это, миленький? Что с тобой?
      - Хандра одолела, - глухим голосом ответил Григорян.
      - Не падать духом! - Нина легонько тронула его за плечо.
      Николай скривил в искусственной улыбке губы, а в глазах по-прежнему грусть.
      Минуты две-три молчали. Было тихо. Вдруг до нашего слуха донесся глухой далекий винтовочный выстрел. Мы насторожились, прислушались. Но стрельбы больше не было.
      - Нина, ты не боишься идти на задание? - спросил я, заглядывая девушке в глаза.
      - Не думала об этом. Собственно, чего я должна бояться? Если бояться, не надо и ходить в разведку! А как хочется сделать хорошее дело. Такое... ну, громкое, что ли...
      Я усмехнулся. А Нина смотрела на меня с теплой открытой улыбкой и молчала.
      - А ты молодец, - сказал я девушке. - Молодец, что уверена в себе. Так и надо! Ну, выполняй задание и возвращайся скорее.
      - Вернусь. Обязательно вернусь! - снова улыбаясь, сказала Нина. - Ну а случись что... не поминайте лихом. Если на роду уж написано - не обойдешь, не объедешь. Значит, так тому и быть.
      Мы попрощались. Я знал, что задание у Нины трудное и опасное. Вообще-то любое задание в тылу врага требует умения, выдержки, силы воли, терпения и, наконец, большого мужества.
      Знали мы и то, что Залесская на выдумки и разные хитрости мастерица. Не раз она обводила немцев вокруг пальца, когда ходила в разведку. То прикидывалась нищей... То хворой... Придумывала себе всевозможные легенды... И каждый раз все оканчивалось удачно.
      В тот день Нина Залесская ушла в Алушту, и нам больше не довелось с ней встретиться, поговорить, посмеяться. Она погибла. А при каких обстоятельствах - так, увы, и не удалось узнать...
      25
      Два дня и две ночи непрерывно лил дождь. В наспех сделанных из парашютных куполов палатках было сыро. Мы, правда, успели до дождя натаскать внутрь прошлогодних листьев и сделали на них постели. Но все равно было неуютно.
      Наш лагерь размещался под горой, у речушки, километра три южнее высоты 1025: вынуждены были перейти сюда после двухдневных боев.
      Двое суток мы не могли связаться с Большой землей. Чуть не выли от злости и горя! Мы радиостанцию штаба фронта принимали, а они нас нет. По нескольку минут оператор звал нас. Мы посылали в эфир позывные. Но нам не отвечали и все звали, звали... В общем наши сигналы не доходили до радиостанции штаба фронта.
      Григорян с таким гневом бросал на землю пилотку, будто это именно она была во всем виновата! Я тоже, конечно, переживал... Да разве будешь спокоен, когда накопилось несколько радиограмм, а передать их невозможно?!
      Меняли направление антенны, поднимали ее повыше, но все равно ничего не получалось: Большая земля по-прежнему нас не слышала.
      Грешили мы на передатчик - думали, он виноват. Проверили: нет, исправен, работал в режиме, сигналы в эфир посылались. Так в чем же дело? В чем причина?
      Григорян доказывал, что это из-за дождливой погоды. Но дождливо и сыро бывало и раньше, а мы прекрасно работали.
      Двое суток толкли воду в струпе - и никакого результата. На третий день рано утром из-за горы выкатилось красное августовское солнце. Николай обрадовался:
      - Теперь нас услышат. Посмотри, какой чудесный день!
      - День-то хороший, а связи не будет, - с досадой ответил я.
      - Как не будет? Почему? Слушай, друг, не надо каркать...
      - Дело, Коля, не в погоде, а в чем-то другом. Но вот в чем, пока неясно.
      Николай хмыкнул, но ничего не сказал: молча побрел в штаб района. И у меня вдруг мелькнула мысль попробовать работать с противоположной стороны высоты. "Не гора ли тут виновата? Не в ней ли загадка?"
      Пришел Григорян и принес еще две радиограммы. Теперь их у нас - уже семь. Одна была - о прибытии в Симферополь фельдмаршала фон Клейста... Другая - о передвижении немецких войск...
      Я обработал их и стал готовиться к передаче. До начала сеанса оставалось около тридцати минут. Времени в обрез. Торопливо уложив все в вещевой мешок, взглянул на Григоряна: тот в недоумении наблюдал за мной.
      - Собирайся, пойдем, - сказал я.
      - Куда пойдем? Зачем пойдем? Слушай, друг, что ты надумал?
      Пояснил ему, что помехой вполне может быть эта гора, у подножия которой мы расположились.
      - Гора... Гора... - недовольно бросил Николай. - При чем тут она? Это все твоя выдумка. Просто погода была сырая. А теперь, видишь, солнце! Сегодня нас обязательно услышат.
      - Мы, что, мало потратили с тобой времени? А результат? Батареи уже сели! Нет, Коля, собирайся. Попробуем с противоположной стороны. Нам нужно во что бы то ни стало передать о Клейсте. А посмотри, сколько еще радиограмм собралось...
      Николай, недовольно поглядывая на меня, стал собираться.
      Я доложил командиру района о намерении радировать с другого места.
      - Попробуйте. Только захватите человека четыре для охраны, посоветовал Кураков. - Из группы Ваднева возьмите.
      Пошел с нами сам Алексей Ваднев и взял еще трех партизан из своей группы. Через двадцать минут мы были на вершине горы и вскоре на ее восточной стороне развернули свой "Северок".
      Григорян с Вадневым закрепили антенну с противовесом, я включил приемник и тотчас услышал знакомый голос морзянки: это звал нас оператор номер один. Слышимость была очень хорошая.
      Минут пять оператор звал нас. А когда перешел на прием, я послал позывные, ответил на все вопросы и спросил оператора, может ли он принять радиограммы. По почерку чувствовалось, что нашему появлению в эфире рады. Нам сообщили балл слышимости, а также о готовности к приему. И полетели в эфир наши сообщения!
      Работали около двадцати минут. Передали все имеющиеся радиограммы и приняли три. В лагерь вернулись довольные.
      - Значит, с рацией все в порядке? - спросил Кураков, когда я отдал ему полученные радиограммы. - Вот и замечательно! Но одни не вздумайте ходить на гору. Обязательно берите с собой охрану.
      Перед очередным сеансом связи Григорян вдруг заявил:
      - Ну чего мы будем тащиться? Слышимость и отсюда будет хорошей. Погода ведь какая!
      Срочных радиограмм у нас не было, и я согласился: что ж, надо еще попробовать...
      Николай обрадовался. Он тут же подвесил антенну, противовес, развернул "Северок", за минуту до начала сеанса подсоединил кабель питания, надел наушники, включил приемник.
      Строго в указанное время Большая земля вышла на связь. Минуты две оператор звал нас. Когда закончил и перешел на прием, Николай включил передатчик и отстукал позывные. Но...
      - Вас не слышу, вас не слышу... - передавали нам в эфир международным кодом. - Усильте питание...
      А чем его усилить? Запасных батарей у нас ведь не было! Николай то звал, то слушал, то снова пробовал вызывать... А в ответ летело одно: "Вас не слышу..." Григорян чертыхнулся, сдернул с головы наушники и выключился: у него от злости аж лицо побагровело.
      - Проклятая гора! Заколдованная гора! - ворчал он, доставая красиво вышитый кисет - подарок кубанских девушек. Жадно затягиваясь, Николай закурил.
      Я сидел в стороне и не обращал на него никакого внимания. Зная вспыльчивый характер Григоряна, не торопился с разговором о неудавшейся связи, и стал выжидать, когда напарник приостынет, когда уляжется в нем негодование.
      Выкурив одну цигарку, Николай тут же свернул другую, прикурил и, вспомнив, видимо, что не дал мне покурить, протянул цигарку.