Краткое предисловие

«При выезде из Екатерингофа на большую дорогу, первым предметом является глазам вашим триумфальная арка, воздвигнутая, по плану знаменитаго Гваренги, в 1814 году», – писал отправлявшийся путешествовать по Ревельском тракту четырнадцать лет спустя издатель «Отечественных записок»[1].

Эти ворота, до их слома, считались границей Екатерингофа. Поэтому с рассказа об их возведении и начинается книга.

Другая причина начать повествование именно с этих ворот в следующем.

Если взять из специально написанного о постройке и судьбе Триумфальных ворот на Петергофской дороге 1814 г.[2] «основные положения» статей авторов и свести воедино, то получится текст примерно следующего содержания.

Для возведения временных триумфальных ворот в столице привлекли архитекторов Стасова и Кваренги и из двух предложенных проектов выбрали более простой для реализации в короткие сроки – Кваренги, который впервые проектировал триумфальные арки. За один месяц в ста метрах от берега Таракановки возвели ворота, увенчанные колесницей Славы-Победы. Аттик ворот украшали 12 статуй Гениев славы, на высоких пьедесталах стояли 8 фигур воинов в плащах и шлемах. По обеим сторонам арки построили 4 просторные трибуны для зрителей и оркестров. Однако 7 июля Александр I, опасаясь народных манифестаций, прислал генералу Вязмитинову рескрипт, запрещавший устройство любых торжественных встреч и приемов. Гвардейские войска в 1814 г. торжественно проходили через ворота четыре раза. Через десять лет ворота обветшали и стали представлять угрозу для пешеходов и транспорта. Поэтому их должны были разобрать.

Как читатель увидит из предлагаемой книги, все, кроме последнего предложения, действительности не соответствует.

К концу первого десятилетия XIX в. территории ныне существующего парка «Екатерингоф» и вокруг него по правому берегу Таракановки входили в 3-й квартал Нарвской части, по левому берегу реки – в Софийский (позднее – Царскосельский) уезд Петербургской губернии.

После образования Нарвской части 8-й квартал 4-й Адмиралтейской части стал ее 3-м кварталом.

На 1807 г. площадь, занимаемая 3-м кварталом, составляла более 81 га, из них под каменными домами – 0,6 %, деревянными двухэтажными – 0,7 % и одноэтажными – около 3 %. Сады и огороды составляли 39,8 га, дворы – 15,8 га, места «в пустее лежащие» – 2,6 га. Мощеные улицы и площади занимали почти 2,5 га, немощеные – 14,2 га. Площадь рек и каналов равнялась 0,7 га.

Торговых пристаней и выгонной земли в квартале в выписке из описания «Атласа города С. Петербурга, 1807 года» не обозначено[3].

На 1814 г. новые деревянные триумфальные ворота стояли на Петергофской дороге между двух участков – купца П.М. Сутугина и Д. Орловской. Соответственно, рассказ будет и о них, и о потомках Сутугина, о судьбе строений на их участках, и о людях, ими владевшими вплоть до начала ХХ в.

Впервые подробно рассмотрена деятельность «Комитета об устроении Екатерингофа».

Разгадана «тайна» Молвинской колонны. Следующие главы книги связаны и с историей собственно нынешнего парка «Екатерингоф», и с территорией вокруг него – вокруг Екатерингофа.

Орфография, пунктуация и стилистические особенности цитируемых первоисточников конца XVIII – начала ХХ в. сохранены.

Триумфальные ворота

I

Во вторник 7 июля 1814 г. главнокомандующий в Санкт-Петербурге С.К. Вязмитинов получил собственноручно написанный императором рескрипт.

«Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разныя приуготовления к Моей встрече. Ненавидя оныя всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиною знаменитых произшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед ним все должны мы смириться. Объявите повсюду мою не пременную волю, дабы ни каких встреч и приемов для меня не делать. Пошлите повеления губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. Навашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления. Пребываю навсегда вам благосклонным»[4]. Подписано: Александр.

Текст привожу по подлиннику, хранящемуся в архиве, а не по отпечатанным в типографии Сената копиям, рассылавшимся на места «для должнаго исполнения». В типографских копиях венценосная скоропись была преобразована в письмо красивое.

Тем же днем главнокомандующий отписал министру народного просвещения, графу А.К. Разумовскому: «Сего числа имел я счастие получить Высочайший Его Императорскаго Величества рескрипт, повелевающий, между прочим, объявить повсюду непременную Монаршую Его волю, дабы никаких встреч и приемов для Его Величества неделать.

Комитет Г.Г. Министров, повыслушанию сего Высочайшаго рескрипта между прочим положил: ежели где и в губерниях делались какие либо приготовления, то оные уничтожить <…>»[5].

Почти с уверенностью можно сказать, что рескрипт зачитывал сам Сергей Кузьмич (являясь и вторым человеком в Комитете министров, и адресатом). Как зачитывал, есть возможность представить. Ибо попал Сергей Кузьмич – с чтением рескрипта – даже на страницы романа «Война и мир».

Осенью 1805 г., в день именин Элен, за ужином маленького общества людей самых близких, князь Василий в лицах рассказывал о том, как военный министр С.К. Вязмитинов зачитывал присланный ему Александром I из армии рескрипт, который начинался примерно так же, как и спустя девять лет: «Сергей Кузьмич! Со всех сторон до меня доходят известия…».

«– Так-таки и не пошло дальше, чем „Сергей Кузьмич?“ – спрашивала одна дама.

– Да, да, ни на волос, – отвечал, смеясь, князь Василий. – „Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич“… Бедный Вязьмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только скажет Сергей… всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять „Сергей Кузьмич, со всех сторон", и слезы… так что уже попросили прочесть другого»[6].

И ведь это зачитывал человек с двадцатилетним сенаторским и почти таким же губернаторским стажем, генерал от инфантерии, первый в российской истории военный министр, человек, по оценке современников[7], умный, честный, трудолюбивый, деятельный и добрый, вельможа «не по рождению, а по сану», но робкий и «склонный к подозрениям». Самолюбие в Вязмитинове было «сильнее осторожности» его. Скромный. Одно время возглавлял «Комитет о городских строениях Санктпетербурга». Игравший на виолончели, театрал, автор текста поставленной в Москве в 1782 г. комической оперы «Новое семейство», имевшей, правда, «только случайный успех».

Днем седьмого июля стало пасмурно, и с вечера полил дождь.

О.А. Кипренский. Портрет С.К. Вязмитинова. Фрагмент

Было ли неожиданным для С.К. Вязмитинова то, что все «приуготовления» придется свернуть?

Вряд ли. Если только в апреле—июне того года не получать никакой корреспонденции, ни с кем по должностям не общаться и не читать столичных газет. Но этого не было (за исключением, может быть, газет).

В начале июля Сергей Кузьмич получил несколько собственноручно написанных писем («записочек») от императрицы Марии Федоровны. В одном из них она, ссылаясь на письмо от сына, информировала, что «у нас» он будет 22 июля (и приложила к своему письму перевод из голландской газеты). Седьмого июля сообщила, что получила поутру письмо от императора из Амстердама – 20 июля он «приедет в Павловск»[8].

Совпадение даты получения корреспонденции позволяет предположить, что рескрипт Вязмитинову «наш любезный император» написал также из Амстердама.

Что государь будет в Петербурге 22 июля, Сергею Кузьмичу сообщил великий князь Константин Павлович еще в середине июня[9].

Надо сказать, что круг «корреспондентов» Сергея Кузьмича был не просто широк (по занимаемым должностям и по положению), но и специфичен во всех гранях означенного слова (по еще одной одновременно и временно занимаемой им должности – управляющего Министерством полиции).

Так, в конце марта 1814 г. действительный статский советник Д. Елагин, по предписанию С.К. Вязмитинова направлявшийся в Саратов, «сделался» «вторительно болен» в Пензе, слег и 31 марта продиктовал канцелярскому служителю следующий рапорт в столицу: «Угодно было Вашему Высокопревосходительству приотправлении меня приказать доносить вам, что я только могу узнать по Губерниям о противно-закону дел: то я не быв [нрзб.] и не желая соделатся доносителем, дерзаю вам доложить как благодетелю моему и Милостивцу не в виде доноса а партикулярно и не смею сокрыть все что мне известно: в Пензенской Губернии ни в одном уезде в запасных магазейнах хлеба в наличности нет; Карточная запрещенная азартная игра производится открытым образом в самом сильном градусе». А есть еще то, «о котором на бумаге сказать не могу»[10].

Журналист и стихотворец А.Ф. Воейков называл свои доносы – «благонамеренные советы». Письменные и устные отчеты командированных по возвращении своем, письма просителей или «советы», подобные воейковским, составляли, понятно, для Сергея Кузьмича немаловажный канал поступлений вестей «с мест».

И еще нюанс. Министр просвещения в одном из своих писем в Академию художеств[11] подчеркивал, что «высочайший рескрипт» (от 7 июля) последовал не на имя присутствующего в Совете при Воспитательном обществе благородных девиц и училищ ордена Св. Екатерины (коим Сергей Кузьмич также являлся), но на имя министра полиции.

Что же до газет, то, может, – теоретически – Сергей Кузьмич оказался прав. Взял бы он рано утром 7-го числа, до получения рескрипта, «Санктпетербургские ведомости» за первую июльскую неделю – что прочел бы о текущих событиях?

Маршал Даву куда-то едет «и платит за все наличными деньгами», доктор Гуфланд знакомит с «Новым средством от угрызения бешеных собак», на Таможне можно купить кофе, «остановленный при провозе запрещенных товаров» две лошади с упряжью и конфискованный ром в бочонках, пройдут розыгрыши лотерей, какой-то купец обронил красный сафьяновый бумажник, «для Бонапарте привезено на остров Эльбу еще сто лошадей и 19 карет», Дума сдает в аренду лавки в своем здании, продаются «Анекдоты достопамятной войны Россиян с Французами» в трех книгах, «Всеобщий садовник», а также портрет Александра Павловича «с лаврами и венцем безсмертия» – 5 руб. Вексельные курсы, денежные курсы…

Вопрос в другом. Неужели С.К. Вязмитинов не мог иметь, в связи развернувшейся по стране и набиравшей размах кампании, ведомой высшими эшелонами власти, «для приуготовления высокоторжественной встречи и предполагаемых празднеств Его Императорскому Величеству» и, как говорят военные, «план прикрытия»? Что вдруг, в одночасье все «приуготовления» придется свернуть? Включая возведение (с первой половины июня) триумфальных ворот на Петергофской дороге.

Правомерность постановки последнего вопроса вытекает хотя бы из того, что, например, сообщал своим пронумерантам «Сын Отечества» летом 1814 г. о событиях международного масштаба.

Так, 18 июня петербуржцы узнали, что Александр I и прусский король Фридрих Вильгельм III приплыли в Дувр, приготовлениями к их встрече занимался сам принц-регент, на канале Сент-Джеймс строят храм «в восточном вкусе» высотой в 80 футов, который «будет вертеться на своей оси и иллюминован разноцветными огнями», а перед местом, назначенным для встречи Александра I, «построены будут торжественныя врата в Тосканском ордене. Из трубы Славы изходить будут огненныя слова: Твои лавры никогда не увянут!». Однако Александр I, вступив на землю Британии, сел в карету русского посла графа Ливена и прибыл «не узнан народом» во дворец Pulteney Hous великой княгини Екатерины Павловны – монархи «желали въехать» в Лондон «под чужим именем»[12].

В Англии, на дороге в Кент, местные жители вывесили, помимо флагов, венков и лент, «большой лист»: «Благодарим вам, Цари-Посетители [так в тексте. – В. Х.] за храбрую помощь в общем деле <…> Теперь мы можем спокойно жить в старой Англии, и в мире есть говяжье жаркое и пудинг с изюмом». «Сие простодушие весьма понравилось Монархам»[13]. Султан «твердого героя Германии» фельдмаршала Блюхера растащили «по перышку» на реликвии. К дому, где в Лондоне проживал Александр I, многие женщины специально приезжали издалека, дабы «иметь щастие коснуться Его Руки», «толпились к Нему и протягивали руки, друг чрез друга». Обратим внимание: «Сие добровольное изъявление непритворных чувствований должно быть приятно Великому Монарху, умеющему ценить уважение людей свободных и предпочитающему оное холодным обрядам бездушной учтивости»[14].

Правда, другая газета[15] напечатала о «совершенной перемене» в образе жизни английской аристократии в связи с визитом монархов. Один из британцев пожаловался было Александру I, что, мол, мы все привыкли здесь спать до двенадцати часов дня, а ныне должны вставать в шесть утра. На что получил ответ «Всеавгустейшаго» россиянина: «В Англию приехал я не для того, чтобы спать».

Нижняя палата английского парламента «назначила» 5 тыс. фунтов стерлингов на возведение Английской церкви в Санкт-Петербурге.

Возвращался Александр I из Англии через Европу. В Роттердам император «приехал в простой коляске и просил, чтобы Ему не оказывали никаких почестей». А «вшествие в Амстердам» 18 июня, верхом, вместе с наследным принцем Нассау-Оранским, «было весьма торжественно. На дороге построены были почетные врата; улицы украшены флагами и гирляндами». О появлении «Героя-Освободителя Европы» в Кельне в три часа утра возвестил 101 пушечный выстрел с крепости. 25 июня Александр I прибыл в Мангейм «просто одетый и не будучи никем сопровождаем», в полдень 5 июля в Лейпциг – «в четвероместной дорожной карете», совершенно неожиданно для горожан; вечером того же дня этот город «был освещен отличным образом, пред ратушею возвышались триумфальныя ворота с вензловым именем Великаго Государя и символами согласия и победы», а студенты университета «в торжественном ходе» «с факелами и музыкою, приносили Государю желание многолетия». Во Франкфурт-на-Одере «Повелитель Севера» прибыл до рассвета «под названием Генерала Романова и тотчас чрез Кистин [Кюстрин. – В. Х.] поехал далее, несмотря на приготовления, которые были здесь сделаны к его приему».

Г. Мейер. Портрет Александра I. 1814 г. Гравюра пунктиром. С оригинала Р.М. Волкова, 1811 г.

Все приводимые эпитеты Александра I ранее, здесь и далее – подлинные, образца 1814 г.

Основным источником для известий о передвижениях Александра I и русских войск по Европе в сторону России для столичных газет служила иностранная пресса, главным образом публикации в «Берлинском вестнике» и «Венском вестнике». И по версии последнего[16], только два обстоятельства повлияли на решение перенести конгресс стран-победительниц до октября 1814 г.: «важные дела» в английском парламенте и невозможность до окончания заседаний и дебатов в нем (по вопросу о мирном трактате с Францией) назначенному на конгресс «уполномоченному от Англии» лорду Каслри «отлучиться» из страны, и «желание Императора Всероссийского не отлагать долее возвращения Своего в Россию». Отмечалось также желание Александра I на короткий срок посетить Россию.

И характер, и обстоятельства «вшествий» Александра I в западноевропейские города, лежавшие на его пути в Отечество, подвигают к мысли, что свое возвращение в Россию император изначально рассматривал как короткую личную, семейную поездку. Государыня императрица Мария Федоровна пишет С.К. Вязмитинову, что император «приедет в Павловск, где он желает, чтоб я его ждала»[17]. Не в Санкт-Петербург, а в Павловск.

Коль так, то все более становятся понятными и первая реакция, и последующие действия царя в мае—июле 1814 г. на все предложения по поводу церемоний торжественных встреч его в пределах подвластной ему империи «под радостныя восклицания, раздающиеся от Кадикса до Камчатки».

По дороге в Санкт-Петербург, во время своего пребывания в немецком Брухзале, Александр I получил от Синода, Государственного совета и Сената прошение о принятии им титула Благословенного и высочайшем соизволении воздвигнуть в российской столице памятник с надписью: «Александру Благословенному, Императору Всероссийскому, Великодушному Держав Возстановителю от признательной России» и выбить медаль. Прошение передала специально посланная на то депутация в составе действительного тайного советника и сенатора А.Б. Куракина, генерала от кавалерии А.П. Тормасова и гофмейстера, сенатора и графа А.Н. Салтыкова. По воспоминаниям А.С. Шишкова[18], Александр I призвал его, государственного секретаря, к себе и «приказал» в ответ на прошение написать указ, в котором бы «изъявлено было», что «от воздвигнутия Ему памятника и принятия наименования Благословенный, отрицается и не соизволяет». На следующий день, 30 июня, Шишков принес написанный им указ (Благословенного в текст все же включили), и «Государь без всякой перемены утвердил бумагу сию своим подписанием».

Более полутора столетий назад «житель Тентелевой деревни» – псевдоним Николая Ивановича Греча – написал, что Александр I был «задачею» уже для современников, поэтому едва ли он будет разгадан последующими поколениями.

Возможно, что не будет разгадан до конца. Но это не значит, что, поверив в эту неизбежность, историки тут же оставили попытки выяснить мотивацию поступков Александра I после завершения заграничного похода.

Отмечу только двух авторов. (Книги и сочинения александроведов – вне рассмотрения.) Около ста лет назад в Берлине была издана книга историка С.П. Мельгунова «Дела и люди александровского времени» – плодотворнейшая попытка «разгадать» российского императора. Рассмотрены разные аспекты – от влияния воспитателей до превращения исповедника религии «естественного разума» в «пиэтиста и мистика».

«Пожар Москвы просветлил мою душу…» – признавался Александр I – и вызванный императором в столицу очередной «пророк», юродивый музыкант Никитушка Федоров, награждается чином XIV класса[19].

Одна из плодотворных попыток нынешнего времени «расшифровать» не только основы мотивации поступков, в частности Александра I, но и на конкретных примерах доказать правомерность своих выводов, содержится в двухтомном исследовании американского историка Ричарда С. Уортмана «Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии» (1995 г.)[20].

Выделю только основное, связанное с возвращением царя в Россию в 1814 г.

Автор пишет, что Александр I разделял позицию своего отца: законность императорской власти не требует подтверждения овациями. Летом 1801 г. Негласный комитет согласился с предложением Александра, чтобы его коронация в Москве не была отягощена «тягостными представлениями». Отсутствие коронационного альбома указывало, в том числе, и на нежелание Александра поощрять символику власти и напыщенную риторику. Коронация 1801 г. вводила сценарий доброго и кроткого государя. Во время посещения Риги в 1802 г. царь заявлял о своем намерении отвергать «все почести и торжества». Не должно было быть намека, что власть Александра может основываться на общественном одобрении.

Царь уклонялся от проявлений «народной любви» в духе XVIII столетия – как церемониального подтверждения благодетельного правления государя. Включение народа в императорский сценарий угрожало образу царя как высшей силы, дарованной ее носителю извне, и уже в первые месяцы после изгнания наполеоновской армии из пределов России победа «народа» переносится на «промысл Божий», превращая национальный триумф в религиозное чувство.

Литература ухватилась за тему императора-героя, лично добившегося победы. Но Александр не поощрял возрождения светского мессианизма XVIII столетия – император как избавитель от несчастий. Он отрицал свои заслуги в победе, призывая к подчинению божественной воле; истинная цель государства – «благоговейное перед Ним смирение», и образ ревностного смирения, без олимпийской символики предыдущего века, снова утвердил дистанцию между правящим и управляемыми. Библия сменила философию в качестве источника этических взглядов Александра, оправдывающих власть императора. С «падения Иерусалима» (Парижа) и «спасения Европы» во главе православной армии Александр I принял на себя роль главы всемирного христианства, миссионера, проповедующего абсолютные человеческие ценности. Россия, орудие Провидения, сравнялась с Наполеоном и превзошла его достижения. В своем январском 1816 г. манифесте Александр I изображал прошедшую войну уже как кару за грехи русского народа, призывая его к покаянию.

По поводу всех этих «промыслов» и «провидений» точно и ясно высказался С.П. Мельгунов: «Новое объяснение упрощенно разрешало целый ряд сложных обязательств, ложившихся на правительство»[21].

Чтобы представить, каково оказалось в июле 1814 г. подданным Российской империи официально узнать, что никаких «встреч и приемов» «светлого Царя Царей» не будет (соответственно, и триумфальные ворота могут не понадобиться), следует перенестись на три месяца назад, ко дню 11 апреля, когда петербуржцы узнали, что «Всеавгустейший Монарх наш, с храбрыми Своими и союзными войсками, вступил в Столицу Франции»[22]. И составить своего рода краткую хронику событий, предшествовавших дню получения С.К. Вязмитиновым рескрипта.

Одиннадцатое апреля была среда, а поутру в понедельник «гром пушек» с Петропавловской крепости известил о прибытии в столицу генерал-адъютанта и генерал-лейтенанта П.В. Голенищева-Кутузова (с осени 1812 г. командовал отрядом конных ямщиков, потом – кавалерийским отрядом). Довоенный обер-полицмейстер, он привез официальное известие о вступлении в Париж (и французские знамена, взятые в боях под Парижем, за что Павел Васильевич получил золотую шпагу «За храбрость»).

Через два дня, 15 апреля, праздновали вступление «безпримернаго во владыках Александра I» и союзных войск во французскую столицу. В десять часов утра трофейные знамена доставили в Казанский собор, где вскоре появились Мария Федоровна и великая княжна Анна Павловна с придворными, было совершено благодарственное богослужение, прочитана реляция «о Монмартрском деле» и о взятии Парижа. С крепости прозвучал 151 выстрел. Затем Мария Федоровна возвратилась в Зимний дворец. Видя по дороге «Августейших Особ», «многие проливали радостные слезы». Вечером в театре представили оперу «Водовоз» и военный балет «Праздник во стане союзных армий при Монмартре». Город «был иллюминован», у зданий министерств и ведомств, у Гостиного двора, «даже пред всеми магазинами, горели щиты и транспаранты с аллегорическими изображениями».

В тот вечер «лучшия картины» были перед Императорской Публичной библиотекой, Городской думой и домом главнокомандующего С.К. Вязмитинова (на Большой Морской улице)[23].

Окончание боевых действий во Франции и предвкушение встречи с «Примирителем Европы» нашло свое отражение в литературе.

Василий Капнист преподнес и прочел императрице Марии Федоровне «Оду на всерадостное известие о покорении Парижа». Г.Р. Державин опубликовал «На покорение Парижа», Федор Кокошкин – «Врата Щастия». Василий Львович Пушкин призывал: «Пойте, радуйтесь ребята! Александр нам верный щит!», «Многие лета» России пропел К.П. Вяземский. Некто Н. Тукмачев «На случай возвратнаго шествия Государя Императора в Россию 1814 года» составил «Российский Алфавит» из 27 эпитетов Александру Благословенному, которые начинались с 27 букв алфавита. В начале июля в «Сыне Отечества» Николай Остолопов по подобию сравнительных жизнеописаний опубликовал «Петр и Александр в Париже»; правда, сразу за творением поэта, переводчика и вологодского вице-губернатора, на этой же странице, поместили басню И.А. Крылова («Какой-то греховодник / Женился от живой жены еще на двух»). Но это, надо думать, случайное совпадение.

Тем петербуржцам, кто прочитывал объявления в «Северной почте» в самом начале мая, могло запомниться, что на Васильевском острове, в 7-й линии, в доме купца Шишкина продает свои эстампы, «с оттенками, и без оттенок», проживающий в этом доме «известный живописец Новоселов». Среди предлагавшихся были и эстампы, «представляющие триумфальные ворота, прожектированныя в честь Российскому оружию»[24]. В середине мая о Новоселове прочли москвичи.

О Корниле Новоселове в двухтомном «Подробном словаре русских граверов XVI-XIX вв.» всего две строки: «двора е.и.в. живописец; сочинил и сам награвировал проект памятника Кутузову»[25]. В архиве сохранилось дело, на 1 (одном) листе, где упоминается Новоселов. В коротком письме, датированном маем 1813 г., из Академии художеств министру народного просвещения говорилось, что «Академия отдает преимущество в искустве по художественным произведениям пенсионеру своему Витбергу пред Художником Новоселовым»[26].

Так как граверу и художнику К. Новоселову принадлежал проект триумфальных ворот, исполненный, скорее всего, в 1813 или начале 1814 г., остановимся на проекте более подробно.

С подлинником можно ознакомиться в Отделе эстампов РНБ[27]. Офорт, тушеванный сепией, без указания места. По тексту на экземплярах, офорты с проектом автор «усерднейше поднес» генерал-казначею и члену Адмиралтейств-коллегии, генерал-лейтенанту Л.И. Голенищеву-Кутузову и графу Д.Н. Салтыкову.

Если мысленно представить нынешние Нарвские триумфальные ворота и сравнить изображенное К. Новоселовым (только один лицевой фасад монумента), то видно общее в композиционной идее – античная римская однопролетная триумфальная арка. Главное отличие от будущих однопролетных ворот Кваренги и Стасова – вместо шестерок лошадей с колесницей на новоселовских воротах две обращенные друг к другу Славы с трубами, по их сторонам – жертвенники («знак возносящейся ко всемогущему Богу молитвы») и две фигуры: слева – «Минерва в радостном восторге, смотрит на лучезарное имя великаго Монарха», справа – «кровожаждущий Арсей [Арес. – В. Х.], брося свой щит среди оружия трепещет, узря блистательный луч венка» (пояснительный текст самого Новоселова).

Перечислять другие отличия, не такие уже многочисленные, проекта Новоселова от проектов Кваренги и Стасова целесообразности нет. Только в проекте «живописца двора Его Императорского Величества» была идея, которую, наверное, не приняли бы к исполнению: под канелированными выступами колонн с обеих сторон фасада в двух пирамидах ядер показаны фигуры – то «повержены лежат: алчность, злоба, хищность и лесть в виде дракона и крокодила». А идея Новоселова – там же, у выступов колонн, поместить скульптурные композиции – горы «из завоеванных оружий, где под собственною своею тяжестию, враги России стонут», присутствует и на акварели Кваренги, им же литографированной, с изображением однопролетных триумфальных ворот в Санкт-Петербурге.

Далее совместное «собрание» Синода, Государственного совета и Сената 25 апреля приняло решение «о принятии добровольных приношений на сооружение памятника Его Императорскому Величеству и тиснение медали».

В один из дней второй половины апреля (указать точную дату пока затруднительно) прошло собрание в Городской думе.

Присутствовали: купцы столичные, купцы иногородние, купцы-иностранцы (то есть не имевшие российского подданства, но ведущие свои дела в Санкт-Петербурге).

Слушали: предложение титулярного советника, гражданского губернатора М.М. Бакунина «и приложенное при оном отношение» генерала от инфантерии, главнокомандующего в Санкт-Петербурге С.К. Вязмитинова «о учиненном Правительствующим Сенатом предположении соорудить» в столице «особыя ворота для торжественнаго въезда» Е. И. В.

В выступлении М.М. Бакунина подчеркивалось, что «ворота сии на первый случай за краткостию времени соорудить деревянныя, с тем, однако, что такия-же и на том же самом месте воздвигнутся впредь и каменныя для памяти в роды родов возвращения в столицу Благословеннаго Александра и счастья, им в оной сотвореннаго».

Постановили, помимо одобрения: составить листы «сколько и кем именно будет подписано» денежных средств и списки жертвователей предоставить в Думу 6 мая 1814 г.[28]

Пожертвования со списками доставляли в Думу еженедельно.

Остановимся на двух аспектах сбора пожертвований. Первый в то время деликатным не считался. Имеется в виду составление и публикация в печати списков жертвователей. Второй аспект связан не с пожертвованиями как источниками финансирования возведения того или иного сооружения, а с эпитетами, которые, как правило, сегодня добавляют в этих случаях: добровольные, многочисленные, крупные или стекающиеся со всех сторон и т. п.

Гражданский губернатор М.М. Бакунин, получив рапорт Городской думы от 21 мая 1814 г. «с выпискою о пожертвованных денег на постройку ворот для торжественнаго въезда» Е. И. В. в столицу, был, верно, если не изумлен, то расстроен. Сумма, собранная среди купцов, составляла «всего только 45 632 рубля». И Михаил Михайлович отписал городскому голове, коллежскому асессору Ивану Ивановичу Маркелову: «Сумма сия весьма маловажна относительно величия предмета, на который она определена», и проблема состоит в том, указывал губернатор, что Думой еще не налажена должная разъяснительная работа среди купечества относительно потребности подписаться[29].

Купцы (как видно из ответа) все не могли взять в толк: им «вкладываться» на ворота «деревянныя», или на «каменныя», или на те и другие «разом»?

К 27 мая на сооружение в столице триумфальных ворот губернским предводителем дворянства было подписано пожертвований на сумму 62 657 руб. 50 коп., в городское дворянское депутатское собрание внесено 22 392 руб. 50 коп.[30] «Для приращения процентов» и «надежнейшаго хранения» денежные суммы помещались в казначейство при Казенной палате.

В целом же столичное дворянство решило не отягощаться «разъяснительной работой». Двадцатого июня «благородное сословие» на «общем собрании» «в комнатах» Таврического дворца приняло решение: каждый принадлежащий к этому сословию, владеющий домом, оцененным (Городской думой) в 10 тысяч рублей и выше, вносит 1 (один) процент с суммы оценки. К взносу также допускались «и прочие» из дворянского сословия и «всякой кто пожелает по усердию своему принять в том участие». Принимались взносы в дворянском депутатском собрании в доме № 403 Московской части ежедневно с девяти утра до двух часов дня[31].

Самое поразительное во всей этой собирательной кампании: каждый владелец дома, сделав «добровольный» взнос, получал квитанцию, которую нужно было отметить у… квартального надзирателя.

На Гутуевском острове, принадлежавшему надворному советнику Михаилу Алексеевичу Кусовникову, в отстроенном им в том году трактире по воскресным дням начинала «играть музыка». «На означенный остров позволяет возить со дворов сор и мусор»[32].

Девятнадцатого мая 1814 г. Комитет министров утвердил «проэкт» встречи императора в Санкт-Петербурге и «для учинения заблаговременных встрече нужных приготовлений и распоряжений к церемониалу и предполагаемым в проекте празднеств» решил «составить особую Комиссию под начальством» обер-гофмейстера двора графа Ю.П. Литты (о чем на следующий день был извещен С.К. Вязмитинов)[33].

Комиссия начала заседать, рассматривая проект трехдневных торжеств, с докладом по которому выступал сам председатель Государственного совета генерал-фельдмаршал Н.И. Салтыков. Затем Комиссия истребовала «проэкты и рисунки: декорациям, иллюминациям и украшениям с представлением примерных смет». Из выписки журнала заседания Комиссии:

«1-е, Украсить Городския Триумфальныя ворота, кои представляют первый предмет при вшествии ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА в Город, и как вороты сии уже существуют, то остается сделать только сказанное украшение и живопись, на что полагается 5000 р.

2-е, Равным образом удобно украсить Калинкин мост <…> тем более что сей мост сам по себе даст способ составить Триумфальный храм на устроение, украшение и живопись сего предмета полагается 8000 р.».

Эту выписку Комиссия приложила к письму С.К. Вязмитинову от 4 июня 1814 г.[34]

Городскими Триумфальными воротами названы каменные ворота на Петергофской дороге у набережной Обводного канала, построенные к 1784 г. по проекту архитектора А. Ринальди, как считали, «в память трофеев Екатерины Великой».

Строительство новых ворот на Петергофской дороге не упоминалось. Перечислялись другие статьи расходов – на фейерверк, декорации, украшения, ужин «для Высочайшей фамилии и для прочих столов», оплата оркестрантов и т. д.

Двадцатого мая на своем собрании уездные предводителя дворянства и депутаты «вошли» «в общее разсуждение, и быв движимым духом верноподданическаго усердия положили общим мнением» получить согласие дворянства губернии (через уездных предводителей), «чтоб при благополучном возвращении ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА в отечество, во изъявление Глубочайшаго благоговения и благодарных чувствий, встретить ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО, дворянству Санкт-петербургской губернии на ея Границе по примеру предков наших с хлебом и солью на золотом блюде с таковою же солонкою, с изображением на них Гербов всех уездов Губернии и приличной надписи, соорудив на месте назначенном для сего сретения триумфальныя врата; а по возвращении победоносных войск, входящих из них в Границы Сей Губернии, сделать угощение, полагая на сие приуготовление собрать сумму добровольною складкою по правилам в отзыве моем начертанным»[35].

Одновременно собрание рассмотрело проект архитектора В.П. Стасова и составленную им смету постройки ворот «по ценам материалов здесь существующим».

Фамилия Кваренги не упоминалась.

Губернским предводителем дворянства А. Жеребцовым было выдано В.П. Стасову «на первой Случай» на задаток художникам и мастеровым 2650 руб. «На дальнейшия расходы к безостановочному производству сего строения» предводитель распорядился выдавать из средств, собиравшихся ямбургским уездным предводителем дворянства генерал-майором Павлом Ивановичем Моллером[36]. Срок окончания постройки ворот определили не позднее 20 июня. В.П. Стасов принял на себя «приискание» для строительства «исправных и надежных художников и мастеров», наблюдение «за успешностию строения и прочностию материалов» и их заготовку по возможности с «умеренностию в ценах». Первоначальная сумма строительства была определена – до 15 тыс. руб.

Чтобы завершить разговор о стасовских, поставленных в четырех верстах от Нарвы, деревянных, трехпролетных, квадратных в плане и с одинаковыми фасадами со всех сторон, воротах, добавлю следующее.

Из переписки губернского предводителя дворянства и гражданского губернатора столицы[37] выяснено, что основание ворот было готово к 23 июня, строение возведено и обшито досками, крыша покрыта по карнизу листовым железом и покрашена. Вскоре из Петербурга доставили «лепные изделия». Ворота, по мысли их устроителей, знаменовали собой «Храм Славы и Добродетели», на всех четырех сторонах строения – одинаковый текст: «Воздадите „Кесарева Кесареви, Богова Богови“» четырьмя «разными диалектами» – российским, греческим, латинским и немецким.

Восьмого июля ворота были полностью готовы, их строительство обошлось в 26 тысяч рублей. Спустя четыре дня через ворота проехал цесаревич и великий князь Константин Павлович. На следующий день губернатор известил предводителя о том, что ему стало известно: никаких встреч Е. И. В. не делать. Ворота передали в «ведомство Правительства». В конце июля трехдневной «сильною бурею с громом, молниею, дождем и вихрем» «смыло» с ворот гербы уездов, «повредило руки у Гениев», сорвало несколько венков и разбило их «в мелкие части». Почти через три года состояние ворот, пребывавших «без всякаго присмотра», было таково: «Вовсе разграблены и обломаны, чрез что пришли в… безобразное и опасное положение».

Эскизы ворот В.П. Стасова сохранились.

Возвратимся в Петербург. Еще 14 мая управляющий Военным министерством известил С.К. Вязмитинова, что по распоряжению генерал-фельдмаршала М.Б. Барклая-де-Толли, высочайше утвержденному, «большая Действующая Армия возвращается в пределы нашего Государства отдельными корпусами»[38].

Четыре отдельных корпуса направлялись разными маршрутами и должны были достигнуть Ковно, Гродно, Брест-Литовска и Владимира-на-Волыни в период между 1 и 20 августа. Резервный корпус Его Императорского Высочества (Гвардейский и Гренадерский корпуса, 1-я кирасирская дивизия и гвардейская дивизия легкой кавалерии), писал министр, «хотя и не получил еще определительнаго времени к выступлению, но будет следовать» через Кюстрин к Тильзиту.

Вообще, если быть точным, Резервный корпус, по расписанию войск на май 1814 г.[39], состоял из четырех корпусов. Гвардейского корпуса (1-я гвардейская пехотная дивизия, гвардейские 1-я батарейная артиллерийская рота и 1-я легкая артиллерийская рота, 1-я, 2-я и 3-я кирасирские дивизии, гвардейские драгунский, гусарский уланский полки и 1-я гвардейская конно-артиллерийская батарея). Корпуса А.П. Ермолова (гвардейские 2-я дивизия и 2-я артиллерийская батарейная рота), Гренадерского корпуса и корпуса Н.Н. Раевского (с батальоном Ее Высочества).

Части отдельных корпусов выступили из Парижа в первых числах мая, части Резервного корпуса – позднее.

По воспоминаниям М.И. Муравьева-Апостола[40], в тот год – прапорщика Семеновского полка, уже после первого перехода из Парижа, когда полк уже находился в Сен-Жермен-Анлэ, курьером было доставлено донесение от выехавшего в Англию императора, и они узнали, что в Россию будут возвращаться морем.

Если так, то возникает вопрос: что подвигло царя, как говорится, «с борта самолета» отдать приказ радикально изменить маршрут возвращения 1-й гвардейской дивизии в Россию?

Десятого июня суда с Измайловским и Егерским полками отплыли из Шербурга, через четыре дня за ними последовал Семеновский полк. (Линейные корабли с Семеновским полком встали на рейде Кронштадта вечером 16 июля.)

Если о петербуржцах, то для них в морском возвращении гвардейских частей не было никакой неожиданности. Еще 21 июня они могли прочесть в газете, что 8 тысяч войск гвардии прибудут в английский порт Саутгемптон «и оттуда отправятся на Русских судах в Отечество»[41].

Двадцать второго мая Комитет министров распорядился о присылке в Санкт-Петербург депутатов от губерний – для их участия в торжественной встрече Е. И. В.

Желающих быть избранным депутатом оказалось столь много, что через несколько дней тому же Комитету министров пришлось ввести разнарядку, направив ее в тридцать восемь адресов: от каждой губернии только по два депутата от дворянства и по два депутата от купечества[42].

Прибывшие в Петербург депутаты от купечества селились в трактирах, гостиницах, у знакомых и, как правило, в центральных частях города. Только один, кирилловский купец Гостинщиков – в Екатерингофе, в доме купца Семенова[43].

…Депутаты будут приняты «Благословенным» только в первой половине августа, по заранее согласованным в верхах спискам, дворяне – отдельно, купцы – отдельно. К тому же дворян-депутатов, имевших «щастие представлены быть», предварительно разделили на четыре группы, для каждой – свой день «щастия», кто – в первую очередь, кто – «опосля».

В первый день июня управляющий Военным министерством «поставил своим долгом» известить С.К. Вязмитинова: 11 или 12 июня в город прибудет возвращающееся с войны петербургское ополчение, и он полагает «встретить оное с тою же почестию, с каковою благородно было Государю ИМПЕРАТОРУ отправить сие ополчение в 1812-м году противу врагов России. – Таковую встречу зделаю у Нарвской Заставы, и провожу ополчение до Исаакиевской площади»[44].

22 января Александр I подписал указ командующему Данцигским корпусом А.-Ф. Вюртембергскому о порядке возвращения ополчения. Из 12 895 ратников петербургского ополчения, участвовавших в заграничном походе русской армии, убитыми и пропавшими без вести числилось около 700 человек, около 7 тысяч умерло во временных, второлинейных, подвижных госпиталях и полковых околотках, в Россию вернулись 6237 человек[45].

Утром 12 июня ополчение, ведомое генерал-майором Василием Васильевичем Ададуровым, вышло из Стрельны по Петергофской дороге. На 8-й версте дороги у дачи Н.П. Шереметева был привал. Там же, у дачи, герцог А. Вюртембергский «изволил принять начальство». Пройдя еще версту, ополчение было встречено управляющим Военным министерством, князем А.И. Горчаковым 1-м, который произнес краткую речь (она вскоре была опубликована). В начале 6-й версты, у дач нарвского купца, коммерции советника, одного из директоров Российско-Американской компании В.В. Крамера и гражданского губернатора М.М. Бакунина, ополчение «угощаемо было завтраком и разными прохлаждениями». Императрица Мария Федоровна, специально изменив свой маршрут следования в Павловск, выехала на Петергофскую дорогу и приветствовала воинов. В самом городе, как известно, ополчение выстроили вокруг Исаакиевского собора «в три фаса».

Двадцатого июня граф Ю.П. Литта препроводил к письму министру народного просвещения «проэкт Церемониала Торжественной ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ встречи при случае благополучнаго возвращения ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА в Столицу»[46].

И.А. Иванов. Возвращение Санкт-Петербургского ополчения на Исаакиевскую площадь. 12 июня 1814 г.

Гравюра очерком, раскрашена. 1814 г.

Хотя объем «проэкта» многостраничный, тем не менее, за непосредственной связью его с постройкой триумфальных ворот на Петергофской дороге и с важностью показа видения встречи Александра I высшими должностными лицами империи – «Сенат и народ Рима божественному Титу Веспасиану Августу» – с этим документом следует познакомиться подробно.

Из преамбулы: «Блистательные успехи победоноснаго Российскаго воинства под мужественным предводительством, прославляемаго и обожаемаго нами и многими народами – ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НАШЕГО; чудесныя события нынешняго времени, уготованныя по благословению Божию, мудрость сего ГОСУДАРЯ прозорливостию и совершенныя твердостию Его духа, возбудили в народе, при общей радости и восторге, ревностное желание изъявить чувствования живейшей благодарности, явными доказательствами благоговения и верноподданнической преданности, к освященной особе ВЕЛИКАГО нашего ГОСУДАРЯ! – Виновнику Славы нашей и благоденствия!»

Воплощением «радости и восторга» всего русского народа и «торжества всей России» призвано было стать трехдневное празднество.

Новые триумфальные ворота были «задействованы» в день первый, самый торжественный и насыщенный.

«1. Перед торжественными вратами ныне сооружаемыми близ городской черты будут устроены вдоль по обеим сторонам дороги к петергофу четыре пространныя галлереи (Tribunes) для помещения в оных поданным от комиссии билетам как дам из сословий дворянскаго и почетнаго купечества, так и разных мужеска пола особ, которые не будут назначены действующими в самой церемонии.

2. Подле сих четырех галерей устроятся еще две особыя возвышенныя галереи; так же по обеим сторонам дороги, но ближе к торжественным вратам. Одна из них что с правой стороны изготовится для ИМПЕРАТОРСКОЙ фамилии и ВЫСОЧАЙШАГО двора, другия же <…> для почтеннейшим дам и кавалеров, не участвующих в самой церемонии.

3. По обоим сторонам ворот и между скованными двумя галереями будут устроены два оркестра ступенями наподобие Амфитеатров для музыкантов. В одном из оных подле галереи, в которой находится будет ИМПЕРАТОРСКАЯ фамилия поместятся придворныя музыканты, певцы и певчия; в другой часть военной музыки, духовой и роговой.

4. При самом въезде Государя ИМПЕРАТОРА в торжественныя врата начнется пушечная пальба из орудий поблизости поставленных в удобном для сего месте; равным образом и из крепости, в ознаменование благополучнаго ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА торжественнаго въезда в столицу, и в то же время по всем церквам колокольным звоном что и продолжается до самаго вшествия Государя ИМПЕРАТОРА в Соборный храм, и потом возобновляется по выходе Государя ИМПЕРАТОРА из храма в продолжении шествия до Зимняго дворца.

5. Все Государственныя сословия, все Министерства, депутаты от дворянства всех Губерний в государстве, иногородное купечество, все департаменты, присутственныя места, и избранныя от почетнаго купечества займут места свои при торжественных вратах по назначении от Комиссии.

6. Государственный Совет и Правительствующий Сенат станут при самых вратах вне оных по дороге к Петергофу назначенных для сего места, все другия чиновники и купечество поместятся по особому расписанию, так чтобы когда ход <…> начнется, все они могли бы в порядке по назначению следовать».

Согласно седьмому и восьмому пунктам «проэкта», председатель Государственного совета «и старший сенатор» преподнесет императору «от имяни всего Государства поздравление и благоговейное благодарение», главнокомандующий в Санкт-Петербурге – «поздравление от столицы», а городской голова – «на золотом блюде хлеб и соль».

Затем, под «пение музыкантов», церемония двинется «в назначенном порядке» от новых триумфальных ворот к украшенным «живописью и скульптурою» городским каменным воротам, у Обводного. Сразу за воротами – от кордегардии до сада генерал-фельдмаршала Д.Н. Салтыкова – устроена будет «оркестра» для военных музыкантов. Далее процессия двинется через украшенный Калинкин мост и мимо Морской Никольской церкви к Сенной площади, затем свернет на Невский проспект и остановится у Казанского собора.

Особо отметим, что по пути следования предполагалось силами горожан или полиции вблизи домов протянуть веревки, «чтоб зрители ходе не препятствовали». Так как войска будут двигаться по правой стороне улиц, с левой их стороны «обыватели» могли «устроить с дозволения и под присмотром полиции возвышенныя в виде амфитеатра места для зрителей, расписав оные приличным образом или занавесив разными материями, как равно по примерам торжественных празднеств обыватели домов по тем улицам где имеет быть ВЫСОЧАЙШЕЕ ШЕСТВИЕ вывешивать должны по мере способов из окон своих богатыя ковры, штофы, парчи, бархаты, разноцветныя материи, гирлянды из искусственных цветов составленныя или сплетенныя из настоящей зелени. Оконныя сторы прилично расписанныя могут заменять разноцветныя материи, равномерным же образом и балконы должны быть украшены».

В «проэкте» подробно расписывался порядок шествия. Во главе «высочайшаго шествия» – «конница с трубами и литаврами», за ней «церемониймейстер с жезлом из числа почетных чиновников в сию должность к сему торжеству Комиссиею назначенных», далее, за городским головой, в ряд, избранные депутаты от столичного русского и иностранного купечества, «чины от министерств и прочих присутственных мест». За вторым церемониймейстером – столичное дворянство, чиновники присутственных мест «по старшинству по два в ряд», снова церемониймейстер, за ним члены министерских департаментов и коллегий, депутаты от губерний, члены Сената, обер-прокуроры, Государственный совет (не указано, в полном ли составе) и статс-секретарь. За следующей, уже группой церемониймейстеров – «придворные экипажи, в коих сидеть будут по страшинству», придворные чины и 24 человека придворных в парадных ливреях, конный отряд гвардейцев. Когда пройдут «скороходы дворцовыя с их тростьми», – «парадная дворцовая Золотая карета Заложенная в 8 лошадей, в которой соизволит ехать ВЫСОЧАЙШАЯ ИМПЕРАТОРСКАЯ фамилия», дворцовая парадная карета «для принца и принцев», штатс-дамы и камер-фрейлины, «дежурные фрейлины», придворные кареты «для назначенных почтеннейших особ», «конница с трубами и литаврами», «трофеи, взятыя у неприятеля», «везенныя конными военными нижними чинами преимущественно служившими» в войну 1812 г. и имеющими медаль.

Только после прохождения или проезда вышеуказанных лиц и карет появляется верхом «Августейший монарх» в сопровождении генерал-адъютантов и флигель-адъютантов, «и прочаго Генералитета по ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА Соизволению».

Также предписано было, когда царь и фамилия будут приближаться к церквям, стоявшим по ходу следования процессии, «духовенство тех церквей должно выходить в полном облачении, со крестом и святою водою».

После богослужения в Казанском соборе шествие, согласно «проэкту», завершится у Зимнего дворца, против которого на Неве будет стоять «императорская флотилия». После 101 выстрела из пушек военные трофеи отвезут в Казанский собор. Вечером – «спектакль по билетам».

Заключительный аккорд первого дня «вожделеннаго празднества» – раздача народу «в память сего благополучнаго события» серебряных жетонов. И «для спокойной и безопасной роздачи оных будет учрежден особливый порядок», – подчеркивалось в «проэкте».

Все три дня празднеств должен был звучать колокольный звон, и каждый вечер городу предстояло иллюминироваться.

Во второй и третий день торжеств новые триумфальные ворота уже никак не задействовались.

Относительно участия в первый день торжественной процессии дня чиновников.

В стране «Генерального Регламента» важно не только построить в ряд, по два, но и знать заранее, кто из чиновников и «представителей творческой интеллигенции» намерен участвовать в приготовляемой встрече государя императора, а кто не сможет и – немаловажно – по какой причине. «Здесь вам не Англия», – вслед за историографом Н.М. Карамзиным повторял литератор Н.И. Греч.

Возьмем для примера Министерство народного просвещения. Министр направил письма в подведомственные ему учреждения. О содержании писем можно судить по одному из них, в Академию художеств, от 17 июня[47]. Так как при встрече императора, указывал министр, «положено находиться» «чиновникам всех Министерств и подведомственных оным мест», то руководству Академии предлагалось доставить «немедленно имянной список всем чиновникам, к оной принадлежащим и могущим быть при сей церемонии, а ежели есть такие, которые по уважительным причинам не могут в оной участвовать, то приложить список и сим чиновникам, с означением причин, им в том препятствующих».

Списки поступили из Главного правления училищ, Императорской медико-хирургической академии, канцелярии попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, Педагогического института, Цензурного комитета, столичной губернской гимназии и училища, от директора Императорской публичной библиотеки и др. Интересен рапорт из Академии наук[48]. Согласно приложенным спискам, участвовать в церемонии встречи будут 14 чиновников, не смогут – 36. И указывались только две причины, по которым «не смогут»: «за слабостию здоровья» и «за неимением мундиров». Мундира не имел, например, титулярный советник Андреян Захаров.

Через несколько дней после рескрипта С.К. Вязмитинову министры проинформировали свои учреждения об отмене церемониала, «дабы Чиновники, назначенные к торжественной встрече, уже к оной не приготовлялись». Текст рескрипта перепечатали «Московские ведомости».

Двенадцатого июля, поздно вечером, российский император прибыл в Павловск.

Утром, в понедельник, в семь часов утра Александр I был уже в центре столицы, «остановился у Казанскаго Собора, и там принес Богу благодарственное молебствие. Его Величество прибыл в столицу неожиданно, и потому встречен был у Собора немногими, случившимися вблизи»[49].

В час того же дня Александр I «без всякой свиты на обыкновенных парных дрожках» прибыл в свой дворец на Каменном острове. «У крыльца» генерала Романова ожидали «храбрые Его сподвижники», в частности: герцог А.-Ф. Вюртембергский, генерал-адъютант П.П. Коновницын, граф П.А. Строганов, генерал-лейтенанты князь И.В. Васильчиков, П.В. Голенищев-Кутузов, комендант крепости А.Я. Сукин, граф А.П. Ожаровский и А.И. Чернышев. Последние двое сопровождали Александра I в Англии.

Не было графа М.И. Платова – тот продолжал знакомиться с достопримечательностями Британии, отдыхал и только в конце июля, как писали газеты, отправился «на твердую землю». Спустя три года Матвей Иванович возведет в Новочеркасске («на войсковыя средства») сразу двое каменных триумфальных каменных ворот – по случаю посещения города императором Александром Первым.

В будущем П.В. Голенищев-Кутузов станет графом, членом Государственного совета и Совета по воспитанию благородных девиц, инспектором кадетских корпусов, куратором Нижегородской ярмарки и членом «Комитета сооружения Триумфальных ворот в честь Гвардейского корпуса» на берегу Таракановки.

На второй день по прибытии царя состоялся торжественный молебен в Казанском соборе. По этому случаю Михаил Васильевич Милонов опубликовал «На всерадостнейшее сретение ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА в С.Петербурге, при шествии Его в Казанский Собор Июля 14 дня 1814»[50]. «Гряди… вослед Тебе, я вижу в восхищенье:/ Свобода общая, доверенностью людей, / Ликуют на земле покой и просвещенье». «Император Александр и цесаревич Константин Павлович ехали верхами перед парадной каретою, в которой сидели императрица Мария Феодоровна и великая княжна Анна Павловна. Этою церемонией окончилось все торжество возвращения государя-победителя в свою столицу». Так считал Н.К. Шильдер[51]. И был прав. Через десять дней Синод, Государственный совет и Сенат собрались на «чрезвычайное Собрание» «для выслушания Высочайшаго указа». Несколько страниц текста указа зачитал вернувшийся из Брухзаля генерал от кавалерии А.П. Тормасов. «Да соорудится Мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах Моих к вам!» Прием «добровольных приношений» на сооружение памятника Александру I и изготовление медали собрание отменило, а текст указа объявило «во всенародное известие».

Но это отнюдь не означало, что после 14 июля не было никаких мероприятий, связанных с возвращением.

«Миновалась мрачная эпоха Корсиканца», и июля 16-го числа в Зимнем дворце «после безсмертных ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА подвигов, удивляющих вселенную», губернский и уездный предводители дворянства, депутаты и «почтеннейшие» из дворянства, «в засвидетельствование верноподданическаго усердия и благоговения», во главе с С.К. Вязмитиновым, «имели щастие» поднести Александру I хлеб и соль. Золотые (84-й пробы) блюдо (диаметром более полуметра) и солонка исполнены были по «проэкту» служившего на Фарфоровом заводе надворного советника Франца Ивановича Гатенбергера.

Книгопродавцы братья Свешниковы приглашали в свои лавки в Гостином дворе купить сочиненный (годом ранее) Г.Р. Державиным «Гимн лиро-эпический, на прогнание Французов из Отечества 1812 года, во славу Всемогущаго Бога, Великаго Государя, вернаго Народа, мудраго Вождя и храбраго Воинства Российскаго». А для того чтобы участники войны в своих будущих мемуарах и историки четко понимали различие между отечественной и зарубежной историографией и роль «мудраго Вождя» в истории, оперативно издали «Письменное наставление Наполеона, своему Историографу, как он должен писать его Историю».

17 июля в Павловске у императрицы Марии Федоровны состоялся многочасовой «праздник, по случаю заключения между Франциею и прочими Европейскими державами вожделеннаго мира».

Между 15 и 19 июля в Петербург из Саратова возвратился действительный статский советник Елагин (о чем сообщила газета)[52]. То, о чем он узнал на волжских берегах и по дороге в столицу, было доложено его «благодетелю» и «милостивцу» Сергею Кузьмичу Вязмитинову, скорее всего, не «на бумаге». В перечне письменных документов (хранящихся в РГИА) на имя главнокомандующего в Санкт-Петербурге за вторую половину июля того года фамилия Елагин не встречается. Дело касалось не только саратовского вопроса (он к настоящему повествованию прямого отношения не имеет), – провинция наполнялась новыми слухами (слухи об освобождении крестьян «прорвались» еще весной 1813 г., после высочайших указов о роспуске смоленского и московского ополчений). Известие о том, что Александр I «продолжает отклонять от себя всякое изъявление общественной благодарности», воспринималось в городах и весях России «с сожалением, но без ропота»[53]. Не это могло беспокоить управляющего Министерством полиции. Начались толки о грядущих с победоносным возвращением императора в Россию новых реформах.

Еще в середине апреля сенатор, адмирал Н.С. Мордвинов написал из Саратова члену Государственного совета В.П. Кочубею, что он представляет ныне «Россию готовую к принятию мер великих и достоинство времени каковаго она еще не имела»[54].

«В Александре проснулись либеральные идеи, очаровавшие начало его царствования», «накопились дел громады», – вспоминал о настроениях этих месяцев 1814 г. Н.И. Греч[55].

И еще, знамение было: на Петергофской дороге бык сам отвязался, влез на второй этаж нежилого строения, издал «рык», и находившаяся вблизи на даче роженица благополучно разрешилась.

В двадцатых числах июля столичные купцы (через городского голову Думы) обратились к С.К. Вязмитинову с просьбой от имени всего купеческого общества «в последний день расшага, пред вступлением в Столицу» гвардейских частей, угостить «гг. офицеров» обедом за городом.

29 июля, за день до вступления в город, «в гостинице» на 7-й версте Петергофской дороги был дан «великолепный обед» на двести персон господам «Генералитету, Штаб и Обер-Офицерам» Гвардейского корпуса[56]. На обеде присутствовал Александр I, где «соизволил принять угощение» «с отличным удовольствием» и повелел объявить купеческому обществу свое благоволение.

II

Как известно, Дж. Кваренги исполнил два варианта триумфальных ворот на Петергофской дороге: один (считается, предварительный) в виде ворот-пропилеев дорического ордера, другой – в виде арки.

Еще при Екатерине II и при Павле I Джакомо Антонио Доменико Кваренги, уроженец округа Рота-д’Иманья, недалеко от Бергамо, прибывший по контракту в Петербург в самом конце 1779 г., был автором нескольких проектов городских и триумфальных ворот для Петербурга. В частности, ворот на Московской дороге, трех вариантов триумфальных ворот с башнями и кордегардиями, четырех вариантов ворот, связанных с итальянской кампанией русской армии и переходом ее через Альпы в 1799 г. Правда, эти проекты реализованы не были. Частично воплощенным оказался заказанный во время поездки архитектора на свою родину и одобренный муниципалитетом Бергамо проект триумфальных ворот в честь императора Франции и короля Италии Наполеона I в 1811 г. Арка была заложена, началось ее строительство. Но после того как Кваренги, не будучи подданным Российской империи, отказался вернуться по требованию вице-короля Италии Эжена де Богарне на родину, в сентябре 1813 г. суд Бергамо приговорил Кваренги (как и других «отказников») к гражданской казни и конфискации имущества. Построенную часть ворот разобрали.

Дж. Кваренги

Следует также добавить, что 1814 г. Кваренги составил проект храма-монумента 1812 г., храма-мавзолея героев 1812 г. для Москвы и проект собора-усыпальницы во имя Св. Александра Невского саратовских ополченцев для Саратова.

Я не ставлю задачу сравнить проекты Кваренги и их воплощение на Петергофской дороге в 1814 г. Поэтому укажу только, что акварели, офорты и чертежи вариантов однопролетных ворот, исполненных самим Дж. Кваренги (план, фасады, колесница Славы, аттик и др.), приведены в монографии Г.Г. Гримма[57], считавшего, что ворота-пропилеи предполагалось возвести у Калинкина моста, на берегу Фонтанки. Один из планов ворот приведен также М.Ф. Коршуновой[58].

Дж. Кваренги. Триумфальная арка.

Главный фасад. Тушь, акварель

Но об одном сказать необходимо. 30 июля 1814 г. у новых Триумфальных ворот не было упоминавшихся в «проэкте» Комиссии по встрече Е. И. В. tribunes. Часть «несостоявшихся» трибун, у однопролетных ворот, мы можем видеть на акварели Дж. Кваренги.

План трибун есть на неподписанном и без даты документе, хранившемся, судя по штампу, в архиве Министерства императорского двора[59]. По плану, трибуны начинались (правильнее – должны были начаться) с середины боковых фасадов ворот и вытягивались по обеим сторонам Петергофской дороги в сторону Обводного канала более чем на 90 метров. Трибуны были трех форм: сначала, от ворот, полукруглые в семь рядов, затем четырехрядные «почетные» крытые трибуны длиной чуть более 16 метров и открытые. Вход на полукруглые трибуны – со стороны «огородных мест» по лестницам, на остальные трибуны – со стороны проезжей части. По плану, ширина Петергофской дороги перед воротами – 11 саженей.

Помощником Кваренги во время строительства ворот на Петергофской дороге был каменных дел мастер Строительного комитета Департамента государственного хозяйства и публичных зданий Министерства внутренних дел, коллежский секретарь Осип Петрович Лукини.

Триумфальные ворота. Раскрашенная литография К.П. Беггрова по рисунку С.Ф. Шифляра. 1814 г.

Скульптурное убранство ворот исполнялось по эскизам художника XIV класса Ивана Ивановича Теребенева.

Обязанности главного смотрителя «при работах» выполнял бау-адъютант Канцелярии С.К. Вязмитинова, майор лейб-гвардии Измайловского полка Иван Яковлевич Асосков, проживавший там же, в полку, в собственном доме.

Обязанности главы Комитета городских строений (за отсутствием министра А.Д. Балашева) исполнял С.К. Вязмитинов. Помощником правителя его Канцелярии служил губернский секретарь Василий Петрович Каплуновский (далее он не раз нам встретится).

Увы, в отличие от стасовских ворот у Нарвы, о которых в июле 1814-го дважды (в разделе «Смесь») сообщалось в газете и хоть с очень кратким, но их описанием (в основном информация касалась «кураторов» строительства)[60], то о воротах Кваренги в столичных газетах лета того года – ничего.

Неизвестный литограф. Нарвские ворота. 1824 г. По рис. И. Урениуса. Литография. Фрагмент

Имеются рисунки, литографии, гравюры, офорты, воспроизводящие вид Триумфальных ворот 1814 г.[61] Одним из первых (если не первый) ворота изобразил С.Ф. Шифляр (его рисунок литографировал К.П. Беггров). Другое, наиболее известное изображение ворот принадлежит S. Urenius в альбоме литографий «Виды новых строений общественных, украшений, игр и прогулок в Екатерингофе…» (1824 г.).

Об Урениусе известно крайне мало. «Инженер-архитектор, рисовальщик», имел статский чин. В 1821-1825 гг. Осип Яковлевич Урениус служил чертежником в Депо карт и планов Совета путей сообщения Главного управления путей сообщения.

Нижеприводимое описание Триумфальных ворот 1814 г. составлено мной не на основании их «прижизненных» графических изображений, но только на основе различных архивных документов 1814-1829 гг.[62]

Однопролетные триумфальные ворота имели: ширину 20,1 м, длину бокового фасада – 8,6 м, ширину пролета – 5,7 м, высоту пролета – 10 м. Высота ворот «от горизонта» до поверхности крыши составляла 16 м, «а с колесницею Славою» – 19,4 м.

Заложены были ворота на стульях — вкопанных «до материка» коротких столбах (или сваях). Поверх стульев положили нижнюю обвязку из 7-вершковых бревен. Затем поставили и закрепили железными скобами 30 столбов-колод (стоек) из 5-вершковых бревен. По ним шла вторая обвязка из 6-вершковых бревен. Под карниз закрепили второй ярус стоек. Далее – третья обвязка и третий ярус строек под аттик, четвертая обвязка и стропила для крыши.

Все фасады ворот обшили (по стойкам) досками. В нижней части строения (где возвышались тумбы для круглой скульптуры) доски имели толщину 6,3 см, по всей остальной часть строения – примерно в два раза тоньше. Порезки – рельефные декоративные элементы, составившие зубчатый орнамент, – по всем карнизам были лепными.

На лицевых и боковых фасадах возвышались на деревянных выступах (плинтах) 12 колонн «композическаго ордена» (т. е. ордера, соединявшего структурные элементы нескольких античных ордеров). Базы, абаки, капители и валики колонн – «гипсовыя лепной работы».

Наружные стены от основания ворот до поверхности крыши были оштукатурены и покрыты «диким колером». Крышу, карнизы, верх капителей, пьедесталы скульптур покрыли листовым железом и выкрасили «на масле» тем же «колером».

Колонны (оштукатуренные до капителей), карнизы, фризы и импост раскрасили «под мрамор».

По стенам под импостом (горизонтальным выступом над капителями колонн) закрепили 38 розеток («розетт») и 50 «живописных» розеток – в кессонах («касетонах») пролета арки. «Большой карниз» украшали 140 лепных медальонов.

В пролетах ворот было два противоположных входа.

Войдя в ворота с правой стороны (если идти «от Петергофа») и поднявшись по 74-ступенчатой лестнице с поручнями, посетитель попадал в «большое зало» с двумя световыми «люками», закрывавшимися листовым железом. Из «зало» две приставные лестницы (в 18 и 12 ступенек) вели на крышу, 7-ступенчатая приставная лестница из третьего люка вела на карниз. Внизу под «большой лестницей» был «обделан» чулан, с дверью на петлях «с накладкою».

Войдя в ворота с левой стороны, посетитель попадал в другой «покой», высота потолка в нем достигала 3,9 м. «Покой» имел две филенчатые, створные, на коленчатых петлях, двери с двумя железными задвижками и двумя замками «тульской работы» с медными ручками. Снаружи над дверьми, покрашенными белой масляной краской, установили кронштейны и гипсовые лепные суппорты с порезками. Стены покоя побелили «на клею».

Оба «покоя» имели дощатые полы и стены, обитые досками.

«В пристойных местах» по углам и в пролете ворот вкопали в землю, в качестве дорожных тумб, двадцать чугунных пушек, предоставленных Артиллерийским департаментом Военного министерства.

Лотки («дождевые канавы») по обеим сторонам Петергофской дороги от ворот в сторону Таракановки на протяжении почти сорока метров заключили в трубы и покрыли их продольным деревянным настилом (на что ушло 284 доски).

«Украшения, составляющия триумф», представляли собой следующее.

Между колонн, на деревянных пьедесталах с лепными, покрашенными белой масляной краской, порезками, были поставлены шесть гипсовых фигур, каждая высотой 2,8 м. По обоим фасадам («от Петергофа» и «от Петербурга») с правой стороны «изображались» Полнота Славы и Героическая Добродетель, державшие в руках молнию («Перун»), с левой – Любовь к Отечеству, державшая венки.

В «косых углах» (тимпанах) поместили четыре гипсовые Славы, державшие в одной руки венки. (Эти Славы для петербуржцев были узнаваемы: к осени 1812 г. точно такие же фигуры летящих Слав, выполненных И.И. Теребеневым, были установлены по сторонам арки центральной башни и на фасаде левого павильона Адмиралтейства).

И.И. Тербенев. Летящая Слава. Фрагмент фасада Адмиралтейства.

Фото автора, 2013 г.

На карнизе над каждой колонной поставили на тумбах двенадцать гипсовых фигур двукрылых Слав, обеими руками державших копья с двойными венками. Каждая фигура имела высоту около 2,5 м.

На крыше ворот установили, закрепив железными скобами, шесть гипсовых коней и покрашенную белой краской деревянную колесницу с барельефом Славы. Стоявшая в колеснице 2,8-метровая двукрылая гипсовая фигура олицетворяла Победу. В правой руке Победа держала венок, в левой руке – оливковую ветвь.

Относительно Слав, Славы, Победы и атрибутов, которые они держали в руках, следует сделать как пояснения, так и уточнения. Последнее связано, в частности, с тем, что в советской искусствоведческой (и иной) литературе фигуру, стоявшую на колеснице, «на шести пламенных конях», вслед за П.П. Свининым (1828 г.), называли то Гением Мира, то Славой-Победой «с шестью конями», а летящие Славы – Гениями славы.

Нарвские триумфальные ворота. Фрагмент. Фото автора, 2013 г.

Современники Кваренги и Теребенева различали Славу и Победу, а гении у Слав отсутствовали по определению (античному).

Как известно, древнегреческое «слава» имело несколько значений-синонимов. У греков в ранний период их истории доминировала Kleos – словесное возвеличивание подвигов, главным образом спортивных и военных, – и только с Kleos связывалась идея непреходящей славы. Изображалась она или в образе женской крылатой фигуры с венком в руке, или в образе богини победы Nike – как правило, с крыльями и венком, управляющей квадригой с мечущим молнии Зевсом или стоящей на двухконной колеснице.

Для римлян (республиканского периода) Gloria – это признание согражданами заслуг того или иного лица перед государством (и Gloria никогда не употреблялось по отношению к женщине). По представлениям римлян эпохи императоров, это признание уникальных деяний. Gloria изображали с трубой, а аллегорическую фигуру Славы Fama (персонификацию молвы и репутации) – с пальмовой ветвью. Богиня Победа (обычно изображавшаяся как олицетворение победы императора), иногда сопровождаемая Gloria, спускалась на землю, чтобы надеть венок на победителя в военном или ином состязании. Над легендарным Горацием Коклесом, спасшим Рим от захвата этрусскими войсками Ларса Порсенны, парит фигура Победы, готовая увенчать его лавровым венком[63]. Плиний Старший пишет, что во времена Веспасиана на Капитолии находилась картина Никомаха, которую посвятил (Юноне) полководец (imperator) Планк, – Победа, мчащая квадригу ввысь[64]. И он же: «Колонны означают возвышение над прочими смертными, что выражают и арки…»[65].

Наконец, Мир, празднующий окончание войны, трактовался в том числе и как результат миротворческих качеств правителя или государственного деятеля. Изображался Мир в образе женской фигуры, обычно крылатой, державшей оливковую ветвь, которая являлась античным символом мира и атрибутами персонифицированного мира и Золотого века.

Троянец Эней, заключивший в долине Тибра, в месте, где в будущем возникнет Рим, союз с враждебным ранее троянцам царем Эвандром, передавал его сыну оливковую ветвь. И общеизвестное, что пришедшие встретить Христа при входе его в Иерусалим иногда изображались держащими ветви оливы.

Ранее уже упоминался прием в Зимнем дворце 16 июля, когда императору преподнесли золотые блюдо и солонку, на которых имелись росписи по эмали.

Было опубликовано описание сюжетов росписей, с трактовкой атрибутов[66]. Так, лавры, пальмы, маслины и цветы (для автора 1814 г.) означали символы кротости и милосердия, воинские доспехи – символы верноподданнического служения. Молнии – символ власти, рог изобилия – «знак благоденствия достигнутаго вожделенным миром». Трудолюбие изображалось «в виде Цереры». Присутствовали в описании также «жертвоприношение Авраамово», Кастор и Поллукс, гении «в светозарных облаках» и др.

Как считает исследователь творческого наследия Кваренги, при проектировании им городских ворот и триумфальных арок 1780-х гг. и 1814 г. архитектор обращался к композиционной идее римской триумфальной арки императора Тита[67].

Автор имел в виду однопролетную арку Тита Флавия Веспасиана на Священной дороге (Via Sacra), ибо существовала еще и трехпролетная арка Тита у Большого цирка.

Действительно, если посмотреть на однопролетную арку Тита, приобретшую нынешний вид после реставрации и частичной достройки в 1821 г., спустя четыре года после смерти Кваренги, и изображенную полуразрушенной и встроенной в крепостную стену, например на картинах А. Каналетто или Ш.-Л. Клериссо 1740-х гг., то увидим то, что присутствует и в арке Кваренги. А именно: по две летящие Славы в тимпанах, колонны композитного ордера, барельефы, кессоны, розетки, импост, порезки. И сюжет одного из сохранившихся барельефов: триумфальная процессия с трофеями из храма после осады и взятия римлянами Иерусалима летом 71 г. «Сам же он проследовал к воротам, названным триумфальными, вследствие того, что через них всегда проходили триумфальные процессии. <…> Множество людей несло статуи богини Победы, сделанные из слоновой кости и золота. После ехал Веспасиан, за ним Тит» (Иосиф Флавий)[68]. И посвятительная надпись в средней части аттика.

Сравним. «Сенат и народ Рима божественному Титу Веспасиану Августу, с[ыну] божественного Веспасиана» – «Победоносной Российской ИМПЕРАТОРСКОЙ Гвардии жители столицы града Святаго Петра от лица признательнаго отечества. Июля 30 дня 1814 года».

Возможно совпадение, но в опубликованных в летние месяцы того года стихотворениях «на приезд» Александр I сравнивался именно с императором Титом. «Ты Россов, Тит, Герой, Отец!»

Всего на фасадах ворот было семь надписей, выполненных золотой поталью. «Приличиныя надписи украшают оныя», – писала о воротах «Северная почта»[69]. Под карнизом между колоннами перечислялись полки гвардии, включая Морской экипаж. И перечислялись в порядке, «по собственноручному назначению» Александра I.

Порядок перечисления гвардейский полков сохранился на стасовских Воротах 1834 г. почти без изменений. Добавили «Артиллерийская бригада».

Для иностранцев и «гостей столицы», не владеющих русским языком, посвятительную надпись продублировали «латинскими словами». Это не ирония, так считали устроители ворот.

Также на двух языках в 1814 г. была надпись на противоположной стороне аттика: «Победителям при Кульме, Лейпциге, Фер-Шампенуазе, Париже». Действительно, такие топонимы, как Тарутино, Малоярославец, Красное, ничего не сказали бы иностранцам, а так – «чтобы помнили».

Россиянам же тех лет, читавшим и перечитывавшим в газетах реляции, рескрипты, рапорта, «Парижские письма» и частные письма с театров боевых действий 1813-1814 гг., два первых топонима были хорошо знакомы. С Парижем понятно. Но по какой причине прославлялось сражение при Фер-Шампенуазе наравне, получается, с лейпцигской «Битвой народов»?

Действительно, ни по масштабности, драматичности, напряженности, кровопролитности, значимости сражение (точнее, два сражения в течение одного дня) 13 (25) марта в окрестностях селения Фер-Шампенуаз в более чем ста верстах от Парижа не может сравниться со сражениями при Кульме или Лейпциге. Более того, в тот мартовский день русские пехотные гвардейские или армейские полки участия в сражениях не принимали. «Наша пехота не сделала ни одного выстрела и только шла вслед за конницею <…> Из генералов главная честь победы принадлежит графу Палену»[70]. Французские национальные гвардейцы, пехотинцы и рекруты сражались против нескольких русских гвардейских и армейских конных полков и конной артиллерии, а также союзных войск.

К. Геллер. Сражение при Фер-Шампенуазе 13 марта 1814 г.

С оригинала Б.П. Виллевальде. 1842 г.

О ходе боевых действий в течение дня 13 марта, численности войск сторон и их потерях можно узнать из самых разных доступных источников. Стоит только отметить, что сам Наполеон со своей главной армией в сражении не участвовал, находился достаточно далеко от Фер-Шампенуаза.

Читатель 1814 г. мог узнать об этом сражении, например, из «Сына Отчества». Но очень немного. И только из 14-й книжки (десять строк из семидесяти шести раздела «Действия во Франции»; освобождению Бордо маршалом Бересфордом газета посвятила две с половиной страницы) и из двух прибавлений к 15-й книжке. «Оставленные Наполеоном при Монмирале корпусы для прикрытия Парижа… совершенно разбиты 13 Марта при ла фер Шампеноаз. Тоже постигло две дивизии Макдональдовой армии, шедшия к Наполеону. <…> Союзные армии преследуют остатки сих войск». «В сем сражении участвовали корпусы Мортье, Удинота, Макдональда и Мармонта, всего в числе 50,000 чел. Блюхер атаковал их с леваго крыла и с тылу. <…> Бонапарте, узнав о сем поражении, двинулся было для прикрытия Парижа, но слишком поздно». «После сего сражения, неприятеля жарко преследовали»[71]. Во всех трех случаях перечислялись трофеи.

«Московские ведомости» сообщили о сражении 13 марта в середине апреля, однако без указания, где оно произошло. Также перечислялись трофеи. Упоминался убитый «на виду» Его императорского величества флигель-адъютант Рапатель. Цесаревич Константин Павлович «особенно отличился», «и все вообще покрылись неувядаемою славою»[72].

Из той же газеты москвичи узнали, что 6 апреля в петербургском Казанском соборе «было благодарственное Господу Богу молебствие, по случаю полученнаго здесь известия о знаменитой победе, одержанной союзными войсками над Французами 13-го Марта при Фер-Шампенуаз». Перед началом церковной службы управляющий Военным министерством «читал известие об оной победе». Было и еще одно сообщение из столицы о том, что 1 июля «Благородное и купеческое Сословия имели щастие» поднести великому князю Константину Павловичу «во изъявление усердия и глубочайшей благодарности своей» золотое с вензелем цесаревича. Ко всему, от лица столичного дворянства и купечества принято предложение «обратить в пользу изувеченных воинов в делах под Фершампенузом и при занятии Парижа» 100 тысяч рублей[73].

Читатель следующего века, например из «Советской военной энциклопедии», узнавал, что «сражение показало высокие боевые качества русской кавалерии. Однако поспешные и несогласованные действия авангардов и главных сил, слабая организация разведки не позволили союзникам полностью разгромить корпуса Мармона и Мортье».

Наконец, в известном юбилейном, 1912 г., сборнике изданных за сто лет гравюр, литографий, рисунков и акварелей в разделе «Исторические картины из жизни императора Александра I» есть «картины» сражений под Дрезденом и Лейпцигом, под Фер-Шампенуазом – ни одной[74].

К слову, на следующий день после сражения при Фер-Шампенуазе Наполеон наголову разгромил при Сен-Дизье русский корпус генерал-лейтенанта Ф.Ф. Винцингероде…

Догадаться или понять, почему «прославляется» Фер-Шампенуаз, российский читатель (именно читатель, а не участники сражения или иные знающие лица) мог спустя двадцать два года после завершения военной кампании. Приведу короткую выдержку из многостраничного описания этого сражения. «Чтобы лишить неприятелей всех способов к спасению, Государь приказал Корфу окружить их <…> Когда картечные выстрелы конной [артиллерийской] роты начали вырывать ряды Французской колонны и в ней [было] замечено колебание Государь отдал повеление атаковать ее; но в то мгновение, как кавалерия хотела врубиться, неприятель положил оружие. Тогда император велел истребить другую колонну <…> Генерал-лейтенант Депрерадович, прибывший из авангарда с кавалергардским полком и четырьмя орудиями гвардейской конной артиллерии, отрезал им отступление <…> Послали требовать сдачи <…> Французы оставались непреклонны и стреляли по переговорщикам». Был убит флигель-адъютант Александра I. «Тогда кавалергарды, лейб-уланы и лейб-казаки, вместе с конницей Корфа, Васильчикова и Бороздина <…> врезались в каре и смяли его.

Государь въехал в каре вместе с атаковавшею конницею»[75].

То есть именно в этом сражении Александр I не только отдавал приказы «окружить», «атаковать» и «истребить», но и лично участвовал в кавалерийской атаке. Да не как Николай Ростов под Шенграбеном, а врезавшись в каре, как император, сочетавший «премудрость Соломона и крепость Давида».

Я не случайно подчеркнул: привожу те факты о Фер-Шампенуазе, которые могли знать «рядовые петербуржцы», а не участники военной кампании 1814 г.

Когда генерал А.П. Ермолов поздравил Александра I с победой при Фер-Шампенуазе, император торжественным тоном ответил: «От всей души принимаю ваше поздравление, двенадцать лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что она заговорит теперь»[76].

Прославление ординарного, по сути, сражения могло трактоваться и как своего рода «Малая земля» императора всероссийского, помазанника, неутомимого борца за мир во всем мире.

III

Торжественный вход гвардейских войск в столицу 30 июля назначили на четыре часа дня.

Скорее всего, в первой половине дня для унтер-офицеров и нижних чинов в казармы были завезены «белые хлебы и вино».

В тот день «Сын Отечества» сообщил, что четыре полка гвардейских кирасиров и две артиллерийские роты под командованием генерала от инфантерии графа М.А. Милорадовича «прошли через Берлин».

«Неоднократный дождь и ветер угрожали торжественному дню; но около 4 часов облака рассеялись, небо прояснилось…»

По обобщении материалов о торжественном прохождении гвардейских войск 30 июля, как в опубликованных, так и не опубликованных источниках[77], можно составить следующую картину.

В столицу приготовились вступить лейб-гвардии полки Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский, Гвардейский экипаж, лейб-гвардии 1-я батарейная артиллерийская великого князя Михаила Павловича и 2-я легкая артиллерийская роты и артиллерийская команда Гвардейского экипажа. Выстроились войска по Петергофской дороге, начиная от левого берега Таракановки.

Примерно в четыре часа дня Александр I и великие князья «с блистательною свитою» въехали на Таракановский мост.

Грянула военная музыка, раздалось громогласное ура! «Александр Избавитель» объехал войска и через четверть часа возвратился к мосту. Перед дачей тайного советника Нелидова (это указано в газете) Александр I стал ожидать прибытия императрицы Марии Федоровны и великой княжны Анны Павловны. Когда императору доложили, что они уже проехали (в открытой карете) «городские ворота», Александр I выехал приветствовать Марию Федоровну. Затем вернулся к войскам, встал впереди Преображенского полка и вступил сквозь новые Триумфальные ворота. После подъехал к карете Марии Федоровны и наблюдал за прохождением войск. Командовал войсками цесаревич. Присутствовали великие князья. По сторонам Петергофской дороги «тысячи народа» смотрели на парадный марш из окон и с крыш домов и дач, из-за изгородей садов, с деревьев и со скатов бревен дровяных складов. Войска проследовали в свои казармы.

В шестом часу вечера снова пошел дождь. После на небе показалась «слабая радуга».

Это то, что мы можем узнать из столичной и московской прессы 1814 г.

Когда в публикациях (от монографий до «электронных» рефератов) упоминают или описывают вступление войск гвардии 30 июля, то обязательно (и правомерно) приводят выдержки из воспоминаний декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина. Однако без надлежащих – для научных публикаций – уточнений и комментариев.

Известно, что часть своих воспоминаний, в которых содержится ниже приводимый эпизод, И.Д. Якушкин продиктовал своему старшему сыну спустя сорок лет.

После высадки Семеновского полка в Ораниенбауме И.Д. Якушкин «получил позволение уехать в Петербург и ожидать там полк». В городе остановился у однополчанина (или одношпажника, а не однокашника, как ошибочно, не сверяясь с комментариями С.Я. Штрайха, публикуется почти во всех изданиях) Ивана Николаевича Толстого (1792-1854). Вместе они отправились на Петергофскую дорогу «взглянуть на 1-ю гвардейскую дивизию, вступающую в столицу».

Оба были во фраках. Важнейшая деталь!

Ж. Вивьен. И.Д. Якушкин. 1823 г.

Для столицы того лета одетые во фрак офицеры были «зрелищем» совершенно новым, не виданным со времен Павла I. Более того, с октября 1811 г. запрет ношения партикулярного платья, под угрозой «выписки из гвардии», стал касаться также подпрапорщиков и юнкеров. По вступлении союзных армий в Париж Александр I разрешил офицерам одевать фраки во избежание «столкновения с французами». «Были люди, которые в этом видали начало торжества гражданственности: по их мнению, сам меч уничтожил царствие меча»[78]. Но «начало торжества» длилось недолго. С ношением офицерами гражданского платья командные чины стали бороться уже вскоре по возвращении армии. Как-то (случай чуть поздний) в один из апрельских дней подпоручик Ржевский (Семеновский полк), «рапортуясь больным», вышел погулять на улицу в партикулярном платье, попался на глаза полковому командиру и приказом по корпусу был арестован на месяц.

Якушкин и Толстой оказались недалеко от кареты, в которой сидели императрица Мария Федоровна и великая княжна Анна Павловна.

И тут происходит тот самый эпизод. В главной роли – «Избавитель Европы» и новоиспеченный доктор права Оксфордского университета.

«Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя»[79].

С.П. Мельгунов так прокомментировал эпизод: «Блестящий маневр» – опустить обнаженную шпагу перед государыней императрицей – «по всем правилам искусства не удался, и это взорвало всегда столь сдержанного Александра»[80].

Это не Англия…

К слову, той весной «во всех книжных лавках» Петербурга и Москвы продавалось «полное творение» Монтескье в четырех частях «О духе законов». «Сын Отечества» опубликовал выдержки. Одна из них: «Нравы Государя благоприятствуют свободе столькоже, как и законы: подобно им, он может делать из людей скотов, и из скотов людей»[81].

О масти лошади императора в тот день. Рыжей масти были лошади лейб-гвардии 1-й Его величества батареи конной артиллерии (шеф – генерал от артиллерии граф А.А. Аракчеев). И рыжей была общая полковая масть лошадей лейб-гвардии Кирасирского Ее величества государыни императрицы Марии Федоровны полка.

О тех, кто 30 июля входил в Триумфальные ворота.

Сразу отвечу на возможные в связи с этим два вопроса.

Участвовали ли в торжественном марше все, числившиеся по гвардейским полкам согласно штатному расписанию? Например, в Преображенском полку на конец декабря 1813 г. состояли: командир полка, два генерал-лейтенанта, четыре генерал-майора. Полковники, капитаны, штабс-капитаны, поручики, подпоручики, прапорщики. А также – аудитор, квартирмейстер, полковой и два батальонных лекаря. Утверждать об участии в марше 30 июля последних – затруднительно.

Второй вопрос. Это были все те же гвардейцы, которые вошли в Париж 19 марта и находились во Франции до отплытия в Россию?

Нет.

По получении приказа гвардейским частям о морском маршруте возвращения находившиеся на марше больные военнослужащие были отправлены обратно в Париж. Часть военных осталась за границей для дальнейшей службы.

Если просмотреть приказы по гвардии, за подписью Александра I, в период с мая по конец июля 1814 г., то некоторые офицеры были «уволены в отпуск» («до излечения болезни», как командир лейб-гвардии Егерского полка К.И. Бистром, «за болезнями», «для раздела имения», «для приведения имения в порядок»). Некоторые увольнялись от службы «за полученною раною» (с присвоением очередного звания и «с мундиром»), переводились «за болезнями» в гарнизоны. Исключались из списков полков умершие в мае—июле.

Уже после высадки у Ораниенбаума некоторые офицеры брали отпуск и уезжали из полков.

Кстати, были и офицеры, приехавшие в Петербург до того, как их гвардейские полки встали на рейде Кронштадта. В начале июля из Риги – полковник Преображенского полка, адъютант Ревельского военного губернатора В.И. Воронов (одновременно с ним и сенатор, граф М. Огинский). Позднее, из Дерпта, полковник лейб-гвардии Измайловского полка П.Л. Нагель.

Если просмотреть опубликованные списки приехавших в Петербург в период 5-29 июля, то увидим генералов от кавалерии Ф.П. Уварова и А.П. Тормасова, командира Малороссийского кирасирского полка, участника сражений под Кульмом и Лейпцигом, генерал-майора А.А. Протасова, подполковника бывшего Санкт-Петербургского ополчения Черноевича.

Прибыли в столицу из других городов некоторые генерал-губернаторы, губернские и уездные предводители дворянства, командиры и шефы полков, отставные генералы и полковники.

Всего на один день опоздал к торжеству 30 июля примчавшийся в Петербург из Пензы Ф.Ф. Вигель, под влиянием общего чувства «хотя [бы] на минуту вблизи посмотреть на него [Александра I. – В. Х.] и услышать его голос». Спустя годы Вигель написал: «Телохранители, сотрудники, сподвижники Александра сделались в это время его любезным семейством; им предоставил он все торжество, его ожидавшее. Чрез триумфальные ворота, хотя деревянные, но богато изукрашенные <…> не хотел он сам въезжать, а чрез них им велел вступить»[82].

Д. Доу. Генерал-майор К.И. Бистром. 1820-е гг.

Кому император «повелел» пройти через Триумфальные ворота, гадать не будем. Ранее уже перечислялись некоторые из тех, кто встречал императора у дворца на Каменном острове 13 июля. В течение июля в Петербург из-за границы прибыли генерал от артиллерии граф А.А. Аракчеев, состоявший по армии генерал-лейтенант князь Д.М. Волконский, вице-адмирал А.С. Шишков, свиты Е. И. В. генерал-майор Н.И. Селявин (участия в боевых действиях 1812 г. не принимал, в заграничном походе являлся дежурным генералом Главного штаба), два флигель-адъютанта (оба гусарские полковники).

…В июле «Санктпетербургские ведомости» трижды публиковали объявление о подписке, причем только в Берлине и в Петербурге, на большой аллегорический и исторический эстамп «Освободители Европы» королевского придворного живописца и ректора Берлинской академии Ф.Г. Вейта. Одновременно давалось обширное «содержание» эстампа[83].

В центре триумфальной колесницы стоит Александр I, по бокам его – австрийский император и прусский король, все подают друг другу руки. Перед четырьмя белыми конями – Религия, Правосудие (этой фигуре автор эстампа вложил в руки меч), Постоянство и Умеренность. Они открывают шествие от храма Славы к храму Согласия. По сторонам и позади колесницы – верховые, среди них – лорд Веллингтон, фельдмаршалы Блюхер, Шварценберг, Барклай де Толли, из русских генералов – Милорадович, Остен-Сакен, Платов, Беннигсен, Чернышев, Винцингероде… Впереди колесницы «с высот взирают на шествие Ироев безмертные [так в тексте. – В. Х.] Кутузов и Моро, обнявшись». «Над колесницею парит Слава и Победа, с тремя лавровыми и пальмовыми венками». И подписная цена: четыре червонца или 50 рублей государственными ассигнациями.

Насчет общения покойных военачальников – это не фантазия. В июле того года всего за 1 руб. 50 коп. продавались в столице «Разговоры в царстве мертвых между Великими мужами: Суворовым, Багратионом, Кутузовым и Митрополитом Платоном».

Но если бы действительно покойные генерал-фельдмаршал и французский генерал на русской службе, слившись в объятии, смотрели 30 июля с небес на прохождение гвардии, то они отметили бы, что оное прошло без замечаний и последующих наказаний провинившимся гвардейцам со стороны царствующего «Вождя планет».

Вопрос, как прошли, немаловажен. Дело в том, что и в исторической литературе (последних десятилетий) словосочетания «парадомания», «бессмысленный фрунт» или «шагистика» и т. п. заслуженно применяются к Петру III, Павлу I или Николаю I, но кроткий Александр I выпадает из этого ряда. А зря, многие говорили и многое говорит, что – достоин.

Из дневниковой записи дежурного генерала Главного штаба А.А. Закревского (1815 г.): «Вступили в Париж 2-я кирасирская и 3-я гренадерская дивизии с 4-мя артиллерийскими ротами. Государь арестовал» командиров двух полков и одного подполковника и посадил их «на Аглицкую гаубтвахту за то, что полки дурно прошли»[84]. Замечания за «дурное прохождение» церемониальным маршем продолжались отдаваться в приказах по Гвардейскому корпусу и в последующие годы. Александр I собственноручно написал приказ по результатам смотра гвардии 16 мая 1819 г. и относительно Семеновского полка отметил: «Надлежащей тишины в шеренгах не было, много колен было согнутых, ногу подымали не ровно, носки были не вытянуты», а офицеры Московского полка «шпаги дурно и не ровно держали». Тремя годами ранее была установлена скорость шага: при тихом марше – не более 75 и не менее 72 шагов, а при скором – не более 110 и не менее 107 шагов в минуту[85].

Попробуйте сейчас пройти при погрешности в скорости «три шага» хотя бы в одном пехотном кивере, который, по словам одного офицера александровской эпохи, есть «кожаная, обтянутая сукном кадушка с разными металлическими прибавками», притягиваемая к подбородку так, «что у другого глаза выпучивались»!

День 30 июля заканчивался. На Петергофской дороге, на «съезде», у Лифляндских, или, как вскоре их будут называть, «старых Триумфальных», ворот и на гауптвахте при них продолжал нести службу суточный наряд – караул.

В этот день, скорее всего, выполнение одной из главных обязанностей состава караула – запись всех приезжающих в город – было откорректировано. О порядке несения караула на заставе можно узнать из «Записок декабриста» А.Е. Розена[86]. У шлагбаума унтер-офицер останавливал экипажи и расспрашивал проезжающих: фамилия, звание, откуда и куда следуют, и записывал ответы. Затем свои записи передавал офицеру, который обязан был постоянно находиться на караульной платформе (стоявшей в отдалении от шлагбаума) до отбития вечерней зори. Если проезжал генерал, то унтер-офицер кричал караулу: «Вон!» для отдания чести. Суточный караул сменялся рано утром, и офицер по итогам дежурства направлял рапорт коменданту города.

В Петербурге по докладу дежурного офицера начальник штаба подавал суточные рапорты «о проезде» императору. И если порой оказывалось, в тот или иной день проезжающих «было много», а рапорты государю по итогам дежурства подаются «почти белые», то офицерам делали замечания. Поручика же лейб-гвардии Финляндского полка, барона А.Е. Розена после смены караула вызвали к коменданту Петергофа, который стал выяснять, почему он, караульный офицер, в рапорте написал, что через городскую заставу проехали генерал-адъютанты «и прочие», но не указал, куда они ехали. Во-вторых, написано, что проехал генерал князь Ливен, но оба князя с такой фамилией в настоящий момент «в чужих краях». Андрею Евгеньевичу пришлось объяснять, что унтер-офицер принес ему на караульную платформу записку, там был написано «князь Ливен», сам же он видел только, что «промчалась большая карета, в коей не мог распознать лиц, сидевших в глубине кареты…». Кончилось тем, что комендант, выслушав, «с досадою» попросил поручика «вперед исправнее стоять на карауле».

Вечером 30 июля город «был иллюминован».

На следующее утро в девять часов, в субботу, первая гвардейская дивизия была «выстроена для шествия в церковный парад [так в тексте. – В. Х.] на дворцовой площади, где и ожидала высочайшаго прибытия Государя Императора». В Казанский собор «введено было 10 баталионов, а прочие непоместившиеся разставлены были на перистилях храма». После литургии и благодарственного молебна император «повелеть соизволил» распустить войска «по отделениям» в казармы[87].

Тем же днем Александр I объявил всем гвардейским генералам, штаб– и обер-офицерам «высочайшее благоволение» «за совершенное устройство вверенных им частей и исправность, в каковой они найдены при вступлении в Санктпетербург», а нижним чинам этих воинских частей пожаловал «по рублю на человека, по чарке вина и по фунту говядины»[88].

Больше о продолжении встречи гвардейских войск ничего в столичных газетах от 31 июля не говорилось. Узнали же читатели-петербуржцы в этот день, спустя десять месяцев после сражений под Лейпцигом, что высочайшим указом от 20 июля за оказанное в этих сражениях отличие поручики лейб-гвардии Преображенского полка А.И. Мессинг и лейб-гвардии Измайловского полка и адъютант генерал-лейтенанта Ермолова Муромцев пожалованы в штабс-капитаны, штабс-капитан Н.Д. Гурьев Семеновского полка – в капитаны; штабс-капитаны батальона Ее императорского высочества великой княгини Екатерины Павловны А.Н. Тулубьев и С.И. Муравьев-Апостол – в капитаны, а инженер-капитан Шабельский переводился в лейб-гвардии Семеновский полк.

И еще о том, что в Выборгской части продается «каменный дом пудреной фабрики о 2 этажах».

«Вообще прием, оказанный нам в Петербурге, показался нам много сдержаннее, нежели приемы в Дрездене и Париже». Так написал в «Заключении» своего военного дневника полковник лейб-гвардии Семеновского полка П.С. Пущин[89], награжденный за Бородинский бой орденом Св. Владимира IV степени с бантом и золотой шпагой «За храбрость» в заграничном походе.

«Сын Отчества» откликнулся на торжества 30 июля… двумя стихотворениями. «Народной песней», посвященной «храброй Русской гвардии», и шестистрочным стихотворением генерал-лейтенанта в отставке, поэта-дилетанта Павла Петровича Вырубова 2-го «На Вступление в Санктпетербург ГВАРДЕЙСКИХ ПОЛКОВ 30 июля 1814 года»:

Герои Росские, подпора славна трона!

Коварство низложа в лице Наполеона,

Идите в град Петра Отечества Отца,

Сияя красотой лавроваго венца;

С оливою в руках, залогом мира верным,

И кто противу вас, коль вы с Благословенным![90]

И все. Без многострочного стихотворного изложения: «Парад открыл и принимал Верховный главнокомандующий…» и вариаций на тему «Гром победы».

Об офорте Ивана Алексеевича Иванова с текстами на французском и русском языках: «Видъ Трiумфальныхъ воротъ воздвигнутыхъ в честь Россiйской Императорской Гвардiи, и торжественное ея въ шествiе в Санктпетербургъ въ Iюле 31го 1814 года».

И.А. Иванов. Вид триумфальных ворот, воздвигнутых в честь российской императорской гвардии и торжественное ее вшествие в Санкт-Петербург в июле 31-го 1814 г. Офорт. Фрагмент

Сын архитектора, профессора Академии художеств, досрочно окончивший архитектурный класс Академии со званием художника архитектуры XIV класса, художник-инвентор (создавал рисунки для изделий Императорского Стеклянного завода), в 1814 г. 33-летний иллюстратор и график И.А. Иванов пребывал, по приглашению А.Н. Оленина, в должности почетного библиотекаря Императорской Публичной библиотеки. А.К. Андреев не исключил «возможность не только графического исполнения, но и авторского участия Иванова в проекте триумфальных Нарвских Ворот архитектора Кваренги, скульптуры для которых исполнял друг Иванова И.И. Теребенев»[91]. Хотя приведенный (и единственный) аргумент в пользу соавторства И.А. Иванова достаточно зыбок. Но известно, что Иван Алексеевич после манифеста 1815 г. о сооружении мемориала Двенадцатого года создал проекты трех Столпов Славы и Победы (один из которых – в виде ростральной дорической колонны, составленной из трофейных орудий).

Вызывает сомнение, что соавтор «Сатирических листов 1812 года», автор офорта «Наполеон набирает новую армию из разных уродов и калек» И.А. Иванов исполнил рисунок «с натуры». Так, расстояние между боковыми фасадами ворот и заборами, ограждавшими частные участки, по архивному документу[92], в 1814 г. составляла около 2 метров с каждой стороны. На офорте И.А. Иванова колонны и фриз ворот имеют тот же цвет, что и фасады: эта неточность исправлена в дальнейшем, в копиях офорта неизвестных и известных авторов. Можно и дальше продолжать перечисление несоответствий между изображенным И.А. Ивановым на офорте и тем, как было – по описанию современников и по сохранившимся документам – в действительности. Важнее другое – лубочная манера исполнения «вшествия». Она напоминает строки из написанной М. Лобановым в 1814 г. «по случаю возвращения» «Песни»: «Он за зло платил добром, / Воскресил Бурбонов дом».

На четвертый день после торжеств 30 июля С.К. Вязмитинов направил предписание исправляющему должность столичного обер-полицмейстера генерал-майору И.С. Горголи: «Триумфальныя ворота, сооруженныя на Петергофском проспекте в Нарвской части, прикажите Ваше Превосходительство иметь в присмотре частному приставу той части с тем, чтобы он распорядясь по сохранению их в целости и во всегдашнем порядке, доносил тотчас если-бы в них случилось какое повреждение, которое однако ж, при возлагаемом на полицию присмотре, не должно произойти от других причин, как только от времени или действия климата»[93].

Исполняя предписание, майор И.Я. Асосков Триумфальные ворота «исправно» сдал, надзиратель Бессеребренников и частный пристав Нарвской части Журиков новые Триумфальные ворота приняли (о чем С.К. Вязмитинов сообщил Городской думе во второй половине сентября).

Через пятнадцать лет И.Я. Асосков будет генерал-майором, чиновником по особым поручениям Провиантского департамента Военного министерства.

Высочайшими указами от 30 августа «за отличное усердие к службе по управлению Министерством в минувшую войну» князь А.И. Горчаков 1-й был пожалован в генералы от инфантерии, С.К. Вязмитинов «в пятидесяти пяти летнее безпорочное и усердное служение» – кавалером ордена Св. Андрея Первозванного[94], а частный пристав Нарвской части капитан Журиков – следующим чином, майора.

Утром 1 сентября Александр I отбыл в Вену.

Ровно за три года до этого, с первой половины августа, каждый вечер, с восьми часов и до рассвета, была видна «близ созвездия Медведицы» комета.

Судя по материалам газет 1814 г., 30 июля оказалось первым и последним днем, когда проход войск сквозь новые Триумфальные ворота рассматривался как отдельная часть церемониала вступления в город.

В субботу 5 сентября в столицу, при «благоприятнейшей погоде», под командованием великого князя Константина Павловича, вступили Литовский, Финляндский, Гренадерский и Павловский полки 2-й гвардейской дивизии. По официальному сообщению, полки были выстроены по Петергофской дороге от Таракановского моста в сторону городских ворот (то есть, получается, сквозь новые Триумфальные ворота).

Во втором часу дня прибыли члены царской фамилии. «Государь Цесаревич с войсками отдал честь Августейшей Родительнице Своей, Которая изволила проехать вдоль всего фронта, наполнявшаго воздух радостными восклицаниями ура! Потом Государыня Императрица остановилась» между старыми Лифляндскими триумфальными воротами и Калинкиным мостом «и изволила смотреть, как сия дивизия проходила церемониальным маршем. После сего полки пошли к своим казармам, где и отправлялось благодарственное молебствие»[95].

Информация читателям о вступлении в Санкт-Петербург кавалергардов, конной гвардии и частей гвардейской артиллерии 18 октября была совсем скудной. Войска вошли, ведомые управляющим Военным министерством князем А.И. Горчаковым. Затем они прошли мимо него парадным маршем и, «по выслушании на площади, пред казармами благодарственнаго молебствия, вступили в оныя». Новые триумфальные ворота не упоминались. Зато петербуржцы узнали, что «в Англию везут сани, в которых Бонапарте прокатился от Москвы до Вильны»[96].

Нарвские триумфальные ворота

Исполненный впечатлениями, придворный капельмейстер Даниэль Штейбельт написал военную пьесу для фортепиано «Возвращение русской кавалерии в Санкт-Петербург 18 октября 1814 года». Годом ранее уроженец Берлина, автор поставленной в Париже в разгар Великой революции оперы «Ромео и Джульетта», а также симфоний, концертов, трио, квартетов, квинтетов и вариаций, написал и издал (дословно) фантазию для фортепиано «Изображение объятой пламенем Москвы». Надо полагать, автору после ее исполнения долго аплодировали…

О том, как вошли 25 октября в столицу уланский, гусарский и драгунский полки Гвардейского корпуса, газеты не сообщили.

О двух других триумфальных памятниках, связанных с событиями 1812-1814 гг. В Москве были возведены деревянные триумфальные ворота.

В Риге 4 июля 1815 г. были заложены Александровские триумфальные ворота «по случаю благополучного по окончании войны приезда Императора Александра I из Парижа». Выстроили ворота из песчаника, украсили ионическими колоннами, на четырех бронзовых медальонах изобразили знаки разных сословий города.

Второго марта 1817 г. в Санкт-Петербурге скончался Джакомо Кваренги.

О дальнейшей судьбе ворот Дж. Кваренги 1814 г. на Петергофской дороге известно следующее.

Примерно в июне 1824 г. М.А. Милорадович сообщил А.Н. Оленину, что по его докладу Александр I повелел: «Триумфальные ворота по Петергофской дороге, в свое время на скоро из дерева и алебастра построенные, соорудить ныне из Мраморов, Гранитов и меди, – на том самом месте, где теперь стоят Гранитныя Градския ворота». И одновременно военный генерал-губернатор «призвал» Оленина «к соучастию в сем важном по предмету Художеств деле».

Оба, по просьбе Оленина, съездили на Обводный канал, к воротам, «чтобы в натуре видеть возможность, устроить Триумфальные врата точно по проэкту знаменитаго в зодчих, покойнаго Гваренгия там где из гранита зделан градский въезд». «Сей щасливой мысли он бы конечно от всего сердца порадовался, если-б был еще в живых», – высказал Милорадовичу свою уверенность Оленин. А как был бы «рад» покойный Антонио Ринальди, президент Академии художеств умолчал.

Первым июля 1824 г. датируется письмо А.Н. Оленина М.А. Милорадовичу[97]. «При личном обозрении тех и других ворот Ваше Сиятельство изволили удостовериться в возможности исполнить предполагаемое дело. Получив планы сих ворот, я почел нужным опять съездить наместа для надлежащей поверки и могу Вам, Милостивы Государь, смело теперь донести, что предположение сие может весьма удобно быть исполнено», – докладывал Оленин и представил «первыя» свои «соображения по сему делу».

«Нужно предварительно с существующих доселе ворот, снять с большею точностию меры всех Архитектурных частей». Почему? «Ваше Сиятельство желали убедиться в том: можно ли ворота по проэкту Г. Гваренгия воздвигнуть на самом том фундаменте, на котором ныне стоят Гранитныя Градския ворота; разширив проезд в воротах Г. Гваренгия, по крайней мере на два аршина, для свободнаго разъезда экипажей, и следственно увеличив несколько по сему размеру и все пропорции тех ворот». Далее – о проделанной работе и другие «соображения». «Чтобы исполнить желание Вашего Сиятельства я получив верные планы, повторил их в натуре. При сей поверке оказалось, что проезд в Триумфальных воротах по проэкту Г. Гваренгия имеет только 8-м аршин ширины. Он ни как немог делать онаго шире по тесноте места; на котором поставлены были его ворота а именно при въезде в предместье города. Напротив того Гранитныя ворота имеют в проезде 9 ¹/₂ арш. <…> можно смело полагать 10 аршин чистаго проезда. <....> Можно весьма легко обвести гранитныя тротуары около ворот <…>» и т. д.

17 июля 1824 г. датируется письмо уже М.А. Милорадовича А.Н. Оленину.

«Милостивый Государь

Алексей Николаевич!

Я имею честь известить Ваше превосходительство, что предложение Дворянскаго Собрания о сооружении каменных Триумфальных ворот должно быть приведено в исполнение.

Для сего полагаю я необходимо полезным и нужным составить Комитет.

Я имею честь пригласить Ваше Превосходительство быть в оном Членом.

В оном находиться будут Г.Г. обер Гофмейстер Граф Юлий Помпеевич Лита, Гражданский Губернатор, Исправляющий должность Губернскаго Предводителя Дворянства, Градский Глава и я членами же. <…>»[98].

Членами Комитета стали шесть человек, скорее всего, по аналогии с первым параграфом высочайше утвержденных 22 февраля того же года «Общих правил Комиссии для построения Исаакиевского собора» – «Комиссия состоит из Председателя и шести членов».

Кто будет назначен председателем создаваемого Комитета, Милорадович не сообщил.

Как явствует из документов[99], посвятить каменные ворота намеревались «к торжественному въезду» Его императорского величества. На сентябрь 1817 г. сумма пожертвований «от разных лиц пребывающих в С.-Петербурге» на сооружение этих триумфальных ворот составляла (без процентов) 56 663 руб. 32 ¹/₂ коп.

В середине мая 1825 г. исполняющий должность предводителя дворянства К.К. Родофиникин написал князю Дмитрию Николаевичу Шереметеву, что Комитет «занялся составлением смет для каменных Триумфальных ворот, и в непродолжительном времени» приступит «к постройке оных, на берегу Обводнаго канала, у Нарвской заставы»[100].

Последнее в уходящем 1825 г. заседание Комитета состоялось 13 ноября, за шесть дней до смерти в Таганроге Александра I.

В 1826 г. в Москве у Тверской заставы открыли новые Триумфальные ворота – в память событий войны 1812 г. и «подвигов царственнаго героя этой войны Императора Александра Благословеннаго»[101]. Ворота были выполнены в камне, а их украшения – из бронзы. Так же как и на петербургских воротах Кваренги, на выступах – двенадцать колонн по всем фасадам, триумфальная колесница, запряженная шестью лошадьми, посвятительная надпись на русском и латинском языках, на пьедесталах между каждой парой колонн – фигуры. Только уже «русских воинов», причем одинаковых.

К. Гампельн. Екатерингофское гулянье. Раскрашенная гравюра.

Фрагмент панорамы. 1824-1825 гг.

14 августа 1827 г. датирован высочайший указ, которым учреждался, под председательством великого князя Михаила Павловича, «Комитет сооружения Триумфальных ворот в честь Гвардейскаго Корпуса» и назначались его члены. А именно: военный генерал-губернатор генерал-адъютант П.В. Голенищев-Кутузов, член Государственного совета тайный советник А.Н. Оленин и петербургский предводитель дворянства тайный советник И.А. Нелидов. «Сверх того», членами в Комитете указано было быть четырем лицам, в том числе статскому советнику архитектору В.П. Стасову.

Начинался же указ ссылкой на «почивающего» императора Александра I, который «в последнее время жизни своей имел намерение, согласно с постановлением С. Петербургскаго Дворянства, состоявшимся в 1814 г., соорудить в честь Гвардейскаго Корпуса каменныя Триумфальныя ворота, сохранив при том сколь можно вид таковых временных ворот, по плану Архитектора Гваренги выстроенных».

В заключение император предоставил право великому князю Михаилу Павловичу «приказать немедленно приступить ко всем нужным приуготовлениям к закладке Триумфальных ворот».

В девять часов вечера 24 августа 1827 г. во дворце великого князя Михаила Павловича началось первое заседание Комитета.

Через два дня состоялась закладка новых ворот, с парадом. Присутствовали император, государыня императрица Мария Федоровна и наследник престола великий князь Михаил Павлович, а также «все офицеры, унтер-офицеры и нижние чины Гвардии, украшенные военным орденом медалями: в память 1812 года и за взятие Парижа и Прусским железным крестом»[102]. Последние два слова из свидетельства современника обычно заменяют в публикациях «и другими боевыми наградами».

Примерно через три недели набивка свай под новые ворота была окончена.

13 декабря 1827 г. В.П. Стасов подписал две сметы, в том числе «Частную примерную смету на принадлежности Триумфальных Ворот в честь Гвардейского корпуса сооружаемых»[103]. Ими, в частности, предусматривались строительство «объездного моста» через Таракановку, аренда и покупка земли у «разных владельцев», а также прокладка «новой улицы в прямом направлении к воротам» (то есть будущий Нарвский проспект), планировка «площади при въезде из С. Петербурга на новую и старую улицу», «поперечной» улицы в Екатерингоф от нынешнего Старо-Петергофского проспекта через Нарвский проспект, покупка земли «для площади у старых ворот» (950 кв. саженей).

Деревянные Триумфальные ворота Дж. Кваренги в документах В.П. Стасова не упоминались.

На ноябрь 1827 г. в Государственном Заемном банке обращались «пожертвования Дворянством и Купечеством после 1812 года» в размере 103 542 руб. 11 коп. Еще при своей жизни генерал от кавалерии Ф.П. Уваров положил в банк, по завещанию – на возведение монумента, 200 тыс. руб. 126 тыс. руб. ожидалось (причем долго и с трудом) «от наследников покойнаго Генерала Уварова»[104].

В проекте штата канцелярии Комитета (21 единица) по строительной части указывались «два вахтера из Инвалидов, знающих читать и писать, в помощь Смотрителю и три нижних чина, Инвалидов же для присмотра и караула за материалами и работниками».

Первого сентября 1828 г. был «принят в должность» казначея «Комитета сооружения…» надворный советник В.П. Каплуновский, бывший ответственный за делопроизводство и финансовую отчетность «Комитета об устроении Екатерингофа» и по-прежнему служивший в канцелярии военного генерал-губернатора.

Летом того же года «Комитет сооружения…» взял за основу «первоначальный проект» покойного архитектора Кваренги, «но с некоторам уменьшением ваятельных украшений, по предположению Архитектора Статскаго Советника Стасова».

В июле 1829 г. военный генерал-губернатор Петербурга направил министру Императорского двора князю П.М. Волконскому письмо, в котором, в частности, сообщалось: «Времянные деревянные Триумфальные ворота на Петергофской дороге, пришли наконец в такую ветхость, что угрожают опасностию для проезжающих; к отвращению чего необходимо нужно снять фигуры, украшающие сии ворота, как не имеющие достаточнаго укрепления и шатающиеся.

На приведение сей меры в действие, осмеливаюсь я испрашивать ВЫСОЧАЙШАГО ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА разрешения»[105].

Обратим внимание, что генерал-губернатор испрашивал разрешение только на снятие скульптурных фигур с аттика ворот, но не о разборке всего сооружения. В письме не говорилось о том, что какая-либо деталь скульптурного украшения когда-либо, отвалившись с аттика или крыши, нанесла урон проезжавшим или проходившим.

Инициатором полного снесения ворот стал Николай I.

26 июля 1829 г. князь П.М. Волконский ответил генерал-губернатору П.В. Голенищеву-Кутузову: «Вследствие донесения Вашего Высокопревосходительства, что временные деревянные Триумфальные ворота на Петергофской дороге пришли в крайнюю ветхость и угрожают опасности для проезжающих, Государь Император Высочайше повелеть соизволил к отвращению опасности сломать сии ворота»[106].

Тем же днем генерал-губернатор известил Сенат, что воздвигнутые по предложению «чрезвычайных собраний» Сената в 1814 г. ворота «пришли в совершенную ветхость и угрожают падением, не менее как и опасности от того проезжающим и проходящим», и что государь император повелеть соизволил «разобрать сии ворота так как уже на место оных заложены новые Каменные»[107].

Сенат заслушал письмо и принял его к сведению.

30 июля, ровно через пятнадцать лет после торжественного прохождения через Ворота войск гвардии, день в день, генерал-губернатор отрапортовал министру Императорского двора, что надлежащее распоряжение о сломе ворот сделано.

Распоряжение «обратить» ворота «в сломку и продажу» исполнял Комитет городских строений.

К началу октября 1829 г. ворота были «сломаны», «и материал продан, кроме 20 чугунных пушек». Последнее связано с тем, что Комитет городских строений не решился «продать их за бесценок», а потому «Комитет сооружения…» постановил «сдать пушки» в ведение архитектора В.П. Стасова[108].

В феврале 1831 г. запланированное «проложение дороги» от строящихся ворот к гауптвахте Нарвской заставы – будущего Нарвского проспекта – было перенесено на лето.

К 1833 г. по проекту академика и профессора II степени Академии художеств В.И. Беретти была построена новая гауптвахта – у новых ворот. Площадь, занимаемая строением, составляла более 450 кв. м. Обустройством площади и улиц вокруг Ворот занимался исправляющий должность инспектора «Управления по содержанию ремонтом окрестностей С. Петербурга дорог и прочих трактов» инженер-полковник Яким Якимович Виадо.

Через тридцать три года последовало высочайшее повеление об упразднении караулов у Московских и Нарвских триумфальных ворот. Здания караулов были переданы в ведение города. Бывший караульный дом у Нарвских ворот был сдан в аренду.

В 1870 г. особая комиссия Комитета о раненых произвела осмотр Нарвских триумфальных ворот[109]. Они, с точки зрения комиссии, «оказались ветхими» и требовали «значительных исправлений», на что требовалось более 23 тыс. руб. Однако финансовым источником ремонта, по установленным правилам, должна была быть только сумма с процентов от «капитала ворот», и насчитывала она всего 1432 руб. 8 коп. Поэтому Комитет о раненых дважды обратился в Главный штаб Военного министерства с ходатайством о передаче и ворот, и «капитала ворот» (почти 40 тыс. руб.) в ведение городского «Общественного Управления».

Наконец, 24 декабря 1874 г. таковое высочайшее повеление последовало, «Городскому Общественному Управлению» также поручено было «надзирать за Воротами», а «состоящих» при Воротах инвалидов перевести в число «призреваемых» в Николаевскую Чесменскую военную богадельню.

Сутугины и другие

На «Генеральном плане ворот и обозначением местности около Петергофской дороги…» 1814 г. по правую сторону от новых Триумфальных ворот, по нынешней нечетной стороне Старо-Петергофского проспекта, располагался «Сад купца Сутугина» (№ 902)[110].

Начнем именно с Сутугиных, тем более что нынешний мост через Бумажный канал (правильнее, бывший затон Таракановки) называется Сутугиным, а улица Перекопская – от площади Стачек до парка «Екатерингоф» – официально с 9 августа 1882 г. по 15 декабря 1952 г. называлась Сутугиной.

В ноябре 1795 г. купец 3-й гильдии Петр Матвеевич Сутугин обвенчался в церкви Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы (в Литейной части) с 20-летней купеческой дочерью Натальей Ивановной Армяниновой. С того года и на протяжении последующих тридцати лет Петр Иванович «с особенною ревностию и усердием» исполнял обязанности старосты этого храма.

Владел Петр Матвеевич собственным домом на участке, расположенном на углу Итальянской (параллельно именовавшейся Садовой и позднее – Большой Итальянской) и Нового переулка (с 1829 г. – Малая Садовая, в 1887-1918 гг. – Екатерининская ул.). Современный адрес: дом № 2 по Малой Садовой и № 27 по Итальянской улице, более известный как «Дом радио». После смерти Петра Матвеевича (24 ноября 1828 г.) участком владела невестка старшего сына, Анна Ивановна Сутугина (1802-1880), урожденная Ключарева. Далее участок принадлежал представителям семьи Васильевых. Многоэтажный каменный дом не сохранился. Владелец участка купец Сергей Яковлевич Васильев его продал, и на этом месте к 1914 г. возвели новое здание – для Благородного собрания.

Нарвская площадь и часть Петергофской дороги. План. 1849 г.

Соседний с участком П.М. Сутугина по Новому переулку принадлежал его родственникам – купцу И. Армянинову, потом сыну купца – Дмитрию Ивановичу. После его смерти (1877 г.) участок (№ 4) с домом перешел к внуку, затем к правнуку Петра Матвеевича Сутугина. Ныне на фасаде пятиэтажного здания прикреплена пояснительно-памятная доска, из которой явствует, что в 1828-1831 гг. в этом доме жил поэт И.И. Козлов, и перечислены известнейшие люди России, которые у него бывали.

По объявлениям[111], в доме П.М. Сутугина на Садовой улице можно было купить «разнаго сорта Италиянский шоколад» или коляску «со всем дорожным прибором», пригодную «для езды по городу». Или «две лошади». В другом сутугинском доме (который к 1822 г. перейдет к купчихе Зверковой), у Харламова моста, в ренсковом погребе, можно было купить вина: красное и белое испанское, полынное, малагу, белый и красный портвейн, бишев, смородиновку, малиновку, а также двойной портер «за печатью» и ординарный портер «без стекла». Причем «желающим оныя вина покупать анкерами и ящиками» предлагалась скидка. И это помимо других предлагавшихся водок и вин «по сходным ценам».

Водки поступали содержателям ренсковых погребков, имеющих соответствующие свидетельства, от заводчиков, которые, как правило, сами развозили свою продукцию для продажи.

В 1811-1813 гг. П.М. Сутугин входил «по выбору от купеческого общества» в «Комитет о городских строениях Санктпетербурга». В эти годы в Комитет входили те, кто в будущем будет строить в Екатерингофе (В.И. Беретти) и осуществлять его переустройство (М.П. Сакер, М.А. Овсянников).

«Дворовое место», которое было куплено П.М. Сутугиным в Екатерингофе, составляло площадь в 14,4 га. Границы участка проходили по нынешним Старо-Петергофскому проспекту, площади Стачек, Перекопской улице, набережной Бумажного канала и (примерно) по Бумажной улице.

Примерно к 1815 г. относится возведение на участке двухэтажной дачи с бельведером, запечатленной на гравюре К. Гампельна и неоднократно репродуцируемой в современной историко-краеведческой литературе.

Квадратный в плане дом (со сторонами в 15,5 м) имел несколько входов и три портика, площадь каждого из них равнялась примерно 14,5 кв. м. От бумажного канала дом отстоял примерно на пять саженей, от Бумажной улицы (после ее появления) – около 14 м. На расстоянии около 24 м от дома начинался почти квадратный в плане пруд площадью в 2,3 тыс. кв. м.

Дача П.М. Сутугина. Ок. 1815 г. Фото 1927 г.

В 1820-1822 гг. П.М. Сутугин являлся избранным от купечества членом депутатской комиссии по переоценке «обывательских домов, лавок и мест» в 1-й Адмиралтейской части. В эти же годы избранными от купечества членами аналогичных депутатских комиссий были и те, чья жизнь и предпринимательская деятельность будет связана с Екатерингофом – П.И. Пономарев (переоценка в 1-й Адмиралтейской части) и Г. Жуков (в Нарвской части).

Связана фамилия Сутугин и с событием 7 ноября 1824 г.

После наводнения столичные газеты долго молчали. Разве что одна, спустя неделю, в разделе «Смесь», обратилась к читателям: «Во время наводнения 7-го Ноября спасены пять тюков хлопчатой бумаги и брус краснаго дерева. Хозяин оных вещей, с ясными на принадлежность доказательствами, заплатя издержки, употребленныя для спасения помянутых вещей, может явиться для получения…»[112].

Только 18 ноября столица узнала, что Александр I направил князю А.Б. Куракину рескрипт (от 11 ноября), которым император выделял «в раздачу наиболее разоренным и неимущим» один миллион рублей без возврата «из сумм, составленных от сбережения хозяйственным устройством военных поселений». Одновременно надлежало создать «Комитет о пособии разоренным наводнением С. Петербурга» и положить в основу его деятельности следующее: доставление прибежища и содержание лишенных «покрова и пищи»; «чтоб пособия из назначеннаго капитала оказуемы были тем единственно, для коих по совершенной бедности они необходимы»; «чтоб пособия сии верно и точно доходили по назначениям» и «чтоб доставляемы оне были скоро и безпрепятственно»[113].

Созданный «Комитет о пособии…» постановил устроить в пострадавших от наводнения частях города «частные вспомогательные Комитеты, под председательством известных по службе людей», составлять комитеты из попечителей о бедных Императорского Человеколюбивого общества, церковных ктиторов и лиц по спискам, составленным предводителем дворянства и городским головой и представленным военному генерал-губернатору (на утверждение).

Первым в списке вспомогательного Комитета по Нарвской части был сенатор, генерал-лейтенант Егор Андреевич Кушелев. Членом Комитета стал и Петр Матвеевич Сутугин.

В «Комитет о пособии…» поступали пожертвования. В числе первых внес купец 1-й гильдии П.И. Пономарев (15 тыс. руб.). Деньги, одежда, продукты, строительные материалы, лекарства и т. д. поступали от крестьян, мещан, военных, губернаторов и жителей других городов, русских и иностранных купцов, даже из-за границы. Из Вены братья Ротшильды прислали 10 тыс. руб.

В опубликованных списках жертвователей за ноябрь-декабрь 1824 г. фамилия Сутугин не встретилась.

Деятельность П.М. Сутугина в Комитете по Нарвской части достойно оценили – 24 апреля 1826 г. ему пожаловали орден Св. Анны III степени.

В 1831 г., когда купец 1-й гильдии Петр Матвеевич Сутугин уже три года покоился в Духовской церкви Александро-Невской лавры, он, его вдова, дети, невестка и внуки (от старшего сына) были внесены в первую часть Дворянской родословной книги Санкт-Петербургской губернии.

До своей смерти в октябре 1860 г. владельцем «дворового места» близ Екатерингофского парка состояла Наталья Ивановна Сутугина.

Ей же принадлежал купленный дом – на углу Екатерингофского проспекта и набережной Екатерининского канала. Впоследствии здание перейдет к ее внуку, затем – к правнуку, Павлу Петровичу, его жене и их детям. Сохранившийся дом (наб. канала Грибоедова, 106, – пр. Римского-Корсакова, 12) справедливо называют «Домом Сутугиных».

По письменному свидетельству Городской думы (1830 г.), Н.И. Сутугина «с семейством ея поведения хорошаго, в несостоятельности к платежу долгов или на Кураторстве не находилась, и подати от нея платятся исправно»[114].

Кураторы выбирались из числа объявивших себя кредиторов физического лица или лиц, если, в соответствии с Уставом о банкротах, городской магистрат официально объявлял этих лиц несостоятельными «к платежу долгов».

Дачный участок в Екатерингофе был занят «грядами с обыкновенными огородными овощами», в начале 1830-х гг. они давали ежегодно «вернаго дохода» 5 тыс. руб., сумма же вносимой повинности составляла 500 руб.[115] Вскоре эти цифры снизились. В марте 1836 г. площадь дачного участка уменьшилась на 0,52 га, и вот в связи с чем.

Высочайшим указом от 7 июля 1833 г. было «повелено: потребное количество земли для устроения при Триумфальных воротах, в честь Гвардейскаго корпуса сооружаемых, площади, дороги и кордегардии, всего 5026 кв. сажен, обратить от частных владельцев в казенное ведомство, на основании Указа, Правительствующему Сенату даннаго»[116].

«Во исполнение сей Монаршей воли» военный генерал-губернатор под своим председательством составил Комиссию из уездного предводителя дворянства, городского головы и губернского архитектора. Комиссия исчислила, сколько земли вокруг сооружаемых ворот «долженствует отойти» «из огородных мест» каждого из четырех их владельцев. От Н.И. Сутугиной – 1167 кв. сажен. «По соображении достоинства» земель Комиссия определила (для себя) их ценность – по 5 руб. за каждую квадратную сажень.

Комиссия направила запросы владельцам, сколько они хотели бы получить «вознаграждения» за отторгаемую землю.

«Владельцы отозвались». Директор Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел доложил министру, что дворянка Наталья Сутугина согласна получить 20 808 руб., «исключая вознаграждение за имеющиеся на огороде овощи и издержек на устроение новых заборов и мостовой», и не согласна с предлагаемой Комиссией суммой[117].

Сосед Натальи Ивановны, купец И.И. Малышев, имея участок площадью раза в два меньше, чем у Сутугина, «отозвался» на сумму в полтора раза большую, чем Наталья Ивановна.

Хозяйственный департамент поступил просто. Направил в Городскую думу запрос, какова оценка всех дач в денежном выражении «по городской табели» и какова сумма ежегодно вносимых в казну налогов («повинностей») их владельцами, а затем, сравнив, какой процент от общей площади участков отходит в «казенное ведомство», установили, сколько реально могут потерять владельцы в доходах.

У П.М. и Н.И. Сутугиных было пять дочерей и три сына.

Две дочери вышли замуж за морских офицеров. Александра, жена коллежского советника, скончалась на 27-м году жизни. О двух дочерях, Елизавете и Анне, найти ничего не удалось. О Павле Петровиче (1797-1841), Петре Петровиче (1812-1854) и Федоре Петровиче пока только известно, что вели они «жизнь благородную»[118].

С Екатерингофом и его окрестностями связана жизнь внука Сутугиных, Петра Павловича, и правнука, Александра Петровича[119].

В 1900-е гг. в Болдыревом (Болдыревском) переулке (д. 7) проживал и их родственник, Александр Иванович Сутугин.

Петр Павлович Сутугин родился 11 февраля 1825 г.[120]

На май 1868 г. коллежский асессор П.П. Сутугин владел в Екатерингофе двадцатью четырьмя участками. Самый большой по площади участок (№ 1) составлял 6,8 га, самый маленький (№ 20) – 0,12 га. В 1860-1870-е гг. Петр Павлович владел также участком, выходившим на Нарвскую площадь, – от здания караульного дома (гауптвахты) до берега Таракановки.

Все строения (без фундаментов и подвалов) на участках были застрахованы (покойной родительницей) на сумму 7200 руб. до 5 мая 1870 г.

Дата указана не случайно. Именно Петр Павлович и именно с этого времени начинает распродавать свои екатерингофские участки, получив в городском Кредитном обществе под залог земли в 14,2 га в декабре 1869 г. ссуду в 25 тыс. руб. на двадцатипятилетний срок.

В последующем несколькими бывшими сутугинскими участками владели разные лица – ремесленники, мясные торговцы, крестьяне, купцы, жены купцов и др.

Но мы выберем только один участок, который территориально находился вблизи Триумфальных ворот, возведенных в 1814 г.

12 сентября 1870 г. была совершена купчая на проданные П.П. Сутугиным коллежскому регистратору Андрею Александровичу Гельду три участка земли по Петергофскому проспекту общей площадью 3,6 га «с переводом за эти участки долга Кредитному Обществу» из размера полученной 25-тысячной ссуды.

К маю 1872 г. на участках № 37 и № 39 по Петергофскому проспекту можно было увидеть следующее[121]: два двухэтажных деревянных, одинаковой высоты в девять метров, крытых кровельным железом дома и одноэтажные нежилые службы.

Первый жилой дом занимал площадь более 260 кв. м. Фундамент из плит, сорок четыре окна с зимними и летними переплетами, двенадцать печей, шесть очагов, семь деревянных лестниц, двустворчатые двери, два крыльца и два отхожих места «о трех отделениях». Дом окружал 36-метровый забор, имевший ворота и калитку.

Второй жилой дом, занимавший площадь около 340 кв. м, с пристройками для четырех отхожих мест «о двух отделениях», был построен «в обвязку» на столбах, обшит, имел четыре крыльца и был окружен забором внутри двора общей длиной 170 м. В доме было восемь «английских очагов».

В нежилом строении служб (около 122 кв. м) с пятью крыльцами стояла русская печь с «прачешным котлом».

В октябре 1875 г. А.А. Гельд продал два участка земли петербургскому купцу 2-й гильдии Василию Федоровичу Ловачеву, так же с переводом на покупщика долга Петербургскому городскому кредитному обществу. После купца участками владели его дети, родственники, на 1882 г. – студент университета Николай Васильевич Ловачев и мещанка Татьяна Сергеева.

В марте 1884 г. оба участка купил на торгах при Окружном суде проживавший в Коломенской части купец 2-й гильдии Федор Егорович Метлин. Через шестнадцать лет участки заложил в Кредитном обществе, но через год умер. Наследниками Метлина стала вдова, Анна Васильевна, и ее сыновья, сдававшие квартиры (числом примерно 20) в наем за 140-300 руб. в год каждая.

Осенью 1904 г. имущество Метлиных за неплатежи недоимок «было назначено в публичную продажу». В декабре участок № 41 по Петергофскому проспекту купила… Анна Васильевна Метлина, предложившая при переторжке 21 360 руб., с принятием на себя «остальнаго капитальнаго долга»[122].

Последним до 1918 г. владельцем (с 1910 г.) участка № 41 был торговец москательными товарами Федор Антонович Кожин, проживавший на Петергофском шоссе.

30 июля 1876 г. Дума, заслушав представления Управы «о наименовании вновь открытых улиц и проездов», постановила: дорогу от Сутугина моста к Нарвским Триумфальным воротам наименовать Сутугиной. В первой половине 1880 г. это решение Думы было высочайше утверждено[123]. Но официальное «извещение» полиции о переименовании последовало только 9 августа 1882 г.

В Петербурге были случаи, когда частное лицо, купив участки, выходившие на обе стороны улицы на всем ее протяжении, «имело честь почтительно ходатайствовать» перед губернатором о переименовании улицы своей фамилией. И о решении просил уведомить «по месту моего жительства».

Действительного статского советника Петра Павловича Сутугина избрали гласным Думы в 1893 г. Он входил в Комиссию по народному образованию.

Основное в деятельности этой Комиссии (с 1892 г.) было «попечение о развитии средств народного образования». Комиссия готовила ежегодный доклад об ассигнованиях сумм на начальное, общее, ремесленно-профессиональное и «городское» образование. Судя по протоколам Комиссии, П.П. Сутугин ее заседания посещал.

Комиссия «составляла расходы» на деятельность Городского училищного совета, содержание почти 330 мужских и женских начальных народных училищ, более 15 городских воскресных школ, городских бесплатных читален, пособия «от города посторонним учреждениям и частным лицам на городское образование» и частным ремесленно-профессиональным заведениям, обучение ремеслам детей «бедных жителей» и т. д. В Нарвской части расходы на наем помещений («квартир») для начальных городских училищ, с оплатой дворников, полотеров и швейцаров, ежегодно составляли более 250 тыс. руб.

П.П. Сутугин являлся членом Комитета попечительства «Николаевского комитета для разбора и призрения нищих».

Скончался Петр Павлович 15 апреля 1896 г.

Дума на своем очередном заседании, «почтив память покойнаго общим вставанием», постановила: «Выразить семейству его, от имени городской Думы, чувство соболезнования»[124]. Правда, в отличие от постановления по поводу кончины в феврале того же года гласного Думы П.В. Жуковского, «Известия…» Думы не привели выдержки из выступления городского головы. Скорее всего, его, выступления, не было. Что касается постановлений Думы об «увековечивании памяти» ее покойных гласных, то Петр Павлович Сутугин вряд ли расстроился бы. Именем его коллеги П.В. Жуковского Дума решила назвать родильный приют. Увековечивание памяти покойного гласного Г.Н. Шаумяна заключалось в установке его фотографии «в конторе городских скотобоен»…

Сын Петра Петровича Сутугина, Александр Петрович, долгие годы работал в Санкт-Петербургском университете. Был хранителем географического и антропологического кабинетов университета, библиотекарем Русского антропологического общества (1887 г.) при университете, членом Совета этого Общества (1904 г.).

Много лет А.П. Сутугин состоял казначеем двух научных обществ при университете – Русского антропологического общества и Общества землеведения (создано в 1902 г.). Существование этой должности связано с тем, что деятельность Антропологического общества требовала финансовой отчетности: члены обществ вносили как вступительные, так и ежегодные денежные взносы, финансовую поддержку оказывал университет, велась издательская деятельность. Однако интенсивность казначейской работы была разной. Так, в мае 1904 г. Обществом констатировалось, что издания Общества не выходили уже три года, от университета Общество «не пользовалось субсидией» два года, «денежные ресурсы сильно истощились», а число членов Общества увеличилось только на пять человек[125].

Александр Петрович входил в состав Русского географического общества. Более десяти лет преподавал природоведение в 1-й Петербургской классической гимназии и некоторое время – географию в гимназии Императорского Человеколюбивого общества. Несколько лет являлся сотрудником Николаевского комитета для разбора и призрения нищих. Был членом ревизионной комиссии Общества школьных дач.

На 1917 г. статский советник А.П. Сутугин на Бумажной улице, набережной Бумажного канала и Сутугиной улице владел в общей сложности одиннадцатью участками, из которых четыре сдавал в аренду.

…В адресной и справочной книге «Весь Ленинград» на 1934 г. указано только два человека, носивших фамилию Сутугин: Борис Петрович, кандидат в члены Центрального райсовета, и Зоя Михайловна, проживавшая в переулке Ильича.

На 1814 г. участком (№ 909) с левой стороны от новых Триумфальных ворот, по нынешней четной стороне СтароПетергофского проспекта, владела Доротея Орловская, урожденная Тацки (по одному из источников – жена полковника).

«Сад госпожи Орловской» граничил с участком камер-фурьера Федора Федоровича Севастьянова (№ 910), там же, в собственном доме, проживал коллежский асессор Николай Федорович Севастьянов. Гоф-фурьер Севастьянов владел другим участком, ближе к Обводному каналу.

Протяженность участка Орловской по Петергофской дороге от Таракановского моста до участка камер-фурьера Севастьянова составляла более 350 метров.

На указанном в 1814 г. участке Орловской, выходившем на Петергофскую дорогу, располагались 7 деревянных строений: четыре жилых, два нежилых и круглая в плане беседка в глубине сада. Примерно в 30 метрах от берега Таракановки находился самый большой по размерам дом (о нем – далее). Рядом с ним – жилое и нежилое строение. Все три строения к Петергофской дороге выходили боковыми фасадами. В конце участка жилое строение выходило на дорогу лицевым фасадом (длиною более 25 м).

В опубликованных объявлениях о сдаче дач в наем за 1814 г. упоминания об участке Орловской нет. Объяснений пока два.

Первое. В конце 1810-х гг. в одном из домов, принадлежавших «лакировальному фабриканту» Карлу Тимпо (Тимпону), купец 3-й гильдии С. Ульянов содержал трактир.

Второе. С большой долей уверенности можно сказать, что именно на этом участке, в нежилых строениях, располагалась фабрика, а одно (или два) жилых строения могли предназначаться для работников.

На 1812 г. фабрика Доротеи Орловской была единственной лакировальной фабрикой в столице, губернии (и, судя по «Ведомости о мануфактурах в России…», чуть ли не единственной в стране). Работали на ней 10 человек вольнонаемных, в течение указанного года ими произведено «разных жестяных и бумажных лакировальных вещей» на сумму 4360 руб. Но продано чуть более 60 % от произведенного товара (табакерок и пр.).

В следующие два года на фабрике Орловской в «Ведомости…» показаны только трое вольнонаемных, за 1814 г. произведено «лакировальных вещей» на 4110 руб., а продано продукции, с учетом остатков от предыдущего года, на 8110 руб.

С одной стороны, рост продаж в стоимостном измерении увеличился, с другой же, в 1813-1814 гг. в Петербурге появились еще три новые лакировальные фабрики: купца Кузьмы Чурсинова, он произвел лака почти на 216 тыс. руб. и всю произведенную продукцию продал; мещанина Ефима Косицкого, чья фабрика при двух «машинах» и двух вольнонаемных работниках произвела того же лака на 12 тыс. руб., всю продукцию продали; и Луи Берти, который продавал не только лакированные предметы и лак, но и лампы.

Так у Орловской – почти в одночасье – появились сразу три серьезнейших конкурента.

В «Ведомости о мануфактурах…» на 1815 г. фабрика Доротеи Орловской уже не показана[126].

По обстоятельствам, до конца мной не проясненным, Доротея Орловская стала Доротеей Тимпо, женой «лакировального фабриканта».

До или вскоре после смерти Д. Тимпо ее дачу секвестрировали и разделили на две части. Южная часть (от Таракановского моста за Триумфальные ворота, по Табели об оценке 1822 г. – № 411) через ратмана Управы благочиния с середины апреля 1820 г. сдавалась внаем.

В секвестрированных домах (судя по объявлениям, они ранее принадлежали купцам или их наследникам) через Управу благочиния в Петербурге сдавались в аренду бельэтажи, лавки.

На другой части бывшей дачи Тимпо поселился «управитель», и дача (№ 412) «с господским домом, службами и садом для гулянья» также стала сдаваться в аренду[127]. Вскоре у участка появился новый владелец – жена чиновника X класса Яковлева. Мужем ее, скорее всего, был коллежский секретарь Федор Акимович Яковлев (проживавший в 4-й Адмиралтейской части).

Секвестрированный участок № 411 через несколько лет после «опекунского управления» перешел к наследникам Д. Тимпо: к ее брату – портному мастеру Иоганну Матиасу Тацки и еще семерым лицам, среди которых были, в частности, булочный мастер, седельный подмастерье, купеческий сын, родственники по линии мужа и др. И все они проживали… в старинном торговом, ганзейских времен, городе Прусской Померании Грейфсвальде. А потому доверенным лицом наследников Тимпо в Петербурге – в частности, по вопросу содержания участка на Петергофской дороге – выступал титулярный советник Федор Карлович Брилинг, проживавший во 2-й Адмиралтейской части.

Площадь участка наследников Тимпо составляла 1,6 га. Земля «по табели» оценили в 8 тыс. рублей.

По объявлениям в газете, участок имел «больший дом, удобный для занятия большой фамилии, с особым садом, людскою, конюшнею, сараем и ледником, а другой [дом] для помещения небольшаго семейства, окнами на Петергофскую дорогу»[128].

«Большой дом» стоял на гранитном фундаменте, имел 34 м в длину и почти 13 м в ширину. Был оценен Первым страховым от огня обществом в 5500 руб. (а с фундаментом – в 7000 руб.). В первой половине 1830-х гг. страховому обществу выплачивалось в год 87 руб. В летний дачный сезон аренда дома дачниками приносила более 600 руб. дохода. Сдача одной квартиры дома могла принести до 15 руб. Дворнику платили 300 руб.

Всего же наследниками Тимпо (через их поверенного) вносилось в Городскую думу повинностей 180 руб. в год.

С.Б. Горбатенко в своей книге «Петергофская дорога» пишет, что этим участком в 1830-1850-е годы владели Мусины-Пушкины (во множественном числе) и далее приводит цитату из «Воспоминаний о Пушкине» П.А. Катенина, подтверждающую, с точки зрения автора, что на даче В.В. Мусина-Пушкина побывал Александр Сергеевич Пушкин[129].

Факт слишком важный и интересный, чтобы на нем не остановиться подробнее, а затем перейти непосредственно к владельцу (единственное число) участка в 1830-е гг.

Для начала приведу выдержки из воспоминаний Петра Александровича Катенина, написанные им – это нужно учитывать – спустя двадцать лет с рассматриваемого нами «дачного эпизода» по просьбе П.В. Анненкова, в более полном объеме:

«Приступаю к последнему моему приезду в Петербург. <…> Три дела были необходимо нужны: в первом помог граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс <…> Приехал я 1832-го года июля 18-го прямо на дачу, где жил граф Пушкин, на Петергофской дороге, неподалеку от городской заставы. Узнав о том, многие из знакомых поспешили меня навестить, и между первыми Александр Сергеевич. Свидание было самое дружеское. Тут я поздравил его с окончанием „Евгения Онегина“ <…> Безденежье принудило меня на издаваемые сочинения открыть подписку»[130].

Начнем с того, что Катенин пишет о даче, где жил граф Пушкин, а не владел ею, в ином случае могло бы быть: «на дачу графа Пушкина».

Теперь представим. Лето 1832 г. Разгар строительства новых Триумфальных ворот. Граф, тайный советник и обер-шенк 59-летний В.В. Мусин-Пушкин-Брюс снимает дачу и принимает на ней гостей, дачу, на которую в буквальном смысле въехала строительная площадка. По архивным данным[131], более сотни квадратных саженей дачи заняли «складкою материалов», по неизвестно чьему распоряжению были срублены березы, ели и сосны «в весьма значительном количестве», равно как и истреблены «цветный сад с беседкою». В квартире деревянного, на гранитном фундаменте, дома дачи (главной «привлекательности» для желающих снять дачу «внаем») круглогодично проживал за казенный счет унтер-офицер Аристарх Иванов. Впритык к дому построен временный домик «смотрителя работ». Пыль, запахи масляной краски, соответствующие комментарии рабочих по поводу того, что «Пахом Савельевич уронили на ногу Михею Гордеичу чугунную трубу», по табельным дням, а по воскресным и вечерам – задушевные разговоры и пение пяти постоянно живших на стройке охранников-инвалидов. Неплохое соседство.

В «Санктпетербургских ведомостях» в рубрике «Приехавшие в Столичный город С. Петербург Июля 18 дня 1832 года» фамилии Катенин нет[132]. Ни днями ранее, ни днями позднее. Это позволяет предположить, что Катенин не отметился при въезде на Нарвской заставе, а остался жить у Мусина-Пушкина-Брюса. В принципе, было от чего: костромское имение, «за неисправность винной поставки в казну, было взято под опеку». Известно распоряжение (1822 г.) Александра I о запрете П.А. Катенину въезжать в обе столицы. Но это уже другой вопрос.

Так где же «неподалеку от городской заставы» могла быть дача, на которой летом 1832 г. жил граф Пушкин?

Вот здесь – самое широкое поле для предположений.

В тот год отдавалась, например, «в наем на лето и на год дача, состоящая на Петергофской дороге, под № 405, о двенадцати Господских комнатах, и с людскими службами, также конюшнею, сараем и ледником»[133]. Действительно, недалеко от Обводного канала. Или дача аптекаря Типмера на 3-й версте Петергофской дороги. Не так далеко. Можно начать и со сдававшейся в аренду дачи на 8-й версте Петергофской дороги, бывшей дачи покойной жены графа – Екатерины Яковлевны Мусиной-Пушкиной-Брюс.

Известный пушкиновед В.П. Старк в своей статье «А.С. Пушкин и Мусины-Пушкины» владельца бывшей дачи «иностранки Тимпо» не упоминает[134]. Так кто же был из представителей рода Мусиных-Пушкиных следующим, после наследников Тимпо, владельцем дачи, и когда он им стал?

Первого сентября 1837 г. в настольную Казначейскую книгу Городской думы была сделана запись, а капитану Мусину-Пушкину выдана квитанция. Согласно документу, «за дом стоящий в Нарвской части по табели 1822 года под номером 411», в платеж, «установленный с оценки повинности», за вторую половину 1837 г. начислено «процентного сбора 50 рублей» и «дополнительного сбора» 5 руб.[135]

Это первое найденное мной в архивных документах упоминание дачи наследников Тимпо в связке с фамилией Мусин-Пушкин.

Предыдущие квитанции относятся к платежам, начисленным за дом капитана Мусина-Пушкина на набережной Фонтанки в Нарвской части.

Важным косвенным подтверждением того, что на 1832 г. Мусин-Пушкин еще не владел домом № 411, служит тот факт, что в материалах военного генерал-губернатора, министра внутренних дел, Хозяйственного департамента МВД и Городской думы, относящихся к вопросу денежного возмещения «обывателям Нарвской части» за участки земли, отошедшие «под площадь для новых Триумфальных ворот», датированных январем—июнем 1834 г.[136], фамилия Мусин-Пушкин не встречается вообще, – только наследники Тимпо и их доверенное лицо.

Николай Федорович Мусин-Пушкин, сын секунд-майора и помещика Новгородской губернии, родился в 1799 г. По формуляру, 1 сентября 1813 г. становится воспитанником Института Корпуса инженеров путей сообщения[137].

Согласно высочайшему указу от 12 июня 1812 г., принятые в этот институт воспитанники, после первого по их принятии в учебное заведение «испытания», получали патент на чин прапорщика; те, кому начальство давало свидетельство об «успехах и поведении», в следующем году производились в подпоручики.

Ровно через год по поступлении в Институт Николай Мусин-Пушкин был произведен в прапорщики, 4 марта 1816 г. – в подпоручики, а почти через три месяца – в поручики. Однако сразу после «увольнения» из института 1 июля того же года вышел в отставку.

Пребывал в отставке до 21 марта 1818 г., когда, командированный I Округом путей сообщения в Отдельный корпус Военных поселений, вступил в должность адъютанта при «Главном над военными поселениями начальнике» графе А.А. Аракчееве.

Прошло всего ровно восемь месяцев – и Н. Мусин-Пушкин был, по представлению графа Аракчеева, пожалован орденом Св. Анны III степени. Помимо адъютантства «исправлял должность дежурного штаб-офицера по работам при Гренадерской дивизии». 17 апреля 1819 г. произведен в капитаны. На 1821 г. – резервный инженер Строительного отряда Главного управления путей сообщения. Высочайшим указом от 31 января 1823 г., по прошению и по «домашним обстоятельствам», вновь вышел в отставку «без награждения чином».

В январе 1827 г. Н.Ф. Мусин-Пушкин избран депутатом от дворянства Устюжского уезда Новгородской губернии. Второго ноября 1829 г. Министерством внутренних дел, по особому представлению новгородских губернских властей, Мусину-Пушкину «разрешено участвовать во всех делах дворян» Устюжского уезда губернии в качестве депутата в Новгородском дворянском депутатском Собрании для составления губернской Дворянской родословной книги. В январе 1830 г. избран депутатом от того же уездного дворянства на второй трехлетний срок.

Примерно в это время он женился на дочери коллежского асессора Надежде Сергеевне Балк. Родилась дочь Вера (в замужестве – Вонлярлярская). За женой имелась половина каменного дома в 3-й Адмиралтейской части Санкт-Петербурга (№ 308).

В 1833-1841 гг. являлся депутатом от дворянства Кирилловского уезда Новгородской губернии, после стал (на один срок) предводителем дворянства Крестецкого уезда той же губернии. Владел движимым имением (родовым и приобретенным) в четырех уездах Новгородской губернии, на 1839 г. за Н.Ф. Мусиным-Пушкиным числилось в общей сложности 580 крепостных.

Скорее всего, после 1842 г. отставной капитан Н.Ф. Мусин-Пушкин окончательно переселяется в Петербург. Судя по архивному документу 1846 г.[138], служил «содержателем почт» Санкт-Петербургской губернии. Владел торговыми (или общественными, народными) банями на 10 «нумеров» в собственном доме на углу Галерной улицы и набережной Адмиралтейского канала и участком на реке Пряжке недалеко от Матисова моста. Платил процентный сбор, не всегда исправно, поэтому Мусину-Пушкину начислялись пени «с каждаго недоимочнаго рубля в месяц».

Нам более всего интересен Н.Ф. Мусин-Пушкин, упоминающийся в связи с Нарвской частью. Не ранее второй половины 1837 г. он приобрел у наследников Д. Тимпо участок № 411, площадью 0,34 га. Увы, тот самый обширный деревянный дом на гранитном фундаменте был к тому времени урезан – разобрано несколько квадратных саженей строения – и изъята часть земли (с начислением денежного вознаграждения наследникам Тимпо).

На 1839 г. Н.Ф. Мусин-Пушкин значился владельцем купленного им деревянного дома во 2-м квартале Нарвской части (№ 316).

Непосредственно с Екатерингофом связан эпизод из предпринимательской деятельности Мусина-Пушкина. Как известно, нынешний мост Степана Разина через Обводный канал появился в 1912 г. и был деревянным. До этого в течение многих десятилетий существовал «перевоз на лодках».

Но, наверное, еще не известно читателям, что шестьюдесятью годами ранее, в первой половине 1842 г. несколько человек «обывателей Нарвской части Екатерингофскаго проспекта и соседних улиц», среди которых были генерал-майор, действительный статский советник, титулярный советник, три фабриканта, купцы, направили военному генерал-губернатору П.К. Эссену прошение о постройке моста через Обводный канал[139].

К прошению прилагался проект. Эссен направил его в Комитет о строениях и гидравлических работах. По его рассмотрению Комитет «донес» военному генерал-губернатору, что устройство именно в этом месте моста «принесет большую пользу обывателям части города», находящейся между каналом и Фонтанкой, с постройкой моста «можно ожидать увеличения числа не только заводских построек, но и жилых строений, от распространения которых Город получил новый доход». Но устои моста нужны каменные.

П.К. Эссен поручил Комитету провести торги по составленному проекту и смете работ. Объявление о торгах опубликовали газеты. В первый день торгов явился только один купец. А вот в день «переторжки» явились уже восемь купцов, два крестьянина и отставной инженер-капитан Н.Ф. Мусин-Пушкин. Последняя цена – 4995 руб. – осталась за купцом Будкиным.

Мост, по проекту, мог быть готов через три месяца. Но… П.К. Эссен уходит с должности военного генерал-губернатора. И началась обычная в этих случаях, дожившая до наших дней, ревизия «губернаторских проектов».

Министр внутренних дел поручил своему чиновнику, действительному статскому советнику, «обозреть эту местность и представить соображение о предполагаемой пользе» нового моста через Обводный канал вблизи Гутуевского острова.

Чиновник министерства начал с опроса владельцев предприятий на Гутуевском острове: те ответили, что о постройке моста не просили, «надобности в нем не имеют», им достаточно и Нарвского (нынешнего Гутуевского) моста, а что заводов на острове мало – так земля низменная, на ее «возвышение» «требуются большие капиталы». Затем, просмотрев список тех, кто подписал прошение Эссену, обнаружил, что четыре человека из них владеют в этом районе домами, а посему только они и имели бы от постройки моста «одно удобство, что для них открылся бы ближайший проезд в Екатерингоф». Следующим выводом министерского «обозревателя» было то, что построение моста вовлечет город в значительные издержки и причинит «стеснение судоходству» (в эту часть Обводного канала всегда ставили суда «на зимнее время»).

Итог закономерен. В декабре 1842 г. Николай I, по докладу главноуправляющего путями сообщения и публичными зданиями относительно ходатайства бывшего военного генерал-губернатора о постройке деревянного моста через Обводный канал «не изволил изъявить Монаршаго на сие соизволения».

В начале 1846 г. Н.Ф. Мусин-Пушкин вместе со статским советником Анненским, испросил дозволения в 1-м квартале Нарвской части на арендованном ими участке, принадлежавшем князю Сергею Михайловичу Голицыну, возвести кузницу, деревянные «дом для конторы рабочих», конюшни и сарай «для складки фуража». Ходатайство было удовлетворено.

Выпускник Царскосельского лицея, обер-секретарь 1-го Департамента Сената Федор Николаевич Анненский в 1847 г. вышел в отставку, мотивируя свое ходатайство оставить службу на время «по домашним обстоятельствам». Однако надежды на улучшение материальных дел не оправдались, через два года Анненский вновь поступил на службу. В начале 1870-х гг., как пишет биограф его сына, знаменитого поэта, переводчика и педагога Иннокентия Федоровича Анненского, пустился в сомнительные коммерческие предприятия и неудачные сделки по купле и перепродаже, что привело его к крупным служебным неприятностям[140].

Последняя квитанция, найденная в архиве, выданная в Думе Н.Ф. Мусину-Пушкину за платеж «с оценки повинности», датирована 1865 г., в ней указывался только один его собственный дом – в Адмиралтейской части.

Не позднее 1863 г. следующим владельцем участка (уже под № 38 по Петергофскому проспекту) стал потомственный почетный гражданин Андрей Михайлович Северов (1820-1890). Затем уже участки (под № 46, 48 и 50/6 по проспекту) перешли к его вдове, Анне Васильевне Северовой.

В июле 1882 г. А.В. Северова вместе с еще шестью лицами, в том числе – потомственным почетным гражданином А.В. Алферовским и братьями, коллежским секретарем Василием Николаевичем и кандидатом математических наук Петром Николаевичем Болдыревыми, выдали доверенность надворному советнику Ф.В. Бестужеву-Рюмину. Он представлял их интересы по вопросу прокладки новой улицы через их дворовые места, правда, не в Нарвской части, а Выборгской.

К 1913 г. А.В. Северова продала свои участки на Петергофском проспекте и переселилась в центр города.

…И немного о последних владельцах бывшего участка отставного капитана Мусина-Пушкина.

Участком № 52 (по проспекту) владел Александр Ермолаевич Васильев, № 54 – Василий Киприанович Куприянов, № 56 – ресторатор, владелец трактира и чайной, потомственный почетный гражданин Андрей Егорович Егоров. На месте участка № 56 – дом постройки 1934-1935 гг.

На соседних участках сейчас мы видим два дома – № 54 и № 52.

Пятиэтажный дом В.К. Куприянова, высотой почти 18 м (ныне – дом № 54), строился с мая 1910 г. по август 1911 г. по проекту архитектора Михаила Ивановича Вилькена.

В своем основании дом имел площадь 4,1 тыс. кв. м. Жилые помещения занимали более 1300 кв. м, торговые – более 120 кв. м, крыша – 504 кв. м.

Стены дома были оштукатурены. Дом насчитывал 109 окон, один открытый балкон (сохранился), 30 плитных, 8 паркетных и 28 дощатых полов, 97 двустворчатых дверей и 75 одностворчатых, 15 голландских и 28 круглых печей, 21 кухонный очаг, 21 ватерклозет, 21 раковину и 14 ванн «с котлами».

Посмотрим (выборочно), кто проживал в доме в 1911 г., но не с точки зрения должностей и званий жильцов (это все можно узнать через издание «Весь Петербург»), а по количеству снимаемых комнат представителями того или иного сословия. Эти сведения имеются в архивном деле[141].

Старо-Петергофский пр., 54. Фото автора, 2013 г.

На первом этаже проживала крестьянка Богданова (3 комнаты), мещанин Либман (2 комнаты) и располагались бакалейная лавка Оводковой и табачный магазин Филатова. Подвал и кладовые арендовало Акционерное общество продажи гарантированных лабораторным исследованием вин «Latipac».

На втором этаже – крестьянин Муркин (3 комнаты), крестьянин Самородский (3 комнаты), мещанка Вершинина (4 комнаты). На третьем этаже – дворянин Караткевич (4 комнаты), крестьянин Михайлов (4 комнаты).

Домовладелец, крестьянин Кологривского уезда Костромской губернии плотник В.К. Куприянов проживал на третьем этаже в квартире № 8 – пять комнат, передняя, кухня, ванна и коридор.

На четвертом этаже трехкомнатную квартиру снимал потомственный дворянин Т.Л. Святополк-Мирский (с Франко-Русского завода), его соседкой была крестьянка Илютина (4 комнаты). Четыре квартиры пятого этажа снимали – два крестьянина, мещанин и жена инженера-технолога.

Чистый доход В.К. Куприянова с отдачи жилых и торговых площадей внаем в 1911 г. составлял 5613 руб.

Через год к числу квартиросъемщиков добавились жена полковника, ремесленник, крестьяне, дантист, студент-технолог Н.П. Алексеев (снимал 4 комнаты с кухней), крестьянка А.М. Петрова (4 комнаты), колонист Павел Карлович Келлер.

Часть квартир была телефонизирована.

Во двор дома входили через железные ворота.

На левой стороне двора находилось одноэтажное бетонное, с площадью основания в 21,3 кв. м и высотой 3,6 м, строение служб. Оно имело три окна, кухонный очаг, две «прачешные», одно отхожее место и одну раковину.

В ноябре 1911 г. В.К. Куприянову под залог имущества, оцененного в 62 900 руб., выдана ссуда в размере 47 100 рублей сроком на тридцать семь с половиной лет. То есть возвратить ссуду Кредитному обществу крестьянин-домовладелец Куприянов должен был не позднее 17 мая 1949 г.

Почти через два года Куприянов получил еще одну ссуду (50 300 руб.) на тот же срок.

Участок, принадлежавший петербургскому ремесленнику Александру Ефимовичу Васильеву (проживавшему в Дровяном переулке), составлял площадь в 2380,5 кв. м. По СтароПетергофскому проспекту длина участка равнялась 27 м, по берегу Таракановки – столько же. В 1911 г. имущество (строения и земля) оценивалось в 64 200 руб.[142]

Нынешний пятиэтажный дом № 52 на август 1911 г. имел площадь основания 436,5 кв. м. Нововыстроенный дом стоял на каменном фундаменте, на нежилых подвалах. Стены на⁴/₅ высоты всего строения были оштукатурены. Площадь крыши равнялась около 524 кв. м. Высота дома – 18,7 м. Дом имел 96 окон, деревянные ворота, полы дощатые площадью 360 кв. м и паркетные – 855 кв. м, 44 двустворные, 55 одностворчатых и 24 «малых» дверей. Две входные парадные (одна имела дубовую дверь) и «магазинные». Восемь голландских и 32 круглых печей, 8 кухонных очагов, 16 ватерклозетов, 9 раковин, 8 ванн «с котлами». Жилые помещения занимали 1215 кв. м, торговые – 243 кв. м. Площадь, занимаемая домом, составляла около 1922 кв. м.

Старо-Петергофский пр., 52. Фото автора, 2013 г.

Первый этаж дома – четыре комнаты – предназначался для торговых целей. На всех остальных этажах – по две пятикомнатные квартиры. Каждая квартира имела людскую, кухню, переднюю, ванную, два клозета и «два хода».

Торговые помещения владелец планировал сдавать по цене от 900 до 1200 руб. в год. Жилые пятикомнатные квартиры, в зависимости от этажности, – от 840 до 960 руб. в год.

К осени 1911 г. на участке был возведен «поперек двора» пятиэтажный каменный флигель высотой 17,4 м. Дом имел 10 лестниц, 105 окон (и еще четыре подвальных). Три четверти помещений – с дощатыми полами, остальные оставались без покрытия. Сорок четыре круглые печи, 20 очагов, столько же ватерклозетов и раковин. Первый этаж был разделен на четыре двух– и трехкомнатные квартиры с передней и кухней, на остальных этажах – по одной четырехкомнатной квартире.

Как и сосед по участку, А.Е. Васильев по залог домов взял в Санкт-Петербургском городском кредитном обществе ссуду (48 100 руб.) на тридцать семь лет.

Только вот через семь лет, как известно, выдавать ссуды было уже некому…

«Комитет об устроении Екатерингофа»

Посетив Екатерингоф в самом начале мая 1824 г., автор «Отечественных записок» Б. Федоров «вошел» в сравнение. «Был здесь ветхий дворец, окруженный одичалою рощею, болотами и запустением. Теперь – поднялись насыпи, раскинулись дороги, разостлались луга, протянулись просеки, засветлели каналы, набросились мосты, возникли сады, явились здания – разнообразныя, величественныя, прелестныя; открылись виды в отдаленность, и это не волшебство»[143].

Да как сказать…

Четвертого сентября того же, 1824 г. президент Академии наук направил академику, статскому советнику А.Ф. Севастьянову письмо о явлении, до того времени в столице неизвестном, во всяком случае высокому научному сообществу Российской империи.

«Сего же дня буде можно посмотреть упомянутую рыбу и уведомить Его Сиятельство о Вашем заключении». Если пожалуете во дворец, «то извольте спросить» хранящуюся там золотую рыбу «от имени графа Михайла Андреевича»[144].

Вместо болота и запустения разостлались луга, явились здания. Даже иностранцы, посетившие Екатерингоф в 1824 г., раскрывали рты: «Здесь домы, кажется выходят из-под земли по мановению волшебного жезла, земля расступается для образования каналов, и болота по одному слову превращаются в пашни»[145].

Это было вступление.

Перенесемся на год назад.

Двадцать девятого июля 1 823 г. обер-полицмейстер, генерал-лейтенант И.В. Гладков, исполняющий должность губернского предводителя дворянства тайный советник К.К. Родофиникин, инженер-полковник М.П. Сакер и городской голова, коммерции советник И.Ф. Жербин, собравшись, признали «за нужное» составить «Комитет для надзора за всеми казенными работами в Екатерингофе производящимися». Признание свое скрепили подписями[146].

Так появился на свет «Комитет о устроении Екатерингофа», или «Комитет об устроении…». В обоих случаях написание было верно.

Собранию лиц, в Петербурге и губерниях известных, предшествовало «предварительное извещение» всех их, одних устно, других письменно, девятью днями ранее[147], военного генерал-губернатора графа М.А. Милорадовича о том, что «начались в Екатерингофе работы». Начались они в начале июня.

Михаил Андреевич написал (правильнее – поставил в конце письма подпись), что первые осуществленные работы содержание имели следующее. Исправление ветхого дворца Петра Великого. Соединение Черной речки (заводи Таракановки в ее нижнем течении) с Невой (Екатерингофкой) путем прорытия канала, дабы доставить возможность шлюпкам «проезжать вдоль Екатерингофа», а местным жителям – иметь «выгоду привозить нужныя по своим заведениям потребности». Третье, «устроение больших дорог для гуляющих проезду верхом» и малых дорог – для пешеходов. Наконец, «низкие места» у дворца были возвышены посредством «вырывания для сего каналов».

М.А. Милорадович. Гравюра Ф. Боллингера с оригинала Гейзингера. Начало XIX в.

Из этого же письма адресаты узнали следующее (в последовательности).

Городской голова И.Ф. Жербин «принял на себя попечение доставлять все нужныя материалы» и предложил, «по известному его усердию к общей пользе», «отпущать материалов по собственной своей цене без малейшаго барыша».

Инженер-полковник М.П. Сакер принял на себя «наблюдение за всеми вообще работами».

Архитектор М.А. Овсянников занимался «починкою дворца».

План садового мастера Иоганна Буша-младшего и планы О. Монферрана «для Гостинницы и Молошницы» Его императорское величество утвердил.

Самые первые решения вновь образованного Комитета были таковы.

Учитывая рекомендацию военного генерал-губернатора о том, что при покупке необходимого и для оплаты самих работ Комитету надо ориентироваться на цены «самые дешевыя, или по крайней мере умеренныя», И.Ф. Жербин заверил Комитет «доставлять нужное» на основе действующих правил Комитета городских строений. Архитектору и садовнику отныне надлежало обращаться непосредственно к М.П. Сакеру «яко главному смотрителю за всеми работами». Всем троим представлять свои отчеты Комитету. «Для избежания излишняго письмоводства» результаты торгов по тем или иным работам будут утверждаться членами Комитета на месте. В Комитет в качестве ответственного за делопроизводство по «словесному приказанию» генерал-губернатора назначается титулярный советник Василий Петрович Каплуновский, ранее пожалованный, по личному ходатайству К.К. Родофиникина, орденом Св. Владимира IV степени.

В.П. Каплуновский, служа в канцелярии М.А. Милорадовича помощником «казначея при выдаче подорожен», проживал в доме военного генерал-губернатора, правителем дел Комитета состоял до середины июля 1825 г. Первого сентября 1827 г. надворного советника Каплуновского приняли на должность казначея в «Комитет сооружения Триумфальных ворот в честь Гвардейского корпуса».

Местом собраний «Комитета об устроении Екатерингофа» был определен дом военного генерал-губернатора на Большой Морской улице.

Кратко о членах Комитета на 1823 г., а главное – почему выбор Милорадовича пал именно на них (личные симпатии или антипатии, принадлежность генерал-губернатора к той или иной дворцовой «партии» оставим в стороне).

Иван Васильевич Гладков, 57-летний, участник нескольких военных кампаний и заграничного похода русской армии, кавалер трех орденов, почти за два года до вхождения в Комитет назначается командиром 2-го Округа внутренней стражи, охватывавшего несколько губерний. Усмирял крестьян в двух из них. Служба в гарнизонных батальонах и инвалидных командах внутренней стражи включала конвои арестантов, караулы, экспедиции по усмирению, сопровождение партий рекрутов. Вообще сам Иван Васильевич, председатель Попечительного комитета о тюрьмах, не очень понимал, зачем он нужен именно в этом Комитете. В одном из своих рапортов Милорадовичу (от 20 августа того же года)[148] своим «полууставным», летописным почерком он вывел: Буш, Сакер или Монферран от него «не зависят» (это факт) и вообще – мысленно разводил одной рукой обер-полицмейстер, вторая рука у него плохо слушалась со времен давней польской кампании – ему «даже неизвестно», «какие имянно работы кому из них предоставлены». И по сему он, Иван Васильевич, предложил двум последним: если они предоставят ему точное исчисление, «сколько нужно материалу и какого», то он, понятно, отдаст соответствующие распоряжения, доложив о том «Вашему Сиятельству». А так… И в качестве post scriptum: вообще-то, по его «замечанию», работы в Екатерингофе отличаются «приметнаго медлительностию».

Видимо, уже 20 августа Иван Васильевич забыл, о чем говорилось 29 июля на первом заседании Комитета. Да тут еще начало раскручиваться «дело пастора Госснера», можно сказать, не до того.

На самом деле, ответ достаточно прост. Во-первых, И.В. Гладков являлся членом Комитета городских строений. во-вторых, одной из должностных обязанностей военных генерал-губернаторов было руководство губернской полицией, цензурой и местами лишения свободы. В непосредственном ведении Милорадовича находилась и Контора адресов, из доходов которой уже с 12 июня 1823 г. стали оплачиваться работы в Екатерингофе. Сама Контора адресов (располагавшаяся на Театральной площади, в доме Кропоткиной) являлась подразделением полиции.

В апреле 1826 г. Н.Н. Муравьев направил Николаю I записку об этой Конторе. Статс-секретарь проинформировал нового монарха, что учреждение в Москве и Санкт-Петербурге контор адресов имело две цели – «явную» и «тайную». Цель явная: «привести в известность многочисленный класс людей, отправляющих разныя должности в частных домах обеих столиц по найму или другим условиям и особенно обязать оный к доброму отправлению разных званий домашних». Целью тайной являлся «иметь способ сосредоточия высшей наблюдательной Полиции в самой внутренности хозяйств, а паче, приобресть средства иметь в непосредственном заведывании Полиции денежные капиталы, не зависимые от Государственных доходов, и употреблять оные на Полицейские распоряжения»[149].

Книга адресов Конторы состояла из двух «отделений»: в первое записывались лица, отправляющие должности в частных домах «по условиям», во второе – прислуга, рабочие и служащие в частных домах. Каждый из записанных по первому отделению мужчин вносил в Контору 10 руб., женщины – по 5 руб. Записанные по 2-му отделению – 3 руб. и 1 руб. соответственно. Деньги взыскивались только при записи в первый раз, потом – ежегодно. Никто не имел права без билета принять человека на какую-либо должность в свой дом – в противном случае виновный подвергался взысканию: 2 руб. за каждый день работы у него «безбилетника». Не имевших билета обер-полицмейстер обязан был выслать из города.

В 1825 г. доходы Конторы составили 330 тыс. руб., плюс штрафы и пени «за просрочки возобновления паспортов», а это еще 100 тыс. руб. Ежегодные расходы Конторы составляли в среднем более 200 тыс. руб., из них примерно треть шла по статье «В канцелярию С. Петербургскаго Военнаго Генерал-Губернатора на жалованье и проч.»[150]

Другие причины.

Среди поставщиков земли, кирпича и щебня (на сумму более полутора тысяч рублей) для Екатерингофа значился в документах «Комитета об устроении Екатерингофа» Литовский замок (точнее – Комиссия Литовского замка), в том же 1823 г. началось его переустройство в городскую тюрьму. Пока в столице обустраивались новые «посадочные места», обитатели «мест заключения и исправления» привлекались к работам, в том числе в Екатерингофе. Это подтверждает (единственная) запись в отчетных документах Комитета: «На покупку крупы и соли для арестантов, находившихся в Екатерингофе» – 49 руб.[151] Если они там временно не жили (имеются только ссылки на временные деревянные «навесные сараи»), то их могли приводить на работы. Например, из арестантской при доме обер-полицмейстера (правда, это далеко, с Большой Морской улицы), гораздо ближе был Смирительный дом, у Обухова моста.

Наконец, вверенная И.В. Гладкову Управа благочиния имела в своем составе две экспедиции – хозяйственную и строительную. В подчинении обер-полицмейстера были архитекторы и бранд-майор, в распоряжении – жандармские эскадроны, использовавшиеся для поддержания порядка, в частности, во время массовых гуляний в столице. В 1824 г. все «населенные места», примыкавшие к Санкт-Петербургу, вошли в состав отдельного полицейского участка, независимого от уездной полиции. В участок назначался заседатель, имевший в своем подчинении полицейских и конных жандармов. Надзирая за порядком в пригородных селениях (та же Волынкина деревня) и «людьми развратнаго и худаго поведения», заседатель участка (Петергофского) подчинялся обер-полицмейстеру.

В июле 1825 г. И.В. Гладков назначен сенатором и вошел в Комиссию по построению Исаакиевского собора. Сдал должность новому столичному обер-полицмейстеру. В следующем году ушел с председательствования в Попечительном комитете о тюрьмах. По предписанию Гладкова с 25 апреля 1826 г. «Комитет об устроении Екатерингофа» привлекался к очистке «окружности Екатерингофа» и Обводного канала от хлама, леса и судов.

Константин Константинович Родофиникин 20 декабря 1822 г. освобожден от обязанностей председателя Комитета уравнения городских повинностей. Назначается на эту должность высочайшим повелением 26 июня 1820 г.

Участник морских и сухопутных сражений, автор «Подлинной записки о Сербии в 1808 году», дипломат, директор Азиатского департамента, тайный советник (1809 г.), в начале января 1815 г. избран на трехлетний срок предводителем дворянства Софийского (Царскосельского) уезда, граничившего с Екатерингофом. Исполнял же К.К. Родофиникин должность губернского предводителя дворянства потому, что избранный в 1818 г. предводителем действительный тайный советник, бывший директор Императорских театров, почетный член Академии художеств А.Л. Нарышкин через два года по своем избрании отбыл, как писали в газетах, «в чужие края».

К.К. Родофиникин, член Комитета об устроении Екатерингофа, исполняющий должность губернского предводителя дворянства

Судя по журналам «Комитета об устроении Екатерингофа», К.К. Родофиникин исправно посещал его заседания. Он же (оставшийся в единственном числе) подписал последний документ этого Комитета в ноябре 1829 г. В указанный год пожалован орденом Александра Невского. За период пребывания членом «Комитета об устроении Екатерингофа» дважды высочайше пожалован 25 тысячами рублей, а к наградам прибавился орден Св. Владимира II степени Большого креста.

Еще до своего вхождения в «Комитет об устроении Екатерингофа» К.К. Родофиникин 6 июня 1820 г. получил высочайшее повеление присутствовать в Комитете «по делу о переоценке здесь домов и мест». По окончании переоценки столичной недвижимости Родофиникин «засвидетельствовал» управляющему МВД «отличное усердие деятельность и труды, употребленные по сему делу» членами этого Комитета, канцелярией и комиссиями департаментов.

17 июня 1822 г. генерал-губернатор М.А. Милорадович поддержал перед управляющим МВД мнение Родофиникина о награждении ряда лиц бывшего Комитета, в том числе его председателя – городского голову, коммерции советника И.Ф. Жербина.

20 апреля следующего года «за Отличные труды и усердие к службе, начальством засвидетельствованные» И.Ф. Жербин пожалован кавалером ордена Св. Анны II степени «с оставлением в прежнем купеческом звании»[152].

Иван Федорович Жербин записан в купечество в свидетельстве своего отца еще в конце XVIII в. С 1815 г. состоял в 1-й гильдии. В 1814-1818 гг. являлся избранным бургомистром в 1-м Департаменте столичного магистрата. Был ратманом Сиротского суда. В декабре 1816 г. пожалован званием коммерции советника.

19 ноября 1819 г. И.Ф. Жербин заключил с Комиссией по окончательной перестройке Исаакиевского собора (членом которой был М.А. Милорадович) контракт[153]. (Что без полагающихся на то торгов – так, видимо, конкуренты изначально «отсутствовали», не потянуть, слишком выгодный контракт.) «Коммерции Советник Жербин показал усердие свое к пользам казны и еще более, когда при самом подписании контракта уступил из цены утвержденной» 10 тысяч рублей. Суть договора: построив на собственные средства четыре «мореходных судна», перевезти в течение трех лет из добытых во Фридрихсгамском уезде 36 колонн длиной от 21 до 24 аршин, с оплатой по 8 тысяч рублей перевоз каждой. В 1820-1821 гг. было перевезено 18 колонн и четыре колонны – в течение лета 1823 г.[154]

На 1822 г. И.Ф. Жербин являлся членом Комитета городских строений (председатель Комитета – граф М.А. Милорадович). С февраля 1821 г. по март 1824 г. – городской голова (соответственно, и председатель Биржевого комитета). С августа 1823 г. – почетный член Совета Санкт-Петербургского коммерческого училища. В сентябре 1825 г. возведен в потомственное дворянство[155]. Основной вид коммерческой деятельности – лесозаготовки (в Олонецкой губернии) и поставка лесных материалов.

Коммерции советник И.Ф. Жербин

О человеке, благодаря которому и было организовано и осуществлено «обустроение» Екатерингофа: «Все работы по предначертаниям Его Сиятельства Графа М.А. Милорадовича руководствовал искуснейший Инженер Г. Полковник Сакер», – информировали «Отечественные записки» в мае 1824 г.

Михаил Павлович Сакер (в формулярном списке написание его фамилии – Саккер), сын коллежского советника, служившего в Дорожной экспедиции, родился в 1784 г.

Военную службу начал в свите Его императорского величества по квартирмейстерской части, подпоручик (ноябрь 1801 г.). 23 марта 1803 г. поступил на службу в Корпус инженеров, поручик (апрель 1805 г.). 27 мая 1808 г. за работы по «устроению» укреплений Кронштадта был награжден орденом Св. Владимира IV степени, капитан (ноябрь 1809 г.). Автор системы подачи воды к фонтану с четырьмя гранитными колоннами и сфинксами у подножия Пулковской горы (1809 г.).

13 марта 1810 г. определен в Корпус инженеров путей сообщения, прикомандирован – на целые девятнадцать лет – к Санкт-Петербургскому военному генерал-губернатору. 18 декабря 1811 г. по представлению министра полиции А.Д. Балашева «за отличную усердную службу» Михаилу Павловичу присвоен чин майора.

В 1811 г. стал архитектором «по части нивелировальной» «Комитета о городских строениях Санктпетербурга». Членом Комитета являлся до 1830 г.

В 1812-1815 гг. – инженер I класса первого (позднее – восьмого) Округа путей сообщения.

19 апреля 1819 г. по представлению главного директора путей сообщения произведен в подполковники. 29 октября того же года по высочайшему повелению назначен членом Комитета городских строений и инженером невских плавучих мостов. Полковник (6 июля 1821 г.).

В 1821-1822 гг. – резервный инженер Главного управления путей сообщения.

В 1823 г. назначен членом Комитета содержания больших дорог Петербургской губернии. С 1828 г. состоял «командиром» при столичном военном генерал-губернаторе.

Владел полученным по наследству от отца домом в 3-м квартале 4-й Адмиралтейской части, на Матисовом острове.

Был награжден орденами Св. Анны II степени (1816 г.), Св. Анны II степени с алмазными украшениями (1819 г.), Св. Владимира III степени (1824 г.), пожалован пятью бриллиантовыми перстнями (один из которых – «с шифром Императора Александра»), знаком беспорочной службы XXV лет.

О роли М.А. Милорадовича в деятельности «Комитета об устроении Екатерингофа». Этот Комитет не состоялся, если бы не «Проэкт предполагаемаго заведения в Екатерингофе некоторым обществом и представляемый на благоразсмотрение» графа М.А. Милорадовича, из шестнадцати пунктов, подписанный «Александр Плюшар».

Кратко напомню, что чем шла речь. Некое не названное автором «общество» предлагало выстроить в Екатерингофе гостиницу «по парижскому образцу», ресторацию «на французский и берлинской манер», кофейный дом и «залу», подобную колоннадам с домами в саду парижского Королевского дворца (Palais-Royal), кегельбан, беседки, качели, «погреб лучших столовых и десертных вин», специальные палатки «в виде увеселительнаго лагеря», библиотеку, конюшни, гавани и т. д. По праздникам и воскресным дням в Екатерингофе предполагалась «музыка», а летом – фейерверки.

То, что «проэкт» представлялся именно М.А. Милорадовичу, понятно. Он управлял и военной, и гражданской частями. В его полномочия входили, в том числе, надзор архитектурный, строительный и за состоянием дорог. При Канцелярии военного-генерал-губернатора состояли старшие и младшие архитекторы для рассмотрения вопросов, касающихся отвода мест под постройки, освидетельствования зданий и построек вообще, Комитет городских строений, заведовавший производством работ по всем строениям, состоявших «на отчете городских сумм».

Так как кроме опубликованной подписи «Александр Плюшар» ничего не подтверждало именно его авторство, я высказал предположения, кто мог быть если не автором, то соавтором «проэкта». И имел в виду прежде всего чиновника «по особым поручениям» при столичном военном генерал-губернаторе, его адъютанте во время двух войн Ф.Н. Глинку[156]. Исключительно косвенным доказательством было только издание А. Плюшаром литографий с видами Екатерингофа в 1824 г. и личная известность Плюшара для Милорадовича.

И только совсем недавно я нашел не прямое, но весомое косвенное доказательство авторства «проэкта» уроженца французского городка Валансиен Paul Alexander Pluchart – Александра Ивановича Плюшара (1777-1827), имевшего с 1814 г. чин коллежского секретаря.

В двух документах «Комитета об устроении Екатерингофа» указано, что коллежскому секретарю Плюшару полагалось (еще до ноября 1824 г.) к выплате «за мебель и прочее» 2225 руб.[157]

Мебель покупалась для Вокзала и Фермы (и частично для дворца). Вторая запись: «Книгопродавцу Плюшару по предписанию от 23 Ноября 1824 года… в счет суммы за обои» – 4 тыс. руб.[158]

Плюшар приехал в Россию с женой из Брауншвейга (где держал на правах совладельца со свекром типографию; в 1805 г. российская Коллегия иностранных дел заключила договор с Плюшаром о ее покупке). В Санкт-Петербурге Плюшар организовал типографию при Министерстве иностранных дел и был назначен ее директором (1806 г.). Публиковал дипломатические документы, тексты договоров, трактаты. Директор Сенатской типографии (декабрь 1808 г.). Пожалован двумя бриллиантовыми перстнями. В декабре 1814 г. по болезни из Сенатской типографии уволился.

Имея собственную типографию, стал издателем. Наладил выпуск книг на французском и русском языках. Каталогов своих изданий не выпускал. В 1813-1821 гг. издавал «Галерею гравированных портретов генералов, офицеров <…>, которые мужеством своим, воинскими дарованиями или любовию к отечеству споспешествовали успехам российского оружия в течение войны, начавшейся 1812 года». В 1818 г. стал собственником второй по счету в Петербурге частой литографской мастерской. Издавал в 1821-1823 гг. альбомы литографий «Виды Санкт-Петербурга и окрестностей». Некоторые из альбомов переиздавались (при этом в них включались новые литографии).

Основал литературный салон и коммерческую французскую библиотеку, содержавшую в том числе французские «истории путешествий и новые романы». Совместно с Ф. Дидо издавался в Париже.

Секретарь М.А. Милорадовича в Театральном комитете вспоминал, что военный генерал-губернатор летом 1823 г. ежедневно «осматривал работы, ободрял всеобщую деятельность, придумывал новые украшения и быстро продвигал работы»[159].

Была в той энергичности, с какой взялся Милорадович за обустройство Екатерингофа, одна немаловажная причина. После финансовых скандалов, сопровождавших строительство нового Исаакиевского собора и, по сути, вывода генерал-губернатора из состава «Комиссии для окончательной перестройки Исаакиевского собора» в 1823 г. Милорадовичу – скорее всего – надо было реабилитироваться в глазах императора.

Считалось достоверным фактом, что сам военный генерал-губернатор Милорадович сажал деревья в «детском садике»[160].

«Я удивился, когда мне сказали, что этот мост заложен 6 апреля и будет готов к 1 мая: но для русских нет ничего невозможного, и я поверил на слово, зная, что сам граф М.А. Милорадович наблюдает за всеми постройками», – уверял читателей «журнала нравов и словесности» посетивший Екатерингоф Фаддей Булгарин[161].

Хотя, с другой стороны, что приходилось испытывать например, автору садового обустройства Екатерингофа И. Бушу-младшему или иным авторам проектов, когда ежедневно, в середине дня, в разгар работ, приезжал генерал-губернатор и придумывал «новые украшения».

Отмечу, «проэкт» за подписью А. Плюшара был составлен весьма разумно. В нем учитывались как минимум два аспекта. Содержание должно лично заинтересовать адресата, а ссылки на образцы будущих объектов строительства (французские и берлинские ресторации, колоннада Пале-Рояля) должны вызывать у адресата конкретные визуальные образы (был—видел—знаю—помню).

Поэтому автор (авторы) «проэкта», возможно, учли, что сам Михаил Андреевич, еще до своего губернаторства петербургского не был далек (но напротив: достаточно близок) к «садовым устроениям». По словам очень хорошо и долго его знавшего Ф.Н. Глинки (адъютант во время двух войн, чиновник канцелярии генерал-губернатора до июня 1822 г.), он «очень любил садоводство»[162].

Разведением нового сада (общественного, с иллюминацией, «хорами музыки» и ночными концертами) занимался М.А. Милорадович, будучи киевским военным губернатором. После возвращения из заграничного похода М.А. Милорадович купил себе имение в Крыму, около Алупки. У берега моря граф обустроил сад, с многочисленными плодовыми и лавровыми деревьями, несколькими водопадами и природной террасой. Во время своей южной поездки 1818 г. Александр I посетил сад Милорадовича и «по просьбе хозяина выбрал место для будущего дома» на даче. В своем имении Вороньки Полтавской губернии Михаил Андреевич «выстроил великолепный дом, развел чудесный сад… и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии», – вспоминал Ф.Н. Глинка[163]. «Самое любимое занятие Милорадовича состояло в украшении села его Вороньков. В России и в чужих краях заказывал он лучшим архитекторам планы своего деревенского дома, сада, беседок»[164].

По воспоминаниям С.Н. Глинки, он лично несколько раз заставал у Милорадовича «архитектора с кучею проектов и планов, и с которым он горячо спорил то о перестройке, то о постройке нового сельского дома. Слушая графа, казалось, что он хочет воскресить какое-то дивное зодчество из волшебных сказок»[165] (курсив мой. – В. Х.). Судя по тексту, это происходило не ранее 1817 г. и, скорее всего, уже после назначения графа петербургским военным генерал-губернатором. Главное – в окончании второго предложения, позволяющего отчасти предположить, почему в Екатерингофе в 1823-1824 гг. появились строения, включавшие элементы готической и арабской архитектуры.

Сам Милорадович в Париже был дважды: 16-летним сержантом лейб-гвардии Измайловского полка, когда после обучения курса военных наук в Меце был в числе других представлен королю и королеве Франции, и после занятия союзными войсками Парижа в 1814 г.

О гуляниях в Екатерингофе знал с молодости, а в нем самом мог и бывать. Измайловский полк квартировал в одноименной слободе, неподалеку, и капитан М.А. Милорадович, не исключено, принял участие в полковом празднике на одной из дач по Петергофской дороге в августе 1796 г. О посещении офицерами Измайловского полка Екатерингофа на первое мая упоминает (правда, единожды) в своем «Дневнике чиновника» С.П. Жихарев.

Среди неосуществленных личных «предположений» Милорадовича в 1823-1825 гг. было, например, «устроить Шоссе вместо ныне существующей ездовой дороги, устроенной времянно насыпью гравием, вокруг Черной речки по берегу». То есть вдоль берега Таракановки и части Бумажного канала.

Приказания М.А. Милорадович отдавал устно («по словесному приказанию»), «по особым ордерам», «запискам».

По указанию Милорадовича выдавались деньги «чиновникам, архитекторам и садовникам», «на разъезды и жалованье».

По распоряжению Милорадовича, например, было «взято для бедных крестьян которые находились при работах в Екатерингофе» «хлеба, щей и деньгами» 35 руб., выдано «рабочим и крестьянам» «за усердие» на вино по 50 коп. на человека. Кстати, эти средства брались из уже доходов Комитета, получаемых от сдачи «Изб» в аренду. Музыкантам двух пехотных полков «для игры в воскресные дни в Екатерингофе» в 1824 г. выдали 425 руб.

Лично самим «покойным Графом Милорадовичем израсходовано» из средств Комитета 12 500 руб.

Служили в Канцелярии М.А. Милорадовича и те, кто непосредственно был связан с работами в Екатерингофе в 18231826 гг.

Уже упоминавшийся В.П. Каплуновский. Титулярный советник, бухгалтер Иван Васильевич Бакаревич (с 12 ноября 1825 г.). Коллежский регистратор Гаврило Федорович Вишневский (1823 г.). Состоявший «при аукционной камере» в Канцелярии чиновник IX класса Николай Степанович Пражевский покупал «с публичнаго торга для Екатерингофа мебели». Бау-адъютант подполковник Егерского (19-го, позднее – 33-го) полка Семен Васильевич Качалов занимался, судя по расходным ведомостям Комитета, выдачей денег за выполненные работы, на разъезды, покупку печных изразцов и др.

Прослеживается косвенная связь между поставщиками в Екатерингоф и пребыванием графа М.А. Милорадовича в разных обществах. Например, 85 кустов сирени поставил доктор, член Медико-хирургической академии, коллежский советник Федор Моисеевич Яворский, являвшийся членом Санкт-Петербургского Фармацевтического общества. Среди почетных покровителей означенного Общества официально значился Михаил Андреевич Милорадович.

Еще в 1808 г. при военном генерал-губернаторе был создан «Комитет о городских строениях Санктпетербурга». Комитет занимался постройкой, наблюдением за эксплуатацией и ремонтом городских зданий и сооружений, содержащихся на средства из городских доходов и поземельного сбора. Это были казармы (до начала 1820-х гг.), здания, где размещались органы городского управления, ведомства столичной комендатуры и полиции, содержание буянов, набережных, пристаней, мостов, мостовых и пр.

В Комитет, помимо других лиц, входили два архитектора и их помощники.

Еще раз упомяну указанное в июльском 1823 г. письме М.А. Милорадовича будущим членам «Комитета об устроении Екатерингофа», что Александр I утвердил план садового мастера Иоганна Буша-младшего и планы О. Монферрана «для Гостинницы и Молошницы». То есть планы двух разных авторов – реконструкции территории парка и возведения двух строений.

Огюст Монферран упоминается как «находящийся при работах» в Екатерингофе только в трех отчетных финансовых документах Комитета[166]. Помощник Монферрана Терешин по доверенности получал «на разъезды» архитектора с 3 августа по 3 сентября 1823 г. и с 3 декабря 1824 г. по 3 мая 1825 г. по 250 руб. в месяц.

То, что О. Монферран взялся за проектирование нескольких павильонов и комплексов для Екатерингофа и составление его «Общего плана…», имело несколько причин, но основные – две. С февраля 1822 г. (и в течение трех последующих лет) у архитектора оказалось много свободного времени. В конце января указанного года Комитет для рассмотрения замечаний архитектора А. Мюдуи подал (через князя Н.Н. Голицына) докладную записку для Александра I, в ней делался вывод, что перестройка Исаакиевского собора по существующим чертежам архитектора О. Монферрана невозможна, проект необходимо переработать. Монферран оставался не у дел по новому собору вплоть до начала марта 1825 г., когда император одобрил его новый проект.

Е. Плюшар. Портрет архитектора О. Монферрана. После 1834 г.

Вторая причина: Монферрану нужны были деньги. Начиная с 1818 г., входя по должности архитектора в «Комиссию для окончательной перестройки Исаакиевского собора», он получал ежемесячно 600 руб. В июле 1822 г. академик П. Брюлло обратился к Александру I с всеподданнейшим ходатайством: Монферран «пригласил» его к постройке модели собора «в новом виде», торопил, он за свои деньги и в кредит закупил материалы, пригласил «художников и мастеров», модель выполнил, но 8 тысяч рублей, «по многократным моим требованиям», Монферран еще не заплатил, а ныне и вовсе «отозвался от платежа оных [за] неимением денег»[167].

Аналогичные ходатайства поступили от столярного мастера Гербера и переплетчика Лауферта.

В итоге все три прошения были удовлетворены: Комиссия в течение пяти лет вычитала из жалованья Монферрана треть суммы.

В апреле 1822 г. старший архитектор Канцелярии военного генерал-губернатора Павел Степанович Филиппов составил «План по Нарвской части (Екатерингоф и «обывательския дворы»). План Филиппова использовал Монферран, составив свой «Общий план Екатерингофа с новыми пояснениями» («Plan general…» – в данном случае – синоним «Предварительный план…»).

План Монферрана предусматривал следующее. Возведение четырех отдельных строений («Львиный павильон», «Мавританский павильон», «Маленький русский домик» и «здание, предназначенное для разнообразных игр в кегли»). Двух комплексов – «Главный корпус и жилища Фермы» и «Готическое здание Wauxhall» с «кухней и пристройками». А также «шатра для сладостей», качелей, цепного моста через канал и нового моста через вновь прорытый канал, перестройку старого (Молвинского) моста.

Судя по «Общему плану…», появление новых прудов в Екатерингофе не предусматривалось. Предполагалось прорыть два неправильной формы замкнутых канала (вода в траншеи поступала по подземным трубам). Получились два острова, но задумывались они Монферраном как (дословно) «луг для Фермы» и место, «отведенное для выращивания цветов».

Выходит, автор «жемчужины» Екатерингофа – Большого пруда с островом – Иоганн (Осип) Буш-младший. И именно его план превратил Екатерингоф в пейзажный парк. План восточной части парка О. Монферрана повторяет план П.С. Филиппова.

Согласно документам «Комитета об устроении Екатерингофа», распоряжения по садовым, земляным и «поденным» работам отдавали как сам Буш, так и другие садовники: Герард, Андрей Макаров, Курт, Ильин, Якунин. На октябрь 1826 г. садовником Екатерингофа был Федор Федоров.

Сын «вольнаго оружейнаго мастера», воспитанник Академии художеств, кавалер ордена Св. Владимира III степени, сорокасемилетний архитектор Михаил Алексеевич Овсянников выполнял в Екатерингофе работы, связанные с ремонтом дворца в 1823 г. (скончался архитектор через три года).

Почему вместе (или вместо) с М.А. Овсянниковым не был привлечен и другой архитектор Комитета – В.И. Беретти?

Возможный ответ – в следующем. В начале 1820-х гг. Беретти перестраивал два здания – военного генерал-губернатора и, по совпадению, члена «Комитета о устроении Екатерингофа» – обер-полицмейстера. В процессе строительства помимо значительного роста затрат потребовалось осуществить еще и работы, не предусмотренные сметой. Беретти, ссылаясь на инструкцию для архитекторов Комитета – выполнять работы только согласно утвержденной смете, – отказался. Поэтому Викентию Ивановичу не только вынесли строгое предупреждение, но и отстранили вообще от работ по этим обоим домам.

Упоминаются в финансовых отчетах Комитета архитектурные помощники Панфилов (1823-1826 гг.), Виллерс, чертежник Петров. Один раз, в апреле 1826 г., упоминается архитектор Черный.

Гражданский губернатор, титулярный советник Семен Александрович Щербинин в документах Комитета не упоминается.

Говоря о привлечении для работ в Екатерингофе тех или иных мастеров (да и гражданских чиновников, и военных), надо отметить несколько моментов.

Первое: в документах Комитета не всегда указывались конкретно выполненные ими работы. Так, Торричелли исполнил «молярные работы» в Трактире, Вокзале, Мавританской беседке, на Ферме и иные «живописныя работы». Живописный мастер Брандуков работал в Вокзале и на Ферме.

Одновременно с указанием характера и объема выполненных работ встречается тут же формулировка: «и за излишния работы».

Второе: если написанную в документах Комитета фамилию «Туричели», или «Торочели», можно «вычислить» – уроженец Лугано, академик Академии художеств Фридолино Торричелли, то найти Брандукова в иных источниках пока не удалось. Относительно некоторых мастеров также упоминались только их фамилии, без имен, нередко написанные в разных вариантах (или в соответствии с принятыми на то время правилами: «Козмин» – Кузьмин).

Третье: указывалось, например: «титулярный советник Прокофьев» («занимавшемуся перепискою на бело бумаг») – в справочных изданиях С. Аллера 1822-1824 гг. в Петербурге показано несколько титулярных советников с такой фамилией. Не выбирать же из тех, кто ближе всего к Екатерингофу проживал?

«По уведомлению» Монферрана в Екатерингоф был направлен работать лепной мастер (лепщик) Филипп Саегин. Работы на сумму более 1000 руб. выполнил лепной мастер Сергей Саегин.

Четвертое: некоторые мастера выполняли работы в нескольких строениях Екатерингофа, некоторые привлекались только для одной конкретной работы.

Ставший только в 1823 г. известным в столице резчик-самородок из костромских мещан Василий Иванович Захаров реставрировал барельеф с изображением Петра I во дворце.

Обойный мастер Федор Мартенс выполнял работы во дворце, гончар Балашов изготавливал изразцы, мещанин Василий Федоров занимался починкой мебели, кровельный мастер Черняев осуществил работы на Вокзале, Ферме, в Готическом павильоне и Избах.

К работам по устроению Екатерингофа в 1823-1824 гг. были привлечены и гражданские, и военные лица.

Солдаты и нижние чины лейб-гвардии Егерского, Измайловского, Семеновского полков, 1-й лейб-гвардии Артиллерийской бригады (1-я легкая артиллерийская рота, 2-я артиллерийская рота), 8-го флотского экипажа, гвардейской Фурштатской бригады, лейб-гвардии Конно-пионерного эскадрона 2-й бригады легкой кавалерийской дивизии.

Казарменная комиссия (располагавшаяся в доме бывшей Военной коллегии, у Поцелуева моста) поставила половинчатый кирпич на сумму 960 руб.

Из офицеров упоминается капитан Львов. Инженер-капитан Дмитрий Иванович Львов в 1823 г., в частности, был командирован в деревню Маслово Шлиссельбургского уезда для «осмотр гравий».

Упомянутая деревня Маслово входила в имение Колтуши, им с конца XVIII в. владел участник войн и военных кампаний, Бородинского сражения и взятия Парижа бывший командир 1-й гренадерской дивизии генерал-лейтенант Павел Николаевич Чоглоков (1772-1832).

Генерал-лейтенант П.Н. Чоглоков

Другое свое наследственное имение, в Лифляндии, П.Н. Чоглоков заложил в Дворянский Лифляндский банк, получив 800 тысяч рублей[168]. Из имения Чоглокова по Неве были перевезены в Екатерингоф сотни кубических саженей гравия. Причитающиеся ему в оплату денежные суммы Павел Николаевич, живший в Литейной части, получал лично.

Среди гражданских лиц – мещане, охтенские поселяне, крестьяне и вольный хлебопашец Зиновьев.

Мещанин Василий Еремеевич Кашин поставил в Екатерингоф «разныя железныя вещи к строениям» на общую сумму 4372 руб. 76 коп.

Обер-секретарю 2-го Отделения 5-го Департамента Сената, коллежского советнику Ивану Матвеевичу Аксенову оплатили полученные им «с дачи господ Нарышкиных» «разные растении и деревья».

Обер-бергмейстеру Ч. Берду за вазы из железа и чугуна было выплачено 1992 руб. 55 коп., начислено за чугунные скамейки 1335 руб.

Смотрителю Градской Обуховской больницы, коллежскому советнику Семену Ивановичу Сорокину причиталось «за лечение рабочих из Екатерингофа» 60 руб.

Сколь же всего человек участвовало в обустройстве Екатерингофа в 1823-1824 гг.? Ответ на этот вопрос невозможен по объективной причине.

В ведомостях и отчетах Комитета об устроении Екатерингофа перечисляются только лица, которым в разное время выплачивались или начислялись денежные средства за проделанные работы. Среди них – десятники, подрядчики (например, «за поставку плотников»), унтер-офицеры. Например, купцу А.Г. Тычинкину за «копку пруда» начислили 224 руб. – понятно, не один он ее осуществлял. Или в одном из документов Комитета указывалось: для посадки больших деревьев с дачи Нарышкина ежедневно будут работать до ста человек, но при этом фамилии, понятно, не указывались – набор «земляных людей» был делом подрядчиков.

По моим подсчетам, в документах Комитета (около 800 страниц), относящихся к работам 1823-1829 гг., указано более 130 физических лиц. Из них 44 человека – крестьяне; Павел Тимофеев, Иван Фадеев, Иван Харитонов встречаются по три и более раз.

Среди выполнявших работы в Екатерингофе – мастер бронзовых дел временного цеха Русской ремесленной управы Густав Голицын, трубочистный мастер Фридрих Кастен, кузнечный мастер Иван Сычев, столярный мастер Артемий Вавилин, мебельный мастер Густав Клейман, прапорщик 8-го флотского экипажа А.Ф. Кудерчук, часовой мастер Фавр.

Большой объем работ организовал подрядчик, купец 1-й гильдии Аникей Григорьевич Тычинкин – по углублению Дворцового канала, «планировке места» у детского садика, копке прудов и каналов, устройству пешеходных и ездовых дорог. (Сын Тычинкина, Семен, в 1819 г. заключил контракт с Комиссией для окончательной перестройки Исаакиевского собора по набору каменотесов и кузнецов на Рускольские мраморные ломки.)

Летом 1824 г. на заседании Комитета министров выступавший по вопросу «о устройстве Екатерингофа» В.С. Ланской привел мнение военного генерал-губернатора, что «земляные работы», начавшиеся в июне 1823 г., «доставили приходящим для снискания пропитания из Белоруссии бедным людям возможность заработать деньги и с выгодою для города», ибо подобные работы в Петербурге «часто… бывают слишком дороги при найме рабочих».

Мостовщики, землекопы, каменщики, камнетесы, плотники, штукатуры и поденщики (а также матросы и лоцманы на купеческих кораблях, ожидающие в Петербурге отправления своих судов) официально были освобождены от записи в Конторе адресов.

Наем работных людей из Белоруссии (в основном помещичьих крестьян, отпущенных на оброк) был в то время явлением распространенным.

«Князь Цицианов обещал взять в феврале наших граберов белорусских на здешние работы», – писал своему брату 7 августа 1822 г. действительный статский советник А.Я. Булгаков, числившийся при московском архиве иностранных дел[169]. Из объявлений в столичной газете: «Желающие поставить Белорусских землекопов на 1820 год для работ по устроению Государственной шоссе…»; «Желающие поставить Белорусских чернорабочих для работ по II Округу Путей Сообщения…»[170].

За право проживания в столице «по паспорту» крепостной обязан был выплачивать своему владельцу оброк, выделяемый из заработка. В среднем это составляло 7-8 руб. в год серебром. Драматург князь А.А. Шаховской, все состояние которого заключалось в 20 крепостных крестьянах, устраивал их на службу в Театральную дирекцию в качестве машинистов сцены, требуя с них за то «усиленный оброк».

На жалованье или на «порционе» (суточные).

Для «присмотра за рабочими» был определен гжатский мещанин Михаил Жуков, получавший в счет жалованья 100 руб.

Мещанину, «находящемуся у строения», и «смотрителю за материалами» Осипу Дюру платили с 19 ноября 1823 г. по 7 февраля 1826 г. жалованье и «в счет жалованья».

«Порционные» получали: архитектор М.А. Овсянников, архитектурный помощник Панфилов (1823-1826 гг.), чертежник Петров, квартальный надзиратель Швец, десятник Миней Исаков (1824-1825 гг.), квартальный поручик Каренин, садовники.

В 1824 г. в Петербурге 1 фунт говядины 1-го сорта стоил в среднем 15 коп., «стенный календарь» – 35 коп., 1 пуд сена 3-го сорта – 55 коп., бутылка уксуса – 65 коп. «Хорошо устроенная дача» (земля и все находящиеся на ней строения) стоила от 20 до 35 тыс. рублей.

Закупалось Комитетом все: земля, кирпич, булыжник, щебень, гвозди, пеньковая пакля, смоленая пенька, листовое железо, проволока, войлок, петли, вьюшки, бруски и т. д.

Закупался также и мусор: если, например, полы в строениях делали двойными, то его клали на черновой пол.

За 1823 г. было куплено более трех тысяч 3-6-саженных бревен. Только за вторую половину 1823 г. коммерции советник И.Ф. Жербин поставил «лесных материалов» на сумму в 25 тыс. рублей.

Гвозди различных сортов (брусковые, полукорабельные, простые, костыльковые и др.) привозили на извозчиках, которым платили отдельно. Оплачена была работа по постройке временных сараев-навесов и мостика через Обводный канал. Подрядчики предоставили более 300 лошадей на поденные работы.

Платили почти за все. Жене обойного мастера Ф. Мартенса «за чистку 82 аршин французскаго Штофа для обивки комнат и мебели» во дворце – 80 руб., «на проезды для отыскания булыжнаго камня» коллежскому асессору Попову – 70 руб. Огороднику Ивану Яковлеву за «замену» «утраченных гряд» заплатили 200 руб. «На покупку свечей для работы плотникам у мосту Молво вночное время» – 25 руб., парусному мастеру Иванову «за сделанный флаг к трактиру» – 33 руб. 50 коп. За четыре веревки для качелей – 20 руб. За мытье четыре раза полов во дворце – 25 руб., и т. д.

Были и такие статьи расходов. Унтер-офицеру лейб-гвардии Егерского полка 3-го батальона Григорию Сизову было выплачено 257 руб. «за нахождение ценнаго» во время бойки свай и у дачи Д. Лодера. Сизову заплачено за поденную работу по забивке свай у мостов в Екатерингофе в течение 552 дней 717 руб. 60 коп. и «за вытаску дуба» – 10 руб. За «перекатку» почти тысячи бревен на Обводном канале катальщик Алексей Орехов («с его снастями») заработал 1198 руб. 44 коп.

Была статья «на обметание снега, на сколку льда, на очищение щеп и хлама в разных местах, на чистку труб, на инструменты и прочия подобныя издержки».

Встречается статья – «экстроординарные» расходы.

Но среди прочих оказалась одна, по сумме незначительная, но понятная, статья расходов. По распоряжению военного генерал-губернатора «выдано земляникам рабочим на водку» 25 рублей. Рабочие, «которые очищали просеки», получили на водку 20 руб.

Содержателю трактира Арпену выдали в сентябре 1824 г. 1100 руб. под залог его собственной фарфоровой посуды в Вокзале.

Подвоз земли или гравия (на лодках) оплачивались отдельно, их разгрузка – отдельно. Перевозка мебели и расстановка мебели – аналогично. Перевоз щебня стоил в среднем в два раза дороже, чем земли. Солдаты 3-й карабинерской роты Егерского полка получали в 1823 г. 1 руб. 30 коп. в день.

Одними из самых дорогостоящих работ были дорожные, включавшие «разбитие булыжнаго камня» и «выгрохочение гравия». Коллежскому асессору Попову «за устроение шоссе булыжным камнем» в объеме почти 58 кубических саженей выплатили 2293 руб. 33 коп. Унтер-офицеру лейб-гвардии Семеновского полка Кондратию Савельеву «за разбитие» 75 кубических саженей булыжного камня «для устроения шоссе» – 1875 руб.

Другой дорогостоящей работой была забивка свай. Самыми высокооплачиваемыми за вторую половину 1823 г. оказались двое. Поручик 1-й легкой артиллерийской роты Бакунин «за очищение двух просеков на Гутуевском острову» (по 300 руб. каждая), разбивку булыжника «для шоссе» и поденные работы по забивке свай у мостов получил 3832 руб. 83 коп. Крестьянин Сергей Петров «за зделание пешеходных и ездовых дорог, и дерновой стилки» заработал 10 тыс. руб.

Купчихе 3-й гильдии Степаниде Ивановне Добрецовой «за ковку железных вещей с ея железов», лебедки, ломы, гайки, ключи, молоты, кувалды и прочее было выплачено 989 руб. и 32 с половиной копейки. Двести пять молотов и двенадцать кувалд поставил кузнечный мастер Михаил Горев. Купеческий сын, оконный мастер Иван Иванов поставлял стекла.

Отдельно оплачивалось дробление крупного гравия (уже в Екатерингофе).

Из Конторы адресов средства выдавались И.Ф. Жербину и М.П. Сакеру под расписку. В августе—декабре 1823 г. «Его Сиятельству» выдали (без расписки?) из Конторы в общей сложности 4,5 тыс. руб., сам граф М.А. Милорадович выдал под расписку 2 тыс. руб. садовому мастеру И. Бушу-младшему.

В октябре 1823 г. Комитет «имел разсуждение» и разрешил М.П. Сакеру производить самому выдачу работникам денег в пределах одной тысячи рублей.

Но, увы, выдача средств еще не означала, что все работы будут оплачиваться своевременно. 26 июня 1824 г. от Комитета на имя военного генерал-губернатора поступило рапорт: «Многия подрядчики по работам в Екатерингофе производимым, являясь безпрестанно, требуют следуемых им денег, сумма коих простирается более ста тысяч рублей», а по «отзыву словесному» И.Ф. Жербина, у него более денег на выплаты нет.

В феврале 1826 г., в связи со смертью М.А. Милорадовича, в Комитет из канцелярии нового военного генерал-губернатора были переданы документы. Среди них возвращалась «Ведомость о причитающихся деньгах за сделанные работы по устройству Екатерингофа, прежде наводнения». И в этом 7-страничном документе перечислялось более 60 человек, которым причитались денежные средства за выполненные ими работы до наводнения. В том числе Ф. Торричелли, живописному мастеру Брондукову, лепному мастеру Филиппу Снегину, смотрителю Обуховской больницы Сорокину, директору Казенных литейных заводов Фуллону, гончару Балашеву (за изразцы). Семьдесят рублей Комитет оставался должен титулярному советнику Фогелю за стеклянную вазу и две поездки в Екатерингоф – часового и зеркального мастеров.

Причиталось также, например, Городской думе за доставленную мещанином Мягковым землю 10 304 руб. 20 коп. Контора Императорского Стеклянного завода не получила оплату починки часов.

Сверх всего этого, долг коммерции советнику И.Ф. Жербину «за поставленные лесные материалы и за покупки сделанные им на собственные деньги» простирался до 50 тыс. руб. Примерно столько же Комитет не заплатил вовремя столярам.

Еще и в декабре 1826 г. И.Ф. Жербин принимал от К.К. Родофиникина деньги «для расплаты» по работам в Екатерингофе.

Так сколько же всего в 1823-1824 гг. было потрачено средств на обустройство Екатерингофа?

Разные авторы (в том числе и я) приводили – разным объемом – выдержку из воспоминаний Ф.Ф. Вигеля: граф Милорадович «захотел иметь свой Парк-о-сер и давно брошенный Екатерингофский лесок избрал местом своих увеселительных занятий. На украшение его вытребовал он у города более миллиона рублей, для молодых актрис и воспитанниц кругом велел нанять дачки, и в выстроенном зале, под именем воксала, начал (разумеется, не на свой счет) давать балы…»[171].

В своих монографиях я подробно рассмотрел всю явную предвзятость оценки Вигелем деяний Милорадовича в Екатерингофе[172]. Это касалось и «требования» у города примерно трети его доходной части, и якобы «желания» графа иметь свой Олений парк по типу Parc-aux-cerfs в Версале, и «дачек», и др. Повторяться не буду.

В документах Комитета об устроении Екатерингофа приводятся суммы до копеек[173].

С июня 1823 г. по апрель 1824 г. – то есть когда уже были осуществлены основные работы в Екатерингофе – было выдано членам Комитета М.П. Сакеру и И.Ф. Жербину из Конторы адресов 65 тыс. рублей, из средств Городской думы И.Ф. Жербину – 20 тыс. руб.

В сентябре 1824 г. из своих средств «на разные работы в Екатерингофе» Дума выделила Комитету 150 тыс. руб. То есть всего 17 % от вигелевского «миллиона». Больше Городская дума до ноября 1825 г. средств на Екатерингоф не выделяла.

Обустройство (или современным словом – реконструкция) Екатерингофа в целом завершилось к осени 1824 г. Сумма расходов указана выше.

Работы летом и в начале осени 1824 г. в Екатерингофе продолжились.

А затем произошло наводнение 7 ноября.

Обычно Екатерингоф заливало водой при ее подъеме на 1,8-2 м. В тот день высота невской воды в районе Екатерингофа составила примерно один метр, в конце Волынкиной деревни – до двух метров.

Утром седьмого ноября температура воздуха составляла около 7 °С.

Очевидец наводнения А.С. Грибоедов писал, что военный генерал-губернатор «граф Милорадович в начале наводнения пронесся к Екатерингофу, но его [Екатерингофа. – В. Х.] поутру не было, и колеса его кареты, как пароходные крылья, рыли бездну, и он едва мог добраться до дворца [Петра Великого. – В. Х.], откудова, взявши катер, спас нескольких»[174]. По описаниям других очевидцев наводнения[175], вода, затопляя подвалы и нижние этажи домов, поднимала деревянные полы, повреждая под ними кирпичную выстилку, ломала заборы, разрушала дорожные мостки, фонарные столбы, обломки которых выбивали рамы, перила, двери, ограды. По Неве неслись барки с сеном, дровами, углем, плоты, суда, обломки строений, бочки и тюки с товарами. Семья некоего таможенного чиновника, жившая близ Екатерингофа, видела, как со стоявшего рядом с их старым жилищем вновь отстроенного дома (тоже их) сначала снесло крышу, затем дом разрушился «и унесен был в море». Только в третьем часу дня вода начала резко убывать. На мостовых у решеток над подземными трубами «сделались прососы, в кои проваливались экипажи с лошадьми». «Улицы были наполнены самыми разнообразными вещами; тут были: доски, крыши, бочки, стулья, дрова, сено, солома, размокший хлеб, утонувший скот и всякая домашняя утварь. В иных местах улицы были покрыты строениями, выстроенными на столбах, поднятыми водою и унесенными ветром». К утру 8 ноября «сделался мороз». От печей в домах стали отвариваться изразцы. В Нарвской части было снесено 9 строений, «наружно повреждено» 88, с огородов снесло парники.

Вскоре после наводнения И.А. Милорадович отдал указание М.П. Сакеру обследовать в Екатерингофе дворец, Ферму, Вокзал и Готический павильон, чтобы немедленно приступить «к необходимым исправлениям» – печей, полов, дверей, окон – от «могущей последовать сырости» и дабы «отвратить безобразие».

Часть подрядчиков, ранее участвовавших в устроении Екатерингофа, 3 декабря 1825 г. приступила к работе.

«Описание о повреждениях по Екатерингофу» М.П. Сакера занимает 16 листов. Думаю, нет целесообразности перечислять в деталях последствия наводнения относительно каждого строения (кроме дворца) и участков парка. Поэтому я составил обобщенную картину.

Самое главное – все строения устояли.

Мавританскую беседку «покривило», все печи на Ферме и в Трактире «развалились», изразцы отвалились. При «Избах» 12 «„нужных мест“ с дверьми и приборами» и все ворота со столбами были унесены водой, разбилось более трехсот тарелок.

Почти полностью в нижних частях екатерингофских строений сорвало наружную обшивку, пострадали резные и лепные украшения фасадов, наличники окон. Штукатурка (до половины стен нижних этажей) обвалилась. Были разбиты стекла, сломаны или повреждены колонны и оконные переплеты, размыты частично каменные фундаменты, полы покоробило, повреждены пилястры, капители, лестницы, двери сорваны с петель, некоторые из них разломило надвое, порваны обои. У водосточных труб оторваны нижние «рукава».

Заборы (почти все), дощатые навесы (в том числе для хранения извести) с полами, оставшиеся от строительства складированные бревна, перила, ступеньки, часть наличников окон, ставней и полов были унесены в залив.

Всю территорию Екатерингофского парка завалило дровами, вырванными с корнями деревьями, барками, плотами, «разным хламом». Дерновой настил вокруг всех строений либо снесло вообще, либо «местами перебило». Размыло цветочные клумбы. Вдоль берега Екатерингофки от Фермы к Цепному мосту образовался «промой» шириной в шесть и глубиной до двух метров.

На «исправление Екатерингофа после наводнения» в 1825 г. было отпущено Городской думой 10 тыс. руб., из Конторы адресов – 104 596 руб. 45 коп.

Ранее из Конторы адресов (которая была государственным, а не городским учреждением, к тому же самоокупаемым) с июня 1823 г. по ноябрь 1825 г. в Комитет поступило 322 985 руб. 42 ¹/₂ коп.

Ликвидация последствий наводнения в Екатерингофе обошлась в 202 856 руб. 75 ¹/₂ коп.

Третьим финансовым источником оплаты работ в Екатерингофе стало утвержденное в начале августа 1824 г. (когда обновленный Екатерингоф уже открылся) Александром I мнение председателя Департамента государственной экономики Государственного совета А.Б. Куракина.

Летом того года Комитет министров дважды, по представлению управляющего Министерством внутренних дел В.С. Ланского, рассматривал вопрос «о устройстве Екатерингофа для публичнаго гулянья на счет разных сумм». Ланской ознакомил членов Комитета министров с предложением М.А. Милорадовича, суть которого была в следующем.

В Екатерингофе уже «устроены помещения для ваксала, фермы и харчевни, которые доставляя публике удовольствие должны также приносить доход и городу; харчевня отдана уже в содержание за 15 000 р[ублей] в год <…> Необходимость требовала также сделать шоссе и новые мосты». И на предполагаемые дальнейшие затраты по работам в Екатерингофе «и для обсаживания деревьями всего обводнаго канала и обделки берегов онаго, во исполнение существующаго на то Высочайшаго повеления» не выделять «особыя городския суммы», а «нечувствительно уплачивать» расходы из суммы в 342 тыс. руб.

Эти средства накопились «по частным мелочным взысканиям» в 3-м Департаменте городского магистрата, и за их получением уже более десяти лет никто не являлся. Возмещать занятые средства 3-го Департамента можно, по мнению М.А. Милорадовича, из «остатков от разных по городу расходов, кои по Высочайше утвержденному 9 го Декабря 1821 года мнению Государственнаго Совета повелено обращать в особый капитал для назначения онаго с Высочайшаго разрешения на значущия и общеполезныя в Столице строения, или заведения».

Под «харчевней» имелись в виду два строения с переходом, за которыми закрепилось позднее название «Русские избы».

В конечном итоге военному генерал-губернатору М.А. Милорадовичу предоставлялась запрашиваемая сумма, но обращенная в бессрочный долг Городской думы. Проценты с суммы, находившейся в Заемном банке, «определялись» «в распоряжение Комитета призрения заслуженных гражданских чиновников».

В период до ноября 1825 г. из городского магистрата поступил 316 771 руб. 18 ¹/₂ коп.

Должен подчеркнуть, что ни одной фразы о каких-либо добровольных пожертвованиях на Екатерингоф с момента начала его реконструкции в документах Комитета нет. Крупные суммы накапливались за счет расходов частных лиц (физических и юридических) в счет дальнейшей их оплаты со стороны Комитета.

Итого к началу декабря 1825 г. сумма всех поступлений в Комитет об устроении Екатерингофа составила 809 756 руб. 42 ¹/₂ коп. Отчетные ведомости составляли М.П. Сакер, генерал-майор П.П. Базен, Контора адресов.

11 декабря 1825 г., последний раз в уходящем году, собрался Комитет об устроении Екатерингофа. Выступал К.К. Родофиникин – о выдаче М.П. Сакеру «для расплаты» с рабочими 21 тысячи рублей, что и было сделано 12 декабря.

В ночь на 15 декабря скончался М.А. Милорадович.

Следующий документ «Комитета об устроении Екатерингофа» датирован только 7 апреля 1826 г. Это была расписка М.П. Сакера в получении им 5 тыс. руб. на посадку деревьев и другие работы.

На апрель 1826 г. всего на «устройство Екатерингофа» затрачено 1 221 083 руб. 23 ¹/₄ коп.

Сумма не являлась засекреченной. После смерти М.А. Милорадовича разобрали его бумаги. Среди них оказались отчеты Комитета об устроении Екатерингофа. Часть бумаг возвратили в Комитет. И в доме покойного военного-генерал губернатора, и «по дороге» обратно в Комитет бумаги мог видеть любой, кого интересовало, сколько потрачено на Екатерингоф. Позднее, в 1829 г., все имевшиеся у Комитета документы передали в архив Городской думы.

26 марта 1826 г. Николай I, по докладу военного генерал-губернатора П.В. Голенищева-Кутузова «о передаче Екатерингофа со всеми тамощними устроениями в Городское ведомство», принял положительное решение. Однако «повелеть соизволил», чтобы императорский дворец вновь, через двадцать два года, принять в ведение Гоф-интендантской конторы[176].

В 1828 г. с деятельностью Комитета был связан новый городской голова, купец 1-й гильдии Николай Иванович Кусов. В отличие от своего предшественника по выборной должности Жербина, членом Комитета он не стал.

Член «Комитета об устроении Триумфальных ворот в честь Гвардейского корпуса», выборный директор Главного правления Российско-Американской компании, член Совета Коммерческого училища, действительный член Вольного экономического общества Н.И. Кусов поставлял в Екатерингоф цветы и деревья. В журнале Комитета от 28 мая 1828 г. значится, что за их поставку Кусову причитается 4832 руб. 20 коп.[177]

Так как жизнь Н.И. Кусова (и его жены Марьи Ивановны) с 1840 г. в дальнейшем будет непосредственно связана с Екатерингофом, то немного подробнее расскажем об этом человеке.

Член совета Государственных кредитных установлений (1818 г.). Один из директоров столичного Комитета Общества попечительного о тюрьмах. Член Попечительного совета Градской Обуховской больницы. В мае 1826 г. Н.И. Кусов вместе со своим братом Алексеем Ивановичем (с 1822 г. – директор Государственного коммерческого банка) именным указом были возведены в дворянское достоинство с нисходящим от них потомством. Председатель комитета по постройке Дома призрения престарелых и увечных граждан, особого биржевого Комитета для пособия и призрения пострадавших от наводнения (1824 г.). В 1831 г. Кусов занимался устройством «содержавшихся на счет купечества особых холерных больниц в 13 частях города»[178]. Оказывал содействие Купеческому обществу в основании им Николаевского дома призрения престарелых и увечных граждан. Являлся членом других различных комитетов – по постройке постоянного моста через Неву, Николаевской Чесменской военной богадельни.

Последний документ Комитета об устроении Екатерингофа датирован 5 ноября 1829 г. Это была препроводительная в городскую Думу о передаче ей журналов, дел, расходных книг и других документов Комитета с просьбой «приказать, кому следует, принять оные от Исправляющаго Должность Правителя Дел Титулярнаго Советника Бакаревича», а от М.П. Сакера – принять «остаточныя разныя железныя и прочия вещи и материалы по ведомости». Там же изъяснялось, что коммерции советник Жербин доставит в Думу «остаточные деньги» – 1106 руб. 45 ¹/₄ коп. Подлинник подписал К.К. Родофиникин, скрепил И.В. Бакаревич.

Кратко о судьбе членов Комитета.

К.К. Родофиникин 25 апреля 1830 г. был назначен членом «Комитета по азиатским делам», а через два с половиной года – сенатором и членом Совета Министерства иностранных дел, управляющим Азиатским департаментом.

И.В. Гладков скончался 7 августа 1832 г.

И.Ф. Жербин скончался в 1840 г. В 1866 г. подполковник Федор Иванович Жербин, член по хозяйственной части 1-й дистанции Строительной комиссии Городской управы, будет докладывать в Хозяйственно-строительную комиссию Думы о продаже части строений в Екатерингофе, станет гласным Думы.

Генерал-майор Михаил Павлович Сакер. На 1833 г. исполнял должность начальника I Округа путей сообщения. Управлял отделением IV Округа путей сообщения. Еще в 1825 г. купил в Лужском уезде у помещиков Бакуниных село Ивановское с усадьбой. Построил каменный дом, распланировал сад и парк, по берегам речек Чернавки и Городенки поставил мельницы. Сохранилась деревянная церковь Успения Божией Матери, построенная на средства М.П. Сакера в 1838-1844 гг. на внутренней части бывшего старинного городища в поселении Городец, что в 12 км от Луги. Скончался 18 февраля 1855 г.

На Городецком кладбище сохранилась могила Михаила Павловича Сакера с надгробием в виде колонны. Почти как Молвинской, только миниатюрной…

Колонна, избы и Ферма

Летом, но не позднее начала ноября, 1824 г. в Екатерингофе появился столб, на «Общем плане Екатерингофа…» Монферрана не показанный, но в книгах и особенно публикациях о Екатерингофе приписываемый, с оговорками, Монферрану.

Имеется в виду 6-метровый монумент, позднее названный Молвинская колонна.

По сей день, коль упоминают колонну, тут же (разным объемом печатных знаков) пересказывают связанные с ней «легенды», «мифы», «были» с оттенком готики. Разве что до анекдотов не дошло.

В документах Комитета об устроении Екатерингофа 18231829 гг. «столб» упоминается несколько раз[179].

Сразу отметим, что в документах (в основном это финансовые отчеты) однозначно говорится о назначении монумента – «гранитный столб, означающий границу города».

То есть въездной столб, какие устанавливались в российских городах со второй половины XVIII в., к тому же столб при въезде «в каждое селение» надлежало иметь в соответствии с указом Александра I (1817 г.).

Вся стоимость возведения столба в Екатерингофе составила 6724 руб. 66 коп., включая «работу для фундамента к оному».

Следующее. В документе, подписанном тремя членами Комитета весной 1826 г., читаем: «Покойным графом Милорадовичем предписано Комитету сделать по чертежу Архитектора Монферана Шар и поставить на Гранитный столба Для сделания сего шара, с вызолочением и поставкою на месте, – нужно по последней с торгу цене» 700 руб., но это «предположение» не было осуществлено по причине «не ассигнования» денежных средств.

Почему генерал от инфантерии М.А. Милорадович задумал поместить на гранитный столб позолоченный шар, можно выстроить как минимум две версии.

Из воспоминаний С.Н. Глинки можно узнать, как Милорадович заказывал публикации в журналах именно о Екатерингофе. В описании майского 1824 г. Екатерингофа, опубликованном в «Отечественных записках» в том же году, присутствовало четверостишие Мадлены де Скюдери «На гвоздики, саженные князем Конде», или Луи II Бурбоном, одним из известнейших европейских полководцев XVII в. Аналогия между посаженными принцем Конде цветами и садовыми посадками Милорадовича в Екатерингофе более чем очевидна. Великий князь Павел Петрович, будучи впечатленным пребыванием в гостях у принца Конде в Шантийи, и обелиском с позолоченным шаром в том числе, возвел в 1793 г. в Гатчине аналогичный монумент, который венчал, по описанию современника, «большой золотой набалдашник». Или шар.

Вторая версия. Любимое имение Милорадовича Вороньки, где он, по оценке современника, «развел чудесный сад», находилось в Полтавской губернии. В 1811 г. в Корпусном саду, в центре Полтавы, была установлена на гранитном постаменте 16-метровая колонна, увенчанная позолоченным бронзовым орлом, державшим в клюве лавровый венок.

В Петербурге Румянцевский обелиск венчал шар с бронзовым орлом.

Не исключено и третье.

В октябре 1814 г. в Риге на Замковой площади на средства местного купечества была заложена «в память побед Александра I» 16-метровая гранитная колонна (есть точка зрения, что по проекту Дж. Кваренги). Была открыта через три года. Колонну венчал шар, на нем стояла бронзовая крылатая фигура Победы, державшая в правой приподнятой руке лавровый венок, а в левой – масличную ветвь.

Таким образом, идея установки гранитного монумента в виде колонны могла принадлежать в равной степени и Милорадовичу, и Монферрану, даже в большей степени первому. Я уже цитировал воспоминания секретаря М.А. Милорадовича в Театральном комитете (Р.М. Зотова) о том, что летом 1823 г. военный генерал-губернатор ежедневно не только «осматривал работы» в Екатерингофе, но и «придумывал новые украшения». К сожалению, в документах Комитета об авторстве Милорадовича тех или иных работ или строений можно судить только по перечислению того, что не было осуществлено по предложению или указанию военного генерал-губернатора. Так же учтем и то, что Зотов описывал относящее к Екатерингофу только лета 1823 г. Поэтому нельзя исключить из авторов идеи монумента в виде колонны М.П. Сакера, который участвовал в 1809 г. в архитектурном оформлении Пулковской горы.

Гораздо, на мой взгляд, интереснее и важнее попытаться узнать, кому мы обязаны собственно самой колонной и ее возведением.

Из журнала Комитета от 27 октября 1824 г. следует, что начислено: чиновнику IX класса Палашковскому «за гранитный монумент» – 5000 руб., купцу Суханову «за материалы и работу для фундамента Гранитнаго монумента» – 750 руб., купцу Лыткину «за бутовую плиту для фундамента гранитнаго монумента» – 367 руб. 50 коп.

Площадь основания, на котором уложен первый ряд гранитных блоков пьедестала монумента, составляет 16 кв. м. Была ли эта территория огорожена, как ныне, декоративной цепной, на невысоких квадратных столбах оградой, пока не установлено.

По журналу Комитета от 28 июля 1826 г. Суханову (названному «подрядчиком», а не каменотесом) начислено «за теску плиты и выкладку пола в кухне Воксала» 186 руб. 75 коп. Это к тому, что работы Суханова в Екатерингофе связаны только с фундаментом колонны.

В документах имена (кроме Лыткина), чины и гильдии не указаны.

Поэтому, с привлечением иных документов[180], уточним. Титулярный советник Иван Андреевич Палашковский. Купец 3-й гильдии Семен Суханов. Царскосельский 2-й гильдии купец Федор Лыткин.

Молвинская колонна. 1824 г. Фото автора. 2009 г.

О начислении вышеназванным физическим лицам денежных сумм «по монументу» был составлен рапорт от 1 декабря 1824 г. «к разрешению» военного генерал-губернатора, однако… «решения не последовало», и указанный рапорт после смерти Милорадовича возвратили обратно в Комитет.

Ровно через два года военный генерал-губернатор П.В. Голенищев-Кутузов предложил Комитету об устроении Екатерингофа, в лаконично-изысканном канцелярском стиле, «немедленно удовлетворить платежи те лицы, коим по удостоверению сего Комитета назначенная в помянутом отчете сумма, показана следующею в выдачу».

В общем, смысл понятен.

20 декабря 1826 г. Комитет составил многостраничную ведомость – список лиц и учреждений, которых надлежит «немедленно удовлетворить». Фамилии Палашковский в списке… не было. С. Суханову «за материал и работу для фундамента гранитнаго столба» деньги были выданы весной того года.

Заплатили ли Палашковскому в дальнейшем – не установлено.

По службе Иван Андреевич не был гоголевскими Акакием Акакиевичем – такому «можно и не заплатить». Впервые И.А. Палашковский появляется в «Адресе-календаре» на 1821 г. – журналист (без кавычек) по одному (из пяти) отделений Инспекторского департамента Главного штаба Военного министерства. На 1825 г. – уже столоначальник отделения того же департамента Военного министерства.

Казалось бы, здесь можно приготовиться поставить точку. Но…

Есть одна запись в отчетных документах Комитета об устроении Екатерингофа: начислено «следственному приставу Пипину для удовлетворения крестьян, объявивших претенцию на купца Суханова» 178 руб. 84 ¹/₂ коп. Даже знакомый в самой незначительной степени с правовыми и социальными реалиями того времени потеряется в догадках, что мог «сотворить» купец Суханов, если крестьяне выставили против него иски, которые удовлетворили из денежных средств «Комитета об устроении Екатерингофа», а в разбирательство между сторонами привлекался следственный пристав.

Ответ – в более ранней, доекатерингофской «купеческой» биографии С.К. Суханова: его личное «знакомство» со следственными приставами было уже не первым.

Третьего мая 1821 г. в первом прибавлении к «Санктпетербургским ведомостям» объявлялось, что Комиссия для окончательной перестройки Исаакиевского собора вызывает желающих «принять на себя сломку» полуциркульных выступов и купола Исаакиевской церкви. Два первых торга пройдут «в Комиссии» (находящейся при Кабинете Е. И. В., «что у Аничкина моста»), заключительный, третий торг состоится 10 мая у члена вышеназванной Комиссии, военного генерал-губернатора М.А. Милорадовича у него на дому[181].

В ту весну Милорадович проживал в доме надворного советника Э. Колержи на Невском проспекте.

На заключительных торгах «красную» цену – 90 тыс. руб. – объявил крестьянин, каменщик Иван Кореляков «с товарищами». Ими были: «путиловский промышленник» Тимофей Афонин и купец Самсон Суханов. Победив, каменщик Кореляков сбавил цену до 80 тыс. руб. (причина не называлась, видимо, по примеру коммерции советника И.Ф. Жербина).

На следующий день или днями позднее гоф-маклер и коммерции советник И. Кремер по приказанию члена «Комиссии для окончательной перестройки…» сенатора А.А. Столыпина привел победителей в торгах «в квартиру Его Превосходительства». По итогам «домашней беседы» у Столыпина стоимость «сломки» снизилась до 75 тыс. руб.

Документально подтверждается, что летом 1823 г. тайный советник А.А. Столыпин часто гостил в Екатерингофе (у кого и что он там делал – в главе «Дачники»).

Как раз в те самые дни торгов, а именно 5 мая, комиссар Комиссии Борушникевич направил в Комиссию рапорт[182]. Из него следовало, что в апреле 1821 г. подрядчик Суханов доставил к строительной площадке 30 гранитных монолитов. Однако «по сличении цвета и слоя с Гранитом Казенной Ломки, подозрительно, ибо означенный камень увезен Сухановым из оной, и к строением продан за собственный». Но это еще не все. «Не благоугодно [ли] будет Комиссии», задавался вопрос, «строго исследовать» (и сравнить), сколько раз на Казенной ломке нагружены были суда гранитом, который оставался «в большом количестве» от расчисток двух ломок? Сколько из нагруженного гранита доставлено «к строению»? И сколько в настоящий момент находится у собора гранита, и почему «так мало доставлено к строению онаго»?

Подполковник Петр Ефимович Борушникевич. Службу начал подпрапорщиком Мушкетерского (позднее – Гренадерского) графа Аракчеева полка. Участник Отечественной войны 1812 г., кавалер трех орденов. Из дворян, тридцати четырех лет, холост. В январе 1817 г. переведен в Императорский сухопутный кадетский корпус. Двадцать второго марта 1818 г. по полученному в августовском 1812 г. сражении тяжелому ранению («ружейною пулею в живот на вылет в спину»)[183] уволен с воинской службы с награждением чином подполковника с мундиром и «пенсионом полнаго жалованья» от военного ведомства в размере 773 руб.[184]

Оказался Борушникевич «при строении» Исаакиевского собора при следующих обстоятельствах.

15 сентября 1819 г. архитектор О. Монферран предложил Комиссии по окончательной перестройке Исаакиевского собора, «чтобы все отдано было в его распоряжение» – от приемки от подрядчиков материалов до установления численности «рабочих людей». «Комиссия на сие согласилась». Единоличная хозяйственная деятельность архитектора настолько оказалась «плодотворной», что уже примерно через два месяца Александр I повелел «Комитету, Высочайше утвержденному в 18-й день Августа 1814 года» (т. е. Александровскому комитету о раненых), докладчиком по делам которого был граф А.А. Аракчеев, назначить одного «исправного офицера» комиссаром при строительстве Исаакиевского собора. Был выбран бывший офицер Гренадерского графа Аракчеева полка П.Е. Борушникевич. Явившись за предписанием о вступлении в должность к председателю Комиссии графу Н.Н. Головину, Борушникевич услышал от него следующее (специально привожу дословно): «Мне нужно иметь при строении свои глаза; главнейшая должность ваша честность и безкорыстие. Нещадите никого. Я сижу на деньгах и окружен ворами со всех сторон. Надеюсь что человек подвергавший жизнь за Царя и Отечество будет служить верно»[185].

Борушникевич был определен в должность 20 ноября 1819 г. и поселился там же, у собора, вместе с рабочими, во временном деревянном доме. Однако вплоть до 27 июля 1820 г. (в тот день император утвердил для Комиссии «правила») Петр Ефимович, как он сам признавался в письме Александру I, в должность вступить не мог, был «праздным»: «упорствовал» Монферран[186].

Открылось «дело». Звучит оно так: «Об учинении следствия по подозрению, выводимому Комиссаром Барушнекевичем на купца Суханова, в продаже якобы казенного гранита за собственный». Вскоре исполняющий должность обер-полицмейстера сообщил М.А. Милорадовичу, что «производство дела» возложено на следственного пристава, титулярного советника С.П. Мылова.

Что представляло собой «следствие», Борушникевич дважды описал в своих рапортах[187]. К нему явился следственный пристав, вместе с Сухановым, и потребовал, чтобы он показал ему «гранитные камни». Петр Ефимович отказался, ибо, во-первых, не знает, кому поручено производить следствие, во-вторых, не может выполнить приказание пристава без предписания на то Комиссии. Тем не менее Борушникевич велел унтер-офицеру показать Мылову «весь казенный гранит и проданный». И вот трое – пристав, унтер-офицер и… подозреваемый Суханов – отправились «на строение». Пристав приказал «отбить» кусок гранита «казеннаго и проданнаго за собственный, и взял оба куска с собою». Видимо, должные «результаты» экспертизы сразу не получились, поэтому Мылов еще раз явился на стройку и снова забрал два куска гранита.

О результатах «экспертизы» при таком «следствии» можно даже не гадать. Разве что титулярный советник Мылов «был» выпускником Горного кадетского корпуса (как, например, правитель Канцелярии генерал-губернатора) или членом Императорского Минералогического общества.

В октябре того же года Борушникевич письменно сообщил Комиссии «о разных злоупотреблениях Суханова» и краже им с казенной ломки пьедестала и двух лещадных плит. Следствие вновь поручили приставу Мылову[188]. Результаты «следствия» не оглашались.

Учтем также три факта 1821 г.

Второго июня скончался председатель Комиссии граф Н.Н. Головин.

Восемнадцатого июля (то есть в разгар «следствия») письмоводитель по счетной и текущим частям Тивдийской и Рускольской мраморных ломок, титулярный советник С.А. Орлов «за усердную и ревностную службу» был пожалован кавалером Св. Владимира IV степени[189]. В число обязанностей этого выпускника Московского университета, начавшего службу почтовым канцеляристом, входили «расчеты с подрядчиками и поставщиками на основании коих платежи производятся». Особо доверительные отношения у Орлова сложились с Сухановым. Основное место работы Орлова – столоначальник 1-го Отделения Кабинета Е. И. В., возглавлял который министр финансов.

И третье. Правителем Канцелярии генерал-губернатора стал бывший экспедитор той же Канцелярии статский советник Н.И. Хмельницкий. Комедиограф, переводчик, действительный член Общества любителей словесности, наук и художеств, он, по словам Вигеля, «должен был очистить, облагородить звание начальника канцелярии. А он вышел величайший грабитель, дерзкий, надменный <…> Через несколько времени сам государь приказал Милорадовичу его прогнать и отставить от службы, с тем, чтобы никуда не определять»[190]. Тем не менее еще при жизни Милорадовича Хмельницкий был определен чиновником по особым поручениям Министерства внутренних дел. В 1838 г., снятый с должности смоленского губернатора, окажется в камере Петропавловской крепости.

21 мая 1821 г. С. Суханов, И. Кореляков и Т. Афонин заключили с Комиссией контракт[191]. Согласно документу, они брались организовать следующие работы: сломать купол «от самаго верха и со сводом до нижней арки, полуцыркульные же выступы от верха оных до самаго фундамента, а с боков до стен Церкви». При этом соблюдать следующие условия: «мрамор где только имеется на оных выступах снаружи или внутри спустить со всевозможною осторожностию; цоколь гранитный снять, плиту прокладочную, выстильную и карнизную, вынуть, и железо где оное окажется выломать», «кирпич целой и половик без разсортировки и очистки положить особо на показанное место». В контракте также указывалось, что «места для складки материалов назначаемы должны быть разстоянием от Церкви: для мрамора неболее ста двадцати пяти сажен а для прочих материалов недалее пятидесяти сажен», и «сломку» начать сразу по подписании контракта и закончить до 15 сентября 1821 г.

К началу осени, кроме оговоренных, подрядчики также выполнили работы по изъятию части фундамента из-под алтарной части собора и переносу гранитных частей «на другое место». По итогам всех работ Самсону Суханову выплатили 25 775 руб. 80 коп.

Статья расходов «разсартировка старых материалов» располагалась (в более позднем документе)[192] в одной графе вместе «за перепилку дров» и «за чистку отхожих мест».

Приближалась зима, и 11 октября 1821 г. П.Е. Борушникевич направил очередной рапорт в Комиссию[193]. Он, в частности, предложил: «Мрамор от сломки Исакиевскаго Собора лежащий над крюковой канавой противу Конно-Гвардейскаго Манежа, для избежания во время зимы неприятных случаев нужно с одной стороны обнести забором вышиною в одну сажень» и длиной сто десять погонных саженей, а на изготовление забора «старые материалы есть на строении».

Комиссия (кроме Милорадовича и Столыпина третьим членом Комиссии был А.А. Бетанкур), поразмыслив, определила: «Мрамор оставаясь на открытом воздухе, повредиться не может, на случай же сбережения онаго достаточно иметь надзор над оным».

Комиссар Борушникевич возразил Комиссии. Забор вокруг мрамора из разобранных частей собора нужен, убеждал он, ибо в месте его складирования могут «произойти несчастные случаи, и могут быть мертвые тела, как сие случилось в прошлом Года весною и зимой около забора строения Исакиевскаго собора, где [были] найдены две мертвыя женщины». Забор нужен также, «чтобы пьяных не заходили туда спать», «черной народ» не использовал место складирования мрамора для испражнений и «беглые нескрывались». Наконец, «дабы не воровали мрамору по его штуки стоющие до 400 руб. и более очень удобно зимою на санях могут быть похищены».

Совпадение, однако, но в «Руководстве…» С. Аллера показано, что в одном из двух домов купца 3-й гильдии С. Суханова на Пряжке, в 3-м квартале 4-й Адмиралтейской части, № 232, проживал… чиновник IX класса И.А. Палашковский.

А «оный мрамор», продолжал Борушникевич, «расположен на 110 погонных саженей и часовому в темноте всего обозреть затруднительно».

Первоначально «к строению Исакиевскаго Собора для караула и смотрения за Материалами» было откомандировано 5 инвалидов, в том числе семейных. Позднее добавились два унтер-офицера.

Видимо, даже аргумент, что зимней ночью за двести с лишним метров часовой не увидит ничего (разве что мелькающие тени при полной ясной луне), не убедил Комиссию: «Мрамор оставить на зимнее время в настоящем его положении», а касаемо «несчастных приключений, могущих последовать как прописывает Комиссар в своем рапорте», то «установление забора предотвратить оных не может».

22 декабря того же года Комиссия, согласно заключению архитектора О. Монферрана, «учиненному с отзыва» А.А. Бетанкура, добавила, что «повреждение мраморных штук при разборки колокольни и полуцыркульных выступов Церкви Исакиевскаго Собора в вину подрядчикам не поставлять», тем более что большая часть «штук» уже повреждена «действием воздуха» и потеряла «уже свою крепость». Как водка.

Прошло полтора года.

19 июня 1823 г. граф М.А. Милорадович написал (адресат не указан, скорее всего, в Комиссию по перестройке Исаакиевского собора): «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: имеющийся при строении Исакиевскаго Собора старой кирпич целой и половинчатый оставшийся от разборки некоторых частей онаго Собора, всего двести восемьдесят семь кубических сажен в числе коих целаго заключается третья доля, употребить на работы, производящиеся в Екатерингофе»[194].

Через несколько дней присланный на строительную площадку Исаакиевского собора военным генерал-губернатором инженер-капитан Д.И. Львов кирпич в указанном объеме «принял». От нового комиссара – коллежского асессора Евдакова.

О судьбе Петра Ефимовича Борушникевича.

В.И. Порудоминский в своей книге о Карле Брюллове писал: «Честный подполковник во все обстоятельно вник и доложил государю, что зло превзошло меру – из пяти отпущенных миллионов два уплыли на сторону. Исполнительного комиссара схрупали дружно – и Монферран, и комиссия, и чиновники, к сему делу прикосновенные, и купцы-подрядчики. Горбоносый, смуглый граф Милорадович, генерал-губернатор, кричал на комиссара, страшно сверкая глазами. Императорский ревизор, несчастный подполковник Борушникевич был объявлен кляузником и ябедником – как ладонью стерли»[195].

Не стерли. Не вышло. Но стирать начали основательно, издевательски и цинично.

Прежде всего, осуществили попытку выбить отставного подполковника из юрисдикции Военного министерства и Александровского комитета о раненых, в частности. Думается, метили выше – в бывшего начальника Борушникевича А.А. Аракчеева.

20 сентября 1821 г. граф М.А. Милорадович написал письмо-просьбу министру юстиции. Министр (родному племяннику которого, А.Я. Лобанову-Ростовскому, Монферран возвел шикарный дом у собора) доложил вопрос в Сенате. 22 февраля следующего года датируется поступивший из Сената на имя Милорадовича текст указа (копия), согласно которому подполковник Борушникевич был переименован «в надворные советники».

Борушникевич не сдавался.

10 апреля 1822 г. датирована записка надворного советника П.Е. Борушникевича «о злоупотреблениях Комиссионера Купца Суханова, о похищении Гранита с Казенной Ломки, о дорогой цене взятой за доставку Колонн и о безпорядках при подрядах на материалы и рабочих Людей»[196].

Через восемь дней граф Аракчеев, сославшись на высочайшее повеление, пересылает текст Борушникевича для рассмотрения его… в Комиссию для окончательной перестройки Исаакиевского собора.

Всего через шесть (!) дней Комиссия уже представила более сорокастраничный ответ «по доносу Надворнаго Советника Борушникевича». Можно представить, какой заряд злобы двигал перьями (или пером, заранее приготовленным титулярным советником Орловым) членов Комиссии, если ее вывод звучал так.

Борушникевич подлежит «строгому суду и тяжкому наказанию». Но хотя и была «нанесена обида самой Комиссии», тем не менее Комиссия считает более приемлемым ходатайствовать «о даровании ему Борушникевичу прощения, по уважению того, что он до вступления в Статскую службу находился в Военной, был в походах и ранен; но дабы усмирить дух его исполненной злобы и клеветы, на основании Указа изданнаго о ябедниках 1806 года Марта 30 дня, обратить его на службу по отдаленным губерниям, чем откроется ему средство заслужить преступление свое и обратится к правилам и поведению благородному человеку свойственным»[197].

(Через сто лет это назвали бы – «отправить на перековку» на одну из строек социализма.)

Что же касается «ябеды» на комиссионера Комиссии, указывалось в тексте, то «донесения Архитектора оправдали все действия Суханова, но показали что прииск истощился».

Правитель письмоводства Канцелярии заверил под документом подписи: Милорадовича, Бетанкура и сенатора, тайного советника Столыпина.

Через пять дней Борушникевич пишет на имя Александра I «Записку о економической части при перестройке Исакиевскаго Собора и о прочем»[198]. Указал на полученные им письма с угрозами. И заключил: «Никогда я не мог думать что бы труды, безкорыстие и усердие могли мне навлечь столько неприятностей».

8 августа 1822 г. комиссаром Комиссии назначили другого человека. Но сослать Борушникевича в «отдаленные губернии» членам Комиссии не удалось. Петр Ефимович был оставлен при Комиссии с сохранением и жалованья, и военной пенсии. В 1827 г., уже при новом императоре, к запискам Борушникевича вернулся Комитет министров. Николай I одобрил решение Комитета: оставить «доносы Борушникевича» «без дальнейшаго действия и дело сие считать оконченным», а Александровскому комитету о раненых было предложено определить П.Е. Борушникевича «на службу по другому ведомству, соответственно чину его и способностям»[199]. Известно, что Монферрана в 1822 г. отстранили от всех хозяйственных дел, связанных со строительством собора. В следующем году выбыл из Комиссии граф М.А. Милорадович. Может, потому и не выплачивали – даже в конце 1826 г. – начисленные денежные средства (за колонну) чиновнику И.А. Палашковскому, потому что знали, откуда пьедестал, база, ствол и капитель колонны. Или через кого он все части колонны достал. Или как.

Складировали мраморные «штуки», как указывал Борушникевич, на берегу канала, напротив Манежа. Так же известно, что кирпич «от Исакия» доставлялся в Екатерингоф водным путем. Вот и колонна – приплыла. Если по Адмиралтейскому каналу, то груженая лодка могла свернуть на Пряжку и плыть далее, мимо дома каменотеса Суханова, где проживал чиновник Палашковский. При этом заодно прихватить украденный Сухановым с казенной ломки пьедестал.

Для Екатерингофа на торгах закупались мебель, книги. О «мраморном аукционе» в газетах мной ничего не найдено.

В 1828 г. И.А. Палашковский был пожалован орденом Св. Владимира IV степени. Через четыре года он уже чиновник по особым поручениям Канцелярии петербургского военного генерал-губернатора, кавалер еще одного ордена, знак беспорочной службы XV лет. Скончался И.А. Палашковский в Санкт-Петербурге в 1856 г.

P. S. Согласно справке М.П. Сакера, во время ноябрьского 1824 г. наводнения «под колонной у Молвинского моста» повредило фундамент. А за работы-то по фундаменту заплатили Суханову…

Кем, собственно, был С.К. Суханов до и во время переустройства Екатерингофа? Купцом-подрядчиком – был, подтверждается. Кем еще? В документах Комиссии по окончательной перестройке Исаакиевского собора он официально назывался комиссионером. И не просто, а с добавлением – комиссионером Комиссии. В справке в ответ на запрос временной Контрольной комиссии для отчетов гражданского ведомства по 1828 г. Государственного контроля всплывает еще одна «грань» купца Суханова. В 1822 г. в счет «добытия» колонн на ломках купцу Шихину выдали 75 тыс. руб., купцу Федорову за строительные леса для поднятия колонн – 2954 руб. 40 коп. Купцу Суханову выдано… 500 руб. – «за надзор казенной ломки, где добывали колонны»[200]. Мы-то представляли: с зубилом, долотом, с чертежами или эскизами в руке, новатор камнерезного дела…

Самсон Суханов – это также известно – под конец жизни разорился. Время, когда один купец с казенной ломки поставлял мраморные колонны по 16 тыс. руб., а другой купец (С. Суханов) такие же колонны – по 40 тыс. рублей – прошло. Дом «эффективного менеджера» на Пряжке продали с аукциона, купил его в 1830-е гг. бывший член «Комитета об устроении Екатерингофа» И.Ф. Жербин, который когда-то, во времена Милорадовича, выдавал Суханову доверенности на получение причитающихся ему денег от Комиссии для окончательной перестройки Исаакиевского собора. Документально это подтверждается[201].

Что же касается фактов из «Приключений Суханова, природного русского ваятеля» П.П. Свиньина (1818 г.), то в этом сочинении перечислены в основном именно «приключения» Суханова, в соответствии с задачей, которую поставил, не скрывая, сам сочинитель. К тому же Свиньин на второй странице представляет (выделив курсивом) главного героя, как Самсон Семенович Суханов, на следующей же странице указывает, что «отец его Ксенофонт». И это только в самом начале «Приключений…».

В целом тот же случай, что и с легендой о деяниях Ивана Сусанина. Для Павла Свиньина – это понятно, и простительны допущенные им неточности и ошибки. Но в литературе даже начала XXI века по-прежнему «приключения» подрядчика Самсона (Семеновича? Или Ксенофонтовича?) Суханова преобразовываются в индивидуальные творения «искусного каменщика-ваятеля». Но это, конечно, не означает, что в своей жизни он не мог научиться скалывать и полировать гранит…

Наконец, последнее. Если в 1824 г. со строительной площадки была увезена в Екатерингоф одна колонна, то куда делись остальные, подобные ей, после разборки частей старого Исаакиевского собора? Для начала посмотрим на колонны-наличники окон фасадов ныне существующего Исаакиевского собора. Потом зайдем в вестибюль дома Лобанова-Ростовского, близ собора… Но это уже не относится к теме книги, поэтому ставлю точку.

Что представляли собой «Русские избы», можно видеть на литографии 1824 г.

И вновь, как и с Молвинской колонной, есть вопрос по поводу проекта комплекса «Русские избы» именно в том исполнении, каким оно предстает на указанной литографии.

На «Общем плане…» О. Монферрана ближе к центральной аллее (Екатерингофской дороге) показан (дословный перевод) «Маленький русский домик».

Автор «Русской архитектуры в эпоху романтизма» пишет, что к 1819 г. относится проект О. Монферрана фасада избы в придворной деревне под Царским Селом. Проект лег в основу нескольких построек в 1826-1827 гг. в русской деревне-колонии Александровка в Потсдаме. В царскосельском проекте Монферран сделал попытку приблизить планировку дома к народному жилищу и предложил свой вариант фасада с галереей нижнего яруса, куда обращены окна и вход в избу. Эта схема фасада, считает автор, почти без корректив легла в основу «целого комплекса», построенного в Екатерингофском парке[202].

Авторы же книги о Монферране, рассматривая аспект участия архитектора в реконструкции Екатерингофа, «Русские избы» не упоминают вообще. И в примечаниях книги указано, что проекты павильонов для Екатерингофского парка, выполненные Монферраном в 1823 г., хранятся в фондах Научноисследовательского музея Российской академии художеств, и из них подписаны не все – только большая часть[203].

В документах Комитета об устроении Екатерингофа «Избы» (или «Трактир») упоминаются неоднократно. Выделим четыре упоминания[204].

Первое относится к середине июля 1823 г. и касается «устроения трактира» – фундамент окончен, балки нижнего этажа положены, «стропила и доски для крыши приуготовляются».

Следующие три записи, где упомянуты «Избы», сделаны в «Ведомости о приходе и расходе сумм, употребленных по устроению Екатерингофа, с 12-го июня по 5-е декабря 1823 года». Архитектурному помощнику Виллерсу выдано на расход «для отыскания модели избы по московской дороге» 55 рублей. Подрядчику Будкину выплачено (указана сумма) «за набивку» 50 двухсаженных и 501 полуторасаженной сваи под трактир. «Резному мастеру» Леблану выплачено «в счет моделей для строящегося трактира».

Если указывалось «выдано» и «выплачено», то работы были выполнены.

Из описания Екатерингофа 1824 г.: «Видишь Русския скрыпящия качели на зеленых столбах, и двор зажиточнаго крестьянина, как будто на Московской дороге, с широкими тесовыми воротами, с пестрою высокою голубятнею. На створчатых ставнях разрисованы красками деревья в горшках»[205].

Если судить по литографии 1824 г., то можно видеть на обоих строениях детали, характерные для русских деревянных дворов-комплексов и дворов-усадеб. Причелины со свисающими кистями (или краями) и резное полотенце на их стыке, конек. Балкон под свесом кровли. Ставни, прибитые к оконным наличникам. Светелка над двумя этажами. Балкон-выход с балюстрадой по лицевому фасаду, поддерживаемый подпорными столбами (в данном случае – колоннами с капителями). Часть дома с крыльцом обращена, по традиции, к водоему.

Русские избы. Кафе и ресторация. 1824 г. Литография

При «Избах» были выстроены «службы» – ледник, кухня, нужники. Комплекс окружал забор, внутри двора поставили скамейки. Около второй избы выстроили «полукруглую палатку» (ее снесло во время наводнения, выстроена вновь). За изготовление «двух качель» (у «Изб» и у детского садика) мебельный мастер Бауман получил 90 рублей. Всего в парке устроили шесть качелей (одни – «круглые»).

Вопрос: благодаря кому идея Монферрана о «маленьком русском домике» переросла в комплекс крестьянского дома-двора, наподобие тех, которые стояли, в частности, вдоль Московской дороги?

Ответ предоставим историкам архитектуры.

«Два деревенския домика, с принадлежащим к ним коридором и прочими предметами» обошлись в 15 297 руб. 71 ¹/₄ коп.

После наводнения 1824 г. на исправление «Изб» и служб при них было потрачено 3284 руб. 41 ¹/₄ коп.

По построении «Избы» были сданы в аренду (без договора) для продажи в них «чаю и прочих напитков, кроме хлебнаго простаго вина» сроком на четыре года. Осенью 1825 г. арендатор – проживавший в Нарвской части мещанин Иван Мартынов – «доставил» в Комитет выручку в размере 2537 руб. 12 коп.

«С дозволения Правительства в Воскресенье, 28 Июля, в Екатерингофе при трактире, называемом деревенския избы, будет спущен большой воздушной шар и во все оное время будет играть хор полковой музыки» (1835 г.)[206].

Как и судьба деревянных кваренгиевских ворот, так и судьба Изб решилась высочайшим повелением одного и того же императора. В апреле 1847 г. последовал указ Николая I, согласно которому Избы и кегельный дом должны были быть снесены по окончании их аренды, через три года.

Исследователь жизни и творчества Монферрана считает, что Ферма проектировалась Монферраном как летний загородный дом военного генерал-губернатора[207].

Зашедший в это строение 7 мая 1824 г. поэт и драматург Борис Федоров записал: «В Ферме, кроме разных отделений, устроена большая зала, в которой предположено поместить и Библиотеку, составленную из лучших Русских и иностранных книг, и в коей можно будет найти все новые журналы и сочинения».

Примерно в середине 1770-х гг. А.С. Строганов в своем саду открыл было библиотеку для посетителей, но когда к концу летнего сезона стало недоставать сотен книг, «читальню» закрыл.

К середине июля 1823 г. вокруг строения сделали земляную насыпь, полностью закончен каменный фундамент, на нижнем этаже положены балки и стены выведены в 5 и 76 венцов.

О. Монферран. Ферма. Рисунок фасада и план этажа

Двери для Фермы изготовил (за 200 руб.) и настилал полы столярный мастер Феклистов. «Службы» у Фермы делал плотник Харлам Яковлев. На Ферме работал обойный мастер И.Ф. Шеффер.

Через контору Казенных литейных заводов было заказано для Фермы 12 чугунных корзин по 60 рублей каждая.

По указанию военного генерал-губернатора чиновнику его канцелярии Г.Ф. Вишневскому выдали 25 руб. «для привезения в Екатерингоф люстры и фонарей». Упоминается, что «за заказанные бюсты» (также по указанию Милорадовича) Ф. Торричелли получил 70 руб.

Живописные работы выполняли Ф. Торричелли и Брандуков. Лепные работы – Филипп и Сергей Саегины.

Стоимость возведения Фермы составила 33 031 руб. 74 ¹/₄ коп.

Из описания Фермы начала мая 1824 г.: «На выдавшейся песчаной косе, омываемой водами Невы, большое готическое здание, на каменном фундаменте, с решетчатыми фигурными окнами, галлереями и высоким бельведером. Это Ферма, дом сельскаго хозяйства <…> Во внутренности Фермы еще производят работы; но это место, можно сказать, будет целая глава из лучшаго описательнаго романа, когда коса устелется мягким дерном, когда на скате берегов к синеющейся реке разбредутся стада, в струях заплещутся птицы, над высоким мостом заалеет вечерняя заря <…> Среди работающих я пробрался на подмостках и по лестницам на галерею бельведера, откуда в необозримую даль открытой вид на Финской залив; прямо даже и простыми глазами можно видеть Кронштат, в право Петербург с возвышающимися зданиями, влево горы Краснаго села, белеющую Сергиевскую пустыню, Стрельну, – далее рощи, закрывающия Петергоф, пред глазами впадение Невы, объемлющей в устье острова Гутуев Канонерской, а пред собой – как будто в ландшафте весь Екатерингоф – с дворцом, киосками, просеками, дорожками»[208].

Стоимость ремонтных работ на Ферме после наводнения 1824 г. составила 4592 руб. 1 коп.

Третьего июля 1826 г. здание Фермы передано в ведение Думы. Среди принимавших строение были члены Думы Николай Людников, архитектор Черный и гласный Кузьма Гарнев. Смотрителем Фермы стал коллежский советник Известов.

Из строений Екатерингофа – в аспекте их изображений – Ферме повезло больше всех: это и акварели С. Фосса (1849 г.), и картины И.А. Иванова (1844 г.) и А. Нотбека (1861 г.).

А. Нотбек. Вид на Ферму со стороны Емельяновки. 1861 г.

В альбоме литографий «Виды Екатерингофа…» А. Плюшара помещены рисунок фасада и план нижнего этажа Фермы.

Нижеприводимое описание Фермы основано на иных документах – только архивных[209].

Площадь, занимаемая зданием Фермы, составляла 4,6 тыс. кв. метров.

Длина лицевого фасада – 36,2 м. Ширина боковых фасадов – 13 м, высота – 9 м. Высота Фермы от основания здания до деревянной вазы на вершине башни – 22 м.

Ферма имела три входа: один – с лицевого и два входа – с заднего фасадов. Второй вход с заднего фасада имел небольшое крыльцо, откуда позднее попадали в кухню.

На каждом этаже боковых фасадов – по три окна, на первом этаже – квадратной формы.

На лицевом фасаде – две выступающие части здании, на уровне второго этажа в них устроены «беседки», размером примерно 6 на 3 м.

Площадь двух самых больших «покоев» на обоих этажах составляла примерно 50 кв. м каждый (1826 г.).

Фундамент – из бутовой плиты (высота примерно 1,7 м), поверх нее положен слой кирпича толщиной примерно 90 см. Для спуска в подвал имелись две лестницы в несколько ступенек.

Стены срублены из бревен толщиной в 5 и 6 вершков. Наружные стены обшиты тесом. Пилястры были «столярные клееные». Под всеми полами и над потолками шел слой «смазки» «с заливкою известью». Полы – дощатые, окна – с летними и зимними переплетами.

На 1826 г. все карнизы, пояски, наличники, подоконники, фронтоны, лепные украшения и крышу покрыли 2-аршинным листовым железом «с настельными желобами».

На 1869 г. крыша, водосточные трубы, наружная обшивка стен, террас, колонны, пилястры, карнизы, балконы и все резные украшения покрасили масляной краской.

По описи 1826 г. Ферма насчитывала 8 лестниц, один «проход», 11 «покоев», две кладовые. Замки – медные, врезные. Ручки дверей и задвижки тоже медные. Позднее их заменили на железные.

Кладовые имели наборные полы, обитый дранью потолок, одну филенчатую створную дверь.

По описи 1869 г. Ферма включала: кухню, три людские, три коридора, четыре лестницы, девичью, спальню и детскую (три помещения), проходную комнату и шесть «парадных комнат».

На 1826 г. печи были: пять голландских «из красных образцев», русская, очаг из поливных изразцов и чугунная 6-конфорная плита с решеткой. Летом 1815 г. мебельный фабрикант Унтермарк представил Императорскому Вольному экономическому обществу «несколько рисунков и краткое описание новоизобретенных им печей и каминов; а также и кухонных очагов»[210].

По бокам главной входной двери «в готическом вкусе» висели фонари на чугунных (позднее – «бронзированных») кронштейнах, с украшениями в виде венков. Над дверью – в год постройки – лепное украшение, в 1860-е гг. – точеные деревянные «украшения с гирляндами, снопом и человеческими фигурами».

Первый этаж

В «проходе» – 8 деревянных колонн, с базами и лепными капителями, покрашенными белой масляной краской. Две створчатые филенчатые двери «на 29 стекол». Карниз с лепными украшениями.

Окна были «на 20 стекол». Всего на этаже имелось 17 окон и 9 дверей. Двери филенчатые, «светлые», створчатые.

Внутри Фермы на второй этаж вели две лестницы. Обе имели по одному окну с «переплетами по 20 стекол», по 19 и две площадки, окрашены белой краской, с поручнями и точеными балясинами. Под лестницами – гладкие «одинокия дверцы».

По лицевому фасаду на второй этаж вели две наружные дощатые лестницы, каждая в 21 ступеньку, на обшитых досками уступах лестниц стояли 12 «чугунных корзин».

Второй этаж

По обеим сторонам от главного выступа Фермы шли крытые арочные галереи, шириной два метра, они поддерживались 8 круглыми деревянными колоннами. В 1826 г. галереи имели 12 пилястр и четыре «полупилястры», капители были лепными, покрыты листовым железом и покрашены. К 1869 г. колонны имели деревянные точеные капители «смешаннаго ордера». Между колонн – «железный балюстрад», в 1826 г. – это чугунные перила общей протяженностью 15,5 м.

Потолок на галереях в 1826 г. был с «цветной живописью». Через четыре десятилетия – «устроен» в виде «крестовых сводиков», разделенных поперечными арками, оштукатурен и «разрисован клеевыми красками».

Окна второго этажа, в основном «на 24 стекла», с пилястрами и резными наличниками, располагались на высоте примерно 4,5 м от основания строения. Высота окон – 2 м, ширина – 1,4 м. С лицевой и задней стороны Фермы имелось по одному слуховому окну, с резными по бокам «рогами изобилия», наличником с резным орнаментом. Всего на этаже было 18 окон.

На 1826 г. в одном из «покоев» стены и потолок были оштукатурены и «покрыты колером с трафаретами», в двух «покоях» – карнизы «с лепными модульонами».

На фасадах второго этажа имелись шесть покрытых белым листовым (кровельным) железом балконов, длиной по два метра каждый и шириной около 60 см, на деревянных резных кронштейнах, с фигурными перилами. Балконы находились на высоте 4 м от основания здания.

Башня

Ширина четырехугольной с четырьмя окнами башни составляла чуть более 6 метров.

Бельведер башни начинался на высоте 14,2 м от основания здания, на него вела лестница в 66 ступеней с тремя площадками. Бельведер имел дверь и три окна (все – «на 19 стекол») с летними переплетами, фигурный карниз «с вензелями и в виде арочек».

Над бельведером – «верхняя обходная площадка», с резными перилами, «досчатыми гостическими украшениями». Пол площадки был покрыт свинцовыми листами.

Верх башни (в виде купола) покрыт кровельным железом. Венчала строение «точеная из дерева ваза с цветами». На 1826 г. «резная шишка» была позолочена.

Крыша

Карниз крыши резной. На 1826 г. крыша покрашена зеленой масляной краской. На крышу выведено 4 дымовые трубы. Они были оштукатурены, покрыты листовым железом и покрашены масляной краской.

Первоначально крыша имела 12 водосточным труб, позднее их число уменьшилось до 10, «с воронками». Крепились трубы железными крючками. Под воронками труб положены двухаршинные лещадные плиты.

В заключение описания Фермы – краткое добавление о том, что еще было в здании на июль 1869 г.

В кухне с оштукатуренными и побеленными потолками стояли изразцовая «духовая печь» и очаг с плитой. Людские разделялись одной капитальной стеной и двумя «филенчатыми переборками». В девичьей стены оклеены обоями, потолок беленый. В парадных комнатах стены, потолки и карнизы – оштукатурены, полы паркетные, дубовые, как и плинтуса.

Ферма имела «особый сад». Общая площадь участка, занимаемого Фермой в 1870 г., равнялась 0,66 га.

Один из эпизодов на Ферме, имевший место летом 1825 г. Из «Записок» С.Н. Глинки[211]: «Дача Никитина была подле Екатерингофа, и мы под вечер отправились туда. Едва сделали мы несколько шагов по саду, граф Милорадович бросился ко мне с распростертыми руками и, обнимая меня, кричал по-французски:

– Вы забыли! Забыли меня! <…>

– Видели ли вы бессмертный памятник императора Александра Благословенного на Петергофской дороге, который он устроил после наводнения?

Я отвечал отрицательно.

– О, поезжайте! – воскликнул граф, – поезжайте! Я пришлю к вам мою коляску! C’est un monument vers le ciel; vous voirez le triomphe de Ihumanite! Боже мой! Я каждый день по несколько раз езжу восхищаться заботами о человечестве великой души императора Александра.

После наводнения 1824-го покойный государь приказал по Петергофской дороге при постройке там возвысить две пострадавшие деревни, чтобы впредь вода не причиняла им никакого разорения.

Спешу туда в коляске графа. Спрашиваю кучера:

– Давно ли был тут граф Милорадович?

Слышу ответ:

– Никогда.

Это поразило меня, и я, отпустив коляску графа, не поехал к нему».

Два пояснения к тексту, прежде чем продолжить.

Так как знание графом М.А. Милорадовичем разговорного французского языка было, по оценке современников, в буквальном смысле анекдотическим, то даю один из вариантов перевода, учитывая, что граф говорил, восклицая, о «бессмертном памятнике»: «Се – монумент небесам; вы увидите триумф человечества!».

О пострадавших деревнях С.Н. Глинка написал отдельно, в 1825 г.: «В обоих сих деревнях сделаны насыпи наровне с возвышением воды бывшаго наводнения; на сих прочных насыпях строются новые красивые и хозяйственные домы на каменном основании, или на столбах в три аршин и более <…> Деревня Емельяновка отстраивается рядами по улице. Некоторые из домов одноетажные на осьми сажениях с мезонином… Там строятся также и двухэтажные домы на четырех саженях»[212].

Далее С.Н. Глинка пишет: «Узнав, что он [М.А. Милорадович – В. Х.] в Екатерингофе, иду в канцелярию, беру подорожную, еду в Екатерингоф. Застаю графа на крыльце у большой залы. <…>

Приказав заготовить завтрак, граф пригласил меня с собой на балкон, обращенный к заливу. Он сел на правую сторону к заливу, а я на левую. Не знаю, для чего, указывая рукою на Стрельну, мелькавшую вдали, он сказал:

– Voyez vous ce chateau? Там все по моему плану и мною сделано.

Что такое он устроил или смастерил, я не озаботился узнать <…> За столом мы ели, пили <…>

Я заговорил о лаврах его, пожатых им на полях Италии <…> Лицо графа прояснилось. Наконец он сказал:

– Опишите Екатерингоф <…>

– На это, – отвечал я, – согласен. <…> Но о ваших обольщениях стыжусь и подумать. Скажу только вам, что я так не люблю впутываться в чужие дела, что даже не любопытствую узнать, что значат ваши слова, когда, указывая на Стрельну, вы сказали: „Cest moi, qui a fait tout ce plan“.

С прежней торопливостью я спешил в Москву <…>».

Переводы с французского: «Вы видите этот замок?». «Это я [кто] начертал этот план»

С.Н. Глинка выполнил обещание, но: «В слабых чертах изображаю мои воспоминания»[213]. Поместил он их в самом конце своего «Московского альманаха для прекрасного пола», подробнее рассказав о дворце Петра I и встрече близ него с князем А.А. Шаховским.

Не единожды бывал в Екатерингофе, в том числе и на Ферме, А.С. Грибоедов[214].

Ферма неоднократно ремонтировалась.

Возьмем, для примера, некоторые работы, которые, по мнению Департамента искусственных дел I Округа путей сообщения, надлежало осуществить к 1 мая и Троицыну дню 1847 г.[215].

Перекладка печей и дымовых труб, ремонт некоторых дверей, замков, задвижек, окон, всех шести балконов, части крыши, окраска стен и потолков, ремонт оконных и дверных косяков. Отремонтированные двери дважды покрасить белой краской. Трещины на стенах, потолках и лестницах замазать алебастром. «Перемазать во всей ферме в летних и зимних переплетах и светлых дверях стекла замазкою». «Разобрать и переделать в особом ретирадном месте» при Ферме пол «с балками и стульчаком». Украшения на фасадах бельведера, «фонаря» и около карнизов «вычинить и перекрасить». Поставить к «англинскому очагу» новую чугунную плиту (шириной более метра) «о шесть конфорках», а также новую «пирожную печь». На балконе чугунные «узорчатые» перила окрасить «под бронзу», крышу и «покрышки» над лепными украшениями – «масленою краскою свинцоваго цвета».

Желающие взять на себя работы предварительно знакомились с «Кондициями». Победившие на торгах (если они объявлялись) вместе с договорами подписывали и «Кондиции».

Так как ремонтные работы проводились не только на Ферме, но и на других строениях, остановимся на «Кондициях» чуть более подробно. Документ интересен сам по себе (в сравнении с сегодняшними реалиями нового строительства).

«Кондиции» (на 1847 г.) представляли собой типовой 8-страничный, отпечатанный в типографии документ, состоявший из восьми статей[216]. Текст семи из них был неизменным. Вписывалось же от руки: на первой странице под словом «Кондиции» – «В искусственном отношении» и кратко перечислялись работы, место, сроки и др.; в статью первую «Предмет подряда» и частично в статью четвертую «Сроки производства работ и поставки».

Интересны формулировки «неизменных» статей.

Вторая статья называлась «Описание подряжаемых работ» («Все работы произвести и потребности для них употребить согласно со всем с проэктом и сметою одобренным…»).

Самая большая по объему статья – третья, на три страницы, – «Качество подряжаемых работ». В ней, в частности, прописывалось: «Потребные для работ мастеровые и рабочие люди, должны быть здороваго и сильнаго сложения и совершенно знающие свои ремесла; а равно и лошади, если к работе потребуются, должны быть хорошия, способные везти тяжесть до 30-ти пудов».

Далее то, что относилось к использованию на конкретных работах, оставлялось, иное вычеркивалось от руки.

«Камень бутовой на фундаменты должен быть достаточно тверд для поддержания тяжестей, неломкий, неразсыпающийся от удара молотком и хорошо вяжущийся с известью; <…> плита прокладная, карнизная, спусковая и лещадная должна быть удобна к обработке, не очень мягка, без жил, трещин и раковин <…> Кирпич признается добротным тот, который: во-первых, имеет указанную меру в сырце, длиною в 6, шириною в 3, а толщиною в 1 ¹/₂ вершка, – фигуру правильную, углы прямые и не обломанные, поверхность ровную, иногда блестящую, не покоробленную, не растрескавшуюся и не испорченную дождем или какою либо сыростию <…> и в-третьих, который звонит при ударении твердым телом. <…> Для бута или фундамента песок может быть употреблен крупный, но без хряща; для кладки кирпича средний, а для штукатурки и особенно внутренней, песок мелкий <…> Масло конопляное или льняное, назначаемое для крашения, должно сварить <…>». И т. д.

Больше всего «доставалось» бревнам, употребляемым «в состав строения». Они должны были быть прямые, «мало суковатые», «прямослойные», с небольшой разницей в диаметрах комля и вершины, без «табачных» сучьев и червоточин, «плотные в сердцевинах, без дряблости и щелей в поперечных разрубах» и сухие.

Статья шестая «Кондиций» называлась «Образ присмотра за работами», седьмая – «Порядок освидетельствования и приема», восьмая – «Меры в случае не исправности».

В седьмой статье есть условие: «За промедление в окончании работ к определенному сроку подрядчик будет подлежать штрафу, а при подлоге и суду».

Во время производства работ подрядчик (или его уполномоченный, по доверенности) должен был находиться при них (работах) неотлучно.

«Кондиции» подписывались архитектором, начальником Искусственного отделения Правления I Округа путей сообщения и рассматривались Общим присутствием Правления I Округа (которое находило их «вполне удовлетворительными и составленными во всем правильно и законно»).

Судьба Фермы

В начале 1860-х гг. на Ферме в зимнее время хранили луковицы цветов и некоторые теплолюбивые растения.

После упразднения должности военного генерал-губернатора в 1866 г. Распорядительная дума предложила Общей думе отдать Ферму «для жительства частным лицам, со всеми находящимися в оной вещами и мебелью». В течение четырех лет несколько раз объявлялись торги. На четыре первые торга никто не явился, пятые были «оставлены без последствия». Чтобы строение не пустовало, губернатор предоставил его обер-полицмейстеру. Два летних сезона (1867-1868 гг.) на Ферме, с согласия городского головы, проживал Ф.Ф. Трепов. На Ферме жил Сергей Филиппович Христианович, управляющий канцелярией градоначальника, выпускник Императорского Училища правоведения (1857 г.), правитель канцелярии петербургского обер-полицмейстера (1866 г.). До конца жизни (1884 г.) являлся членом Петербургской судебной палаты.

Ферма ежегодно требовала «издержек» (с 1866 г. было потрачено на ремонтные работы 179 руб. 70 коп.), «не принося городу совершенно никакой пользы». Это и безуспешность попыток продать Ферму как жилое строение вызвали два предложения.

20 мая 1870 г. Распорядительная дума «положила»: Ферму продать с публичных торгов, предоставив право купившему строение взять территорию («место») в пользование на тех же основаниях, на каких отдавались места в Екатерингофе под постройку дач. Здание фермы оценили в 1200 руб., а находившуюся там мебель «и другия вещи» – в 94 руб. 65 коп.[217]

Приведем отрывок из «Описи мебели и прочим вещам» (к выставлению на продажу)[218].

На кухне – четыре «простых» дивана, обтянутых «американскою клеенкою». В буфетной комнате – комод, стол, шкаф «с простыми стеклами». В одной из комнат: 24 стула «березовых под орех плетеных», стол круглый «под орех», два зеркала в рамках орехового дерева, «плевательниц медных» – 2, белые оконные шторы – 6, ломберный стол красного дерева. В другой комнате – «Образ Спасителя вызолоченный в киоте» (оценен в 2 руб.), два зеркала в рамке над диванами (408 руб.), два ломберных стола ореховых (1-2 руб.), шесть кресел ореховых, крытых ситцем, четыре плетеных кресла (от 5 до 20 коп.), четыре дивана орехового дерева, крытых ситцем. В третьей комнате – ширма красного дерева с тафтою «о 6-ти половинках», комод красного дерева с четырьмя ящиками, «умывальница» красного дерева (оценена в 5 коп.), два дивана, «крытых материей». В четвертой – два круглых «столика», медная плевательница, четыре дивана на балконе «простых холстинковых» (ценою от 50 копеек до 2 руб.), комод красного дерева, «стул отхожий простой» и т. д.

На Березовом островке в деревянной палатке: диванов складных простых, «крытых холстиною» – 2, подушек под ними, – 2, карниз чугунный для цветов – 12, скамеек чугунных – 10 и в садике у Фермы – 15 (из них шесть – «совершенно сломанных»). Маркизы для окон – 17 (из них три «без полотна»). Ялик «о 4 веслах», две половые щетки, кадка, ведро и ушат для воды.

10 сентября 1870 г. Общая дума постановила продать Ферму «на снос, а принадлежащий к оной участок, присоединить к Екатерингофскому саду, [и] отдать желающим для скоса травы»[219].

В следующем году Дума сочла, что Ферма «по недавней, относительно, постройке» (имя автора проекта не упоминалось) «не может составлять памятник древности, но имеет некоторое значение по живописности и оригинальности стиля постройки и внутренним украшением». Половину здания Фермы стал занимать комиссар городских сооружений Думы, заведующий Екатерингофом В. Солтан.

В 1882 г. Ферма сгорела.

Строения XIX века

Построен летом 1823 г. Отливка чугунных фигур львов заказывалась через директора Казенных литейных заводов А.А. Фуллона и обошлась в 2400 руб. Общая стоимость строительства павильона «с пристанью» составила 34 147 руб. 49 коп.

Высота павильона от его основания до верха «шпица» составляла 22 м. Длина по лицевому фасаду – 12 м. В строение вели три входа, с одного из них начиналась витая лестница наверх. Наибольшая длина внутреннего трапециевидного в плане пространства пола равнялась 5,5 м.

«Видишь что-то похожее на часть древняго Аббатства… видишь шпиль как будто прикрытый серебряным флером, а при сиянии солнца отсвечивающий хрусталем. <…> По высокой насыпи проберемся к готическому осьмиугольному павильону с четырьмя портиками; пред каждым лежат на подножии два чугунных льва, превосходной отделки. Это изделие Русское. На львах утверждены столбы павильона. Шпиль онаго обит белым железом, от чего вдали кажется прозрачным как хрусталь, и украшен райскою птичкою.

Резная работа портиков привлекает особенное внимание; с боков кровли представлены прыгающие зверьки. На Неву выходит терраса с красивою решеткою. Взойдя по узкой круглой лесенке на бельведер сего павильона, я увидел столь же очаровательный вид, как в Ферме, с тою разницею, что с левой стороны залив более открыт, и в виду тони Гутуевскаго острова» (май 1824 г.)[220].

Подробный план столичного города С. Петербурга, снятый по масштабу 1/4200 под начальством генерал-майора Шуберта. Фрагмент [Екатерингоф]. 1828 г.

Ремонт павильона после наводнения 1824 г. обошелся в 2904 руб. 74 ³/₄ коп.

Снесен павильон был в конце 1860-х гг.

Павильон львов (Львиный павильон). Литография. 1824 г.

Беседка построена летом 1823 г. Высота беседки (обмер 1902 г.) составляла 5 м, а площадь, занимаемая ею, – более 40 кв. м[221].

В плане беседка имела полукруг. Длина по лицевому фасаду – 6 м, глубина – 3 м.

Весь садик с качелями, каруселями и беседкой был огорожен со всех сторон. «За загородою дети предохранены от всех несчастных случаев, натиска лошадей, укушения собак и пр.»[222]. Еще 4 июля 1822 г. высочайше «повелено писать к графу Милорадовичу о подтверждении полиции обращать более внимания на дворовых собак, кои бегают по улицам и без ошейников <…>». Если хозяин выпускал дворовую собаку на улицу без ошейника, она должна быть «убита»[223]. В печати среди распространенных «прилипчивых болезней» петербуржцев называлось «бешенство от угрызения собак»[224]. Чтобы избежать наступления симптомов бешенства, укушенным за кисти рук или ступни ног ампутировали пальцы.

О. Монферран. Мавританский павильон

Качели в садике были обиты сукном.

Стоимость строительства забора с пешеходными дорожками, качели и карусели «с лошадками» и беседки составила 12 733 руб. 79 коп.

В зимнее время беседка закрывалось досками «от наноса снегу».

Расходы на ремонт беседки, «лошадок и колясок» и заново построенный забор после наводнения 1824 г. составили более 3 тыс. руб.

В 1866 г., на основании постановления Хозяйственностроительной комиссии Думы, две лошадки, два «стульчика», четыре «качельки», железные оковки, болты и петли «детского садика» продали крестьянину Павлу Кузнецову за 2 руб. 80 коп. серебром.

Беседку дважды капитально ремонтировали – в 1887 и в 1904 гг. Однако все же сломали «за ветхостию» в 1915 г.

О. Монферран. Мавританский павильон. Рисунок фасада

По М.И. Пыляеву, первый общественный увеселительный сад, именовавшийся «Вокзал в Нарышкинском саду» (на Мойке), открылся весной 1793 г.

В Екатерингофе О. Монферран, по его собственному признанию, проектировал построить «кабачек» по образцу подобного заведения на Елисейских Полях в Париже. Он писал: «Танцевальный зал расположен в центре между большим залом ресторана и таким же залом кафе. К каждому из этих помещений примыкает по четыре салона для посетителей. В салонах размещаются бильярдные и другие помещения для игр. Большая кухня и кухня-кафе устраиваются рядом для облегчения обслуживания посетителей. Две маленькие лестницы ведут на антресоли, где устроена квартира для заведующего». «Это место, предназначенное быть, так сказать, местом встреч в праздничные дни жителей С.-Петербурга определенного социального положения»[225].

Как в воду глядел!

«У буфета штурм. Компания купцов грудью наступает. Вот они около самой батареи.

– Заряжай пушки! Кричит один.

– Картечью засыпай! Повторяют другие.

– Шарахнем, братцы, с семифунтовых!

– Чего прикажете? Спрашивает буфетчик, выставляя рюмки.

– Сменяй орудия, из двенадцати-дюймовых стрелять будем!

– Тяжелую артиллерию выдвигай!

Буфетчик выставляет стаканчики.

– Сыпь скоропостижнаго бальзаму! <…>

Буфетчик составляет смесь из чернаго бальзама, водки и коньяку. <…>

– Я так полагаю, господа, замечает какой-то чиновник, что таким способом можно, пожалуй, и яд составить?

– Отравиться? Спрашивают купцы.

– Очень просто.

– Друг любезный, ваше благородие, говорит один из компании, яду-то нам эфтаго самаго и надоть! Что нам яд, коли в крови у нас вопль стоит. Ребята, нацеливайся, да смотри, чтобы без промаха!..»[226].

Екатерингофский вокзал. Литография. 1824 г.

Правда, до этого должно пройти еще почти полстолетия.

К середине июля 1823 г. фундамент «кабачка» был окончен, балки нижнего этажа положены и лес для стен «приуготовляется».

«Воксал, здание необыкновенной архитектуры, подходящей к готической, и отчасти напоминающей вкус Аравитян и роскошь Востока. Подойдя ближе, удивляешься огромности и великолепию прекрасной ротонды, которой стены отчасти стеклянныя, и к коей с двух сторон примыкают два павильона. Окна большия с решетками и резными украшениями; купол ротонды голубой с золотыми полосами, на высоком шпиле веет флаг, и балюстрад ограждает кровлю. Пред ротондою на больших пьедесталах поставлены две огромныя вазы; по числе же пьедесталов приготовляется еще десять ваз, в коих летом поместят цветы.

Внутренность сего превосходнаго здания, которое делает честь вкусу Архитектора Монферрана, еще не отделана.

В одном отделении налево ныне помещается Французский трактир, с большою залою. В самой ротонде устроивается огромная, круглая, с двумя куполами, зала для танцев среди гулянья; хоры с правой стороны построенные в ней полукружием, удобны для помещения целаго оркестра музыкантов и певчих. Прочия отделения Воксала назначаются для зал, в которых могли бы собираться лучшия общества – для разговоров, и найти прохлаждения, плоды и все изобретенное к услаждению вкуса» (описание начала мая 1824 г.)[227].

Стоимость «Вокзала с мебелью» составила 166 619 руб. 14 ¹/₂ коп. Стоимость «службы по оному» – 44 511 руб. 23 ¹/₂ коп. Купцу Федору Кузьмину заплатили 160 руб. за прокат двадцати зеркал в Вокзале.

На «исправления» после наводнения 1824 г. Вокзала и служб израсходовано в общей сложности более 11 тыс. руб.

Относительно оценки Вокзала как творения О. Монферрана сошлюсь на Е.А. Борисову. По ее мнению, в Екатерингофском парке «были построены готические общественные сооружения, оказавшие значительное воздействие на дальнейшее развитие русской архитектуры. Наиболее крупным из них был екатерингофский „воксал“, готический стиль которого, заимствованный у знаменитого лондонского „Воксхолла“, вскоре стал традиционным для первых русских железнодорожных вокзалов. Они получили то же наименование. Павловский вокзал сочетал роль публичного общественного здания с большим концертным залом (собственно „воксал“) с функциями железнодорожной станции»[228].

Из объявления в газете 1836 г.[229] можно узнать, что екатерингофский Вокзал служил местом хранения вещей («биллиар и буфет краснаго дерева и бумажныя канделабры, изображающия фигуры женщин, иностранца Луциана Ломбардии»), которые выставляла на продажу городская Аукционная камера.

Первым арендатором Вокзала, с 1825 г., был Арпен.

В 1859-1860 гг. произведено «капитальное исправление» Вокзала «и принадлежащих к нему строений» I Округом путей сообщения.

До 1863 г. трактиры, гостиницы и ресторации различались между собой по «набору» «удовольствий», «увеселений» или «регламентов». Так, исключительное право «держать биллиарды» имели только трактиры, ресторациям вменялось в обязанность иметь для посетителей общий стол. В эти три типа трактирных заведений не дозволялся «впуск» нижних воинских чинов, людей, одетых в ливреи, армяки, «смурые кафтаны» и нагольные тулупы – они допускались в харчевни. Но харчевни не имели права продажи индеек, каплунов, кур, цыплят, дичи, живой стерляди, осетрины (и ряда других продуктов).

После 1 января 1863 г., когда вступило в действие высочайше утвержденное новое Положение о трактирных промыслах, Вокзал приравняли к трактирному заведению. Под подобными заведениями отныне именовались все, в которых «либо отдаются внаем особые покои со столом, либо производится на месте продажа кушанья и напитков». (Не считались «трактирными промышленниками» те, кто изготовлял продукты питания для продажи на вынос, кондитеры и кухмистеры, отпускавшие «на дом», постоялые дворы и съестные лавки.) Став по статусу трактиром, Вокзал был меблирован и сдан в аренду.

Судьба Вокзала сложилась несчастливо. Еще в 1847 г. Департамент искусственных дел I Округа путей сообщения констатировал, что в Вокзале через крытую железом крышу протекает дождевая вода и повреждает не только потолки, но и производит «безобразие в покоях». На потолке, стенах и карнизах штукатурка «промокла» и «частию» отвалилась. Необходимо переложить несколько печей и труб[230].

Через двадцать лет Вокзал представлял собой зрелище еще более печальное.

В начале октября 1868 г. «по личном осмотре» председателем строительной комиссии I дистанции строений в Екатерингофе, оказалось, что Вокзал, арендуемый доверенным лицом дворянки Гавриловой, «находится в весьма дурном состоянии и между прочим там печи и очаги на кухне в таком положении, что угрожают опасностию в пожарном отношении; сам же арендатор в вокзале не проживает, а находящаяся там прислуга… не обращает никакого внимания на содержание вокзала в надлежащей чистоте» («прислуга арендатора… не получая от него расчета, ломает в сараях и конюшнях доски и употребляет их на топливо»). «Очаги, которые топятся, почти все разломаны, у топок без дверец и без железных листов перед топками, другия же унтермарковския печи, которыя топятся, без дверец, а остальныя в топках заделаны кирпичем по глине и не имеют достаточных приборов. Полы во многих комнатах попорчены и как видно, никогда не красятся… балки в некоторых местах гнилыя, обои на стенах во многих местах оборваны и даже местами их вовсе нет; крыши деревянныя в ветхом состоянии и текут; переплеты в окнах испорчены… стекла разбиты, плотные полы местами провалились от сгнивших под ними подпоров на балках, и вообще все здание как снутри, так и снаружи находится в ветхом состоянии».

Комиссия Думы заключила, что здание Вокзала требует «капитальных исправлений и поделок» на сумму до 10 тыс. рублей и предложила отдать Вокзал в аренду с возложением на арендатора затрат на ремонт.

Однако никто из лиц, участвовавших в торгах 10 октября 1870 г., «не изъявил желания» принять на себя ремонтные обязанности.

В итоге Распорядительная дума «пришла к убеждению, что надобность иметь от города в Екатерингофе увеселительное заведение миновалась и оставлять на попечении города ветхое здание… не представляется основания…». В связи с чем Дума «признала полезным здание воксала продать с публичнаго торга в частное владение, без земли…».

12 июля 1873 г. в здании Вокзала «обгорел купол» – сняли часть крыши. Согласно смете по исправлению повреждений в Вокзале[231], надлежало осуществить 31 вид работ. В частности, переложить кухонный кирпичный очаг, сложить вновь дымовую трубу, покрыть крыши «старым железом» с добавлением нового и покрасить, реставрировать карниз и плафон «по существующему рисунку» и др. Всего на сумму 1048 руб. 60 коп. Освидетельствовал произведенные исправления архитектор К.К. Рахау.

Через три года Вокзал был продан.

И вскоре «сгорел до тла».

По свидетельству современника, седьмого мая 1824 г. в Екатерингофе «в некотором углублении от дороги видна продолговатая четвероугольная палатка; половина ея открыта, и между столбами красиво драпирована занавесами; другая половина, которая кажется, как будто обтянута красивою тканью, устроена из дерева и выкрашена. Тут кондитерская и кофейный дом»[232].

Позади «кондитерской» стоял сарай и «нужные места», огражденные забором.

Палатку и дом выстроили между нынешней Лифляндской улицей и Большим прудом, почти по одной линии с дворцом.

В октябре 1842 г. Комитетом для строений и гидравлических работ был рассмотрен проект купца Бирюкова о постройке в Екатерингофе деревянного одноэтажного с мезонином строения вместо находящейся «палатки» Кофейного дома, которую предполагалось снести «за ветхостию»[233].

По представленному проекту, длина «палатки» по лицевому фасаду должна быть 12 м, а по боковому – около 22 м. Высота – 10 м, портик с четырьмя колоннами, поддерживающими мезонин в три окна, открытая веранда-площадка.

В июне следующего года Дума разрешила Бирюкову устроить «палатку» и «пользоваться торговлею» на условиях, предоставленных Кофейному дому, сроком на 15 лет, с платежом в пользу города 85 руб. 71 коп. серебром. Бирюков обязывался возвести строение в течение двух лет.

Однако у Бирюкова не заладилось построить задуманное. Препятствием стала статья 278 Свода Гражданских законов, изданная – «назло» Бирюкову – именно в 1842 г.: «Деревянных жилых строений, то есть имеющих печи, не дозволяется строить без разрыва более 12 саженей в длину. Разрыв должен быть в четыре сажени».

Шли годы, купец Бирюков стал мещанином Бирюковым и передал свое право постройки в Екатерингофе Джованни Фиданци, только еще начинающему петербургскому купцу.

Итальянец вник в проблему и стал «домогаться» разрешить ему построить не двух-, а одноэтажную постройку и не в течение двух лет, а одного года.

Главноуправлящий путями сообщения и публичными зданиями генерал-адъютант граф Клейнмихель подписал разрешение на строительство в середине февраля 1847 г.

«Главный притон екатерингофского разгула в так называемой итальянской кофейной. Просто пыль столбом носится» (1858 г.)[234]. До 1 января 1863 г. в кофейных домах дозволялась продажа «кушаний и питей кондитерскаго мастерства», но эти заведения не могли открывать купцы, к какой бы гильдии они не принадлежали. После указанной даты Кофейный дом приобрел статус трактира.

На 1882 г. площадь, занимаемая Кофейным домом, составляла 605,2 кв. м.

Кофейный домик сгорел в 1884 г.

Кегельный дом был снесен, как и избы, почти на тридцать пять лет раньше – согласно указа Николая I.

На «Плане Шуберта» на территории парка около нынешнего Сутугина моста показаны две горы.

На Пасхе ледяные горы заменялись деревянными. Гладко отполированные доски ската смазывались мылом «для большей скользкости». Скатывались на ковриках, «лубках». Поставленные на колесики тележки просуществовали недолго «в виду частых несчастных случаев».

«На перекидных качелях было тоже немало таковых. Вследствие плохо закрытой дверцы в движущихся ящиках качелей качающиеся падали с высоты и разбивались до смерти»[235].

Павильон «Круглые горы» был выстроен по контракту, заключенному с ним 19 ноября 1823 г.[236], с правом последующей аренды сроком на десять лет. По одним данным, контракт заключили с «чулочным фабрикантом» Дрейтером. По другим, арендатором мог быть Лоренц Дейтер, владелец магазина шелковых товаров в Большой Морской улице. В документах Комитета об устроении Екатерингофа написание фамилии – «Дрешер».

Игры и новости. Русские горы. Литография. 1824 г.

В начале мая 1824 г. поэт и драматург, член Вольного общества любителей российской словесности Б.М. Федоров решил «осмотреть здание окруженное высокою на столбах галереею и разделенное на три этажа, из коих в нижнем продажа фрукт, вин и проч., в среднем карусель с четырьмя подвижными деревянными лошадьми, тут же устроено метание в цель во время быстраго круговращения коней. Для зрителей приделаны перильцы. В верхнем бельведере нашел я камеру-обскуру, в которой отразились все улыбающияся окрестности Екатеринофа с переходящими людьми и переезжающими экипажами. Тут же как сказывают, будет устроена панорама. В средний и верхний этаж всходят по деревянным горам, которыя на воздухе обвиваются около здания в два круга и разделены на два отделения: одно для идущих, другое для катающихся. Горы сии, кроме особеннаго устройства их, имеют еще то удобство, что прикрыты от дождя. Облокотясь на перильцы галереи, около бельведера, на которой есть и скамейки для сиденья, видишь внизу разбросанныя зеленеющия деревья, и под ними в двух местах кружащиеся качели; одни в виде лодочек, другие в виде четырех красивых яликов с развевающимися разноцветными флагами; далее видны две беседки, соединенныя продолговатою галереею – для метания шаров в кегли. Пред глазами пестреющия группы гуляющих, роща, шоссе, синеющее взморье и все приятности Екатерингофа с окружными дачами, садами, лугами и пригорками»[237].

Арендатору павильона «Горы», «пострадавшему во время наводнения» 1824 г., было выдано 1500 руб., с возвратом в течение 6 лет с процентами.

Первого мая 1834 г. в павильоне, перешедшем в ведение города, укрылись от дождя семь человек музыкантов гвардейских полков и пожарный полицейский служитель. Из дневника А.С. Пушкина: «Гуляние 1-го мая не удалось от дурной погоды <…> Случилось несчастие: какая-то деревянная башня, памятник затей Милорадовича в Екатерингофе, обрушилась, и несколько людей, бывших на ней ушиблись»[238].

Восьмого мая Комитет городских строений на своем заседании констатировал, что «по наступлении летняго времени прибывшем в Екатерингоф, гулянье обвалились балки в круглой деревянной горе». «Для избежания несчастнаго случая, подобно тому, какой произошел во время гулянья 1 сего Мая», Комитет поручил архитектору В.И. Беретти вместе с членом Комитета полковником Петром Алексеевичем Титовым «освидетельствовать немедленно на месте все Екатерингофские строения на отчете города лежашие»[239].

Через четыре дня причину обрушения балок установили: «по гнилости».

«Петербургский листок» в январских выпусках разных лет неоднократно упоминал, что помимо разных увеселений в Екатерингофе есть и ледяные горы.

На Пасхе ледяные горы заменялись деревянными. На «Плане Шуберта» на территории парка около нынешнего Сутугина моста показаны две горы. В течение скольких лет ставились в Екатерингофе деревянные горы, выяснить пока не удалось.

Неизвестный художник. Архитектор В.И. Беретти.

С прижизненного портрета

Гладко отполированные доски ската смазывались мылом «для большей скользкости». Скатывались на ковриках, «лубках». Поставленные на колесики тележки просуществовали недолго «в виду частых несчастных случаев».

На перекидных качелях было тоже немало таковых. Вследствие плохо закрытой дверцы в движущихся ящиках качелей качающиеся «падали с высоты и разбивались до смерти»[240].

22 марта 1903 г. Управа заключила контракт с крестьянкой села Завидово Клинского уезда Московской губернии Прасковьей Егоровной Егоровой на отдачу ей в арендное содержание на три лета 1903-1905 гг. места «под постановку карусели в Екатерингофском саду» с платой в доход города 211 рублей за каждое лето[241].

В 1829 г. был закончен «дом для Смотрителя и служительской команды Екатерингофа». По поводу автора проекта дома существует две точки зрения: В.И. Беретти, «возможно В.И. Беретти». В описи Смотрительского дома 1880 г. присутствует фраза: «Сведений о времени и стоимости сооружения в делах Управы не разыскано»[242].

1

См.: Свиньин П.П. Моя поездка в Ревель 1827 года // Отечественные записки. 1828. Ч. 33. С. 11.

2

См.: Раскин А.Г. Триумфальные арки Ленинграда. Л., 1977. С. 104-105; Фролов А.И. Санкт-Петербург от А до Я. Триумфальные арки и колонны. СПб., 2006. С. 44-46; Векслер А.Ф. Нарвские триумфальные ворота // Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия: в 3-х т. Т. II. Девятнадцатый век. Кн. 6. С-Т. СПб., 2008. С. 415-418.

3

См.: Описание Атласа города С. Петербурга, 1807 года: выписка // ОР РНБ. Ф. 40. № 128.

4

РГИА. Ф. 934. Оп. 2. Д. 1439. Л. 1, 1 об.

5

Там же. Ф. 733. Оп. 86. Д. 389. Л. 48-48 об.

6

Толстой Л.Н. Война и мир. Том первый. Часть третья. II.

7

См.: Вигель Ф.Ф. Записки: в 2 кн. М., 2003. С. 222, 402, 726; Жихарев С.П. Записки современника. Воспоминания старого театрала: в 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 139-140; Записки Дмитрия Борисовича Мертваго. 1760-1824. Издание русского архива. М., 1867. С. 95.

8

См.: Письма и записочки императрицы Марии Феодоровны к Сергею Козмичу Вязмитинову // Русский архив. 1895. Кн. 1. Вып. 4. С. 523-524.

9

См.: РГИА. Ф. 1286. Оп. 2. Д. 99. Л. 67.

10

Там же. Ф. 1284. Оп. 1. Кн. 77. Д. 370. Л. 112, 112 об.

11

См.: там же. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. Д. 2422. Л. 1.

12

См.: Сын Отечества. 1814. Кн. XXIV. Второе прибавление. 18 июня.

13

См.: там же. Кн. XXVIII. 9 июля. С. 89.

14

Там же. С. 92.

15

См.: Санктпетербургские ведомости. 1814. 10 июля. С. 578.

16

См.: там же. 21 июля. С. 605.

17

Письма и записочки императрицы Марии Феодоровны к Сергею Козмичу Вязмитинову. С. 524.

18

См.: Шишков А.С. Краткие записки адмирала А. Шишкова, веденные им во время пребывания его при блаженной памяти государе императоре Александре Первом в бывшую с французами в 1812 и последующих годах войну. 2-е изд. СПб., 1832. С. 295-306.

19

См.: Мельгунов С.П. Дела и люди александровского времени. Берлин, 1923. С. 69.

20

См.: Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии: в 2 т. / Пер. с англ. М., 2004. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I. С. 258-322.

21

Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 70.

22

См.: Северная почта, или Новая Санктпетербургская газета. 1814. № 29. 11 апреля; Русский инвалид. 1814. 11 апреля.

23

См.: Сын Отечества. 1814. Кн. XXVI. Первое прибавление. 18 апреля. С. 8.

24

См.: Северная почта. 1814. 2 мая.

25

Подробный словарь русских граверов XVI-XIX вв.: в 2-х т. Том II. К-Ф. / Сост. Д.А. Ровинский. М., 2004. Ст. 707.

26

РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. Д. 2330. Л. 1.

27

См.: Новоселов К. Проект триумфальных ворот в честь М.И. Голенищева-Кутузова. «На батареях воздвигнуты столпы…». Сочинил К. Новоселов. Б.м., 1 л., 39 строк текста. Офорт, тушеванный сепией // ОЭ РНБ. Осн. / 29-59. Эс. 5793; Э 38111.

28

См.: РГИА. Ф. 1286. Оп. 2. Д. 99. Л. 326.

29

См.: там же. Л. 328, 329.

30

См.: ЦГИА СПб. Ф. 253. Оп. 1. Д. 60. Л. 60.

31

См.: там же. Л. 65.

32

Санктпетербургские ведомости. 1814. 5 января.

33

См.: РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Кн. 77. Д. 370. Л. 219.

34

См.: там же. Л. 225-229.

35

См.: ЦГИА СПб. Ф. 253. Оп. 1. Д. 60. Л. 1, 2.

36

См.: там же. Л. 5.

37

См.: там же. Л. 54, 55, 79 об., 83-85.

38

РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Кн. 77. Д. 370. Л. 253.

39

См.: там же. Л. 255-256.

40

См.: Муравьев-Апостол М.И. Воспоминания и письма / Предисл. и прим. С.Я. Штрайха. Пг., 1922. С. 39.

41

См.: Сын Отечества. 1814. Кн. XXV. Прибавление L. 21 июня С. 1.

42

См.: РГИА. Ф. 1286. Оп. 2. Д. 99. Л. 25, 76.

43

См.: там же. Л. 313.

44

Там же. Ф. 1284. Оп. 1. Кн. 77. Д. 370. Л. 257.

45

См.: Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года: сб. документов / Под ред. Л.Г. Бескровного. М., 1962. С. 203, 204.

46

См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 86. Д. 389. Л. 1-17 об.

47

См.: там же. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. Д. 22422. Л. 3.

48

См.: там же. Ф. 733. Оп. 86. Д. 389. Л. 19-21.

49

Сын Отечества. 1814. Кн. XXVIII. Второе прибавление. С. 1.

50

См.: там же. ХХХ. С. 151-152.

51

Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование: в 4-х т. 2-е изд. СПб, 1905. Т. 3. С. 248.

52

См.: Санктпетербургские ведомости. 1814. 21 июля. С. 613.

53

См.: Вигель Ф.Ф. Указ. соч. С. 725.

54

См.: РГИА. Ф. 994. Оп. 2. Д. 915. Л. 2.

55

См.: Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 214, 217.

56

См.: Северная почта. 1814. 22 августа.

57

См.: Гримм Г.Г. Графическое наследие Кваренги. Л., 1962. С. 42-44, 143-145.

58

См.: Коршунова М.Ф. Джакомо Кваренги. Л., 1977. С. 134.

59

См.: РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 1074. Проект трибун также можно видеть: Коршунова М.Ф. Указ. соч. С. 135.

60

Первое см.: Санктпетербургские ведомости. 1814. 21 июля. Первое прибавление. С. 610.

61

См., например: Собрание планов, фасадов и разрезов примечательных зданий С.-Петербурга. СПб.: Общество поощрения художеств, 1826. Л. 32; Granwill A.B. St. Petersburgh. А Journal of travels to and from Capital. London: Henry Colburn, New Burington Street, 1829. Vol. II. S. 396-397.

62

См.:

63

Ливий, 2:10; Плутарх, 6:16.

64

Плиний Старший. Естествознание. XXХV. 109. Какой именно Луций Планк (или безымянный победитель в заезде колесниц) мог посвятить картину, – вопрос открытый.

65

Там же. XXXIV. 27.

66

См.: Санктпетербургские ведомости. 1814. 21 июля. С. 603.

67

Пилявский В.И. Проекты триумфальных сооружений Д. Кваренги в России // Архитектурное наследство. Л., 1980. № 28. С. 71-79; Пилявский В.И. Джакомо Кваренги: Архитектор. Художник. Л., 1981. С. 206.

68

Иосиф Флавий. Иудейская война. Книга шестая. 4, 5.

69

Северная почта. 1814. 1 августа.

70

Михайловский-Данилевский А. Описание похода во Франции в 1814 году. СПб., 1836. С. 201.

71

См.: Сын Отечества. 1814. Кн. XIV. С. 1-3, 6-8; там же. Кн. XV. Первое прибавление. 11 апреля. С. 1; там же. Второе прибавление. 12 апреля. С. 2.

72

См.: Московские ведомости. 1814. 15 апреля. С. 719.

73

Там же. 18 апреля. С. 749; там же. 22 июля. С. 1428, 1429.

74

См.: Синягин Н.К. Материалы к истории императора Александра I и его эпохи. Вып. I. Иконография. СПб., 1910. С. 45-48.

75

Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 197-201.

76

Цит. по: Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 67.

77

См.: Северная почта. 1814. 1 августа; Русский инвалид. 1814. 1 августа; Московские ведомости. 1814. 8 августа. С. 1547.

78

Вигель Ф.Ф. Указ. соч. С. 727-728.

79

Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина / Ред. и комм. С.Я. Штрайха: репринтн. воспр. изд. 1951 г. СПб., 2007. С. 8-9.

80

Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 44.

81

Сын Отечества. 1814. Кн. XIX. С. 265.

82

Вигель Ф.Ф. Указ. соч. С. 728.

83

См.: Санктпетербургские ведомости. 1814. 21 июля. С. 611; там же. С. 631. Описание также дано в: Синягин Н.К. Указ. соч. С. 49-50.

84

Цит. по: Соколовский М. После грома победы (Русская гвардия в 1815-1834 годах) // Русский архив. 1906. Кн. 3. Вып. 12. С. 554-555.

85

Там же. С. 551.

86

См.: Розен А.Е. Записки декабриста. Иркутск: Вост.-Сиб. книжн. изд-во, 1984. С. 89-91.

87

Северная почта. 1814. 5 августа; Московские ведомости. 1814. 15 августа. 1588-1589.

88

Санктпетербургские ведомости. 1814. 31 июля.

89

См.: Пущин П.С. Дневник. 1812-1814. Л.: ЛГУ, 1987. С. 45.

90

Сын Отечества. 1814. Кн. XV. С. 241.

91

Андреев А.К. Художник архитектуры академик Иван Алексеевич Иванов и некоторые вопросы истории и теории русской архитектуры: автореф. дис. … докт. архит. Л., 1991. С. 32.

92

См.: Триумфальные ворота. План и фасад ворот и галереи около них. 1814 // РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 1074. Л. 1.

93

РГИА. Ф. 1286. Оп. 2. Д. 99. Л. 331.

94

См.: Санктпетербургские сенатские ведомости. 1814. № 38. 19 сентября. С.210-211.

95

Северная почта. 1814. 12 сентября.

96

Сын Отечества. 1814. Кн. XXXVII. Второе прибавление. 18 сентября. С. 4; Русский инвалид. 1814. 24 октября.

97

См.: РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 2. Д. 390-а. Л. 6-9.

98

Там же. Л. 12.

99

См.: там же. Ф. 565. Оп. 13. Д. 2292. Л. 1, 7, 12, 14.

100

См.: там же. Ф. 1088. Оп. 3. Д. 1850. Л. 2.

101

Педашенко С.А. Памятники императору Александру I, а также героям и событиям Отечественной войны 1812 года. М.: Печатня С.П. Яковлева, 1912. С. 14.

102

Свиньин П.П. Моя поездка в Ревель 1827 года // Отечественные записки. 1828. Ч. 33. С. 12-13.

103

См.: РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 2. Д. 390-а. Л. 104-106, 109-115.

104

См.: там же. 137, 155.

105

Там же. Ф. 472. Оп. 12. Д. 449. Л. 25.

106

Там же. Л. 26.

107

См.: там же. Ф. 1341. Оп. 30. Д. 1515. Л. 1, 1 об.

108

См.: там же. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. Д. 390-б. Л. 42.

109

См.: там же. Ф. 1287. Оп. 30. Д. 522. Л. 1, 3, 24, 26.

110

См.: РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 1073. Л. 1.

111

См.: Санктпетербургские ведомости. 1817. 18 декабря; там же. 1818. Первое прибавление. 12 апреля; там же. 1819. Первое прибавление. 22 августа. С. 750; там же. 1821. 3 мая. С. CCCXIX.

112

Санктпетербургские ведомости. 1824. 14 ноября. С. 1148.

113

См: ОР РНБ. Ф. № 42. 836. Л. 2; Санктпетербургские ведомости. 1824. 18 ноября. С. 1149.

114

См.: РГИА. Ф. 1343. Оп. 51. Д. 458. Л. 98 об., 99.

115

См.: там же. Ф. 1287. Оп. 37. Д. 1. Л. 7, 8 об., 12.

116

Там же. Л. 1.

117

См.: там же. Л. 4, 8 об.

118

См.: там же. Ф. 1343. Оп. 51. Д. 458. Л. 99.

119

У Павла Петровича и Анны Ивановны (1829-1870), было еще две дочери и сын Николай (1829-1870). Обе дочери вышли замуж за военных, баронов Криденеров – Александра (1823-1862)за Павла Ивановича, Раиса(1821-1899) – за Франца Григорьевича.

120

Дата рождения, 11 февраля, указана в документе Санкт-Петербургской Духовной консистории от 31 октября 1830 года // РГИА. Ф. 1343. Оп. 51. Д. 458. Л. 99 об. Дата 18 февраля – в «Некрополе».

121

См.: ЦГИА СПб. Ф. 515. Оп. 1. Д. 1456. Л. 12-13 об.

122

См.: там же. Л. 43, 80, 95, 197, 198, 229.

123

См.: ЦГИА СПб. Ф. 256. Оп. 9. Д. 171. Л. 1-3, 17; Известия С.-Петербургской Городской думы. 1876. № 31. С. 1997, 1999.

124

Известия С.Петербургской Городской думы. 1896. № 12. С. 126.

125

См.: Русское Антропологическое общество при Петербургском университете // Русский антропологический журнал. 1904. Кн. XVII. № 1. С. 233.

126

См.: Ведомость о мануфактурах в России за 1812 год. СПб.: В типогр. Военного министерства, 1814. С. 135; Ведомость о мануфактурах в России за 1813 и 1814 года. СПб.: В типогр. Правит. Сената, 1816. С. 335.

127

См.: Санктпетербургские ведомости. 1820. Первое прибавление. 7 мая. С. 454.

128

См.: Санктпетербургские ведомости. 1820. Первое прибавление. 13 апреля. С. 358; там же. Второе прибавление. 16 апреля. С. CCXXXIV; там же. Второе прибавление. 20 апреля. С. CCXLVI.

129

Горбатенко С.Б. Петергофская дорога: историко-архитектурный путеводитель. 2-е изд. СПб., 2002. С. 52-53.

130

Катенин П.А. Воспоминания о Пушкине // Размышления и разборы. М., 1981. С. 212-213.

131

См.: РГИА. Ф. 1287. Оп 13. Д. 1. Л. 7, 8, 10, 10 об.

132

См.: Санктпетербургские ведомости. 1832. Прибавление № 171. 21 июля. С. 1776.

133

Санктпетербургские ведомости. 1832. Прибавление № 67. 19 марта. С. 719.

134

Старк В.П. А.С. Пушкин и Мусины-Пушкины // Мусины-Пушкины в истории России. Рыбинск, 1998. С. 215-231.

135

См.: РГИА. Ф. 917. Оп. 1. Д. 19. Л. 2.

136

См.: там же. Ф. 1287. Оп. 37. Д. 1.

137

См.: там же. Ф. 1349. Оп. 3-М. Д. 1506. Л. 121-124-в.

138

См.: там же. Ф. 218. Оп. 3. Д. 615. Л. 2.

139

См.: там же. Ф. 1287. Оп. 29. Д. 168. Л. 1, 12-15.

140

См.: Федоров А.В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984. С. 5-6.

141

См.: там же. Л. 10, 11.

142

См.: там же. Д. 8848. Л. 11, 11 об.

143

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая // Отечественные записки. 1824. Май. № 49. С. 330.

144

См.: РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 2. Д. 366. Л. 1, 1 об.

145

См.: Булгарин Ф.В. Прогулка в Екатерингоф. Увеселения столицы. Моды // Литературные листки: Журнал нравов и словесности, издаваемый Ф. Булгариным. Часть II. № VIII. СПб.: В тип. Н. Греча, 1824. С. 293.

146

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 16.

147

См.: там же. Л. 14, 15.

148

См.: там же. Л. 20.

149

Цит. по: Ходанович В.И. Очерки истории Екатерингофа. С. 52.

150

См.: там же. С. 52.

151

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 276.

152

См.: РГИА. Ф. 1286. Оп. 3. Д. 359. Л. 4.

153

См.: там же. Ф. 1311. Оп. 1. Д. 46-б. Л. 26-30.

154

См.: там же. Л. 76 об., 86.

155

См.: там же. Ф. 1286. Оп. 3. Д. 359. Л. 33, 34.

156

См.: Ходанович В.И. Очерки истории Екатерингофа. С. 30-43.

157

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 209 об.

158

Там же. Л. 279.

159

Зотов Р.М. Князь А.А. Шаховской // Репертуар и Пантеон. 1846. Т. 14. Кн. 4. С. 31.

160

См.: Бурьянов В. Прогулка с детьми по С. Петербургу и его окрестностям. Ч. 3. СПб: Гуттенбергова типография, 1838. С. 150.

161

См.: Булгарин Ф.В. Прогулка в Екатерингоф. Увеселения столицы. Моды. С. 308.

162

См.: Глинка Ф.Н. Удаление А.С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 году // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: в 2-х т. М., 1980. Т. 1. С. 324.

163

Там же.

164

Анекдоты, черты из жизни графа Милорадовича / собраны графом Милорадовичем. 4 изд. Киев: Тип-я Кульженко, 1881. С. 83.

165

Глинка С.Н. Записки. М., 2004. С. 362.

166

ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 39, 187, 297.

167

См.: там же. Ф. 1311. Оп. 1. Д. 191. Л. 5, 5 об.

168

См.: РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 327. Л. 591.

169

См.: Братья Булгаковы: письма: в 3-х т. 1802-1834. М., 2010. Т. 2. С. 221.

170

См.: Санктпетербургские ведомости. 1820. 2 января. Второе прибавление. С. 11; там же. Второе прибавление. 5 марта.

171

Вигель Ф.Ф. Записки. Кн. 2. С. 1011.

172

См.: Ходанович В.И. Лифляндская улица. С. 153-165; Ходанович В.И. Очерки истории Екатерингофа. С. 45-55.

173

ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 64, 100 об., 120 об.

174

Грибоедов А.С. Частные случаи петербургского наводнения // Сочинения. М.: Худож. литература, 1988. С. 374; Смирнов Д.А. Рассказы об А.С. Грибоедове, записанные со слов его друзей // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 226.

175

Аллер С. Описание наводнения, бывшего в Санктпетербурге 7 числа ноября 1824 года. СПб.: В типогр. Департамента народного просвещения, 1826. С. 1-21, 48-77; Б. Воспоминание о наводнении в Петербурге 7-го ноября 1824 года // Русский архив. 1870. Ст. 1559-1566.

176

См: Известия С.-Петербургской Городской думы. 1874. № 10. С. 1922.

177

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 388 об.

178

Очерк столетней непрерывной торговой и общественной деятельности гг. Кусовых: приложение к «Народной газете». СПб.: Типогр. В. Векклинга, 1866. С. 10.

179

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 242, 244.

180

См. Аллер С. Руководство к отысканию жилищ по Санктпетербургу, или Прибавление к Адресной книге: указатель жилищ и зданий в С. Петербурге. СПб.: В тип. Департ. нар. просвещения, 1824. С. 312, 401.

181

См.: Санктпетербургские ведомости. 1821. Первое прибавление. 3 мая. С. CCCXIII.

182

См.: РГИА. Ф. 1311. Оп. 1. Д. 126. Л. 1.

183

См.: там же. Д. 30. Л. 4 об., 5, 11.

184

См.: там же. Д. 172. Л. 136 об.

185

Там же. Л. 28, 29 об.

186

См.: там же. Л. 29, 30.

187

См.: там же. Д. 126. Л. 18; там же. Д. 172. Л. 33 об.

188

См.: там же. Л. 2, 2 об.

189

См.: там же. Д. 20. Л. 2, 7 об.

190

Вигель Ф.Ф. Записки. Кн. 2. С. 921.

191

См.: РГИА. Ф. 1311. Оп. 1. Д. 20. Л. 14, 15.

192

См.: там же. Д. 150. Ч. 2. Л. 2 об.

193

См.: там же. Д. 126. Л. 25.

194

См.: там же. Л. 44.

195

Порудоминский В.И. Брюллов. М., 1979. С. 65-66.

196

См.: РГИА. Ф. 1311. Оп. 1. Д. 172. Л. 2-3.

197

Там же. Л. 27, 27 об.

198

См.: там же. Л. 28-46 об.

199

См.: там же. Л. 136 об., 137.

200

См.: там же. Д. 150. Ч. 2. Л. 2.

201

См.: там же. Л. 62.

202

См.: Борисова Е.А. Русская архитектура в эпоху романтизма. СПб., 1997. С. 121-122.

203

См.: Чеканова О.А., Ротач А.Л. Огюст Монферран. Л., 1990. С. 140-146, 203.

204

См.: ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 27, 36 об., 40, 50.

205

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 323.

206

Санктпетербургские ведомости. 1835. 26 июля. С. 1641.

207

Шуйский В.К. Огюст Монферран. История жизни и творчества. СПб.: ООО «МиМ-Дельта»; М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. С. 38.

208

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 322-323.

209

См.: РГИА. Ф. 1287. Оп. 30. Д. 493. Л. 13-25; там же. Ф. 218. Оп. 3. Д. 900. Л. 10-24; ЦГИА СПб. Ф. 479. Оп. 5. Д. 1. Л. 45 об., 74, 89, 144-145, 151, 156, 205, 208, 312.

210

См.: Северная почта. 1815. 9 июня.

211

См.: Глинка С.Н. Записки. С. 400-405.

212

Глинка С.Н. Две деревни по Санктпетербургской дороге: Емельяновка и Афтова // Московский альманах для прекрасного пола, изданный на 1826 год Сергеем Глинкою. М.: В Университетской тип., 1825. С. 277-278.

213

Глинка С.Н. Воспоминание о прогулке в Екатерингоф // Московский альманах для прекрасного пола, изданный на 1826 год Сергеем Глинкою. М.: В Университетской тип., 1825. С. 290.

214

См.: Грибоедов А.С. Письмо С.Н. Бегичеву, 10 июня 1824 г. // Сочинения. М., 1988. С. 495; Смирнов Д.А. Рассказы об А.С. Грибоедове, записанные со слов его друзей // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 226.

215

См.: РГИА. Ф. 218. Оп. 3. Д. 900. Л. 10 об., 11, 17, 18.

216

См.: там же. Л. 48-50 об., 57.

217

См.: Известия С.-Петербургской городской Общей Думы. 1870. № 4. С. 226-227.

218

См.: РГИА. Ф. 1287. Оп. 30. Д. 493. Л. 17-18.

219

См.: там же. Л. 2.

220

См.: Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 319, 325.

221

См.: ЦГИА СПб. Ф. 513. Оп. 101. Д. 438. Л. 76 об.

222

Булгарин Ф.В. Прогулка в Екатерингоф. Увеселения столицы. Моды. С. 309.

223

Соколовский М. Указ. соч. С. 5-6.

224

См.: Аттенгофер Г.Л. фон. Медико-топографическое описание Санкт-Петербурга, главного и столичного города Российской империи: пер. с нем. СПб.: Импер. Академия наук, 1820. С. 195.

225

Цит. по: Чеканова О.А., Ротач А.Л. Указ соч. С. 141, 142.

226

Д. М. Первое мая в Екатерингофе // Петербургский листок. 1881. 3 мая.

227

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 320, 321.

228

См.: Борисова Е.А. Указ. соч. С. 106.

229

Санктпетербургские ведомости. 1836. Прибавление № 6. 9 января. С. 33.

230

См.: РГИА. Ф. 218. Оп. 3. Д. 900. Л. 10 об. 15.

231

См.: ЦГИА СПб. Ф. 787. Оп. 16. Д. 28. С. 28, 45-48.

232

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 319.

233

См.: РГИА. Ф. 218. Оп. 3. Д. 751. Л. 1-4.

234

См.: Дневник знакомого человека [Гулянье в Екатерингофе] // Иллюстрация. 1858. 8 мая. № 18. С. 295.

235

Северцев (Полилов) Г Т. Указ. соч. С. 635-636.

236

См.: там же. Ф. 823. Оп. 1. Д. 66. Л. 7.

237

Федоров Б. Гулянье в Екатерингофе 1 мая. Обозрение Екатерингофа. 7 мая. С. 318.

238

Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 12. М., 1949. С. 328.

239

См.: ЦГИА СПб. Ф. 823. Оп. 1. Д. 66. Л. 29.

240

Северцев (Полилов) Г.Т. Указ. соч. С. 635-636.

241

См.: Известия С.-Петербургской Городской думы. 1903. Т. 150. № 13. С. 799.

242

ЦГИА СПб. Ф. 513. Оп. 101. Д. 391. Л. 10.