СССР. Москва

Апрель 1929 года

…Менжинский негромко продолжил:

– Наш источник в РОВСе сообщает, что в Париж прибыли эмиссары Британского флота. Речь идет не больше не меньше чем об участии белогвардейских офицерских частей в вооруженных действиях на территории Турецкой Республики…

Сталин подошел к карте, поводил пальцем по территории Турции.

– Это они о секретных протоколах узнали… Наши войска как там?

– Заняли позиции в тридцати километрах от Арарата. Перекрыли дороги.

– То есть все по плану?

– Все по плану, товарищ Сталин.

– А строители?

– На месте…

– Хорошо…

Вождь прошелся от стола к окну, спросил:

– По вашему мнению, товарищ Менжинский, РОВС – это серьёзная организация?

– Да, товарищ Сталин. Реальные враги. Они ведь не пропагандой занимаются…

Менжинскому не нужно было как-то по-особенному напрягать память, чтобы вспомнить дела РОВСа и в СССР, и в Европе… За боевиками Российского Общевоинского Союза тянулся длинный кровавый след. Это сейчас они как-то попритихли, все-таки операция «Синдикат» делает свое дело, а ведь всего несколько лет назад…

В феврале 1926 года покушение на советских дипкурьеров. Теодор Нетте погиб, а Иоганн Мамасталь тяжело ранен… В том же году, в июне в Париже убийство редактора советской газеты «Новая Грузия» Вешапели… 26 сентября – покушение на полномочного представителя ОГПУ в Ленинградском военном округе Станислава Мессинга. Убийца умудрился пробраться в кабинет и несколько раз выстрелить в Станислава, но… промахнулся. В июне 1927 года троица боевиков попыталась в Москве взорвать дом, в котором проживали чекисты, но там все обошлось. А вот в Ленинградском партклубе – нет… Июль – взрыв в бюро пропусков ОГПУ в Москве…

– Англичане знают кому деньги давать…

– А сам Кутепов – значительная фигура?

– Да, товарищ Сталин. Значительная. Бывший командир лейб-гвардии Преображенского полка. Дрался с нами до последнего. Ушел из Крыма вместе с бароном Врангелем… Враг. Матерый вражина.

Сталин коснулся мундштуком трубки щеки.

– Это хорошо, товарищ Менжинский, что вы так наших врагов знаете… Хорошо…

Он вернулся к карте, посмотрел на Арарат, в котором торчал красный флажок.

– Без этого белого генерала британцам сложнее будет поднять эмигрантов на борьбу с нами?

– Думаю, да, товарищ Сталин… Кутепов – это знамя.

– В таком случае незачем нам его в Париже оставлять. У нас там и без него врагов хватает… Как вы полагаете?

Вождь повернулся.

– Согласен, товарищ Сталин. Возможности в Париже у нас есть. Можно похитить генерала хоть завтра.

Сталин сделал протестующий жест рукой.

– Ну, прямо завтра не надо. Пусть они там с англичанами еще немножечко поговорят, посмотрим, до чего договорятся, а вот недельки через две…

СССР. Свердловск

Апрель 1929 года

… То, что с профессором что-то неладно, Федосей почувствовал еще в понедельник.

Тогда он застал его с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные – начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике «Красный Октябрь», вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником.

Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле…

А в среду оно и случилось.

Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре, и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь – «Емельяна Пугачёва», а Федосей – «Степана Разина». До собранного позавчера «Пролетария» пока руки не доходили, и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота.

Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не было, только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности.

Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное «добрый день», но профессор не отозвался.

Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе.

Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо.

На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью.

– Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо?

Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой.

– Нехорошо? – повторил Федосей, поднося стакан к его губам. – Выпейте, профессор… Эх, коньячку бы!

Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал, чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.

– Ульрих Фё…

– Вы кто?

Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид, и голос… Чужой, не профессорский голос.

– Это я, Федосей, – ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации, сказал Федосей.

– А я кто?

– Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович…

– Ульрих Федорович?

Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд был чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел.

– Что случилось, профессор? Объясните.

– Где я? – хрипло спросил немец.

– В лаборатории…

– К черту… Страну назовите!

– Союз Советских Социалистических Республик…

Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос.

Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Был бы профессор ранен – тогда все ясно – жгут, бинт, йод… А тут… Но за эту мысль он ухватился.

– Может быть, врача вам?

Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя.

– Нет, нет… Спасибо… Сейчас пройдет… Воды, будьте добры…

Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан, и тот на нетвердых ногах пошел к двери.

Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его.

Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным.

Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту.

Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось.

Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого – мало ли какие дела у него могут найтись внутри «Пролетария», но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами, он крикнул:

– Эй, профессор! Ульрих Федорович!

Ничего… Тишина…

А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул.

Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи – началась подача горючего в камеру сгорания… Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил…

Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок, и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо.

…Валентин Спиридонович Бахарев, в благословенном прошлом настоятель Московского храма Всех Святых на Кулишках, смотрел в окно на разноцветные дымы, пятнающие небо, и вспоминал имение на Тамбовщине. В начале весны о лете думалось особенно хорошо. В деревне в это время пахло бы собранным хлебом, отяжелевшие от собранного меда пчелы лениво жужжали бы среди наливающихся сладким соком яблок и груш, белые, словно ангельские крылья облака кучерявились в небе, а тут…

За окном явочной квартиры фараоновыми постройками торчали домны, что дымили на манер то ли гигантских костров, то ли походных кухонь. В сравнении с ними домики обывателей казались маленькими и невзрачными.

Вообще весь город виделся ему огромным заводом – с вонью, скрежетом и бесцеремонными мастеровыми.

Глядя на каменных исполинов, батюшка прихлебывал горячий чай, вспоминал прозрачный звон, плывущий в чистом воздухе, да ароматный самоварный дымок…

В газетах – что-нибудь об общественной пользе да об увеселениях, что Градоначальник давал, да портреты Государя Императора и сановников поменьше…

Нда-а-а-а-а. Было время…

Он машинально посмотрел на желтоватый лист с передовицей о самолете «Страна Советов», долетевшем аж до Нью-Йорка, и фотографиями пилотов Шестакова, Болотова, Стерлигова… Вот они, герои нынешние. Суета мирская.

Князь не вошел – влетел в комнату. Валентин Спиридонович посмотрел на него и поставил стакан чая на фотопортреты героев-летчиков.

– Что случилось, князь? На вас лица нет…

– У нас проблема, батюшка. Такая проблема, что…

Князь преувеличенно аккуратно закрыл дверь, не забыв посмотреть, не поднимается ли кто-нибудь следом. Лязгнул засов, звякнула цепочка. В комнату князь не вошел, прислонился к притолоке и слушал, что там за дверью.

– Ну что еще, князь… И так, вроде, все уж по-вашему идет… – спохватился батюшка. – Чаю хотите?

Гость мотнул головой.

– К сожалению, не все по-моему идет. Не все… Профессор пропал.

Батюшка опешил, вмещая эту мысль в голову. Никак она туда не вмещалась. Что может случиться с человеком, которого берегут и красные и белые? Единственно, что…

Он взялся за сердце.

– Погиб?

– Не знаю!

Князь взмахнул рукой, то ли в раздражении, то ли в отчаянии. Нащупав стул за спиной, тяжело упал на него, обхватив голову руками.

– Пропал. Сел в свой аппарат и сгинул…

Дотянулся до бутылки, налил себе в рюмку, выпил и уставился в стену. Батюшка торопливо налил ему ещё и затормошил товарища.

– Толком, толком говорите, князь. Простым русским языком.

– Да чего ж тут непонятного? – зло отозвался товарищ. – Сгинул. Пропал. Улетел… Ни с того, ни с сего сел в аппарат и сбежал.

Батюшка винтообразно помахал ладонью перед лицом, показывая вознесение профессора в небесные сферы, и князь подтверждающе кивнул.

– Улетел.

Да-а-а-а… Уж чего-чего ждать можно было, но только не этого. Как над куриным яйцом над профессором тряслись… Чекистам головы заморочили, англичан отвадили. А такая-то беда с какого боку? Или ошибка?

– А не может того быть, чтоб чекисты его раскрыли? Может, он от чекистов сбежал?

– Не может, – раздраженно отрезал князь. – Там такой глубокий гипноз был, что он себя другим человеком ощущал. Год его чекисты проверяли – ничего не нашли, а уж сейчас-то, когда он им аппарат сделал…

Он покачал головой, отметая глупую мысль.

– Тогда почему?

В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность, что требовала от всех незамедлительных разъяснений.

– Не знаю!!!

Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.

– Извините, батюшка. И сам не соображу.

Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.

– Похоже, прав был доктор… Мозги у него съехали…

Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.

– Нужна связь с Москвой.

Телефонов у обывателей не было, и пришлось идти на телеграф.

– Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.

Минута ожидания.

Губы князя растянулись в улыбку, и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:

– Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев. Узнал? Ну спасибо, спасибо…

Радость у нас! Спешу вот поделиться. Племянник-то выздоровел! Нет. То-то и оно, что безо всяких докторов! Вот что значит натура-то! Он теперь, я думаю, в Москву наладится. Поездом? Ну конечно поездом. Он как птица в Москву рвется. Встретьте его там как договорено было? Встретите? Ну и отлично. Да домой, конечно, куда же еще? И телеграмму. Телеграмму сразу же! Чтоб мы тут не волновались… Ну все. До свидания. С революционным приветом!

Князь положил трубку, и губы снова сошлись в линию.

– Надеюсь, сообразил…

– Так, по-моему, все ясно, – сказал батюшка. – Племянник, птица… Только вот где его искать?

Князь впервые за вечер улыбнулся.

– А вот это как раз не вопрос…

СССР. Москва

Апрель 1929 года

…К тому моменту, когда профессор долетел до Москвы, в голове у него стала складываться какая-то картина.

Постепенно в нем смешивались две памяти – его, профессора Московского университета Владимира Валентиновича Кравченко, и фантомной фигуры германского профессора Ульриха Федоровича Вохербрума.

Чужая жизнь не помнилась как своя.

Годы, прожитые в чужой шкуре, сейчас вспоминались как наизусть затверженная книга. Интересная, увлекательная, с приключениями, но с чужими приключениями. Последние минуты в чужой шкуре были особенно ясными. Полузнакомое лицо и собственный непонятный страх…

Оставалось ответить на единственный вопрос: что это такое, что с ним случилось? Болезнь? Переутомление? Сумасшествие?

Может быть, ответ знают те, от кого он улетел?

Он подумал о том, чтоб вернуться, но что-то внутри воспротивилось этому. Мысль об этом вызывала приступ тошноты. Нет. Возвращаться нельзя.

Он перебирал в памяти обрывки впечатлений, так и не решив, что там чьё. Лица, чертежи, запахи горелого железа и снова чертежи…

Пару часов спустя он приземлился в подмосковном лесу и двинулся в город…

Если новая столица Империи и изменилась за годы его отсутствия, то ненамного.

Окраины, во всяком случае, какими были, такими и остались – те же деревянные жалкие домишки с палисадниками. От вида этих неказистых построек на душе потеплело. Не разбогатели, значит, пролетарии за счет награбленного. Получается, как ни экспроприируй экспроприаторов, а чтобы жизнь к лучшему переломить, самим все-таки работать нужно… Осторожно просеянные воспоминания дали ему адрес дома в Москве. В прошлой жизни он занимал много места, и профессор отправился туда.

Память не подвела, и дом свой он нашел быстро.

Темнота скрывала улицу и ветхий забор. Перед ним он остановился, не зная, верно ли поступает, но другого места, где он мог бы укрыться, профессор не знал. Его окно не горело, но это ничего не значило. За три года Москва не изменилась, а вот список жильцов мог и поменяться…

Идти? Не идти?

Раздумья его оборвал голос из темноты

– Владимир Валентинович!

Он обернулся.

Из тьмы появились три фигуры. Одна впереди, двое – чуть позади. Явно не гопники. Вряд ли те стали б именовать его по имени-отчеству. Даже залитые дождем, они смотрелись как-то интеллигентно, что ли… У переднего на носу поблескивали очки.

– Кто вы?

– Мы друзья…

Профессор промолчал, протянул руку к калитке.

– Вам туда нельзя, – сказал первый, уловив движение.

– А куда мне можно?

– Пойдемте с нами…

– Куда?

В голосе незнакомца прибавилось настойчивости.

– Пойдемте, Владимир Валентинович!

Профессор не сделал шага вперед, но и руки с калитки не убрал. Старший потянул его за рукав, но профессор легко освободился.

– Я вас не знаю.

Голос его визави оказался неожиданно спокоен.

– Знаете, но забыли… Сейчас мы это исправим. Семен Николаевич, дайте фонарь…

В руке нового знакомого появилась открытка. Сквозь дождевые капли профессор разглядел фотографию Кремля.

И память вернулась.

Это был удар, отбросивший его в прошлое, тот удар, который все объяснял и все ставил на свои места.

– Началось это почти три года назад, – начал его новый товарищ…

Ретроспекция. СССР. Москва

Октябрь 1927 года

…Рисковать и привлекать внимание Московского ОГПУ им никакого резона не было.

Хотя и документы у каждого имелись, сто раз проверенные, перепроверенные, хоть и выглядел каждый словно и впрямь был плотью от плоти рабоче-крестьянской, да и при случае выругаться мог так, как будто родился между молотом и наковальней, но никому тут не стоило объяснять, что Господь Бог бережет только береженого, а излишняя самоуверенность, сиречь гордыня, именуется не иначе чем «смертный грех» и наказывается небесной канцелярией при любом режиме – что при царе-батюшке, что при господине Керенском, что при большевиках…

Поэтому и повод собраться сегодня имелся не выдуманный, а самый что ни на есть настоящий – хозяйские именины. Могли бы, как это часто было, собраться и нелегально, только зачем, когда такой повод подвернулся?

Конечно, никто специально не подгадывал – просто так само собой произошло.

Отрадно видеть было, что успехи новой власти на поприще искоренения старорежимных привычек не так уж и велики. Как ни боролась новая власть с пережитками прошлого, а все ж повод собраться, хорошо покушать и выпить водочки стремились использовать и совслужащие и даже некоторые передовые пролетарии.

Свет яркой пятилинейной керосиновой лампы, приглушенный ярко-оранжевым шелковым абажуром, падал вниз, освещая стол, на котором, словно отражение безумного времени, смешавшего в России все, что только можно, вперемешку стояли изящные кабаретницы с солеными огурцами, фарфоровые блюда с холодцом, хрустальные пепельницы, полные махорочных окурков, и даже невесть как оказавшаяся на обеденном столе карточная колода.

Все как у всех, только вот разговоры…

– Ах, господа! Господа! Какая идея!

– Чудо! Господи Всеблагой, настоящее чудо… Умудрил Господь!

– Ну, это вы батюшка, того…

– Да неужели вы не видите!? Да с помощью этого можно держать мир в кулаке!

– Вы гений, господин Кравченко! Гений!

– Трудно поверить, что это возможно…

– Не скажите. Идеи носятся в воздухе. Вспомните Уэллса или хотя бы «Аэлиту» графа Толстого. Люди уже созрели принять от науки такой подарок, как междупланетные путешествия. А наука щедра!

– Щедра-то щедра…Только вот плоды её часто горьки… Иприт, пулемет, танки, наконец… Кабы и это…

– Да вы, Семен Феофилактович, никак в толстовцы записались? А помните, в Пинских болотах немчиков-то ихним же огнеметом потчевали? А? И на прогресс не жаловались!

– Это все, господа, суета и томление духа… Как такую штуковину сделать? Вот в чем вопрос! Как вы себе это представляете? В сарае? На коленке? Серпом и молотом? Это только в советском синема бывает…

– Обратиться к цивилизованным нациям, и они…

–..а они это присвоят, не побрезгуют! Обдерут, как медведь липку!

– Князь!

– А что? Не так, скажете? – возмутился невидимый в темноте князь. Его папироса с треском разгорелась. Оранжевая вспышка очертила скулы, усы, блеснуло столь ненавидимое возомнившими о себе хамами пенсне.

– Что русским придумано, то России должно пользу принести!.. Неужели дарить это англичанам и французикам?

– Да уж! Надарились! Они с большевиками договора будут подписывать, а мы им – «Нате! Владейте!»?

– Князь! Спокойнее!

Видно было, что хочется отпрыску голубых кровей совершенно в духе времени плюнуть на пол, но сдержался князь.

– Так они тем же и нас по мордасам…

– Вот-вот! Воистину… Фарисеи!

– Батюшка!

– Точно!

– А где еще вы рассчитываете найти помощь? Не у тевтонов же?

Уже спокойнее князь ответил:

– Про немцев ничего не скажу. Плохо у них, но уж никак не хуже, чем у нас. У них хоть строй человеческий… А если Антанте отдать, то они же потом нас этой штукой и гнобить будут.

– Что-то вы, князь, совсем опролетарились…

Гости засмеялись, а князь Гагарин, одетый в темненькую косоворотку и впрямь похожий больше на интеллигентного слесаря, только рукой махнул. Большевизия – чего тут скажешь. Десять лет в совдепии прожить – это вам не канарейкин свист.

Шутка сняла накал разговора. Кто-то потянулся за холодцом, кто-то ухватился за бутылку «рыковки»… Из темноты, нависшей над столом, гость налил хозяину рюмку.

– Лучше бы вы, профессор, какую-нибудь бомбу, что ли, изобрели бы, – грустно сказал с отчетливым волжским выговором княжеский сосед, одетый как средней руки нэпман. – Бомбу хоть как-то в нашем положении использовать можно. Хоть Троцкого, хоть Сталина в Кремле подорвать… Чтоб не своей смертью сдохли вожди голодранские.

– Господа! Господа!

От звука этого голоса все стихло.

– Товарищи, – ворчливо поправил князь, ткнув окурком в пепельницу. – Давайте все-таки, Семен Николаевич, соблюдать конспирацию… Закон один для всех, и для рядовых, и для генералов.

– Ваша правда, князь… Заболтались… И правда, товарищи, не о том говорим… Открытие, конечно, что говорить, профессор совершил эпохальное…

Лёгкий поклон в сторону хозяина.

– Человечество вам, профессор, спасибо скажет… На скрижали занесет.

Крепкие пальцы ухватились за спинку венского стула так, что сухое дерево скрипнуло жалобно.

– Только вот человечество – это не Россия. Нынешняя Россия – сами видите – со всем человечеством по разным дорогам идет… Понимаю, конечно, полет мысли не остановить, но…

Он вздернул подбородок, в голосе появились суровые нотки.

– Нам не о небесах нужно мечтать, вы уж простите батюшка, а о том, как тут на грешной земле у большевиков власть отобрать…

В повисшей тишине кто-то сказал, вроде как разговаривая сам с собой или обращаясь к соседу.

– Если смотреть шире, то открытие Владимира Валентиновича развязывает нам руки. Я имею в виду массовую эмиграцию. Ведь за этой штукой, как я понимаю, ни один аэроплан не угонится?

Ему ответили с другого конца стола.

– Зачем это нам? У нас и без этого достаточно «окон» на границе, чтоб вывезти кого угодно. Нет, товарищи! Бегство – это не выход… Надо у красных Россию отбирать. Вы же не думаете, что если умные отсюда улетят, а дураки останутся, тогда все само собой решится?

– Нагрузить бомбами – и на Кремль! – восторженно выдохнул молодой-молодой голос. – Выжечь большевистский клоповник!

По тому, как это было сказано, видно было, что обладатель его сдерживался, сдерживался, да и не удержался. Прорвало.

– Авантюра!

Резкий голос со стороны, словно лязг затвора.

– Конечно, авантюра, а каков размах? Представляете заголовки в газетах?

– Чушь…

Голоса вновь закружились, словно мотыльки вокруг лампы – сталкиваясь и разлетаясь в стороны.

– Да почему бы и нет?

– Из пушки по воробьям. Тогда уж проще Тушино захватить и бомбить с аэропланов…

– Нет, госпо… виноват, товарищи. Это все мелко как-то… Сталин, Троцкий, Пятаков, Рудзутак… Нам ведь не вожди мешают, а режим. Режим убирать надо!

– Пропаганда…

– Вот вам ОГПУ попропагандирует!

Князь вскинул голову.

– Я сто раз говорил и еще сто раз скажу: единственный выход – интервенция. Без западных демократий нам большевиков не свалить… Даже если мы московские головы отрубим – щупальца останутся.

Из темноты отозвались:

– Знаем мы эти интервенции, князь, проходили в двадцатом…

– Кулаком надо было, а они растопыренными пальцами… Японцы – там, французы – сям… Американцы вообще…

Князь вздохнул сквозь зубы, но сдержался.

Имелись! Имелись у него кое-какие идеи, только вот рано их еще до товарищей доводить. Подумать надо, посоветоваться…

С именин уходили мелкими группами.

Спустившись на первый этаж, князь задержался, зажигая папиросу. Дрянные советские спички гасли на ветру, шипя и воняя. Семен Николаевич, спустившийся следом, дождался огня и тоже прикурил. Выдохнув дым в глубину двора, спросил:

– Ну и как вам все это, товарищ Гагарин?

– Гениально, – отозвался князь. – То, что нужно…

Последним гостем из темного подъезда вышел доктор.

– О чем это вы, граждане?

Семен Николаевич показал головой наверх, напоминая о том, чему только что были свидетелями.

– Нда-а-а-а… В цивилизованных странах такой голове живо бы применение нашли б… Не умеем мы с гениями работать.

– Возражу вам, Аполлинарий Петрович. Я нашему профессору хоть сейчас могу место найти.

– Есть идеи? – спросил Семен Николаевич.

Князь кивнул.

– Не хотел при всех…

Выбравшись из темной пасти подъезда, они неспешно направились вдоль трамвайных путей. Город окутали ранние сумерки, сделав его похожим на город их молодости. Несколько минут они шли молча, переживая одно и то же чувство – чувство утраты.

– А помните, господа… – мечтательно сказал доктор.

– Помним, гражданин профессор, – одернул его Семен Николаевич. – Так о чем вы, товарищ Гагарин…

– Я что думаю, Семен Николаевич…

Князь нерешительно поскрёб подбородок.

– Родилась у меня идея… Не идея даже, а так, мысль, пока отвлеченная…

– «… Воздушная, в облаках витающая»?

– Примерно… Но уж больно после сегодняшнего разговора все один к одному сходится…

Редкий снег закружил в воздухе. Князь поймал снежинку на ладонь, и та стала каплей воды.

– Как вы считаете, какова вероятность, что поляки или англичане нападут на СССР?

– В ближайшее время? Немногим больше нуля… А у вас иное мнение?

– К сожалению, нет. А сами большевики, по-вашему, не захотят кулаками помахать?

– Вряд ли. После Германии и Польши они поуспокоились… А почему вы спрашиваете?

– Да вот склоняюсь к мысли, что в ближайшее время на серьёзную войну рассчитывать не приходится.

– Да, шансов немного, – согласился Семен Николаевич.

– Вот и я о том же думаю. Равновесие, черт его дери. Если бы каким-то чудом удалось нам это равновесие разрушить… Большевики ведь все мировой революцией бредят, только никак решиться на неё не могут. Им бы смелости побольше или уверенности в своих силах…

– И что? Хотите с ними своей смелостью поделиться?

– Да нет, – серьёзно ответил князь. – Хочу новую мировую развязать…

Доктор посмотрел на Семена Николаевича с подозрением, словно подумал, что не понял шутки, но его товарищ смотрел на князя без недоумения.

– Вы мою позицию знаете. Я другого пути для России не вижу, – продолжил князь, – кроме как столкнуть лбами большевиков и Запад…. Мы можем, конечно, надувать щеки, но…

Семен Николаевич кивнул. Организация могла многое, но далеко не все. Это была закономерная плата за незаметность. В их силах было осуществить что-то вроде дворцового переворота, может быть, даже захватить какой-нибудь из некрупных городов, но не более. Сковырнуть власть коммунистов по всей России разом они не могли. Для этого нужен был сильный союзник. Запад вполне сгодился бы на эту роль, но…

– У Запада в отношении большевиков свои планы… Мы теперь для них не партнеры.

Доктор говорил правду, и от такой правды душа горевала.

– Им проще с большевиками сговориться, чем нас поддержать. Нет у них политической воли к конфликту.

– Вот-вот… – кивнул князь без огорчения. – Только жизнь, к счастью, не всегда спрашивает, есть у тебя воля или нет. Она перед фактом ставит.

Он серьезно посмотрел на товарища.

– Я, граждане-товарищи, думаю, что из того, что профессор придумал, хороший кнут может выйти. Такой, чтоб мир в нужную сторону погонять… Не туда, куда кому-то хочется, а туда, куда нам нужно.

– Загадками говорите, князь…

– Да какие уж тут загадки…

Он наклонился поближе, понизил голос до шепота.

– Мне известно, что большевики в Питере разрабатывают одну очень перспективную военно-техническую идею. Она у них проходит под названием «Лучи смерти». Все идет к тому, что примерно через полгода или год всё у них получится, и вполне краснопузым может в голову прийти новый революционный пожар запалить. А уж если ту штуку с профессорским аппаратом совместить, да на орбиту куда-нибудь подвесить, то они обязательно попробуют еще раз Запад до исподнего раздеть…