Федор обалдело посмотрел на него. Он даже неприлично икнул от удивления. Затем плюхнулся задом на ограждение; из его рта выдавился какой-то непонятный звук, похожий то ли на «откуда», то ли на «тудыть».

Действительно, тогда ему повезло, еще как повезло! Тогда в Грозном они попали, крупно попали! Их тогда, как учили в танковой школе, отправили кого-то эвакуировать или ремонтировать, – он уже не помнил, ведь таких идиотских приказов тогда раздавалось много и всем, – и он поехал с кучкой солдат-ремонтников в заданный квадрат. Долго блуждали по городу Прибыли на место – а там жопа, просто месиво какое-то. Осмотрелись полными ужаса глазами и только решили двигать оттуда побыстрей – раздалась автоматная очередь, затем выстрелы слились со взрывами, и бойцы рванули кто куда. Федор, отстреливаясь куда попало, пытался залезть под летучку, но споткнулся и упал, врезавшись башкой в диск колеса. Очнулся ночью. Вначале думал, что ослеп, но оказалось, что глаза залиты засохшей кровью. Кое-как разлепив их, Федор увидел ужасную картину Всех, кто выжил в первые минуты, не попав под осколки и пули, порезали как баранов. И тогда он понял, что выжил благодаря тому, что, споткнувшись о чьи-то кишки, долбанулся правой бровью о колесо. Бровь, видимо, ужасно кровоточила, и его, потерявшего сознание, боевики приняли за мертвого, не стали тратить на него патроны. После того случая он месяца три каждый день тер до отупения свои сапоги, пока не договорился с начвещем и не купил у него новые.

Наконец, придя в себя от воспоминаний, он спросил:

– Ты кто? – при этом упершись глазами в бирку на правой стороне его гимнастерки. – «Спас…тель», – вслух прочитал Федор. – А! Спасатель! Ты эмчеэсник, что ли, бывший? А откуда про меня знаешь? Воевали? Или бухали когда вместе?

Эту историю Федор явно никому и никогда не рассказывал; по крайней мере он это точно помнил. Он даже тогда, добравшись до своих, ни хрена толком не сказал, что произошло, да никто и не спрашивал, учитывая, какая вокруг была неразбериха и путаница. Потом, месяца через два, его попросили написать рапорт, но на этом все заглохло, так как комполка погиб, а новый не особо и разбирался с этой историей: у него начались свои истории, явно с более драматическими потерями и последствиями.

Мужик, приобняв сидящего Федора, тихо сказал:

– Ага, бухали.

Тем временем Саня, осмотрев мужика с головы до ног, представился:

– Саня. Старший лейтенант запаса.

Мужик улыбнулся и произнес:

– Коля! – И немного погодя сказал: – Николай, слуга Божий!

Федор, все это время думавший о чем-то своем, встал и произнес:

– Пошли, Коля, слуга чей ты там, помоешься.

До дома шли молча, думая каждый о своем. Лишь заходя в подъезд, Федор обратил внимание на то, что дверь сама отщелкнулась, когда они подошли к ней, даже код не успели набрать. «Странно», – подумал он, но, так как странностей сегодня было до фигища, плюнул и забыл.

Придя домой, Федор отправил Колю в ванную, дав ему Светкин старый халат, который он спер для нее в первой же заграничной поездке с нею в Турцию и который она поэтому принципиально не носила и не взяла с собой, переезжая к матери. Коля, осмотрев текстильный заграничный шедевр, сказал просто и внятно:

– Видать, спертый.

– Конечно! – не сопротивляясь, ответил Федор.

Саня тем временем, напевая мотивчик песни тезки Розенбаума, резал колбасу. Стаканы были уже полны.

– Врежем? – спросил Саня.

– Да уж! – сказал Федор, продолжая думать о чем-то своем.

Когда врезали по второму, из ванной вышел Коля, без халата, обмотанный полотенцем вокруг талии. Выглядел он на троечку, весь в шрамах и язвах, с неестественно короткими кривыми ногами. Заметив на себе удивленные взгляды теперь уже вроде товарищей и посмотрев на свои ноги, сказал:

– Это от этрусков, наших предков. Они же вечно в походах были, спали на лошадях. Помните? Предков своих-то? Как там было на Фестском диске написано: «Место в мире Божьем, что вам послал Господь, окружите тесными рядами, защищайте его днем и ночью. Не место, волю – за мощь его радейте. Где вы будете – чада будут, нивы будут, прекрасная жизнь. Росиюния чарует очи, никуда от нее не денешься. Не есть еще, будем ее мы, в этом мире Божьем».

Парни, не сговариваясь, потянулись к бутылке, опорожнили.

– Это на этрусском ты, Коля, распеваешь песни в современной демократической России, что ли? – начал Федор.

Но Коля не ответил, а лишь, поковырявшись в своих штанах, висевших на стуле, воскликнул:

– Нашел! – и принялся смазывать язву на коленке мазью из импортного тюбика, что не совсем гармонировало с его этрусскими корнями. Заметив на себе любопытные взгляды товарищей, он откомментировал:

– «Неоспорин», хорошее американское средство. Здесь не продают, а зря! Вэл подарил, солдат ихний.

Ребята даже не стали спрашивать, чей – ихний, а молча переглянулись и сели за стол, не забыв пригласить и постояльца к трапезе. Коля, перекрестившись на угол, присел за стол. Сказал сразу и твердо:

– Не пью!

После всех прибабахов, которые сопутствовали появлению и поведению Коли, мужики и не настаивали. Он виделся им каким-то не от мира сего: не то чтобы странным или дебильным, а просто-таки удивительным. Этакий юродивый бомж со знанием истории из первоисточника, древнего языка, про который они и не слышали, в этой идиотской американской кепке, да еще с какой-то мазилкой, которую, как он сказал, у нас не найти. Федор, немного размягчив мозг спиртным, принялся настойчиво вспоминать, где, когда и с кем он мог встретить этого странного идиота, который, являясь человеком без места жительства, не пьет горькую. И где мог с ним бухать, если он не бухает. Федор уж явно бы запомнил типа, который так резво и резко отказался от стопки водки.

– Фигня какая-то, – перетряхивая свои мысли, произнес вслух Федор.

– Вот и я говорю, что фигня. Чего же отказываться: водка она и есть водка, для русского человека утешение и радость, – продолжил разговор Саня.

– Да я не про то, не хочет – не надо; я про…

– Ешкин кот! – Федору не дал закончить Коля, который вскрикнул не то от боли, не то от удивления, расположившись возле зеркала и по-хозяйски щипчиками выдирая густые волосюки из своего здорового носа. – Во какая-то!

Он развернулся и показал здоровый волос, выдернутый из правой носопырки.

– Вот это да, – он протянул волос в сторону сидящих за столом мужиков. – Последний-то раз я их выщипывал лет тридцать назад, в Кабуле на пересылке: ждал назначения и то ли от нечего делать, то ли от переживаний каких занялся носом. Пыльно там очень, – как бы оправдывался Коля.

Федор, взглянув на разомлевшего Саню, понял, что тому сейчас все до фени, но, желая хоть как-то сложить что-нибудь в своей голове, привстав, спросил тихо:

– Коля, а ты кто?

Коля, положив щипчики на столик, улыбнулся во весь свой кривозубый рот и сказал:

– Я Коля, я же представился, еще там, на воле.

– Подожди, – сказал Федор. – Я не про то. Ты, Коля, по жизни-то кто?

Саня, сидевший до этого тихо и мирно жевавший капусту, вдруг, поперхнувшись, ляпнул:

– Архангел он, архангел Николай, вот кто! Ты, Федя, что, не понял, что ли?

Саня ужасно, как показалось Федору, закосел от выпитого, потому что следующая его реплика была нелогичной и неожиданной.

– Коль, а что будет-то со «Спартаком», тренера-то найдут они хорошего, или так и будем проигрывать всем без разбора?

Федор рухнул от услышанного на свой стул, для него это было явным перебором. «В голове бардак, друг – полный мудак!» – влет срифмовалось в мозгах. Далее, глотнув из горлышка, он молча слушал лекцию Коли о том, что архангелов, известных христианскому миру, было трое: Михаил, Гавриил и еще кто-то, а всего их было семеро, и Коля называл еще какие-то имена, которые предположительно принадлежали оставшимся четверым; что у мусульман архангелов было всего двое: Джабраил и Михаил, и еще много чего про то, кто они, эти архангелы, и в чем состоит их миссия… Голова тяжелела, хотелось спать, и, видимо, он постепенно отъехал.

Снилась ему какая-то чушь, что-то совсем бредовое и абстрактное. Традиционно, так сказать. Видно, мозги не уставали за день от всякого рода фантазий и предположений и продолжали будоражить и зажигать сознание и по ночам. Недавно ему приснился очередной такой маразматический сон. Смысл его сводился к следующему. Будто он с дочкой и со Светкой, еще в те времена, когда был при деле, поехал в заграничное турне. Заказали гостиницу, машину, гидов и двинули. Но на границе, по прилете во Францию, случился конфуз: Федор напрочь забыл русский язык и начал разговаривать на французском; говорил, понимал, но вот беда: ни Светка, ни дочь его не могли понять. Как сказал известный персонаж известного фильма: «Картина маслом!» Стоят на улице идиоты и кричат друг на друга; при этом его понимает и сочувствует ему все франкоговорящее население, а она как дура орет на бедного «француза» русским разговорно-матерным. Короче, все в отчаянии, и главное: он-то думает по-русски, а говорит по-французски. Договорились переписываться, благо это каким-то образом сохранилось, успокоились, решили, что это какая-то французская диффузия и что это пройдет, как только они пересекут границу очаровательной, но порядком испортившей всем отдых страны. Рванули на машине в Голландию. И тут случилось страшное: проехав границу, Федор заговорил по-голландски; одновременно кто-то наверху, устраняя первоначальную погрешность с перепиской, лишил Федора и этого способа коммуникации с близкими, и его фламандский почерк был красив и безупречен. Дальше была Чехия с чешским и Венгрия с венгерским. Переругались в хлам, на чем, пересекая границу с Румынией, он и проснулся, сделав вывод, что в принципе они ведь и общаясь на русском в реальной жизни так и не поняли друг друга, а сон привел эту абстракцию из наваждения в реальную жизнь.

Но в этот раз было другое: снились ему какие-то люди, проводящие заседание в заштатном клубе, на манер сборища любителей «Гербалайфа», сопровождающееся криками об успехах привлечения последователей. Федор, почему-то сидевший в президиуме, имел на груди большой круглый значок и пытался, учитывая важность и значимость момента, незаметно прочитать, что на нем написано. Исхитрившись изогнуться, при очередной порции аплодисментов он с удивлением прочитал: «Я люблю ГАЗ». Он начал прокручивать все известные инициалы уважаемых политиков, но на ум ничего не приходило. Потом он задумался о машиностроении, но в конце концов понял, что ГАЗ – это просто газ, дающий многим людям свет и тепло, а он, Федя, любит ГАЗ, потому что газ в его жизни значит что-то большее, чем обычные коммунальные услуги. Уловив это, Федор даже быстренько срифмовал, по заведенной привычке, слоганчик для газовых монополистов: «Мы любим ГАЗ, а он любит НАзС!». «Корявенько, но очень душевно!» – подумал Федор.

Тем временем он обратил внимание на некую женщину, лица которой из президиума разглядеть было невозможно, но четко просматривалась надпись на ее значке: «Я люблю МЕД». Что это значило, врубиться было с ходу тяжело, но в голову лезли вначале мысли о России, партии, родине, далее банальные – про мед как продукт пчеловодства, но так как она была в медицинском халате, Федор в конце концов решил, что имеется в виду медицина, хотя, судя по количеству карат на подвеске, кольцах и часах, медицинская практика для нее не основной вид деятельности.

И что еще важно и удивительно, и что отложилось из сегодняшнего сна, это то, что он как бы наяву видел, лежа на кровати в спальне, что Коля сидит у него в ногах и мирно беседует с эстонским зайцем. Причем заяц ничего ему не отвечал, но по манерам и жестам Коли он понял точно, что это был диалог.

«Что-то новое начало проникать в сознание, – проснувшись, решил Федор, – либо вчерашняя Санькина трепотня накрыла сегодня ночью. Да еще этот Коля-архангел! Видно, сны, характеризующие бытовую сторону сознания, про разных там бабочек, лошадок и варенье, ушли в прошлое, уступив место снам про невозможные превращения. Или просто это наша российская зависть к тем, о ком говорят в народе: “Жизнь удалась”? Сумасшествие какое-то, при чем тут Коля с зайцем?»

Утро было туманным и седым, точно как в русском романсе. Федор, поднявшись с кровати, это понял сразу, так как то, что было за окном, творилось и у него внутри. На ум пришли почему-то английские словеса «inside and outside»; это было явно к чему-то.

Встав с кровати, он поплелся в ванную, где обнаружил развешенное вокруг постиранное обмундирование Коли. Чистя зубы, Федор через зеркало пригляделся к нашивке с именем на гимнастерке, которая сохла, сложенная вдвое, на веревке вдоль ванны. Прочитал вслух:

– СПАСИТЕЛЬ! Твою мать! – вырвалось так, что зубная щетка вылетела и, ударившись о зеркало, срикошетила прямо в унитаз. – Твою мать, – повторил Федор, нагнувшись за щеткой и обнаружив, что ее уже не спасти. – Твою мать, – вслух еще раз вскрикнул он, когда вспомнил про надпись на кепке «ALLMIGHTY».

«Да что это за херня такая, – шарахнуло в мозгах. – Джим Керри! Архангел Коля! Что за бред?» Он присел на край ванны и потянул на себя Колину гимнастерку, разложил на коленях и прочитал снова вслух:

– «СПАС…ТЕЛЬ»!

Слово было без одной буквы, не хватало А; а теперь, как выяснилось, может, не хватало И.

«Надо успокоиться, – дал себе установку Федор, – так может и крыша отъехать окончательно, поэтому надо спокойно разобраться во всем этом, без лишних эмоций». Он достал с полки свои бритвенные причиндалы: станок и помазок, которыми явно кто-то недавно пользовался. «И с этим тоже надо разобраться», – намыливая лицо, решил он. Бреясь, он успокаивался. Вообще уборка растительности, будь то бритье или стрижка, всегда его расслабляла. Делая стрижку в салоне, он постоянно засыпал и, проснувшись, виновато оглядывался вокруг, переживая, не захрапел ли он во время этой процедуры, как идиот, на весь салон. Так повелось давно, и как бы он ни крепился, засыпал постоянно. Сейчас же, водя станком по лицу, он собирал пережитое за последние два дня в единое целое, чтобы понять хотя бы, не сошел ли он с ума от этих бурных и наполненных мистикой посиделок.

Итак, что случилось?

Первое: мужик, который знает то, чего не может знать никогда. Ведет себя, судя по большой стирке, по-хозяйски, а по манере отвечать на прямые вопросы косвенно – как-то странно, и уж явно он чего-то недоговаривает и что-то скрывает.

Второе: Саня, обычно настороженно относившийся к шапочным знакомствам и, как все пьяненькие толстячки, склонный к мелким разборкам, однозначно признал Колин авторитет и напугал неадекватной речью про любимую команду.

Третье: долбаный заяц и идиотский сон!

С этими мыслями отлив и проводив в последний путь любимую зубную щетку, Федор зачем-то перекрестился, глядя на себя в зеркало, и решил выйти из ванной и осмотреться.

Саня и Коля сидели за столом в зале. На столе стоял откуда-то появившийся самовар, а вокруг на тарелках лежали баранки, сухари и пряники. Выражения их лиц напомнили недавно увиденную по телевизору сцену встречи премьера с кем-то из проштрафившихся подчиненных, причем Коля изображал премьера, а Саня – чиновника-бюрократа, попавшегося на распиле бюджетных денег, но твердо знавшего, что всем, кому надо, он дал, и главное сейчас – держать лицо, а там разберутся. Они о чем-то мило беседовали в стиле: «А не знаете ли вы?..» – «Да-да, конечно знаю, уже предусмотрел и, если что, отвечу!» Особенно покоробила полная лояльность друга к чужаку. Федор подумал, что Саньке надо сменить декорацию на фейсе, а сделать это можно, либо дав в глаз, либо сказав какую-нибудь гадость. Остановился на втором варианте.

– Видимо, Санек, Коля пообещал тебе и через тебя всем болельщикам народной команды, что не позднее лета «Спартак» возглавит Моуриньо, а вместе с ним к «Спартаку» присоединятся какие-нибудь Лэмпард с Роналдиньо?

– Да нет, мы с Колей про Китай разговариваем.

Ответ Сани его несколько смутил.

– Что про них говорить, – шаря по столу взглядом в поисках чего-нибудь бодрящего и снимающего абстинентный синдром, брякнул Федор, – их много, и они уже здесь!

Не найдя ничего подходящего и выражая некое удивление представшей его глазам действительностью, Федор стартовал:

– Саня, а у нас…

Саня, не дав ему договорить, принялся рассказывать:

– Федя, понимаешь, Коля совсем не пьет, да и я немного устал. Вот посмотри, Коля с утра помыл всю твою квартиру, я сгонял в супермаркет, купил кое-что к чаю: конфеты шоколадные, сухарики, баранки, пряники свежие, мед хороший купил!

– Ну и?.. – вопросительно посмотрел на Саню Федор.

– А вот смотри, Федя, какой Коля самовар принес! Это он арендовал у тех стариков, которые вчера ментов вызвали, с обещанием вернуть как новый, – продолжал Саня. – Мы тут много о чем разговаривали. Оказывается, Коля знает много интересных вещей; какой он чай заварил, знаешь? С хризантемой китайской. Что и как – не понимаю, но головную боль снимает, да и желание пропадает! А еще он телевизор починил!

– И корову подоил! – продолжил за него Федор.

Он медленно прошелся по комнате, потом заглянул на кухню. Везде все блестело, и даже полузасохшие цветы, оставшиеся от Светки, повеселели. Все говорило о том, что «кина не будет».

– Да-а-а… – протянул Федор. – Что-то в этот раз, Саня, у нас получился какой-то полуфабрикат. И повод есть, и мясо, – стуча себя по карману, продолжил Федор, – а зубы уже стерлись!

– Время такое, Федя, – резюмировал Санек. – Да и здоровье уже не то.

– Ну, чай так чай, для здоровья наливай! – срифмовал Федор и сел за стол.

Федор с детства любил рифмовать слова. Это была игра мысли; таким образом он тренировал, как говорила мама, мозги. Сначала просто интересная детская игра, потом она переросла в привычку. Он даже одно время писал стихи, и, как говорили знакомые, совсем недурные, а однажды, набравшись наглости, отправил лучшее в журнал «Юность», который когда-то в Союзе был стартовой площадкой для молодых, начинающих поэтов. Там, видно, было не до него, и к результату, хотя бы в виде опубликованного четверостишия, это не привело. Но привычка осталась, и он всегда разбрасывался рифмами направо и налево, к месту и – иногда – явно не к месту. Апофеозом его идиотского рифмоплетства стал случай, приведший к уходу из сотовой компании. «Наевшись» чиновничьего бепредела, он на свои деньги сделал дубликат вывески одного «очень уважаемого» государственного учреждения, и после длинных новогодних каникул на дверях госучреждения вместо таблички с названием появилась аналогичная по дизайну, но с надписью: «Мы не сеем, мы не пашем, откатите – мы вам спляшем». Все силовые и не очень структуры города сбились с ног, разыскивая террористов. Заммэра выступил по местному радиоканалу с рассказом об этом аморальном и антигосударственном поступке, который, особенно накануне выборов в местные органы самоуправления, может породить раскол в обществе и привести к анархии и беспорядку. Очередная фанатская потасовка, случившаяся в городе в тот же час, в местных средствах информации была подана как стихийное последствие катаклизма на фоне антинародных и антисоциальных выходок маргиналов, ведущих к дисбалансу общественных сил.

Его никто не сдал, так как вывеску делал старый друг и одноклассник, а водружали ее они с Санькой в ночь на Рождество, решив, что это в некоторой степени символично, хотя прямой связи не придумали. Четыре дня никого это не колыхало, а на пятый перед органом госуправления собрался митинг недовольных оппозиционеров с плакатами антибюрократической и антикоррупционной направленности; и каково же было их удивление, когда они узрели, что здание, у стен которого они решили провести акцию протеста, само себя обозвало, вторя их политическим и социальным требованиям! От офигения они забыли, зачем пришли, и вместо дружного скандирования проржали часа полтора. Местная власть, готовившаяся к очередному разгрому и обличению, вошла в ступор, глядя на дико ржущую оппозицию из окон своих мини-офисов!

Тогда-то все и началось. Местные органы не нашли ничего лучше, как организовать митинг с участием крупных коммерческих структур: дескать, народ, не обращай внимания, мы любим бизнес, и наша любовь взаимна и на века. Федору как гендиректору одной из таких компаний предложили выступить и обличить негодяев, но он категорически отказался, потому что никак не мог написать речь, обличающую самого себя. Всякий раз, пытаясь накропать что-то по поводу случки бизнеса и власти, он начинал истерически хохотать, а когда ему предложили прочитать нечто подготовленное в недрах местной политпропаганды, он сказался больным, потерявшим голос. Власть поставила ему другой диагноз словами заместителя мэра: «Этот человек потерял не голос, а совесть, честь и достоинство» – и настойчиво рекомендовала коммерческой организации провести чистку своих рядов. Акционеры, готовившие бизнес к продаже, решили не ссориться с чиновниками и приговорили его к выходу на пенсию, таким образом породив в нем устойчивое чувство ненависти к угодничеству и лизоблюдству. Но в то же время он понял действительную и необратимую силу слова и большую пользу пропаганды и пиара, если они проводятся точечно и выверенно. Тогда же он с горечью осознал, что те, кто прежде носил его на руках, холил и лелеял, клялся в любви и преданности, сдадут его в любой момент при малейшей угрозе или намеке на угрозу их бизнесу.

Недавно Федор случайно встретил одного из бывших хозяев – главного акционера, как тогда его называли. Тот был в городе проездом из столицы, где обосновался, навсегда покинув родную сторону. Он был, конечно же, упакован; появилось пузико, которое говорило о том, что для него тяжелые времена остались позади и после периода сбора плодов наступил период поглощения оных; но, послушав его, Федор понял, что тому как-то не по себе, несмотря на наличие вилл, дач и счетов. Глубокая тоска и уныние в глазах противоречили бравурным и самовлюбленным речам. От него Федор узнал, что, разойдясь после продажи, они еще лениво пихаются между собой по вопросу «так ли порезали колбасу»; делать он, конечно же, ничего не хочет, хотя если будет тема выше сотки (конечно же миллионов и конечно же долларов), тогда он подумает. При этом все должно лечь на душу, потому что бизнес, как красивая женщина, должен нравиться и возбуждать. И в конце концов все скатилось к тому, что выгоднее прислониться к какой-нибудь естественной монополии, и, построив для какого-нибудь государственного папы его пенсионный бонус, он бы и себя, конечно же, не оставил в накладе. Но, судя по грустному лицу предпринимателя, все папы уже «женаты», и разводов не предвидится. «Он уже сыт», – про себя поставил диагноз Федор. Жена и любовница двигали его плоть, инструктора в фитнес-клубе – его тело, а на движение нейронов в мозгу, видно, оказывали влияние лишь миллиметры ртутного столба. Тут, как говорят врачи, летальный случай, и пациент потерян для подвижного бизнес-сообщества. В конце он что-то рассказывал Федору про свою яхту, пришвартованную на Лазурном берегу, но Федор его почти не слушал. Он думал о том, почему все наши супербогачи стремятся именно на Лазурный берег. И ведь прибыть туда они должны обязательно на яхте! Ну не наш это вид спорта – плавание на яхтах. Наши предки так массово, как сейчас, прибывали туда, в Западную и Центральную Европу, в основном на конях и танках. Конечно, были раньше визиты вежливости на кораблях, и даже в составе флотилий, но это так, ради политесу, как говорили. А эти – на кораблях, словно миссионеры! И что они туда несут? «Наверно, много несут», – ухмыльнулся про себя Федор, так и не сумев разобраться в сути.

Но чай был и вправду какой-то особенный. Как будто сладкая нежность растеклась по рукам и ногам. В голове потеплело. В организме происходило что-то наподобие битвы добра со злом, при этом все симптомы похмелья и перепоя рассасывались под воздействием теплоты и аромата этого напитка. Он краем сознания отметил: «Во сволочи, через чай косячат, заварили что-нибудь позитивное и сидят довольные», – но это было что-то другое, что-то правильное и доброе.

Вообще с наркотиками он не дружил: попробовал раз с Санькой в Амстердаме, и завязал. Хотя в тот раз сначала все было прикольно. Поехали посмотреть футбол. Играла наша сборная, товарищеский матч с голландцами, и проиграла в пух и прах. С горя зашли в кофешоп, наслушавшись рассказов о чудесах марихуановой релаксации в посттравматический период. Сложили А и Б и поняли, что они с Санькой находятся в этом самом периоде на почве постоянных неудач в российском спорте. Санька сказал, что читал когда-то какую-то литературу и что это сейчас определенно то самое, что нужно для профессионального российского менеджмента. Раскурили два косяка. Далее все пошло наперекосяк. Сначала долго и упорно бегали за местным трамваем, пытаясь угадать количество пассажиров, выходящих на следующей остановке, а запыхавшись и угомонившись, простояли три часа на одном из местных мостов, воображая, что стоят на палубе большого корабля и пытаются провести его по узкому фарватеру канала; при этом местные на них не обращали никакого внимания, а туристы фотографировали придурочных русских, выкрикивающих какие-то команды и шныряющих туда-сюда по мосту, моделируя в собственных обдолбанных башках фиг знает какие ситуации.

Утром было противно и стыдно. Тихо и молча собрались, рванули в аэропорт, а там нажрались в хлам, молча и безрассудно. Там же негласно приговорили марихуану, а вместе с ней и всю наркоту к презрению и позору.

Видимо, под воздействием этих воспоминаний и испытывая чувство легкости и игривости, Федор посмотрел на Колю. Тот сидел в исподнем, явно наблюдая за ним. Федор улыбнулся и, показывая глазами на Колю, с усмешкой сказал:

– Видно, самовар-то будет нашим. Ты, Сань, представь себе пенсионеров, проснувшихся поутру после бурной вечерней разборки на звонок в дверь. Представляешь?

– Ну и что? – спросил Саня. – Наш Коля очень и очень культурный, в отличие от нас с тобой!

– Ну да, а я и говорю: открывают они этому культурному чуваку дверь, а там…

– Что, что там? – нетерпеливо переспрашивает Саня. – Что там не так?

– А там Коля в исподнем, после стирки, просит: «Товарищи пенсионеры, дайте нам попользоваться вашим прекрасным, видимым невооруженным глазом с нашего балкона на вашем балконе чудо-самоваром, произведенным предположительно в начале века на заводе фабриканта Запердулькина, о котором писали еще древние этруски на…» На каком там камне, Коля? А?

– Хороший ты человек, Федор, – сказал Коля, – человек с большой буквы, с преогромным душевным и моральным равновесием. И рассуждаешь ты, Федя, здраво и логично, несмотря на то, что с тобой происходит и куда все это ведет. Этакий барон Мюнхгаузен, добряк, самодур в хорошем смысле, купающийся в лучах своих душевных софитов. Но при этом ты пытаешься не задавать себе вопроса о том, что будет завтра, так как знаешь, что точно не получишь ответа. Про таких говорят в народе: живет одним днем, но про них же говорят: сверкнул и сгорел. – Коля с невыразимой тоской посмотрел на Федора. – Ты, конечно, прав в том, что не теряешь оптимизма и уверенности в себе. Хотя нет, с последним, видно, есть проблемы.

Федор поглядел на Колю заинтересованно:

– Продолжайте, мистер Всемогущий, я вас внимательно слушаю. Ты, Коля, говоришь о завтрашнем дне так, как будто сам знаешь, что случится с нами следующим утром. Да и, судя по твоему внешнему виду, Коля, «завтра» тебя самого-то мало колышет. Мы долго стучались в закрытые двери, пробовали убеждать, доказывать, просить и, устав от всего этого, сделали вывод, как говорил великий, ныне покойный английский политик: «If you are going to go through hell, keep going». Мы как будто на войне, Коля, нас пока бьют, но мы будем идти дальше! Знаешь, откуда это, кто это сказал? Человек, умению и воле которого будут завидовать все следующие поколения политиков, – сэр Уинстон Черчилль. Вот и мы с Саней живем этим, это наша осень сорок первого, это наш девиз! И мы постоянно помним про это. Нас загнали, как мамонтов, но охота еще не окончена…

Федор понимал, что в его словах слишком много патетики, но чересчур умная рожа этого спасителя и его попытки рассуждать о смысле хорошего-плохого подзавели его, и он решил оградить Саньку от дурного влияния новоявленного учителя. «Надо с этим кончать», – понял Федор и продолжил:

– А теперь, братишка Коля, раз пошла такая пьянка, мы бы и сами хотели получить ответы на некоторые вопросы.

Саня явно задергался, так как обычно с этой фразы у Федора начиналась дорога, которая явно не вела к храму.

– Ты, Федя, остынь, – начал Саня. – Коля ведь не хотел тебя обидеть, правда? – он с тревогой посмотрел на Колю. И внезапно, нахмурившись, выдал: – Ад для меня – это я сам!

Поймав на себе удивленный взгляд Коли, добавил:

– Это Фредерик Бегбедер, «99 франков»! Ты же там что-то про ад говорил. Я читал, – помявшись, продолжил Саня.

Федор, удивленный спичем Сани больше, чем своими мыслями, подумал: «А Саня ведь читает еще, видимо, что-то, помимо “Спорт-Экспресса”!» – и посмотрел даже на него с интересом, но сказал по привычке гадость:

– Саня наш, конечно, читал – в Москве, в туалете французского посольства, когда визу получал, на футбол хотел поехать. Увидел там рукопись, думал, что про футбол, и прочитал. – И чувствуя, что говорит глупость, решил немного смягчить: – Это я к тому, что Саня все про футбол читает и все про него знает!

Поняв, что чем он больше говорит, тем глупее выглядит, Федор замолчал.

Коля, удивленный больше, наверное, репликой Сани, чем речью Федора, тяжело вздохнул и немного погодя, не обращая внимания на явную взвинченность Федора, тихо и спокойно продолжил:

– Федя знает, что это не так, а то, что он недоволен происходящим, это вполне нормально. Любой на его месте хотел бы получить ответы на свои вопросы. Спрашивай, Федя, что тебе хотелось бы знать.

Немного смутившись от миролюбивого тона Коли и своего конфуза с Санькиным футболом, Федор решил вернуться к основной теме:

– А ты почему такой странный, Коля? Что есть ты и твоя жизнь? И почему ты здесь и сейчас сидишь тут, разбрасываясь выражениями в стиле учебника по уходу за тяжелобольными? Ты такой же второсортный, как и мы. Чего ты добился, что сделал? Посмотри на себя!