- Да нет же.
      - Щекочучий паук. - Они снова были в классной комнате, в мире, в котором когда-то играли в пиратов. - Хитрющая обезьяна, - сказала Барбара совсем ласково.
      V
      Роты строились на плацу в четверть девятого; сразу же после осмотра людей вызывали в ротную канцелярию: только так можно было успеть отсеять обоснованные заявления от необоснованных, принять меры по мелким дисциплинарным проступкам, должным образом составить обвинительные заключения и правильно вписать имена серьезных нарушителей дисциплины в рапорт, направляемый командиру части.
      - Рядовой Тэттон обвиняется в утере по нерадивости противогаза стоимостью в восемнадцать шиллингов шесть пенсов.
      Рядовой Тэттон начал сбивчиво объяснять, что он забыл противогаз в военной лавке, а когда через десять минут вернулся за ним, противогаз исчез.
      - Дело подлежит рассмотрению командиром части. - Капитан Мейфилд не имел права налагать взыскания за проступки, чреватые вычетом из солдатского жалованья.
      - Дело подлежит рассмотрению командиром части. Кругом! Отставить! Я не говорил, чтобы вы отдавали честь. Крутом! Шагом марш!
      Капитан Мейфилд заглянул в корзинку для входящих документов, стоявшую на столе.
      - Кандидаты в офицерскую школу, - сказал старшина.
      - Так кого же нам отправить? Начальник штаба не принимает отказов.
      - Ну что ж, сэр, пошлем Броуди.
      Броуди был нескладный стряпчий, прибывший с последним пополнением.
      - Что вы, старшина, какой же из Броуди офицер?
      - В роте от него мало проку, сэр, а образование у него просто блестящее.
      - Ну ладно, запишите его первым номером. А что вы думаете насчет сержанта Хэрриса?
      - Не подходит, сэр.
      - У него чудесный характер, он ревностный поборник дисциплины, знает свое дело вдоль и поперек, люди пойдут за ним в огонь и воду.
      - Совершенно верно, сэр.
      - Так что же вы имеете против него?
      - Я ничего против него не имею, сэр. Только ротной футбольной команде без него не обойтись.
      - Верно. Кого же вы предлагаете?
      - А нашего баронета, сэр. - Старшина произнес это с улыбкой. Пребывание Аластэра на положении рядового несколько озадачивало капитана Мейфилда, но постоянно давало повод для шуток старшине.
      - Трампингтона? Ладно, пусть оба сейчас же явятся ко мне. Дневальный разыскал и привел их. Старшина вводил их по одному.
      - Шагом марш. Стой. Отдать честь. Броуди, сэр.
      - Броуди. От нашей роты требуют двух кандидатов для отправки в офицерскую школу. Я записал вас. Разумеется, окончательное решение принимает командир части. Я не утверждаю, что вы хотите в офицерскую школу. Я просто полагаю, что вы не будете возражать, если командир одобрит ваше назначение.
      - Я не возражаю, сэр, если вы действительно думаете, что из, меня выйдет хороший офицер.
      - Я вовсе не думаю, что из вас выйдет хороший офицер. Таких днем с огнем поискать. Но все же полагаю, что какой-то офицер из вас получится.
      - Благодарю вас, сэр.
      - А пока вы еще у меня в роте, не надо входить ко мне в канцелярию с торчащей из кармана авторучкой.
      - Прошу прощения, сэр.
      - Прекратить разговорчики! - сказал старшина.
      - Ладно, это все, старшина.
      - Кругом. Шагом марш. Отставить. Выбрасывайте вперед правую руку, когда начинаете движение.
      - Пожалуй, стоит дать ему пару лычек, чтобы уж наверняка сбыть его с рук. Я поговорю с начальником штаба.
      Ввели Аластэра. Он мало изменился с тех пор, как пошел служить. Только теперь у него грудь выпячивалась больше, чем живот, но под свободной солдатской формой это было едва заметно.
      Капитан Мейфилд начал с ним разговор в точности теми же словами, что и с Броуди.
      - Слушаюсь, сэр.
      - Вы не хотите получить офицерское звание?
      - Нет, сэр.
      - Очень странно, Трампингтон. Какие-нибудь особые причины?
      - Мне кажется, и в прошлую войну многие чувствовали то же.
      - Слышал, слышал. И не много они на этом выиграли.
      - Ну ладно, не хотите, не надо. Боитесь ответственности?
      Аластэр не отвечал. Капитан Мейфилд кивнул, и старшина отпустил его.
      - Ну, что вы об этом думаете? - спросил капитан Мейфилд.
      - Я знаю людей, которые считают, что в рядовых безопаснее.
      - Нет, тут, я думаю, другое. Трампингтон доброволец и притом не призывного возраста.
      - Чудно, сэр.
      - Очень чудно, старшина.
      Аластэр не спешил возвращаться во взвод. Утром в это время они обычно занимались физической подготовкой. Этот пункт распорядка дня он действительно ненавидел. Он притаился за кухней и ждал, пока не увидел по часам, что с физической подготовкой покончено. Когда он доложил о своем возвращении, взопревшие солдаты, пыхтя, натягивали на себя куртки. Он стал в строй и протопал с ними в столовую - душный и жаркий барак, где начальник медицинской службы читал лекцию по санитарии и гигиене. Темой лекции были мухи и опасность, которую они собой представляют. С пугающими подробностями начальник медслужбы описывал путь мухи от сортира к сахарнице: как ее утыканные щетинками лапки переносят возбудителей дизентерии; как она размягчает пищу зараженной слюной, прежде чем съесть ее; как она испражняется во время еды. Эта лекция всегда проходила успешно.
      - Разумеется, - не сильно убедительно добавлял он, - сейчас все это не кажется таким уж важным (повсюду вокруг них громоздились горы снега), но если нас отправят на Восток...
      После лекции подавалась команда: "Вольно, разойдись", и в течение двадцати минут они курили, жевали шоколад и обменивались новостями, снабжая каждую фразу уникальным, неизменным, непристойным присловьем, которое словно икота перемежало их речь; они притопывали на месте и потирали руки.
      - Чего хотел ротный, ... его в душу?
      - Хотел послать меня в офицерскую школу, ... ее в душу.
      - Везет же некоторым, ... их в душу. Когда ты отправляешься, ... тебя в душу?
      - Я остаюсь.
      - Ты не хочешь стать офицером, ... их в душу?
      - На хрен надо, ... меня в душу, - отвечал Аластэр.
      Когда Аластэра спрашивали - а это случалось довольно часто, - почему он не добивается офицерского звания, он иногда отвечал: "Из снобизма. Я не хочу офицерской компании во внеслужебное время", иногда: "По лени. Офицерам приходится здорово работать в военное время", иногда: "Вся эта война чистое безумие, так что с одинаковым успехом можно танцевать от печки". Соне он сказал: "До сих пор мы жили довольно легко. Возможно, человеку иногда полезна перемена". Яснее он не мог сформулировать то смутное удовлетворение, которое испытывал в глубине души. Соня понимала это чувство, но предпочитала не давать ему точного определения. Как-то, уже много позднее, она сказала Безилу: "Мне кажется, я знаю, что чувствовал Аластэр всю первую военную зиму Наверное, это прозвучит ужасно неожиданно, но у него оказался еще более странный характер, чем мы думали. Помнишь того человека, который всегда одевался арабом, а потом пошел служить в авиацию рядовым, потому что считал, что английское правительство третирует арабов? Забыла уж, как его звали, о нем еще написали потом пропасть Книг. Так вот, мне кажется, что-то в этом роде испытывал и Аластэр, понимаешь? Он никогда ничего не делал для своей страны, и хотя мы всегда сидели на мели, на самом-то деле у нас была масса денег и масса удовольствий. Мне кажется, он думал, что если бы мы поменьше развлекались, то, возможно, не было бы и войны. Хотя каким образом он может винить себя за Гитлера - этого я так и не могла понять... Теперь-то я более или менее понимаю, - добавила она. - Пойти в рядовые было для него своего рода епитимьей или как это там еще называется у верующих".
      Да, это была епитимья, строгости которой все же допускали послабления. После перекура они строились для учений. Командира взвода, в котором служил Аластэр, в то утро с ними не было: он заседал в следственной комиссии. Битых три часа он и еще два офицера опрашивали свидетелей на предмет исчезновения помойной лохани из расположения штаба и подробнейшим образом записывали их показания. В конце концов стало ясно, что либо все свидетели сговорились о лжесвидетельстве, либо лохань улетучилась каким-то сверхъестественным путем без всякого человеческого содействия. В результате комиссия вынесла решение, что ни один подозреваемый не может быть обвинен в упущении по службе, и рекомендовала возместить ущерб за казенный счет.
      Председатель комиссии сказал:
      - Я не думаю, что командир одобрит наше решение. Скорее всего он завернет нам бумаги для нового расследования.
      Тем временем взвод, вверенный попечению старшины, разбившись на отделения, отрабатывал приемы устранения задержек в ручном пулемете Брена.
      - Пулемет даст два выстрела и снова отказывает. Куда вы теперь смотрите, Трампингтон?
      - На газовый регулятор... Снимаем магазин. Нажать, оттянуть назад, нажать. Пулемет номер два к бою готов.
      - Про что он забыл?
      Хор:
      - Накладка плечевого упора!
      - Муфта ствола, - сказал один солдат. Так он ответил однажды, когда все остальные терялись в догадках, и оказался прав, за что ему вынесли поощрение. С тех пор он говорил это всегда, подобно игроку, который в длинной полосе невезенья упорно ставит на одну и ту же масть, рассчитывая на то, что рано или поздно она непременно откроется.
      Капрал игнорировал его.
      - Совершенно верно, накладка плечевого упора. Опять погорели, Трампингтон.
      Была суббота. Занятия кончались в двенадцать. Воспользовавшись отсутствием взводного, они пошабашили на десять минут раньше и прибрали все снаряжение, с тем чтобы, как только прозвучит сигнал горна, сразу же разбежаться по квартирам Аластэр имел отпускную до понедельника, с явкой к утренней побудке. Ему не надо было идти за вещами: все необходимое он держал дома. Соня ждала его в машине перед караулкой. Они никуда не уезжали на субботу и воскресенье, а проводили их по большей части в постели, в меблированном доме, который сняли по соседству.
      - Сегодня утром я довольно ловко управился с пулеметом Брена, - сказал Аластэр. - Сделал только одну ошибку.
      - Ты у меня умница, милый.
      - А еще мне удалось профилонить физподготовку.
      К тому же они закруглились на десять минут раньше, и утро можно было считать весьма удовлетворительным. Теперь впереди у него было полтора дня уединения и досуга.
      - Я ездила за покупками в Уокинг, - сказала Соня, - достала всяких вкусных вещей и все еженедельные газеты. Там крутят кинофильм, можно бы съездить посмотреть.
      - Можно бы, - с сомнением произнес Аластэр. - Только там, должно быть, полным-полно солдат ... их в душу.
      - Милый, таких слов при мне никогда еще не произносили. Я думала, их только в романах печатают.
      Аластэр принял ванну и переоделся в костюм из твида. (Собственно, ради того, чтобы носить штатское, он и сидел дома по субботам и воскресеньям ради этого и еще из-за холода на дворе и вездесущих военных.) Затем он выпил виски с содовой и наблюдал, как готовит Соня. У них была яичница, сосиски, грудинка и холодный сливовый пудинг. После еды он закурил большую сигару. Опять шел снег, он нарастал валиками вокруг окон в стальных рамах, закрывая вид на площадку для игры в гольф. Они растопили вовсю камин и напекли к чаю сдобных пышек.
      - У нас весь этот вечер и весь завтрашний день, - сказала Соня. -Разве это не чудесно? Знаешь, Аластэр, мы с тобой всегда сумеем весело провести время, правда? Где бы мы ни были.
      Таков был февраль 1940 года, та до странности уютная интермедия между войной и миром, когда отпуска давались каждую неделю и не было нехватки в еде, питье и куреве, когда французы стойко держались на линии Мажино, и все говорили о том, какую, должно быть, жестокую зиму переживает Германия. В одно из таких воскресений Соня зачала.
      VI
      Как и предсказывал Бентли, Эмброуз вскоре оказался зачислен в штат сотрудников министерства информации. Больше того, он был лишь одним из многих, кто появился там в результате реорганизации и первого сокращения штатов, за которым последовали другие. В Палате общин относительно министерства был сделан ряд запросов; пресса, взятая в узду многочисленных ограничений, вдосталь отыгралась на собственных неурядицах. Было обещано принять меры, и через неделю интриг были сделаны новые назначения. Филип Хескет-Смидерс перекочевал в отдел народных танцев; Дигби-Смиту дали Полярный круг; сам Бентли после головокружительной недели, в течение которой он один день ставил фильм о почтальонах, один день подшивал газетные вырезки из Стамбула, а остальное время осуществлял контроль над работой столовой для министерских сотрудников, в конце концов снова оказался во главе литераторов подле своих бюстов. Тридцать или сорок служащих с тихой радостью удалились в сферу коммерческой конкуренции, а на их места пришли сорок пли пятьдесят новых мужчин и женщин, и среди них - хотя он совершенно не мог понять, как это сталось, - Эмброуз. Печать хотя и не верила, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, тем не менее поздравила общественность с исправным функционированием системы правления, при которой воля народа так скоро претворяется в жизнь. "Урок неразберихи в министерстве информации - ибо неразбериха, несомненно, имела место - состоит не в том, что подобные вещи случаются в демократической стране, а в том, что они поддаются исправлению, - писали газеты. - Отделы министерства продуло чистым, свежим ветром демократической критики; обвинения открыто выдвигались, и на них открыто отвечали. Нашим врагам есть над чем призадуматься".
      На нынешней фазе войны место Эмброуза как единственного представителя атеизма в отделе религии было одним из самых незначительных. Эмброуз не смог бы, явись у него такое желание, украсить свою комнату скульптурой. У него был для работы единственный стол и единственный стул. Кроме него, в комнате сидел секретарь, молодой мирянин-фанатик католического вероисповедания, без устали указывавший на расхождения между "Майн кампф" и папской энцикликой "Quadragesimo Anno" {"Quadragesimo Anno" - по начальным словам: "Год сороковой" - название энциклики, выпущенной папой Пием XI в 1931 году по вопросам труда и социальным проблемам.}, благодушный протестантский священник и англиканский священник, заступивший место того. что протащил в министерство prie-dieu красного дерева. "Нам надо переориентироваться на Женеву, - говаривал он. - Первый неверный шаг был сделан тогда, когда положили под сукно доклад Комиссии Литтона {Комиссия Литтона - комиссия, созданная в декабре 1931 года Советом Лиги наций для расследования положения в Маньчжурии, оккупированной Японией.}. Он спорил долго и мягко, католик долго и яростно, тогда как протестант озадаченным посредником восседал между ними. Эмброузу ставилась задача разъяснять атеистам у себя дома и в колониях, что нацизм по существу своему мировоззрение агностическое, притом сильно пропитанное религиозными предрассудками; его коллеги имели перед ним завидное преимущество: они располагали обширными сводками достоверных материалов о разогнанных воскресных школах, преследуемых монахах и поганых нордических ритуалах. У него была потная работенка: он работал на публику немногочисленную, зато с критическим складом ума. Однако всякий раз, как ему удавалось откопать в груде иностранных газет, переходивших со стола на стол, какие-нибудь данные о посещаемости церквей в Германии, он рассылал их двум или трем журналам, преданным его делу. Он подсчитал, сколько раз слово "бог" встречается в речах Гитлера, получил внушительную цифру. Он написал маленькую острую статью, в которой доказывал, что травля евреев имеет религиозное происхождение. Он делал все, что мог, но скука томила его, и, по мере того как проходила зима, он все чаще и чаще покидал своих ненавистных коллег ради более человеческого общества Бентли.
      Толпище талантов, которые в поисках работы осаждали министерство в первые недели войны, схлынуло до ничтожной горсточки. Швейцару в проходной внушили приемы распознавания и отпугивания нанимающихся. Никто больше не хотел реорганизации, по крайней мере в ближайшем будущем Кабинет Бентли стал оазисом культуры в варварском мире. Здесь-то и зашел впервые разговор о башне из слоновой кости.
      - Искусство для искусства, Джефри. Назад к лилии и лотосу, подальше от пропыленных иммортелей, от одуванчиков на пустыре.
      - Своего рода новая "Желтая книга", - сочувственно отозвался Бентли.
      Эмброуз, созерцавший портрет Сары Сиддонс, круто повернулся.
      - Джефри, как можно быть таким жестоким?
      - Дорогой мой Эмброуз...
      - Именно так они это назовут.
      - Кто они?
      - Парснип, - со злобой ответил Эмброуз. - Пимпернедл, Пупка Грин и Том.
      После долгой паузы Эмброуз сказал:
      - Если б только знать, что готовит будущее. В задумчивости вернулся он в отдел религии.
      - Это скорее по вашей части, - сказал ему представитель католицизма, протягивая вырезку из швейцарской газеты. В ней говорилось о штурмовиках, присутствовавших на заупокойной
      службе в Зальцбурге. Эмброуз прикрепил ее скрепкой к листку бумаги, написал: "Копии "Свободной мысли", "Атеисту с объявлениями" и "Воскресному дню без бога в семейном кругу" и сунул в корзинку для исходящих документов. В двух ярдах от него священник-протестант проверял статистические выкладки о посещаемости пивных под открытым небом крупными фашистскими чиновниками. Англиканский священник старался выжать максимум из довольно бессвязных сообщений из Голландии о жестоком обращении с животными в Бремене. Тут нет фундамента для башни из слоновой кости, подумал Эмброуз, нет гирлянды облаков, чтобы увенчать ее вершину, и его мысли жаворонком воспарили в рисованное темперой небо четырнадцатого века, - небо плоских, пустых, сине-белых облаков, с перекрестной штриховкой золотом на обращенных к солнцу боках, в безмерную высь, выведенную мыльной пеной на панно из ляпис-лазури. Он стоял на высокой сахарной вершине, на новоявленной вавилонской башне муэдзин, выкликающий свое обращение миру куполов и облаков, - а у него под ногами, между ним и нелепыми маленькими фигурками, вскакивающими и падающими ниц на полосатых молитвенных ковриках, лежала прозрачная воздушная бездна, где резвились голуби и бабочки.
      VII
      В составленный покойной миссис Сотилл список "Только для приема в саду" входили большей частью люди очень пожилые, те, кто, дослужившись до пенсии в городе или за границей, удалялись на покой, купив небольшой помещичий особняк или дом священника побольше. При таких домах, в свое время содержавшихся на ренту с участка в тысячу акров и десятка коттеджей, теперь имелась только лужайка да обнесенный стеною сад, и их существование поддерживалось исключительно на пенсию и личные сбережения. Сельскохозяйственный характер окружающей местности вызывал особенное неудовольствие этих мелких землевладельцев. Крупные земельные собственники вроде Фредди охотно продавали отдаленные фермы тем, кто хотел вести хозяйство. "Только для приема в саду" страдали при этом и протестовали. Ни расширить узкий клин, ни подрезать дерево, мешающее телеграфным проводам, нельзя было без того, чтобы этого не отметили с сожалением в тех солнечных светелках. Обитатели их были благожелательные, общительные люди; их заботливо урезанное потомство давно уже выпорхнуло из родного гнезда и лишь изредка наведывалось к родителям. Дочери имели квартиры и работу в Лондоне и жили собственной жизнью; сыновья, люди служивые или деловые, также крепко стояли на ногах. Дары империи помаленьку притекали в аграрные края: амбары для хранения десятинного зерна превращались в общинные дома, бойскауты получали новую палатку, а приходская медсестра автомобиль; старые скамьи вытаскивались из церквей, хоры разбирались, королевский герб и скрижали с десятью заповедями выносились из-за алтаря и замещались ширмами из синей шелковой ткани, поддерживаемыми по углам золочеными солсберийскими ангелами; лужайки коротко подстригались, удобрялись и пропалывались, и с их великолепной поверхности вставали пучки пампасной травы и юкки; руки в перчатках из года в год копались в искусственных горках с навалом камней, из года в год работали ножницами на травянистых рубежах; в залах на столах, рядом с подносами для визитных карточек, стояли лубяные корзинки. Сейчас, в мертвых глубинах зимы, когда пруды с кувшинками были затянуты толстым слоем льда, а огороды застилались на ночь мешками, эти славные люди каждый день подкармливали птиц крошками со своего стола и заботились о том, чтобы ни один старик в деревне не остался без угля.
      Таков был тот неведомый мир, который Безил рассматривал на забранных в кожу страницах адресной книги покойной миссис Сотилл, - рассматривал так, как хищный зверь глядит с холмов на тучные пастбища; как пехота Ганнибала глядела с высоты вечных снегов, когда первые слоны, опробовав ногой вытравленные в снегу островки почвы, уводящие вниз на равнины Ломбардии, покачиваясь и трубя, переступали через гребень хребта.
      После успешной битвы при Северном Грэплинге Безил доехал с Дорис в городок по соседству, щедро накормил ее жареной рыбой с хрустящим картофелем, сводил в кино, позволил ей жать его руку жестоким и липким пожатьем на протяжении двух бездонно сентиментальных фильмов и привез ее обратно в Мэлфри в состоянии восторженного послушания.
      - Вы ведь не любите блондинок, правда? - с тревогой спросила она его в машине.
      - Очень даже люблю.
      - Больше, чем брюнеток?
      - Да нет, мне все равно.
      - Говорят, свой своего ищет. Она-то темная,
      - Кто она?
      - Ну, та, которую вы зовете сестрой.
      - Дорис, ты должна выкинуть это из головы. Миссис Сотилл в самом деле моя сестра.
      - И вы в нее не влюблены?
      - Ну разумеется, нет.
      - Значит, вы любите блондинок, - печально сказала Дорис.
      На следующий день она улизнула в деревню, таинственно вернулась с каким-то небольшим свертком и все утро скрывалась в холостяцком крыле. Перед самым вторым завтраком она явилась в оранжерею с головой, обвязанной полотенцем.
      - Я хотела вам показать, - сказала она и обнажила копну волос местами бледно-желтого, местами первоначального черного цвета, местами в пестрых пятнах всевозможных переходных тонов.
      - Господи боже, деточка! - сказала Барбара. - Что ты наделала?
      Дорис глядела на Безила.
      - Вам нравится? Сегодня вечером я попробую еще.
      - Я бы не стал, - ответил Безил. - Я бы оставил как есть.
      - Вам нравится?
      - На мой взгляд, просто великолепно.
      - А я не слишком полосатая?
      - В самый раз.
      Если до сих пор внешности Дорис чего и не хватало до полной страховидности, то сегодня утром она восполнила этот пробел.
      Безил любовно изучал адресную книгу.
      - Подыскиваю новый дом для Конноли, - сказал он.
      - Безил, мы должны как-то выправить голову бедного ребенка, прежде чем передадим его дальше.
      - Ничего подобного. Это ей идет. Что тебе известно о Грейсах из Старого дома священника в Эддерфорде?
      - Это прелестный домик. Он художник.
      - Богема?
      - Нисколько. Очень утонченный. Рисует портреты детей акварелью и пастелью.
      - Пастелью? Это подходяще.
      - Она как будто слаба здоровьем.
      - Превосходно.
      Конноли пробыли в Старом доме священника два дня и заработали двадцать фунтов.
      VIII
      Лондон был снова полон. Те, кто поспешно уехал, вернулись; те, кто отдавал последние распоряжения, намереваясь уехать после первого налета, остались. Марго Метроленд закрыла дом и переселилась в отель "Ритц"; открыла дом и переселилась обратно; решила в конце концов, что в "Ритце" ей больше нравится, и снова закрыла дом, на этот раз, сама того не подозревая, навсегда. Руке слуги не суждено было вновь отвести ставни, прикрывавшие высокие окна; они оставались на запоре до тех пор, пока в конце года их не выбросило взрывом на Кэрзонг стрит; мебель все еще стояла под чехлами, когда ее разбили в щепы и сожгли.
      Сэра Джозефа назначили на высокий, ответственный пост. Теперь его частенько можно было видеть с генералами, а то и с адмиралом. "Наша первоочередная военная задача, - говаривал он, - состоит в том, чтобы не допустить вступления Италии в войну до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы стать на нашу сторону". Внутреннее положение в стране он характеризовал следующим образом: "Противогаз берут на службу, но не в клуб".
      Леди Сил больше не беспокоила его по поводу Безила.
      - Он в Мэлфри, помогает Барбаре с эвакуированными, - говорила она. - В армии сейчас все забито. Вот когда у нас будут потери, тогда все станет намного легче.
      Сэр Джозеф кивал, но в глубине души был настроен скептически. Больших потерь быть не должно. Он разговаривал в "Бифштексе" с одним очень интересным человеком, который знаком с немецким профессором истории; сейчас этот профессор в Англии; о нем очень высокого мнения в министерстве иностранных дел; профессор утверждает, что в Германии насчитывается пятьдесят миллионов немцев, готовых завтра же заключить мир на наших условиях. Вопрос лишь в том, чтобы свалить тех, кто сидит в правительстве. Сэр Джозеф видел, и не раз, как сваливают правительства. В военное время это делается запросто - ведь свалили же запросто Асквита (в скобках заметим, что он был куда лучше Ллойд Джорджа, который пришел на его место). Потом свалили Ллойд Джорджа, потом свалили Макдональда. Кристофер Сил - вот тот знал, как это делается. Он бы в два счета свалил Гитлера, будь он в живых и будь он немцем.
      Пупка Грин и ее приятели были в Лондоне.
      - Эмброуз стал фашистом, - сказала она.
      - Не может быть!
      - Работает на правительство в министерстве информации, ею подкупили, и он издает новую газету.
      - Фашистскую?
      - А то нет.
      - Я слышал, она будет называться "Башня из слоновой кости".
      - Это и есть фашизм, если хотите.
      - Эскепизм.
      - Троцкизм.
      - У Эмброуза никогда не было пролетарского мировоззрения. Просто не представляю, как мы до сих пор его терпели. Парснип всегда говорил...
      Питер Пастмастер вошел в бар Брэттс-клуба, в боевой форме, на плече нашивка части, в которой он раньше не служил.
      - Привет. Ты чего это так вырядился? Питер ухмыльнулся, как может ухмыляться только солдат, которому известен важный секрет.
      - Да так, ничего
      - Тебя что, вышибли из полка?
      - Временно отчислен для выполнения особого задания.
      - Я сегодня уже встретил пятерых переодетых ребят, ты шестой.
      - То-то и оно - надо хранить тайну, сам понимаешь.
      - Да в чем дело?
      - Со временем узнаешь, - отвечал Питер с безграничным самодовольством.
      Они подошли к стойке.
      - С добрым утром, милорд, - сказал Макдугал, бармен. - Как вижу, вы тоже собрались в Финляндию? Сегодня ночью отправляются очень многие наши джентльмены.
      Анджела Лин вернулась в Лондон; с госпиталем было все в порядке, сын, доставленный в начале войны с восточного побережья в Дартмур, был в частной школе. Анджела сидела "дома" - так она называла то место, где теперь жила, и слушала по радио последние известия из Германии
      Местом этим была квартира с отельными услугами, такая же индифферентно-элегантная, как она сама, - пять больших комнат в мансардном этаже только что поставленной каменной коробки на Гровнер-сквер. Декораторы отделали ее, когда Анджела была во Франции, в том стиле, что сходит за ампир в фешенебельных кругах. На будущий год, в августе, она собиралась отделать квартиру заново, но помешала война.
      В то утро она провела час со своими коммерческими агентами, отдавая четкие, разумные указания относительно того, как распорядиться ее состоянием; она завтракала одна, слушая по радио новости из Европы, а после завтрака одна же пошла в кино на Кэрзон-стрит. Когда она выходила из кино, уже смеркалось, а теперь и подавно темно было снаружи, за тяжелыми малиновыми портьерами, перевязанными золотыми шнурами, отороченными золотой каймой, которые ниспадали множеством пышных витых складок, скрывающих новые черные ставни. Вскоре она отправится обедать в "Ритц" вместе с Марго. Питер куда-то уезжал, и Марго хотела устроить ему проводы.
      Анджела смешала себе большой коктейль; главными составными частями были водка и кальвадос. На сервировочном помпейском столике декораторы забыли электрический шейкер. Это было у них в обычае - сорить дорогими пустяками такого рода в домах, где они работали; прижимистые клиенты отсылали вещи обратно; люди порассеяннее усматривали в них подарки, за которые они забыли кого-то поблагодарить, пускали их в ход, портили и платили за них через год, когда присылались счета. Анджела любила всякие механические приспособления. Она включила шейкер и, когда коктейль был готов, взяла стакан с собою в ванную и медленно пила его в ванне.
      Она всегда пила коктейли только наедине; в них ей чудилось - слабым, лишь ей одной внятным намеком - предложение доброго приятельства, едва различимое приглашение к интимности, возможно восходящее к поре сухого закона, когда на джин перестали смотреть глазами Хогарта {Намек на картину Хогарта "Улица Джина", где образно трактуются дурные последствия джина.} и увидели в нем великолепную вещь; ей чудилась в них некая эманация ослушничества, компромисс каприза и уголовщины, они напоминали о друзьях отца, провозглашавших тосты в ее честь, о мужчине на пароходе, сказавшем "A tes beaux yeux" {За твои прекрасные глаза (франц.).}. А так как всякое общение с людьми, которые вечно лезли со своим, было в тягость Анджеле, то она и пила коктейли в одиночестве. В последнее же время она все дни проводила одна.
      От пара из ванны стенки стакана сперва запотели, потом покрылись крупными каплями. Она допила коктейль и ощутила в себе иные пары. Она долго лежала в воде, почти без мыслей, почти ничего не чувствуя, кроме теплой воды вокруг и алкоголя внутри. Она позвала из соседней комнаты служанку и велела принести сигарету; медленно выкурив сигарету, она попросила пепельницу, а затем полотенце, и вскоре была полностью готова к встрече с темнотой, пронизывающим холодом и компанией, подобранной Марго Метроленд для обеда. Внимательно осмотрев себя в зеркале напоследок, она заметила, что утлы ее рта начинают чуть-чуть опускаться. Это не была та гримаска разочарования, которую она видела у многих своих друзей; так - ей случалось это наблюдать бывают опущены углы рта у маски смерти, когда челюсти плотно сжаты, а лицо застыло в морщинах, говорящих тем, что собрались у постели, что воля к жизни ушла.