Глава 3

Думаете, мир одинаков для всех? Нет, так не бывает.

Одним его видят жертвы, другим его видят убийцы, и третьим — человек, которому все равно, куда идти. Да, смотрят они на один и тот же мир, но видят его по-разному. Один замечает улыбку на лице человека, другому она кажется гримасой скорби, третий видит в ней издевку. Осенний пейзаж может казаться грустным, мрачным, веселым. Увидев закат, один человек видит в нем завтрашний рассвет, другой увидит в нем наступление долгой ночи, полной страхов и тревог, а для кого-то солнце заходит в последний раз.

Бывший каскадер Сергей Дорогин смотрел на мир по-своему. Он уже знал, как тот выглядит, когда смотришь с высокого моста на далекую, отражающую звезды речную воду, он уже видал и запомнил, как зеркальная гладь приближается, словно летишь не вниз, а взмываешь к небу, к звездам.

Это ощущение глубоко врезалось ему в память и временами возникало вновь, стоило прикрыть глаза, перестать видеть свет. Он помнил, как к нему постепенно возвращалось сознание в больнице у доктора Рычагова, помнил голоса, звучавшие рядом с ним и в тоже время доносившиеся будто бы издалека. Помнил странное ощущение, когда почувствовал, что рядом с ним находится женщина, хотя и не видел ее, не слышал ее голоса, лишь ощущал дыхание, тепло, исходящее от ее тела, прикрытого тонким халатом, белым, накрахмаленным, как знал он, хотя и не видел его.

С тех пор прошло совсем немного времени, но как многое изменилось! Один за другим исчезли с деревьев желтые и красные листья, которым, казалось, не будет конца.

Каждый день по несколько раз Дорогин брал в руки грабли и сгребал опавшую листву в кучи, поджигал и смотрел на тяжелый дым, который никак не мог подняться к небу.

Теперь пейзаж возле дома доктора Рычагова изменился разительно. Выпал глубокий скрипучий снег, из которого торчали черные скелеты деревьев. Единственным зеленым пятном была елка, росшая возле самого дома, чуть тронутая голубизной сибирская ель. Она навевала мысли о близком Новом годе, о Рождестве.

Дорогин пытался уверить себя, что пришедшее к нему в руки богатство не изменило его взглядов на мир. Если бы он захотел, мог бы покинуть дом доктора Рычагова, купить себе квартиру, машину, зажить новой жизнью. Но старая жизнь держала его крепко. Он пока еще не рассчитался по всем долгам. Удавшаяся месть убийцам его жены и детей пьянила его, туманила голову, и он боялся лишь одного — " не суметь остановиться в своем мщении. Ведь тяжело разобраться в том, кто и насколько виновен, всегда найдется кто-то крайний, повинный в твоих прежних бедах. И потому он не позволял себе ничего лишнего, деньги для него словно бы не существовали.

Он просыпался раньше всех в доме, выпивал большую чашку крепкого кофе без сахара и выходил на улицу. Широкая лопата, обитая жестью, легко врезалась в снег. Минут через пять упорной работы кровь по телу бежала быстрее, чем ручей по горному склону, и за полчаса Сергей расчищал дорогу от гаража до ворот. Он уже привык изображать глухонемого из себя, спокойно объяснялся жестами.

С наступлением зимы гостей в доме — званых и незваных — стало меньше. Изредка показывался Чекан, зато раза два-три в неделю приезжала Тамара Солодкина, ассистентка Рычагова. Каждый день приходил из деревни Пантелеич, поставивший на зиму свой велосипед на прикол, помогал расчищать снег, перекладывать дрова. Старик все делал обстоятельно.

Вот и сегодня, уже изрядно потрудившись, Сергей Дорогин подбирался с широкой лопатой для снега к воротам. Метель, бушевавшая всю ночь, словно специально намела снег, закрыв ворота до середины. Потрескивала фанера, когда Дорогин погружал лопату в снег и откидывал его в сторону. Снежный покров доходил ему где-то до пояса, и поэтому приходилось поднимать лопату выше головы.

Солнце еще не взошло, но небо уже немного посерело, звезды стали не такими яркими, словно отдалялись от Земли. За работой Дорогин не услышал, как скрипнул снег под подошвами крепких кирзовых сапог, и когда в следующий раз вознес лопату, сбрасывая с нее снег, то увидел опершегося руками на верх железных ворот Пантелеича. Это было странное зрелище, вроде бы и стоишь рядом, а человек находится на метр выше тебя.

— Здоров, Муму! — крикнул Пантелеич, как большинство людей, разговаривающих с глухими, словно бы оттого, что громко говоришь, лишенный слуха может что-то услышать.

Дорогин, заслышав кличку, которой его одарили еще в больнице у Рычагова, кивнул и подергал замок на воротах, мол, подождите, Пантелеич, сейчас снег расчищу и открою калитку, иначе не влезть.

— Да что я, так не заберусь? — проворчал старик, недовольный тем, что его подозревают в том, будто бы он слаб.

Пантелеич осторожно забросил левую ногу на хлипкие ворота и уселся на створке, похожий на большую замерзшую ворону. Черные, густо намазанные гуталином сапоги пахли даже на морозе. Затем, осторожно нагнувшись, поднял и поставил на колени полотняный мешок с двумя разноцветными латками (внутри явственно просматривались разнокалиберные банки), приспустил материю, заглянул вовнутрь.

— Ну и мороз стоит! Слава Богу, молоко не замерзло.

Уши отморозил, нос, пока шел. То ли дело летом, сел себе на велосипед и поехал, Он подал мешок Дорогину и, кряхтя, стал спускаться.

По колено провалился в рыхлый снег и тут же принялся ругаться, словно кто-то, а не он сам был виноват, что снег забился за отвороты сапог.

— Неси, неси в дом, — махнул рукой Пантелеич, показывая на мешок, — молоко замерзнет! Не понимаешь, что ли?

Наконец-то, выбравшись на твердое место, Пантелеич снял овчинную рукавицу и подал Дорогину руку.

— Здорово, Муму!

Сергей качнул головой и крепко пожал протянутую руку.

— Вот ты какой горячий! Небось кровь бурлит? — подмигнул он Дорогину. — Да баб здесь тебе не найти.

Разве что Тамара, но она с доктором.

Воспользовался тем, что лопата осталась без присмотра, Пантелеич взял ее и яростно принялся разгребать снег.

— Иди в дом, так-то лучше, я согреюсь работой. Где замерз, там и отогреваться надо. Хотя погоди… — догнал он Дорогина на тропинке, запустил руку в мешок и вытащил начатую бутылку водки, аккуратно заткнутую бумажной скруткой, приложил стекло к щеке. — Чуть не забыл. Вот, Муму, даже через бутылку греет. Хочешь?

Сергей отрицательно повертел головой и заспешил к дому.

«Вот они, деревенские люди, — думал Сергей, взбираясь на крыльцо и обмахивая туго зашнурованные ботинки веником, освобождая их от снега, — не умеют тихо говорить. Небось Рычагова и Тамару разбудил!» — он бросил взгляд на окно спальни, в котором вспыхнул свет, не верхний, а нижний, свет настольной лампы, стоявшей на тумбочке возле кровати.

Машинально Дорогин посмотрел на часы. Спать Рычагов мог еще с полчаса, в клинике его ждали к десяти. Он освободил мешок, поставив продукты в холодильник.

— Эй, это ты там? — крикнул доктор Рычагов из двери спальни.

Сергей усмехнулся:

«Вот же, до чего рассеянный человек, никак не может привыкнуть, что для других я глухонемой».

— Он же не слышит тебя, — донесся до Дорогина голос Тамары.

— Ах да, все забываю.

— Конечно, он, Муму, кому же еще быть? Слышишь, холодильник открывает, наверное, Пантелеич пришел с продуктами.

— Да уж, того за версту слышно, полчаса с тобой недоспали. Тебе хорошо, Тамара, умеешь засыпать быстро, а вот я если проснулся, то снова заснуть не смогу.

— Иногда я…

— Ты хочешь, давай…

Не желая подслушивать чужие секреты, зная, что Тамара может сболтнуть что-нибудь очень откровенное, пребывая в уверенности, что он и в самом деле глухой, Дорогин заспешил к двери.

— Нет-нет, не надо, — все-таки услышал он голос Тамары, — мы же не одни.

— Да он же ничего не слышит, — деланно рассмеялся Рычагов.

— Я не могу, не хочу, слышишь? Дай мне уснуть еще на полчаса.

— Тебе же все равно не надо ехать.

Дорогин поймал себя на том, что остановился возле двери, ведущей на улицу, и не спешит ее открывать. Затем он шагнул на мороз, резко отрезав от себя звуки закрывшейся дверью.

Пантелеич упорствовал в своем желании расчистить ворота раньше, чем вернется Сергей. Он что было силы разбрасывал снег, работая, как снегоуборочная хорошая машина.

— А, это ты, Муму, вернулся? А я, видишь, времени зря не терял, почти все закончил. Еще немного, и ворота можно будет открыть. Отогрелся.

Муму положил руку Пантелеичу на плечо и взялся за черенок лопаты. Старик дышал тяжело, прерывисто, было видно, что силы у него на исходе. Но Пантелеич еще хорохорился:

— Ладно, Муму, поработай, а я тут немножко дыхание переведу.

Пока Дорогин расчищал снег, старик продолжал говорить:

— Я вот где-то читал, что с бабой в постели мужик тратит столько же сил, как если бы разгружал пульмановский вагон. Так что можно считать, что ты уже с самого утра вдоволь потрахался, а?

Дорогин прятал от Пантелеича лицо, чтобы тот не заметил улыбку. Об отношениях с женщинами Пантелеич рассуждал с видом знатока, посвятившего этому занятию всю свою жизнь.

— Вот ты, Муму, считаешь, наверное, что лучшая баба — это когда она сладкая, как конфетка. А по мне так — нет. Что это за женщина, если один сахар? В ней и горечь должна быть, и кислота, — говоря это, Пантелеич посматривал на бутылку с недопитой водкой.

Наконец звякнул замок, и Муму отвалил одну створку ворот. Пантелеич тут же бросился ему помогать, запихивая бутылку за ремень брюк, хоть в этом и не было надобности, Дорогин легко справился бы и сам.

Но так уж был устроен старик, любил помогать, даже когда его не просили. Оставалось расчистить небольшой участок у самых ворот, который не смог разгрести грейдер.

— Вот и отлично, вот и хорошо, — приговаривал он, отряхивая рукавицы от налипшего снега. — Пошли, — и потопал по еле заметной после вчерашней метели тропинке к сараю, хоть можно было устроиться и дома, места там хватало.

Странное дело, Дорогин чувствовал себя будто бы чем-то обязанным Пантелеичу, не мог ему отказать.

«Какого черта делать мне там?» — недоумевал Сергей, шагая за стариком к сараю.

Они устроились в импровизированной мастерской, где было холодно, на верстаке лежал перевернутый стакан, до половины заполненный льдом.

— Непорядок, — Пантелеич поставил стакан вертикально и вынул из ящика две маленькие стограммовки.

Из-за пазухи достал завернутые в газету бутерброды, порезанные толсто, так, что укусить можно только до боли в челюстях, раскрыв рот.

— Давай, Муму, по маленькой для сугреву.

Дорогин накрыл стакан ладонью и покачал головой.

— У-у…

— С утра не желаешь.

— Угу.

— Ты чего, Муму, мы же не пьянствовать собрались, а согреться, — старик мягко отстранил руку Дорогина и плеснул в стакан на самое дно.

Он не мог себе позволить пить в одиночестве.

— Ты что, Муму, и я же не алкоголик какой-нибудь, чтобы одному пить!

Себя Пантелеич не обделил, налил ровно до краев — так, что еще бы одна капля, и водка полилась бы через край.

— Сто грамм — это не выпивка, так, баловство, — Пантелеич запрокинул голову, открыл рот и не выпил, а сперва влил водку, а затем сглотнул. Зашуршал бумагой, ломая бутерброд. — Вот не могу я на тебя смотреть, Муму, — подобрел лицом Пантелеич, — как ты водку можешь мелкими глотками пить? Ее сразу, залпом глотать надо. Не научили тебя, что ли, мамка с папкой.

Привстав с табуретки, старик качнул рукой ситцевую занавеску на маленьком окне, за которым уже брезжил рассвет, по-гусиному вытянул шею и посмотрел на оживший дом.

— Не спят уже. Снова небось к нему эта, ассистентка, приехала.

Дорогин сделал вид, что не понимает, и вопросительно посмотрел на Пантелеича, мол, что такое он говорит.

Старик задумался, как бы ему изобразить жестами Тамару и сделать это не оскорбительно для женщины.

Тамару он любил чисто по-отцовски, хотя наверняка бы не одобрил, если бы его дочь жила с кем-то без записи в паспорте. Но для городских у Пантелеича существовали собственные мерки, которыми нельзя было мерить деревенских. Лишь один Муму оставался для него загадкой: в чем-то прост, как деревенский, и в чем-то сложен и непонятен, как городские. Работает лихо, а пьет мелкими глотками, хлеб режет тонко…

Наконец он сообразил и сперва указал заскорузлым пальцем на дом, а затем оттопырил двумя руками на груди свитер.

— Да, она там?

Муму кивнул.

— Красивая баба, — вздохнул Пантелеич, — только тонкая какая-то, взяться не за что, — и он немного смутившись, улыбнулся, понимая, что ни по возрасту, ни по своему положению для Тамары не подходит. — Эх, — вздохнул он, — хороший человек Рычагов! Ему бы еще, жену хорошую. Тамара, она, конечно, так, но в то же время и нет, — не сумел прояснить свою мысль старик, затем махнул рукой. — Эх, все равно ты ни хрена не слышишь, да и сказать не можешь. Пойду я, а то еще Геннадий Федорович подумает, будто я за деньгами приходил, — Пантелеич выглянул за дверь и, опасливо косясь на дом, увязая в снегу, подался к забору.

Довольно ловко для своего возраста он перебрался через него, и вскоре его черный силуэт уже замаячил на дороге, расчищенной грейдером.

Те пару глотков водки, которые проглотил Дорогин, пошли ему на пользу, появился аппетит. У дома он нос к носу столкнулся с доктором Рычаговым. Тот вышел на крыльцо отдохнувший, свежевыбритый, еще пахнущий дорогим одеколоном. Одет он был в джинсы и свитер, стоял, держа на правой ладони блюдечко с кофейной чашкой, и курил. Была такая манера у доктора Рычагова — выходить по утрам на свежий воздух и курить.

— Привет, — Рычагов подмигнул Дорогину и тихо добавил:

— Сегодня у меня дел много в клинике, немцы приезжают, «гуманитарку» привезли, придется с ними вечером в ресторан идти.

— Понятно, — шепотом ответил Дорогин.

— Все еще не могу привыкнуть к тому, что, благодаря тебе, богат, — усмехнулся Рычагов, отпивая такой маленький глоток кофе, будто в чашечку было налито крепкое спиртное.

— К этому никогда не привыкнешь.

— Кое-что насчет моей новой клиники уже выясняет — не удержался от того, чтобы похвастаться, Рычагов — сегодня мне и точный ответ дадут.

— Отлично.

— Не пойму я тебя. Другой бы на твоем месте уже был бы далеко, жил в свое удовольствие, а ты до сих пор снег разгребаешь, дом мой смотришь…

— Что, надоел?

— Да нет, не в этом дело, — заспешил с ответом Рычагов, — живи сколько хочешь. Наоборот, с тобой мне спокойнее, ты единственный человек, с которым я могу поговорить начистоту. Не каждому же скажешь, что мы с тобой воровской общак прихватили. А несказанные слова язык жгут, как кипяток.

— С глухонемым поговорить тянет? — сухо рассмеялся Дорогин.

— Вот так-то парадоксы и получаются. Ты один о моих деньгах знаешь. С тобой одним начистоту говорить могу. Даже с ней, — Рычагов кивнул на дверь, — в последнее время ни о чем не могу говорить, так и подмывает рассказать правду.

Сергей молчал, слушал, хоть доктор и сделал паузу, чтобы дождаться ответа. Вообще, в разговорах они часто касались Тамары. Кое о чем Рычагов догадывался, глядя на то, как временами меняется взгляд его странного постояльца. Он понимал, что этот человек горит местью и многие человеческие радости ему сейчас недоступны. Но были ли среди этих недоступных радостей и женщины, Геннадий Федорович не знал.

— Все, я поехал, — Рычагов хлопнул Дорогина по плечу и зашел в дом.