- Что здесь происходит? - повторил он строго. - Кричат... Цветок свалили... Такой цветок был хороший!
      Чечек испуганно посмотрела на Костю, потом на директора.
      - Это не я! - быстро сказала она. - Это он!
      Костя посмотрел на нее, и в глазах его сверкнула такая ярость, что Чечек сразу испугалась, как бы он не забыл, что она не парень.
      Анатолия Яковлевича душил смех, он больше не мог сдерживаться при виде этого разъяренного "Петра" и, едва вымолвив: "Уберите все!" выхватил носовой платок и, уткнувшись в него, быстро вышел из класса.
      Костя снял мундир, бережно положил его на парту и стал собирать черепки.
      - Давай я тебе помогу, а? - сказала Чечек.
      Костя молчал. Чечек подошла поближе, присела на корточки:
      - Кенскин, давай я землю сгребу... Не пачкай, не пачкай руки, я сама!
      - Не надо, - ответил Костя не глядя.
      Чечек погрустнела, притихла.
      За дверью раздались приглушенные голоса, отрывистые, тревожные:
      - Не видали Кандыкова?.. Костя! Кандыков!.. Где он? Ему сейчас на сцену! Последнее действие, а его нет!
      Дверь распахнулась.
      - Он здесь! - крикнул Репейников. - Вот он!
      - Иду, иду, - сказал Костя, поспешно отряхивая руки и хватая мундир.
      Репейников скрылся, крича кому-то:
      - Он идет!
      - Кенскин... - тонко и жалобно позвала Чечек, - уж ты и рассердился!
      - Да, рассердился, - ответил Костя, не оборачиваясь.
      - Из-за какого-то цветка!
      - Не из-за цветка, а из-за того, что плохо поступаешь.
      Чечек вышла вслед за ним из класса.
      - Кенскин, ведь я же знаешь как Анатолия Яковлевича боюсь!..
      - Значит, свою вину на других надо валить!
      - А если бы ты меня за руки не хватал, то я бы и цветок не уронила!
      - А если бы ты мои кристаллы не взяла, я бы тебя за руки не хватал...
      - Кенскин, Кенскин! Значит, ты теперь со мной и дружить не будешь?
      - Нет, - сказал Костя, - таких друзей мне не надо! - и скрылся за кулисами.
      Чечек больше не могла выходить на сцену. Ничего не случится, если на балу не будет одной маленькой княжны... Она сняла с себя цветы и кринолин, положила их на ступеньки, ведущие за кулисы, и тихонько ушла из школы.
      ХИУС ВЕРНУЛСЯ
      Тихо звенит в тайге ручей Кологош. На берегу ручья стоит хижина, маленькая, но крепко сбитая из крупных лиственничных бревен. Здесь, на школьной заимке, живет с весны школьный сторож Романыч, пасет на привольных кормах школьных коров и лошадей. В этот день Романыч, напевая однообразную песню, которую тут же сочинял, подгонял стадо к хижине на полуденный отдых. В эти часы он варил на костре обед, а коровы дремали в густом кустарнике около загона.
      Выйдя из леса на открытый склон, Романыч вдруг оборвал свою песню: около его хижины дымился костер!
      "Кто же пришел? Охотники, что ли, какие? Или Анатолий Яковлич приехал?"
      Костер тихонько дымился, угасал. Над тлеющими углями на камешках стоял чугун.
      Недалеко от хижины на отлогом склоне, какие-то люди затевали постройку. Груды лиственничных неотесанных досок лежали под ивами. Гудела пила, стучал топор, и каждый удар, подхваченный эхом, много раз повторялся в горах.
      Приглядевшись, Романыч узнал своих школьников: вот Манжин, вот Кандыков, вот Шумилин, Ваня Петухов, Андрей... А вот и Алеша Репейников суетится, бегает, таскает колья, покрикивает.
      Романыч подошел поближе:
      - Это что строите, ребята?
      - Загон для кроликов, - живо ответил Репейников. - Будут прямо на траве жить! А то что же в клетках? В клетках тесно, темно, какая же им жизнь? А тут им будет весело!
      - Значит, это вы для кроличьего веселья строите?
      - Так им тоже хочется получше жить!
      - Не для того, чтобы им получше жить, - возразил Ваня Петухов, - а для того, чтобы на нас колхозники больше не жаловались! Алешка своих кролей так распустил, что никакого сладу не стало. Вчерашнюю ночь штук двадцать в колхозные огороды нагрянули, так целый скандал был! Судить нас хотели.
      Романыч покачал головой:
      - Ой, плохо! А ваш кроликовод где тогда был?
      Алеша молчал. За него ответил Шумилин, улыбаясь и чуть-чуть подмигивая:
      - Где был? На сцене. Шкипера голландского изображал, с царем Петром разговаривал!..
      - Значит, в тайгу их задумали? - сказал Романыч. - Хорошо. Совсем хорошо! Весело будет... Только вы поплотнее доски ставьте! Дай-ка, Шумилин, топор, я покажу, как надо городить получше...
      Анатолий Яковлевич давно уже подумывал о том, чтобы выселить из школы кроличье хозяйство - так эти кролики размножились и так трудно стало удерживать их в тесных клетках! Он уже и горбылей купил для загона, но все не хватало времени взяться за это дело. В тот вечер, когда вся школа была на спектакле, кролики опять вырвались из клеток, и утром по всей деревне слышались жалобы, а за Анатолием Яковлевичем прислали из правления. Директор обязался уплатить штраф, послал ребят переловить кроликов и тут же отправил на заимку подводы с досками.
      Костя так и не видел Чечек, после того как ушел от нее за кулисы. И не хотел видеть. У всякого человека есть терпение, и у всякого человека оно может лопнуть. Так вот, у Кости терпение лопнуло. Хватит с него этой девчонки! Скоро приедет Яжнай - может, завтра, может, послезавтра, - вот и пусть забирает ее домой. А с него хватит!
      Но совсем не думать о Чечек он не мог. И, заколачивая в землю горбыль, он про себя злился, и возмущался, и спорил сам с собой: "Вот, однако, а? Я как эти кристаллы выращивал! Как долго! А она не спросила ничего - схватила, да и ладно! И всё испортила!"
      И тут же какой-то добрый голос в глубине души возражал ему: "Да ведь девчонка же! Захотелось нарядиться, покрасоваться. Ну, что с ними делать! Они все такие! Она ведь не знала, что ожерелье сразу растает!.."
      "Ну, пусть не знала! - спорил Костя. - А почему сказала, что цветок я уронил? Это нечестно! Я бы все равно не отказался, я бы все равно Анатолию Яковлевичу сказал, что это я, но она разве должна была на меня все сваливать?!"
      И добрый голос опять возражал: "Ну, оставь ты это, Костя! Не сердись на нее... Ведь ей и самой теперь не сладко! Ведь ты же знаешь все-таки, что она... ну, что она у вас как своя и вы ей как свои... Ну, посердился, да и хватит!"
      Изгородь быстро росла. Ребята собрались сильные, ловкие, с работой знакомые. На зеленом склоне тесной чередой становились розовато-оранжевые лиственные горбыли...
      За ужином Романыч сказал, задумчиво разжигая от костра трубку:
      - А все-таки вы, ребята, совсем удивительные люди! Кому строите? Не себе. Для кого стараетесь? Не для себя. Вы совсем забыли, что уже больше не ученики здесь. И забыли, что школа теперь не ваша. А почему так трудитесь?
      Ребята переглянулись, засмеялись и даже смутились как-то и не знали, что ответить.
      - Потому, что мы нашу школу любим! - сказал наконец Шумилин. - А что, теперь каждый шаг считать? Авось не развалимся!
      - Да мы об этом даже и не думаем, - пожал плечами Петухов.
      Костя усмехнулся:
      - Это какой-то странный вопрос!.. Даже как и ответить - не знаем...
      - А ответить так можно, - по-прежнему задумчиво сказал Романыч, - это все потому, что новые люди на землю пришли. Новые люди, вот что! И на таких новых людей старому человеку смотреть удивительно. Удивительно смотреть... и хорошо!
      Романыч докурил свою трубку и взял ружье:
      - Пойду волков попугаю. А вы ложитесь, там у меня в избушке нары широкие и сена много. Всегда думаю: а вдруг какой человек ночевать придет!
      Тихо потрескивал костер. Синяя ночь стояла кругом...
      - Чудно это сказал Романыч, - усмехнулся Костя. - Почему это мы не для себя стараемся? Как же не для себя? Я, однако, из Алтайского края уезжать никуда не собираюсь. Выучусь - и вернусь. Сады буду сажать. Раз для своей Родины, значит, для себя... А как же еще?
      - А я? - сказал Шумилин. - А я разве куда-нибудь собираюсь? Да тоже никуда дальше Алтая не денусь. А что, тут делать нечего, что ли?.. Вот буду электротехником, буду на гидростанции работать. Сейчас, глядите, как у нас начали колхозы гидростанции строить - в Камлаке строят, в колхозе "Большевик" уже построили. В "Красной заре" исследовательские работы ведут, место для плотины подыскивают... И так по всему краю. Ну что же, разве здесь электротехники не нужны, что ли?
      - Ой, ребята, а мне что думается!.. - вздохнул Манжин. - Даже сказать не могу.
      - Ну что, что? - заинтересовались ребята. - Говори, чего ты!..
      - Мне вот думается: стать бы таким ученым, археологом... чтобы курганы копать. И потом на горах у нас разные надписи есть. И рисунки какие-то... Очень древние всякие надписи и рисунки - вот бы их разбирать научиться! Много бы узнать можно про наш Алтай...
      - Да, правда, - сказал Костя, - это интересно, это очень даже интересно! Я тоже очень люблю историю... А вот, ребята, я в одной книге читал, что была когда-то в старину у алтайцев междоусобная война. И один начальник, Чаган-Нараттан, убежал с поля боя и спрятался в пещере. Его потом нашли... Но я не про него хотел. Я про эту пещеру. Она где-то на горе Тарлык. Говорят, в этой пещере всякие кости находили, наверно жертвенных животных. Однако вот что интересно: стены в этой пещере потеют. Если эту сырость снять, она сразу застывает, темно-серая такая и похожа на селитру. И будто бы в старину люди варили этот порошок в воде с углем и серой и делали порох... Вот интересно бы в ту пещеру сходить! И ведь недалеко, где-то возле Узнези...
      - А что, - подхватил Шумилин, - соберемся да сходим!
      - Давайте! - согласился Манжин. - И еще на курган съездим - говорят, большой курган сейчас копать начали...
      - И я поеду! - послышался голос Репейникова, жадно слушавшего разговор старших товарищей.
      - Петухов, а ты что задумался? - легонько толкнув в бок Ваню, сказал Шумилин. - Ты что в огонь уставился, что там увидел?
      - У него свои думы, - возразил Костя и подмигнул ребятам. - Вот выучится, станет учителем и поедет куда-нибудь в большие города...
      - Почему это? - вскинулся Ваня. - А что, в больших городах без меня учителей не хватает? Или у нас на Алтае учителя не нужны? Ого! Еще как нужны-то!
      - Ребята, - сказал долго молчавший Андрей Колосков, - помните, как Анатолий Яковлевич еще давно как-то сказал: "Зашумит наш Алтай - в Москве будет слышно!"? А что? Ведь уже и начинает шуметь! На реках уже турбины вертятся... Скоро и горы откроются, руда пойдет, железная дорога ляжет.
      - И сады зацветут, - добавил Костя, - в каждом колхозе - сад! Я думаю, наши альпинисты братья Троновы тоже много помогут садоводам...
      - Вот герои! - покачал головой Шумилин. - Подумайте, ребята, ведь каждый год они на Белуху взбираются, на Катунские, на Чуйские белки... Ведь это же неприступные высоты - ледники, снег, мороз... Сколько же сил положить надо на это дело!
      - А что они, рекорды берут? - спросил Репейников. - Кто выше влезет, да?
      Ребята рассмеялись.
      - Ты, однако, Алешка, чудак! - сказал Костя. - Видно, газет совсем не читаешь. Ну, а на что советским людям такие пустые рекорды? Ведь братья Троновы не просто альпинисты, они ученые, изучают ледники, изучают наш алтайский климат... Вот тоже интересная работа - климат изучать, а потом управлять им, а? И как же много у нас всяких интересных работ!
      Подняв голову, Костя поглядел на звездное небо, на черные конусы гор, мирно спящих кругом, и вздохнул:
      - Нет, ребята, все-таки лучше нашей стороны, наверно, нет на свете!..
      Костер медленно догорал. Шорохи и шелесты бродили в тихой долине. Дрема начинала туманить глаза... Федя Шумилин сладко зевнул:
      - Пойдемте спать, ребята!
      Костя, наработавшись за день, с наслаждением растянулся на свежем сене. Ребята еще попробовали разговаривать, но умолкали один за другим сон прерывал их на полуслове. Крепкие запахи таежных трав забирались в открытую дверь хижины, где-то недалеко фыркали лошади, и огромная, нерушимая тишина стояла над горами...
      Под утро Косте приснился сон: будто вошел в хижину странный седой старик и начал дуть Косте в лицо. Костя отворачивался, а старик смеялся и опять дул на него и трогал его за уши холодными руками.
      "Уходи, уходи! - ежился Костя. - Я знаю, кто ты: ты Хиус!.."
      "Да, я Хиус, Хиус, Хиус!" - завыл старик, и Косте показалось, что снег сыплется с его белой бороды и летит по всей хижине...
      Костя поежился и проснулся. Еще не открывая глаз, он почувствовал, что озяб.
      "Вот еще - на дворе июнь месяц, а я мерзну хуже старого!" - подумал он.
      И вдруг сердце его заныло, словно почуяв недоброе: "Хиус, Хиус..."
      Костя откинул тужурку, которой прикрылся на ночь, и вскочил.
      Ясный рассвет сиял над тайгой. А ведь склон, вся трава и деревья были подернуты белым инеем. Злой Хиус не снился Косте, нет, он носился здесь и леденил долину своим дыханием.
      - Сад! - криком вырвалось у Кости. - Яблоньки!
      - Ты что? - спросил Манжин, приподняв взлохмаченную голову. - Что там?
      - Встань, погляди! - ответил Костя.
      Манжин вскочил.
      - О-о! - протянул он. - Вот так ударило!
      Костя торопливо натягивал тужурку. Манжин удивленно смотрел на него:
      - Ты куда?
      - Домой, в школу.
      - Думаешь... сад?
      - А кто знает...
      - Там пониже. Туда не дойдет!
      - Э, не дойдет! Как знать - может, и дойдет!
      Манжин тоже принялся одеваться:
      - А ребят будить?
      - Давай побудим.
      Ваня Петухов, как только услышал, что в долине мороз, вскочил не раздумывая. Но остальных ребят трудно было добудиться. Шумилин все повторял, что он на охоту не пойдет, что у него еще лыжи не готовы. Андрей Колосков пробурчал, что нельзя уходить, пока изгородь не достроена. А другие говорили, плотнее закутываясь:
      - Это только здесь, наверху, мороз, а внизу мороза нет. Зря проходим... - и снова засыпали.
      Костя, Манжин и Ваня Петухов одни ушли из заимки. Тревога гнала их по хрустящей дороге, и сердце сжималось от страха и жалости: "Неужели и листва на деревьях померзнет? Неужели и по хлебам ударило?.."
      Тринадцать километров от заимки до школы пробежали часа за два. Спускаясь все ниже и ниже, к берегам Катуни, ребята с надеждой поглядывали по сторонам: может, вот за той горой уже все по-другому - ни мороза, ни инея? Может, если пройти ту долину, там уже спокойно зеленеет трава и цветы раскрываются, пробужденные солнцем.
      Но километр за километром пробегали они по узким долинам, через некрутые горы и перевалы - и везде видели следы ночного мороза. Вот почернели и поникли нежные ветлы у ручья, вот еще лежит под лиственницами, под выступом скалы серебряный клочок инея, вот этот иней каплет холодными каплями с густых веток сосны...
      На сердце становилось все тяжелее. Утром, выходя с заимки, Костя надеялся, что ребята правы, что мороз ударил только здесь, наверху, но теперь надежды становилось все меньше и меньше.
      - Да нет, не может быть! - бормотал Ваня Петухов. - Кандыков, ты что думаешь?
      - Я тоже думаю, что не может быть!..
      А Манжин молчал. Он от своих - отца и деда - знал, что в Горном Алтае может быть всё: и среди зимы можно остаться без снега, и в летние дни может выпасть снег...
      Спустившись к Гремучему - оттуда были видны и деревня и школа, ребята приумолкли. Больше сомневаться было нельзя: беда их не миновала. Видно было, как в колхозных огородах толпился народ, слышались тревожные голоса. Густой защитный дым от горящего навоза висел над долиной.
      - Картошка померзла! - догадался Петухов. - Ребята, я сейчас... Я только домой сбегаю, посмотрю, как там у нас.
      Костя молча кивнул - он бежал в школьный сад. Манжин следовал за ним. Над садом тоже тянулись белые волокна дыма. Слабая надежда как искорка тлела у Кости в душе: а может, уберегли, отстояли?..
      В саду двигался народ - школьники, учителя. Вот Марфа Петровна стоит, нагнувшись над яблонькой. Вот прошел Анатолий Яковлевич... В углу сада ребятишки из пятого старательно разворачивают горящую кучу старой соломы, чтобы гуще клубился дым. Много народу ходило и суетилось в саду, но ни веселых криков, ни смеха, ни возгласов... Это молчание красноречивее всего говорило о том, что в саду беда.
      "Вот так и отец говорил!" - подумал Костя.
      Первой увидела Костю Эркелей.
      - Гляди - почернели! - сказала она, беспомощно глядя на свои увядшие яблоньки. - Я их всё грею - может, оживут? - И она приложила к маленькой яблоневой вершинке свои теплые ладони и стала дышать на обвисшие листочки.
      - Костя, Костя, иди сюда! - закричала Мая Вилисова, увидев его. Погляди, что сделалось! - И вдруг заплакала, слезы безудержно катились по ее щекам. - Все утро греем их, дышим на них - и ничего... и ничего не помогает!
      Костя подошел к Анатолию Яковлевичу.
      - Ты что прибежал? - удивился директор.
      Его узкие черные глаза сегодня совсем не смеялись, и от этого лицо казалось немножко чужим.
      "Когда экзамены были, он так же глядел", - подумал Костя и сказал:
      - Я увидел, что мороз, вот и побежали мы. Думали - успеем... поможем как-нибудь.
      - Да, - задумчиво произнес Анатолий Яковлевич, - восемнадцатое июня... Кто же мог подумать, что лето еще не наступило!..
      Подошел Манжин:
      - Анатолий Яковлевич, а что, все погибли или нет?
      - Да нет... - ответил директор, - вот этот край только. Открыто здесь! А там, под горой, остались: Чейнеш-Кая заслонила. Пойдемте посмотрим.
      Все трое прошли по рядкам саженцев. Подошла Марфа Петровна. Понемножку собрались девочки, младшие ребятишки. Здесь на яблоньках листья были живые, только чуть повисли и опустились.
      - Эти, пожалуй, будут жить, а? Что скажете, ребята?
      Костя немножко смутился: Анатолий Яковлевич разговаривает с ними, как со взрослыми, советуется. Они уже не школьники!
      - По-моему, будут жить, Анатолий Яковлевич! - ответил Костя.
      - Не все будут, - покачав головой, сказал Манжин.
      Марфа Петровна ниже надвинула белый платок. И так долго стояли они над увядшими яблоньками, и каждый думал свои думы. А думы были у всех одни: "Всё зря: труды, радость, надежды..." И еще думали так: "Вот что будут говорить в деревне? Скажут: "Мы вас предупреждали, чтобы напрасно трудов не тратили... Не послушались! Доказать хотели! Ну вот, доказали".
      - Значит, так? - сказала Марфа Петровна. - Значит, сада у нас не будет?
      - Значит, не будет, - грустно подтвердила Ольга Наева, которая стояла тут, подперев рукой подбородок.
      - Такая наша сторона, - добавил Манжин, - садов любить не может.
      Анатолий Яковлевич молчал, сдвинув черные брови, не спуская с яблонек своих заугрюмевших глаз. И все ждали, что он скажет. Анатолий Яковлевич сказал:
      Ну что же, ничего сразу не делается. Видно, надо нам набраться мужества да и взяться за это дело снова!
      Костя, посмотрев на всех открытым, твердым взглядом, вдруг достал из нагрудного кармана свой комсомольский билет и раскрыл его. Там, между крышкой и оберткой, лежал атласный розоватый лепесток, тонкий, полупрозрачный.
      - Вот Манжин говорит: такая наша сторона! Однако, ото неправда. Наша сторона не такая! - сказал он. И было что-то такое бодрое, такое уверенное в его голосе, что все обернулись к нему.
      - Нет, наша сторона не такая! - повторил он. - Наша сторона может любить сады. Вот какие цветы цветут у Михаила Афанасьевича! Видите? Разве вот этот цветок я сам выдумал? Я его в горно-алтайском саду взял.
      - Горно-Алтайск намного ниже, - ответил Манжин, - там может...
      - Горно-Алтайск ниже, а Телецкое озеро выше. А разве вы не слышали, что даже на Телецком озере и то сад есть?
      - Дай руку, Кандыков, - сказал Анатолий Яковлевич. - Ты молодец, парень! Так ты говоришь: будут у нас сады цвести?
      - Будут! - ответил Костя и, краснея, пожал широкую руку директора.
      Знакомое выражение появилось на лице Анатолия Яковлевича. Узкие глаза засветились, заулыбались.
      - Сами виноваты - проворонили! - сказал он. - Надо было настороже быть. Ведь говорили люди, что плохой ветер дует. Надо бы подежурить. А мы доверились: июнь наступил. Вот тебе и июнь! Ну, что делать, на ошибках учимся. Будем крепче помнить, что от алтайского климата всего ожидать можно.
      - А что, Анатолий Яковлевич, может, и правда снова посадим? - сказала Марфа Петровна.
      - Да, и посадим, - ответил Анатолий Яковлевич, - если еще у нас юннаты на это дело рукой не махнули.
      - Мы не махнули! Нет, не махнули! - со всех сторон закричали школьники. - Давайте снова посадим! Мы теперь умеем!
      - Разрешите, я с ребятами в Горно-Алтайск съезжу, - попросила Анна Михайловна, которая до сих пор молча стояла в сторонке. - Вам ведь, Анатолий Яковлевич, сейчас некогда.
      - Да, вы правы, - озабоченно сдвинув брови, согласился Анатолий Яковлевич, - не время мне сейчас уезжать. Не время! В "Красной заре" еще сев не закончили - туда надо съездить. Может, им помощь придется организовать... Да вот теперь с морозом... Неизвестно, что на огородах останется... надо партийцев собрать, с народом посоветоваться. Как тут уехать?
      - Да ведь и я могу съездить, - заявила Марфа Петровна. - Велика ли трудность!
      - Разрешите, я поеду! - закричали со всех сторон ребята.
      - Я тоже поеду! Я на машине ездить не боюсь!
      - А я уже ездил, до самого Чемала ездил!
      Только сейчас Костя заметил, что Чечек в саду не было. Он подошел к Лиде Корольковой:
      - А где же Чечек?
      - Дома сидит, - ответила Лида. И тут же лицо ее приняло обиженное выражение.
      - Почему же дома? - удивился Костя. - Что ж, она не знает, что тут случилось?
      - Ну да, не знает! Как бы не так! Все кричат: "Сад померз!" А она говорит: "Никакого там сада нет. Одни прутики". И говорит: "Никаких таких яблонь с белыми цветами на свете не бывает, и никакие яблоки на дереве не растут, а на дереве растут только шишки да волчьи ягоды. Вот и всё". И говорит: "Ну и пусть эти прутики мерзнут - вот велика беда! В тайге таких прутиков сколько хочешь растет!"
      Костя улучил минутку, когда Марфа Петровна отошла в сторону поглядеть яблоньку, которая ей показалась живой, и сказал ей:
      - Марфа Петровна, я с вами в Горно-Алтайск поехать не смогу - ухожу в Кологош. Но вот о чем я вас попрошу: возьмите вы, пожалуйста, с собой этого бурундука... ну, Чечек эту, Чечек Торбогошеву! Пусть она своими глазами на живые яблони посмотрит - они сейчас цветут там... Если она поверит, то хорошая юннатка будет. Она на работу ловкая. И потом, она ведь из тайги. Там люди никогда яблонь не видали. Пускай она будет тем человеком, который в аил принесет яблоко!
      - Я тебя понимаю, Костя, - ответила Марфа Петровна. - Жалко... ах жалко мне, дружок, что мы тебя в классе больше не увидим! - И подумала: "Ах, дети, дети, как они быстро растут! Только сроднишься, только привяжешься, а они уже и уходят из твоих рук!"
      Марфа Петровна вытерла глаза. Костя растроганно посмотрел на нее. Он хотел сказать, что ведь и ему нелегко расставаться и со школой и с учителями, что ведь и он любит Марфу Петровну, что и ему грустно до смерти... Но он не умел все это высказать своей старой учительнице. А старой учительнице ничего и не надо было говорить - она это и без слов знала.
      НА КРОЛИЧЬЕЙ ЗАИМКЕ
      В Кологош - присматривать за кроликами - Анатолий Яковлевич решил послать Костю. Он долго думал над этим, колебался: не хотелось ему отсылать Кандыкова, когда такая беда случилась с их садом. Кандыков очень был нужен здесь, да и сам Костя с тяжелой душой оставлял сад.
      - Как же я поеду, Анатолий Яковлевич? Недоделано, недосажено. И арык бы начинать надо.
      Это так. Но кого послать в тайгу? Интернатские уезжают и уходят в свои дальние деревни - по домам. Можно бы послать Манжина, но Манжин упрям, не поедет. Он уже сказал, что никуда не пойдет, пока сад не зазеленеет. Петухова? Он смелый и работящий, но беспечный человек. Он кроликов не особенно жалует, они у него голодными насидятся. И еще несколько имен прикинул в уме Анатолий Яковлевич, а остановился все-таки на Косте.
      "Да, в тайгу не всякого пошлешь. А Кандыков - парень твердый, сообразительный, честный. Сделает все, что надо. И животных любит, и с ружьем умеет обращаться. Возьмет свою собаку. Нет, кроме Кандыкова, никого не пошлю - тут уж я буду спокоен".
      Анатолий Яковлевич повидался с Костиным отцом, договорился, чтобы он отпустил Костю. Отец сам вычистил, проверил и зарядил Косте свое охотничье ружье. Рано утром на школьном дворе снарядили возок - все кроличьи клетки поставили друг на друга и связали веревками. С одной стороны в сено уложили ружье, с другой - хорошо отточенную косу-литовку, а в середину мешок картошки, сумку с крупой, хлебом и маслом и еще чайник и котелок.
      Больше всех хлопотал и суетился около возка Алеша Репейников, хотя и был удручен. Услышав, что в тайгу едет Костя, а не он, Алеша побежал к Анатолию Яковлевичу:
      - Почему это Кандыков? А почему же не я, Анатолий Яковлевич! Я бы и сам мог! А чо?
      - А "чо"? Такого слова в русском языке нет.
      - Ну, Анатолий Яковлевич, я не буду "чокать", ладно... Так ведь это и несправедливо!..
      У Алеши на глаза навернулись мимолетные слезы, и он с досадой отвернулся.
      Анатолию Яковлевичу стало жалко его. Но не посылать же двенадцатилетнего парнишку одного в тайгу!
      - Нельзя, Алеша, - мягко сказал он. - Там волки ходят, а ты еще и стрелять не умеешь!
      - Умею!
      - И кролики тебя не слушаются, разбегаются. Ты их слишком жалеешь. Кто тебя знает - возьмешь да и выпустишь их погулять на лужок. Или вырвутся у тебя... Ну, и что ты так спешишь? Подрасти немножко!
      - А уж как будто и не справлюсь! Я же день и ночь буду за ними глядеть!
      Но просьбы не помогли: в тайгу все-таки поехал Костя.
      Костю отправились провожать товарищи - Вася Манжин и Ваня Петухов. Ребята все трое пошли пешком. А на повозку с кроличьими ящиками уселась Настенька и взяла в руки вожжи. Она хотела посмотреть, как будет жить Костя в избушке: есть ли там постель, не надо ли добавить туда какой посуды, не повесить ли занавески. А то у этих ребят все будет кое-как!
      - Алешка! Так ты прибегай кроликов проведать! - сказал Костя Репейникову.
      Алеша ответил холодно:
      - Чего их проведывать? Авось не заскучают.
      - Ну, а хочешь, поедем вместе, поживешь там?
      У Алеши дрогнуло сердце, но обида была слишком глубока.
      - Нет, - ответил он, - чего уж мне... Какой от меня толк, ты и один справишься! - И, последний раз окинув взглядом кроличьи мордочки, Алеша сунул руки в карманы и ушел со школьного двора.
      Желтый Кобас первым выбежал за ворота, когда лошадь тронулась в путь.
      - Счастливо! - сказал Анатолий Яковлевич. - Поезжайте. А я пойду другую партию собирать - в Горно-Алтайск. Эх, дела наши!.. - И, чуть-чуть усмехнувшись, махнул рукой. - Горе-садоводы!
      ...Дорога шла хоть и отлого, но все вверх, все наизволок. Серый школьный меринок Соколик тащил повозку внатяг, а она то проваливалась в ухабы, то подпрыгивала на камнях или на скрюченных древесных корнях. Настенька то и дело ахала от неожиданных встрясок.
      А три товарища шли сзади и вели всё один и тот же разговор - о саде, о яблоньках...
      - Ребята, что мне показалось... - сказал Петухов. - Я сегодня еще раз посмотрел: не все погибли. Зелененькие сердцевины есть!
      - А вы, ребята, заметили? - подхватил Манжин. - Некоторые даже листики приподняли!
      - Может, какие и оживут, - неохотно ответил Костя, - но разве в этом дело? Ведь они же мичуринские - как же они могли замерзнуть? Ни одна яблонька не должна была бы замерзнуть, а они вон что... Больше половины погибло. Какая же тогда разница - мичуринские они или не мичуринские, если все-таки замерзнуть могут?
      Тихие горы встали по сторонам - и обнаженные, и укрытые зеленью, и заросшие тайгой. Они словно менялись местами, выглядывая друг из-за друга, - островерхие, округлые, отвесные. Придорожные травы становились все гуще и выше. Среди дудников и ромашек замелькали красные головки мытника. Нежно-лимонные лилии засветились на склонах, легкими стайками взбегая куда-то на неизвестную высоту.
      Часа через два повозка поднялась на перевал. А потом лошадь приободрилась, зашагала легче, быстрее - дорога пошла под уклон.
      - Слышите? - сказал Манжин. - Вот Кологош журчит!
      Соколик рвался вперед, Настенька еле сдерживала его:
      - На гору - хоть плачь, а с горы - лихач! Ишь ты какой! Учись ровно ходить - и в гору и под гору!
      Ребята тоже прибавили шагу.
      - Вот и хибара!
      - Вот и речка!
      - А вот и загон наш стоит!
      Настенька остановила лошадь около самой избушки, соскочила с повозки и тут же принялась распрягать Соколика. Она похлопывала его по гладкой спине, приглаживала темную жесткую гриву и разговаривала, как с человеком:
      - Ну что, запарился? Ну ничего, сейчас отдохнешь. Что же делать, братец, на то ты и лошадь, чтобы возить возы... Ничего, братец, не поделаешь...
      И Соколик вздыхал, словно соглашаясь: да, что же тут поделаешь! Но Настенька, вытирая свежей травой его вспотевшие бока, возражала против этих вздохов:
      - Что вздыхаешь? Думаешь - ты один работаешь? Ведь и мы работаем тоже. Да вот не вздыхаем же! А ты поработал да и пойдешь сейчас на всю ночь гулять по травам - плохо ли? Ну, ступай! - и звонко шлепнула его ладонью.
      Ребята тем временем таскали кроличьи клетки к загону. Изгородь была высокая, почти в рост человека. Толстые горбыли, крепко вбитые в землю, стояли плотным частоколом. Ваня Петухов взобрался вверх по кривой иве, нагнувшейся внутрь загона, а Костя и Манжин подали ему клетки с кроликами.
      - Э-э, ребята! - закричала Настенька. - Не выпускайте без меня! Дайте я их сама выпущу!
      Настенька прибежала, живо взобралась на кривую иву и оттуда прыгнула внутрь загона:
      - Эх, строители! Не могли калитку сделать!
      Но Костя возразил:
      - Тут калитку нельзя делать: подкопаются - удерут.
      Было весело и занятно смотреть, как кролики вылезали из клеток, как они шевелили мордочками и ушами, как разбегались по загону, прячась в густой траве. Особенно хороши были маленькие. Настя, прежде чем выпустить, брала крольчат в руки, гладила, целовала их атласные ушки. Некоторые были так малы, что помещались в пригоршне. Настенька прижималась к ним лицом, прижимала их к груди, к шее: