— Выходит, вы не дрались с «мессами», не потеряли на это ни одной минуты? — с недоверием спросил Василяка.

— Мы дрались, — подтвердил я. — Но ни разу не свернули с курса.

Командир полка понизил голос:

— А почему же все начальство вас обвиняет?

— Да разве б мы «лапотников» не сумели расколошматить, если бы вовремя взлетели? — убежденно проговорил Сачков и с обычной откровенностью заключил: — Тут начальство виновато. Само проспало, а теперь стрелочник в ответе.

Василяка на глазах остывал:

— Не ясно. Давайте разберемся.

Конечно, разбор полета был скомкан. Подавленные случившимся, все на кого-то злились, а на кого, и сами «е знали.

— Ну, мне все ясно, — сказал Василяка и пошел на КП докладывать о вылете.

Мы было тоже двинулись за ним, но он приказал всем остаться и ждать его.

— Нехорошо получилось, — возобновил прежний разговор Тимонов. — Я своими глазами видел, как «лапотники» накрыли большую колонну пехоты. Разбежаться она «е успела, все залегли… Мишень…

— И боевое крещение Варвара получилось неудачным, — громко произнес Чернышев, пытаясь шуткой отвлечь всех от гнетущего состояния.

— Как? Ты брал его в полет? — удивился Сачков.

— А как же? Выполнял всеобщее поручение.

Вскоре прибыл командир дивизии полковник Герасимов. Разобравшись, почему не сумели своевременно перехватить противника, он не стал ругать нас.

— Плохо получилось. Кровавые дела непоправимы, и все же я вас не обвиняю.

Слова полковника как-то ободрили нас. Теперь мы все вместе искали конкретного виновника, но никто не мог указать его. Виновник — война. На самом деле, разве можно в такой громадной битве, простирающейся на сотни километров, упредить все действия противника? Всюду сильным быть трудно.

Воздушное сражение происходило в очень сложной обстановке. Сначала немцы прислали несколько своих истребителей, чтобы сковать боем наш патруль. Не удалось. Тогда бросили небольшую группу бомбардировщиков с сильным прикрытием «мессершмиттов» и «фоккеров». Наш патруль, получив подкрепление, начал отражать налет авиации противника. Именно в это время и посадили нас в самолеты на случай, если дело сложится не в нашу пользу. Положение изменилось неожиданно и резко: с другого направления появились две большие группы «юнкерсов» с «мессершмиттами». Одновременно гитлеровцы послали еще порядочное количество истребителей для усиления своих групп, уже вступивших в бой с нашими. Посты воздушного наблюдения, не имея радиолокационных средств, обнаружили главные силы только на подступах к линии фронта.

Командование не решилось поднять нас пораньше: в это время наш полк был единственным истребительным резервом. А резерв вводится в бой только при ясной обстановке.

— И все-таки я бы на вашем месте собрал группу, а не полетел парами к фронту. «Мессеры» же всех могли пощелкать поодиночке, — заметил командир дивизии.

— Нас торопили! — вставил я.

— А у вас своя голова на плечах. Думать надо! — вскипел полковник. — Когда человек соображает, то как ни старается пунктуально выполнять приказы, что-нибудь разумное и от себя добавит. Пора знать, что без боевого строя нельзя драться.

Летчики внимательно слушали комдива. Герасимов уже спокойно, с некоторой иронией продолжал:

— Полетели тузы полка, а «мессершмиттишки» попались слабачки. Это вас и выручило. Смотрите же, впредь такого беспорядка не допускайте. Все надо делать быстро, но никогда не забывать поговорку: «Поспешишь — людей насмешишь». Сила истребителей — в маневре и взаимодействии. Если этого нет, то нет в воздухе и истребителей. Понятно?

Тут же командир дивизии поинтересовался, почему мы не летаем на «свободную охоту».

— Нас никто не посылает! — ответил Сачков.

— Не имеем ни указаний, ни планов… — начал было Василяка, но Герасимов резко перебил:

— Захотели указаний, планов…

И тут же замолчал: очевидно, в присутствии подчиненных не хотел делать замечаний командиру полка.

— Указания будут. — И, окинув всех задорным взглядом, с лукавинкой улыбнулся: — А сейчас возьмете меня с собой в полет?

Полковник не так часто летал с нами в бой, но зато каждый полет с ним был хорошей школой для нас. И летчики от всей души, словно Герасимов всерьез спрашивал разрешения, ответили:

— Возьмем!

— Спасибо, товарищи, — рассмеялся комдив. — Вы очень любезны. Посмотрю, что вы за орлы в воздухе.

«Свободная охота» — это полет мелких групп за линию фронта, в тыл к противнику. Попадутся на глаза самолеты, машины, особенно легковые (в них ездит начальство), поезда — «охотник» не пропустит. Для такого вида боевой деятельности привлекаются опытные летчики. Нападая внезапно, они могут нанести значительный ущерб врагу. Но не только в материальном ущербе смысл охоты. Внезапные наскоки терроризуют противника, нагоняют страх, держат, его в постоянном напряжении, изматывают силы.

Несмотря на указания командира дивизии, майор Василяка медлил с организацией «охоты». Как-то во время обеда мы напомнили ему об этом. Василяка никогда не торопился высказывать свое мнение. Наконец после долгой паузы он как-то неопределенно заметил: «Вольной работой хотите заняться? Неплохая штука. Может быть полезной». Мы не поняли, осуждает он «свободную охоту» или одобряет. Командир рассказал об удачном полете пары штурмовиков. Пользуясь плохой погодой, «илы» пришли на немецкий аэродром и уничтожили с десяток истребителей.

— Так разрешите мне сейчас для пробы с Тимохой слетать? — спросил Сачков.

— Ох какой прыткий! А смотри, погодка-то — ни облачка. Куда в случае чего скроетесь?

Майор тут же привел пример и неудачной «охоты», когда пара истребителей, залетев в тыл к врагу, напоролась на большую группу «фоккеров». В завязавшемся бою один летчик был сбит, а другой на поврежденной машине с трудом дотянул до аэродрома.

— Так что «охота» может выйти боком, — подытожил он.

Из газет и журналов, из рассказов летчиков других частей было известно, что «свободная охота» успешно входит в боевую практику авиации. У нас же в полку она не прививалась. Все это мы и высказали Василяке.

— Ну что ж, — согласился наконец он. — Раз такое рвение, препятствовать не буду. Летите! Но помните, что это не простая штука, как многие считают.

Выбрав и изучив маршрут, мы с Емельяном Чернышевым поднялись в воздух. Боевая задача — охота за врагом. Да, именно охота, во многом напоминающая охоту за очень опасным хищником со всеми отсюда вытекающими тактическими приемами: выследить, подкрасться и внезапно поразить!

Под нами небольшой городок — Ахтырка. За ним началась территория, занятая противником. Линию фронта пролетели на высоте 5000 метров. Ни один зенитный снаряд не разорвался вслед, враг не мог определить, чьи идут самолеты.

Настроение у меня бодрое, испытываю какое-то новое, еще не совсем ясное ощущение. Это, видимо, оттого, что сейчас ни к какому объекту не привязан, не надо охранять штурмовиков или бомбардировщиков, над тобой ничто не тяготеет, чувствуешь себя свободно. Перед тобой широкое небо, лети куда хочешь. А то, что внизу, не так уж опасно: моторы надежны. Полет на «охоту» сначала показался куда проще, чем все предшествовавшие.

Но как только линия фронта скрылась позади, а перед глазами поплыли незнакомые места, настроение изменилось. Небо и воздух словно сузились, земля стала какой-то мертвой, слух невольно обратился к гулу мотора.

Хотя маршрут на земле и хорошо изучен, захотелось проверить, так ли летим. Сличаю карту с местностью, смотрю на часы и компас. Под нами, как и должно быть по расчету, — извилистая речка Ворскла со множеством малюсеньких притоков и зелеными берегами. Если не попадется по пути ни одного вражеского самолета, полетим вдоль речки на Полтаву и, чуть не доходя до города, развернемся на Богодухов. Главная цель — вражеские самолеты. Не найдем их — разрядим оружие по наземным войскам при подходе к линии фронта.

Правее появилось село Диканька. Не здесь ли коротали свои вечера гоголевские герои — у пасечника Рудого Паньки? За Диканькой показалась Полтава. Над городом выше нас, в лучах солнца, спокойно парят недобрые «птички». Это вражеские истребители прикрывают железнодорожный узел и аэродромы. Из-за того что на их стороне висит солнце, сошлись недопустимо близко. «Мессеров» много, и вступать с ними в бой ни в коем случае нельзя. У врага тактическое преимущество, а у нас даже горючее на пределе. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Вспомнил рассказ Василяки, когда наши «охотники» напоролись на немецких истребителей и. не имея высоты, жестоко поплатились. Приходится сожалеть, что ничего не знали о патруле над Полтавой, а то заранее бы поднялись повыше и с ходу атаковали противника. Теперь же сами, боясь погони, спешим развернуться. К счастью, вражеский патруль, очевидно, не заметил нас или же принял за своих и не стал преследовать.

— Слава богу, унесли ноги, — с облегчением передает по радио Емельян.

— «Охотнички» тоже! — в тон отвечаю ему.

Когда немецкие истребители растворились в небесной синеве, мы снова принялись за поиски воздушной добычи. Как назло, никого не встречаем. Уже минут через пять передний край, а там — своя территория. Возвращаться с «пустой сумкой» не хочется, какие же тогда из нас «охотники»! Очевидно, такое же мнение было и у Емельяна.

— Подвернем к Харькову, — советует он. — Может, что и прихватим!

Только изменили направление, как в стороне и ниже я заметил пару тупоносых самолетов, летящих на попутно пересекающемся с нами курсе в строю растянутого пеленга, уступом влево и назад. Сразу родился замысел, и я передал Чернышеву:

— «Фоккеры»! Атакуй переднего, а я заднего.

Мы смело идем на врага, располагая таким преимуществом, как высота и солнце.

Набирая скорость, снижаемся. Прячась в блеске полуденных лучей, подкрадываемся к противнику сзади и снизу — самое удобное направление для атаки. Если нам не удастся открыть огонь внезапно и «фоккеры» заметят, то все равно ни горкой, ни пикированием, не говоря уже о виражах, им не уйти от нас.

«Фоккеры» летят прежним строем, спокойно. Направляю крестик прицела прямо в мотор, чтобы пробить его и бензиновые баки, а заодно прикончить и летчика.

Самолет слегка, словно при тихом ветерке, колеблется в прицеле — это от большой дальности. Расстояние быстро сокращается. «Фоккер» растет, раскачка затухает и, наконец, застывает. Сейчас все будет кончено. Целюсь. Еще секунда, другая и открою огонь. И тут вдруг замечаю красные звезды.

Весь пыл, азарт мигом угас. Во все горло закричал:

— Свои! Не стреляй, Емельян!

Это летели наши истребители «лавочкины», по конфигурации во многом похожие на «фоккеров». Очевидно, как и мы, возвращались они с «охоты».

Не произведя ми одного выстрела, взяли курс на свой аэродром.

На командном пункте майор Василяка, не вставая из-за стола, равнодушно выслушал мой доклад, только поинтересовался:

— Еще полетите?

Меня несколько удивил безразличный тон, каким был задан вопрос.

— Пожалуй, только не сегодня.

— Не сего-о-дня? — с иронией протянул командир полка, — А когда же?.. Что молчишь?

Да, пришлось задуматься. Теперь понятна причина, почему майор противился полетам на «свободную охоту».

Этот вид боевой деятельности должен планироваться большими штабами, и с не меньшей тщательностью, чем любое взаимодействие авиации с наземными частями. Когда истребители-»охотники» будут хорошо знать аэродромную сеть врага, основные маршруты полетов авиации, воздушную обстановку на фронте, только тогда действия в тылу противника могут принести успех.

— В «охоте» никакой вольности не может быть, — убежденно говорил Василяка. — Где вольность — там и ошибки! Каждый полет на «охоту» надо заранее и всесторонне обмозговать. Для этого на «охотников» должна работать и разведка воздушной армии, и агентура, и сами «охотники» обязаны вести разведку на себя. А у нас что получается? «Охотники» предоставлены сами себе и, как слепые, мечутся по тылам врага. А результат — вот ваш вылет. — Василяка вздохнул. — Но летать на «охоту» нужно. Приказывают. Хотя сам полк организовать по-настоящему «охоту» не может: сил нет.

Печально, но это факт! Полеты на «охоту» пока полностью отданы в ведение командиров полков, вышестоящими штабами не обеспечиваются. И конечно, приносят пока мало пользы.

— Ты знаешь капитана Петухова? — вдруг спросил меня майор. — Он командует полком.

Оказывается, сегодня в штабе дивизии майор встретил моего товарища Сергея Михайловича Петухова. Его часть базируется по соседству. Как только немного будет поспокойнее в воздухе, Василяка разрешит мне слетать к нему.

За тридцать пять суток пребывания на фронте летчики нашего полка уничтожили в воздушных боях около семидесяти самолетов противника. С каждым днем мы набирались опыта, совершенствуя тактику применения истребителей Як-7Б. И только командир полка не имел ни одной личной победы. Увлекшись организационной работой на земле, майор не мог выкроить времени для полетов. Опытный летчик-инструктор, он понимал, что дальше так не может продолжаться. И вот, заставив руководить полетами своих помощников, Владимир Степанович решил вместе с нами выполнять боевые задания. Утром 15 августа он сказал мне:

— Сейчас пойду тоже на прикрытие войск.

Мы собирались лететь четверкой, и задание было уже проработано. Майор, ознакомившись с порядком действий, сказал, что пойдет в паре с летчиком из другой эскадрильи.

Главное условие успеха истребителей в бою — пример ведущего, командира группы. Поэтому установилось правило — старший начальник над полем боя возглавляет всю группу, он же и ведущий. Василяка после длительного перерыва решил пока не брать на себя командование в воздухе. Это разумно. И все же я чувствовал какую-то неловкость, оттого что командир полка полетит в группе прикрытия с Леонидом Ивановичем Хрущевым. Воздушный бой требует единства управления, действий без оглядки, а тут рядом — старший начальник.

— Может, вы полетите ведущим, будет удобней? Василяка понял мои опасения и еще раз сказал:

— Ты полетишь ведущим группы. Я буду подчиненным, и распоряжайся мной без всякого стеснения, как найдешь нужным.

Погода стояла тихая, безоблачная. Фронтовая гарь замутила воздух у земли, и только на большой высоте было чисто. К району прикрытия мы набрали до 4000 метров. Майор Василяка с напарником находился намного выше. Сквозь желтовато-сизую пелену земля просматривалась неплохо; значит, наверняка обнаружим бомбардировщиков под собой, а выше «юнкерсы» не летают.

На солнце блеснула четверка «мессершмиттов». Я сообщил Василяке.

— Вижу, — незамедлительно ответил он.

И тут же земля передала: «Находитесь над нами. Так и держитесь!»

«Мессершмитты», несмотря на то что имели преимущество в высоте, вели себя исключительно мирно и, как бы наслаждаясь, купались в лучах солнца. Судя по плавным, неторопливым движениям, можно было предположить, что противник не видит нас. Однако это не так. Раз гитлеровцы прикрываются солнцем — жди внезапной атаки. Такое соседство ничего доброго не сулит. У немецких истребителей в совершенстве отработано нападение сверху — излюбленный и довольно результативный метод.

Хотя нас и шестеро, а фашистов четверо, мы находимся под угрозой нападения. Это может серьезно помешать, если появятся «юнкерсы». Требовалось немедленно отогнать врага. И лучше всего это сделать Василяке. Приняв мою команду, он начал незаметно отходить влево и набирать высоту, следуя с нами параллельным курсом. «Мессершмитты» стремительно, рывком бросились на меня с Емельяном. Защищаясь, мы подставили носы своих «яков», ощетинившиеся огнем. «Мессеры», сверкнув длинными телами, стремительно ушли вверх, туда, где был командир полка.

Майору нужно бы развернуться навстречу противнику, но он пошел дальше, решив, очевидно, создать себе лучшие условия для атаки. Когда Василяка круто бросил свой самолет в лоб на немецких истребителей, было уже поздно. За какие-то секунды замешательства по его ведомому успела хлестнуть вражеская очередь.

Пара «мессеров», проскочив мимо Василяки, скрылась. Обстрелянный «як» резко взмыл вверх и сделал петлю. «Мессершмитт» промахнулся», — подумал я, видя, как энергично наш летчик уклоняется от возможных атак. После петли «як» пошел на крутую горку и, как это и должно быть, потеряв скорость, свалился на крыле и отвесно стал уходить вниз. Пикирование затянулось. «Не случилось ли что с летчиком?» Но вот самолет, потеряв порядочно высоты, плавно вышел из пикирования и круто полез вверх. К моему удивлению, он снова встал носом в небо и опять, потеряв скорость, через крыло перевалился вниз и начал проделывать перевороты на горке через крыло. Глядя на это пилотирование, сразу нельзя было и подумать, что самолет сам выполняет сложные фигуры высшего пилотажа. Казалось, летчик после удачного выхода из-под атаки «мессершмитта» от радости решил порезвиться. Я передал приказание: «Прекратить баловство! Пристроиться!..»

Молчание. А самолет, точно заведенный, продолжал проделывать те же фигуры, постепенно теряя высоту.

В Монголии у нас был такой случай. Летчик выпрыгнул с парашютом, а самолет больше десяти минут непрерывно петлял в воздухе. Вспомнив об этом, я решил посмотреть на «як» вблизи, надеясь определить, что же с ним произошло.

Несколько раз пришлось подниматься и опускаться, чтобы подойти вплотную. И вот, встав к нему как можно ближе, наконец увидел: козырек фонаря разбит, голова летчика напоминала какой-то багровый кусочек, прижатый упругой струей воздуха к бронеспинке, кабина и фонарь измазаны кровью, а по фюзеляжу протянулись багряные полосы. Все ясно: разрывной снаряд угодил в голову летчика, разнес ее, а хлынувшая кровь окрасила самолет.

— Бросьте хулиганить и занимайтесь делом! — последовало приказание с наземного командного пункта.

Я отошел от неуправляемого «яка». Он сразу перевернулся и, пикируя, отвесно врезался в землю рядом с командным пунктом. Василяка, сделав переворот, направил свой самолет прямо в точку падения «яка». Словно все разом застыло у меня внутри. Установилась напряженная тишина, будто мотор замолчал. С тревогой следил за Василякой. Когда над местом катастрофы он вышел из пикирования, я с облегчением вздохнул.

А командир полка, ничего не передав по радио, полетел домой.

Не стало среди нас Леонида Хрущева.

Медленно и молча собирались летчики. Никто не заикнулся о гибели товарища. Каждому ясна причина несчастья. В таких случаях лучше ни о чем не говорить.

Майор Василяка стоял в стороне у командного пункта. Лицо потемнело, словно покрыла его серая пыль. Он усиленно дымил папиросой и имел вид измученного мастерового, вот-вот готового упасть от усталости.

Командиры полков до войны были всегда лучшими летчиками. В Монголии и Финляндии они постоянно сами летали во главе своих частей и подразделений. Так было и в первый период борьбы с немецкими оккупантами. Много командиров погибло, и был издан специальный приказ, ограничивающий полеты руководящего состава авиации.

— Вот к чему приводят такие приказы, — заметил Карнаухов.

— Это приказ Сталина.

Все смолкли, словно коснулись чего-то недозволенного, запретного.

И только Карнаухов, оглядываясь по сторонам, тихо сказал:

— И он мог ошибиться… А теперь вот зря людей теряем.

Я подошел к одиноко стоявшему майору и доложил:

— Задание на прикрытие наземных войск выполнено. В районе патрулирования сверху были атакованы четверкой «мессершмиттов». Один наш самолет сбит. Разрешите получить замечания?

У Василяки маленькие глазки, с постоянным хитреньким прищуром, почти совсем скрылись под нависшими бровями. Майор страдальчески сморщился:

— Замечания… Кому? Разве только себе, ведь из-за меня погиб летчик… Допустил ученическую ошибку. Не могу простить себе этого.

Обида на командира смягчилась.

Искусство воздушного боя не менее тонкое, чем, скажем, труд художника. Оно добывается порой и кровью. Истребитель должен уметь мгновенно принимать решение.

В сложившейся обстановке это и требовалось от Василяки. Он замешкался и не сумел упредить врага «Мессершмитты» воспользовались замешательством летчика, сбили ведомого, да и сам майор был на волоске от смерти. Вот почему сейчас не хотелось говорить ему ничего плохого и тем более утешительного.

Я попросил разрешения быть свободным.

После длительной паузы он спросил:

— Разбор провели?

— Нет. Нужно немного одуматься, поразмыслить…

Но в этот момент приехал командир корпуса генерал Галунов. Он не вышел, а выскочил из машины. Командир полка не успел еще подбежать с рапортом, как генерал, едва сдерживая себя от негодования, строго спросил:

— Кто сейчас летал?

Я кратко доложил о бое.

— Ах, вы еще и на вранье способны?.. Никаких «мессершмиттов» не было, вы сами сбили свой самолет. Я находился на КП и все видел своими глазами.

Никто из летчиков не проронил ни слова — так всех оглушило нелепое обвинение.

Галунов — сам опытный истребитель. Он наблюдал за нами с земли и, конечно, не мог приметить всех особенностей воздушной схватки. Нашу короткую стычку с немецкими истребителями, вероятно, не разглядел сквозь дымку. Зато ему хорошо было видно, когда неуправляемый «як» начал проделывать высший пилотаж, как я пристроился к нему, после чего самолет упал. Упал у КП, где и находился командир корпуса. Эволюции двух своих самолетов он принял за воздушный бой.

Видно, Галунову надоело сосредоточенное молчание летчиков.

— Отвечайте же, почему сбили свой самолет и убили летчика?

— Его сбил «мессершмитт», и вы этого не заметили, — заявил я.

— Что?!..

— Да, это так! — в один голос подтвердили все летчики.

Генерал насторожился. В глубине его разгневанных глаз, в углах рта, во всех морщинах нахмуренного лица зародилось колебание.

Излишняя самоуверенность на войне обычно свойственна тем людям, которым не довелось побывать в боевых переплетах. Галунов же немало пережил сам, ему не раз приходилось смотреть смерти в глаза. И наш вид, ответы помогли ему понять, что ошибся. Он вдруг замолчал, потом перешел на спокойный, деловой тон. Я невольно подумал, как бы на все это происшествие посмотрел генерал, если бы в воздухе была лишь одна пара? Как бы без свидетелей я мог доказать свою невиновность?

Командир корпуса находился на КП с группой офицеров, и все ошибочно поняли, что я сбил свой самолет. Вряд ли тогда удалось бы мне рассеять заблуждение. Очевидно, в некоторых обстоятельствах нужно больше верить людям, чем своим глазам. Глаза не всегда видят далеко.

С отвратительным настроением возвращались мы в эскадрилью. Все молчали.

Молчание нарушил Алексей Карнаухов:

— Не разберутся — и на тебе: сбили своего. Разбираться надо, а потом ярлыки наклеивать…

Алексей под впечатлением неприятного разговора намекал на то, как совсем недавно, после боя с «хейнкелями», его тоже обвинили в трусости. На человека легла тень позора. Теперь же, не разобравшись как следует, нас обвиняют в убийстве своего летчика. Только испытав на себе гнетущую силу несправедливости, можно было понять Карнаухова.

Майор Василяка разрешил мне слетать в гости к Петухову. На аэродроме его не оказалось.

— Наш командир в воздухе, — с почтительным ударением на слове «наш», ответил старший лейтенант, сидевший в землянке командного пункта полка. — Сейчас идет бой. Пойдемте послушаем.

Недалеко от КП, под натянутой маскировочной сеткой, похожей на большой тент, сидели за столиком несколько командиров. Рядом ходил с биноклем в руках солдат и зорко следил за небом.

— Отсюда мы руководим полетами, — пояснил офицер.

На столе стояли выносное переговорное приспособление от радиостанции (динамик с микрофоном) и телефон. Тут же лежали карта района боевых действий и другие документы, необходимые для управления.

Странно было видеть, что рядом с руководителем полетов так много народу. Здесь представители и от инженерно-технической службы, и от штаба полка, и от БАО, врач, связист — иначе говоря, целая группа управления. У нас этого не было.

Из рупора, заглушаемые треском радиосигналов, неслись отрывистые фразы летчиков. Я узнал хрипловатый бас Петухова. Вскоре голоса стали затухать. Бой, видно, кончился. В микрофон мы услышали команду ведущего на сбор группы. Через несколько минут вдали показались какие-то самолеты. Наблюдатель навел бинокль и доложил:

— К аэродрому летит восьмерка «яков». Наверно, наши.

Петухов сообщил о своем приближении и запросил посадку. Руководитель полетов встал, внимательно осмотрел небо, летное поле и только после этого дал разрешение. Четверка сразу пошла на посадку; пара, снижаясь, начала делать круг; два «яка», летевшие выше всех, остались на прежней высоте, прикрывая остальных.

Эта предосторожность даже в спокойной обстановке свидетельствовала о строгом порядке в полку.

И вот мы с Петуховым обедаем в палатке. Он мало изменился за прошедший год. Все такой же неторопливый, с чуть сонливыми глазами. Но во всем его облике чувствовался сильный характер, воля и какая-то подкупающая независимость.

— Ну что ж, за победу русского оружия?

— Э-э, наш старый тост? Не забыл Халхин-Гол? Вспомнили общих знакомых. Некоторых уже нет в живых. Сергей Грицевец погиб еще в 1939 году, во время учебных полетов. Григорий Кравченко, Владимир Калачов, Василий Трубаченко отдали свою жизнь в боях против гитлеровских оккупантов. А многие старые товарищи по-прежнему были в строю. Иван Красноюрченко, Виталий Скобарихин, Александр Николаев и другие герои Халхин-Гола сейчас успешно командуют авиационными частями и соединениями.

— А про Женю Шинкаренко ничего не знаешь?

— Погиб, — ответил Петухов. — «Чайка» подвела. Точно так же, как у капитана Владимирова в Монголии. Помнишь?.. И на кой черт их так много наклепали? Уже тогда, в тридцать девятом, было ясно, что они — шаг назад в нашей авиации.

— Ошиблись.

— Во многом ошибались. А почему?

Такие вопросы возникали, но не всегда находили ясный ответ. Я отшутился:

— А вот ты, Сережа, не ошибся. Помнишь, как в первый день войны заявил, что гитлеровцев погоним до самого Берлина на новых самолетах. Так и получилось: теперь у нас все новенькое!

Петухов улыбнулся:

— Да, правильно. Только с поправкой на два года. Как часто бывало на фронте, после обмена мнениями о больших событиях мы вспомнили довоенные годы, о счастливых и несчастливых судьбах друзей.

— А как у тебя сложилась личная жизнь? Женат? — спросил я Петухова.

Он махнул рукой:

— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.

— Отсидел свое?

— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.

— Женись, теперь препятствий не будет.

— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…

И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:

— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…

— Почему?

— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.

Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.

В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.

Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?

— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.

— Полечу. Спасибо за все.

— Переночуй.

— Не могу.

Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:

— Не думал, что ты так расстроишься, а то…

— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!

— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.

Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.

Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.

…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.

Над передовой работали «илы». Вокруг — темно-серое кипение земли: рвутся бомбы. Мне сразу передалось боевое напряжение. Наносные житейские недоразумения мгновенно выскочили из головы.

Вражеских самолетов не видно.

Небо точно голубой бархат, мягкое, с золотистым отблеском от закатного солнца. По телу разливается приятное тепло. Кругом какой-то добрый уют. Лечу на Харьков. Захотелось посмотреть на город моей летной молодости. Высота 5000 метров. В лучах солнца, в блеске крыш и окон маячат знакомые улицы. Летная школа, курсантская жизнь, первая образцовая столовая в центре, где часто, находясь в увольнении, мы обедали, — все ожило в сознании в один миг.