Он стал осматривать зал. Это было большое четырехугольное помещение, ярко освещенное и искрящееся. Стены желтые, с фантастическими изображениями сражающихся драконов: драконы красные, синие и черные. С потолка — люстра на бронзовой цепи. Три входа. Окон нет. Много мягких стульев с высокими спинками, увенчанными конусообразными шапками. На полу — яркендские ковры. Вошел Ховен, сел рядом с Месом. Кивнул. Не зря.
      Вошли две женщины. Одна — черноволосая, с каким-то безумным взглядом черных глаз, белым гипсовым лицом и с посохом-факелом в руке. Движения ее были очень резкими. Ее звали Регана Цвингли. Вторая — изумительной красоты, с совершенно белыми волосами нимбом вокруг кирпично-красного лица. В ее лице, отдаленно напоминающем строгие и одновременно мягкие черты греческих статуй, в то же время было что-то мстительное и ядовитое — такой изгиб был у этого рта с пунцовыми губами, так смотрели темно-голубые глаза, словно вечный твердый лед вершин, недосягаемых для смертных. Звали ее Ирид Ириарте. Сели с одинаковыми кивками.
      Вошел сонный вислоносый старикашка с подслеповатыми глазками — Трифон Малларме, — пробрел к своему месту, упал на стул, заснул.
      Вошел веселый коротышка с лицом, покрытым лукавыми морщинками, и открытой улыбкой — Иоанн Лерке.
      Вошел Пиль.
      Вошел жирный до невообразимости, похожий на громадную масляную гору, и из сливочных холмов его щек торчал красный как морковка, ноздреватый нос. Звался Либан Бакст. Кивнул, уселся, — и заскрипел под тяжестью несчастный стул.
      Вошел мрачный усатый Баал Форкис с извечным трезубцем в руке, кивнул только спящему Малларме, сел.
      Вошел крепкий верзила, красный и тупой, с похотливым взглядом и алым чувственным ртом, — Джакомо Банокка.
      Основной состав Буле был в сборе, но ждали остальных, не входящих в него. Вскоре выяснилось, что трое не придут, впрочем, как всегда.
      Вошел Сутех вместе со страшнолицым, огромным, которого звали бен Кебес. Оба уселись рядом с Ховеном, слева от Меса.
      Появились кубки с амброзией, которые были тут же выпиты. Первоначальное напряжение спало.
      Пошел разговор.
      — Живописное место.
      — Давно я не пил эту жидкость. Вы заметили морщины?
      — Да, место довольно красивое. Покойный был эстет.
      — Морщины? Да вы прекрасно выглядите!
      — Ах, смерть — это ужасно. Подумать только — Кобленц, великий Кобленц, и вот так вот позволил…
      — Думаю, зал обставлен слишком претенциозно.
      — Он не любил жизнь.
      — Да, слишком претенциозно.
      — Но у другой из железа душа и в груди беспощадной истинно медное сердце. Кого из людей она схватит, тех не отпустит назад. И богам она всем ненавистна.
      — А нас все меньше.
      — Как это верно сказано, подумать только, — и богам… как там дальше? Да!
      — Ведь сам ушел! Никто его об этом не просил. Не понимаю.
      — Ненавистна! Да!
      — Кончайте… глупости все это. Сам, не сам — вас не спросили.
      — Кстати, вы видели этого… бен Кебеса? Вон он сидит. Какое чудовище! Ведь он тоже…
      — Меня спрашивать не надо. Я сама все знаю.
      — А кто не тоже? Все тоже.
      — Да.
      — Хе-хе, вы ведь их не любите? А?
      — Главное — не Кебес. Главное — это то, что ушел Цезарь Кобленц. А, следовательно, пришел Сутех. Вот что главное.
      — А кто их любит? Ну, скажите, кто? Разве Ховен, негодяй. Я его ненавижу.
      — А я знаю, что его изберут.
      — Ненавидеть грешно.
      — Голоса! Голоса! Мы не знаем, кто здесь за кого!
      — Ах, опять моралии! Перестаньте, Малларме!
      — Троих не хватает. Запомните это.
      — Я сплю и вас не трогаю. На этом же основании прошу прекратить трогать и меня.
      — …морские бездны ужасны. Но они будят чувства, а это совсем не так плохо, как кажется. Чувства — это ведь так… как бы это… словом, не знаю.
      — А мы ведь разваливаемся. Вам не кажется?
      — Не то, не то! Розовы, розовы были горы!
      — Раньше была такая веселая поговорка: «Если кажется, перекрестись». Как вам? Ха-ха-ха!
      — Видите ли, дорогая, их Пантеон — это нечто особенное. Да, конечно, они тоже были связаны с людьми, но — с людьми мертвыми. Примите во внимание это обстоятельство. Слишком много было богов, связанных с загробным культом. Это ведь значит, что люди в них нуждались. А это в свое очередь означает, что люди там жили не столько в этом мире, сколько в том.
      — Ой, вы такой бесстыдник, Банокка!
      — И вот эти двое здесь. Это только первые ласточки, будьте уверены.
      — Да что вы, мадам, это такой невинный анекдот!
      — Что, вы думаете, будут и другие?
      — Хорошо, а что тогда анекдот неприличный?
      — Неизвестно, сколько вокруг таких же, как мы, бездомных, бесцельных, безверных…
      — Ха-ха-ха! Ах, да прекратите же, Банокка!
      — Мы на нейтральной территории, герр Ховен. Кто может нагрянуть сюда? Местным Владыкам мы безразличны. Что им до нас? У них дела.
      — Я скажу тебе по секрету, Мать Кибела, заговор — это не обязательно ножи под плащами и темная ночь.
      — Война — вот что нам нужно. Хорошая кровопролитная война до тех пор, пока последний из сражающихся не издохнет. Вот что я люблю, герр Мес.
      — Эмигранты!
      — Я имею право на Архонтство. Как-никак, я сын Кронида. И не надо… не надо мне ваших уговоров, Ирид. Вы ведь и сами…
      — Что, Сет?
      — Дионис буянит.
      — Настало время. На нашей стороне многие. Потерпи, Себек. В следующий раз и тебя…
      — Пусть его. Он не добьется своего.
      — Ах, Банокка… а правда, что у вас такой огромный фаллос?
      — Я терплю, Сет.
      — Да, мадам. Вот он.
      — Нужно не допустить их, сын мой. Сможем ли? Не помешает ли нам этот рыжий дикарь? Я боюсь, Аугусто.
      — Боже левый!
      — Мы попытаемся, мать. Хотя я также не уверен.
      — Мес, ты за нас? Смотри!
      — Я боюсь, Аугусто.
      — А кто еще?
      — Я боюсь.
      — Увидишь. Но многие, смею заверить.
      — Уже скоро. Настал момент триумфа, Себек. Уже настал.
      — Тогда и вы увидите, за кого я.
      — Главное, не торопись.
      — Мне, конечно, он не по душе, но уверен, мне понравится кислое выражение на морде Бона деа. Я ведь не забыл, как скидывали они меня с Вершине, копытами своими по спине колотя.
      — Вы такой пошляк, Банокка!
      — А вы злой, Пиль.
      — К вашим услугам, мадам.
      — Не забудьте, ведь я — самое Злословие!
      — Сейчас!
      Медленно и торжественно Модерата встала, зашуршало ее платье, и разговор прервался.
      — По праву старшей, — объявила она в наступившей тишине, и Ховен рядом с Месом ощетинился, — я позволю себе открыть наше Буле. Все вы знаете, что сегодня ушел наш брат Цезарь Кобленц и сегодня же были преданы его останки священному огню. Место одного из Архонтов очистилось. И вполне закономерно мы задаемся вопросом: кто вместо него?
      Она села.
      — Кобленц придерживался определенной политики, — заметил веселый Лерке.
      — Он никому не вредил, задавая тон всем.
      Зашумели.
      — Мы надеемся, что Буле изберет того, кому также будет дорога эта политика, — заметил Лента.
      — Таких нет, — выкрикнул кто-то.
      — Надоело! — выкрикнул кто-то.
      — У нас свои планы, — выкрикнул кто-то.
      — Кто говорит так, — проронила Млдерата, — тот отступает от священных принципов договора. Мы не вредим людям.
      — А мы этот договор не подписывали, — донесся голос Ирид.
      Проснулся сразу же Малларме:
      — Зачем же так прямо, сестрица? — вопросил он дребезжаще. — Теперь намерения ясны.
      — Они и были ясны, — выкрикнула со своего места Регана. — Да скажите же ей!
      Ховен ворочался на скрипящем стуле и бросал сумрачные взгляды туда, где сидели Модерата и Лента.
      — Боятся? — ухмыльнулся Пиль, перемигиваясь с лукавым Лерке. — Это только цветочки.
      — Хватит с нас верховенства! — зарычал вдруг Ховен, мгновенно распаляясь. — Долой мамашу и ее сынка! Буле обойдется и без них.
      Его тут же поддержали Ирид, Пиль с Лерке (эти как будто шутили) и Регана. Мес спокойно сидел и наблюдал.
      — А ты? — спросил его волнующийся Сутех.
      — Потом, потом, — отмахнулся Мес. — Я сейчас не нужен.
      — Зачем, — спросил Бакст, — ты это затеваешь, Ховен?
      — Заткнись! — приказал тот. — Ублюдок, винная бочка! Не тебе сидеть на месте Летоида!
      Бакста заглушили.
      — Ну что? — насмешливо завопил Ховен, обращаясь к Модерате. — Сойдешь со своего места сама? Или сбросить тебя?
      Модерата, разгневанная, снова поднялась.
      — Мерзкий солдафон! — возмущенно произнесла она. — Уймись! Еще не остыл пепел на костре Луконосца!
      — Я говорила тебе, — сказал ей Регана.
      Ховен раскрыл рот, загромыхал — засмеялся.
      — Какими словами она изъясняется!
      Сутех наклонился к Месу.
      — У вас что, всегда так?
      — Время от времени, — пожал плечами тот. — Нет сильной руки. Отце всегда служил сдерживающим фактором. Теперь они предоставлены самим себе. Не ведают, что творят.
      Сутех отшатнулся от него.
      Ховен бушевал, впрочем, с широкой неприятной улыбкой на устах.
      — Я предлагаю, — сдержанно произнесла Модерата, не обращая внимания на его рык, — Архонтом избрать нашего дорогого Либана Бакста. На мой взгляд, он достоин этого.
      Бакст зарделся и стал похож на вишневый пирог.
      — Тогда лучше Мес, — послышался голос Банокки.
      — Вето, — произнес Пиль.
      — Отклоняется, — повела рукой Модерата. Ховен, яростный, направился к ней, но его на полпути задержали.
      — Итак, все Буле… — начала она.
      Наступила кратковременная пауза, и в этой паузе всплыл вдруг спокойный голос Меса:
      — Предлагаю Сутеха.
      — Вот и началось, — потер руки Пиль.
      Лерке засмеялся. Где-то опрокинулся стул, рядом с Модератой вскочил на ноги Лента, крича:
      — Вето!
      Проснулся Малларме, сказал:
      — Да-а, — снова заснул.
      — Про! — вопил Ховен.
      — Про, — подтвердил Пиль.
      — Про, — сказал Лерке улыбаясь.
      — Про, — гукнул бен Кебес.
      — Про, — сказала Ирид.
      — Про, — безразлично произнесла Регана.
      — Про, — сказал Мес.
      Модерата по очереди посмотрела на остальных.
      — Ну, кто еще — про? — насмешливо спросила она. — Что же вы? Ведь вы тоже в этом заговоре.
      Форкис взглянул на спящего Малларме, проговорил:
      — Мне все равно, — отвернулся.
      — Заметьте, троих не хватает, — вскричал Лента.
      — Они не в счет, — грянул Ховен.
      — Ты? — сказала Модерата Банокке.
      Тот пожал плечами, самодовольно ухмыляясь.
      — Контра, — сказала Модерата.
      — Контра, — поддержал ее Лента.
      — Контра, — пробормотал Бакст.
      — Хе-хе, — скрипнул проснувшийся Малларме. — Ну, дела, — заснул.
      Сутех встал со своего стула, сияющий.
      — Ослобог, — поморщился Лента.
      Сутех рассмеялся, глядя на него.
      — Теперь, — проговорил он ласково, — я буду проводить свою политику. Ведь у меня есть своя политика, Исида, и планы свои тоже есть. Непери, ты тоже помни об этом.
      — Страшное дело! — восхитился Банокка. — Он ведь их всех перебьет!
      — Не забудь, — предупредил Ховен Сутеха, — что Адонис тоже входит в Буле, хотя никогда и не появляется.
      — Не беспокойся, Монту.
      — Как бы он не прислал ангела с огненным мечом, — произнес Пиль.
      — Бойся, Осирис! — заорал победно Сутех, вздевая руки.
      Мало-помалу все начали расходиться и исчезать, и первым исчез Малларме, превратившись в птицу.
      — Ты не очень-то, — сказал Мес Сутеху. — Не сильно радуйся.
      Тот, восторженный, обнял его.
      — Я этого тебе не забуду, герр Мес, — взволнованно проговорил он.
      — Ладно, ладно.
      Над горами уже занималось утро. Горные пики были черны и остры, как исполинские черные ножи, вытащенные из ножен. Зарево вставало над замком, а по небу, красные, словно подсвеченные снизу пожаром, неслись тяжкие алые тучи.

* * *

 
      После важного, но чересчур короткого Буле дни снова потекли спокойно. Иной раз он даже забывал, что недавно было что-то, и снова семь Архонтов у Земли. Равным образом он не чувствовал, что многое пошло на изменение. Зато он по-прежнему беспричинно испытывал муки тревоги, а потому знал: в мире все остается неизменным. Как было уже сказано, он не любил прошлого, как не любил и будущего: оно и впредь сулило ему неприятные сюрпризы.
      Теперь он редко бывал в своей резиденции. Частые визиты в миры, населенные людьми, продиктованные веленьями его Ремесла, быстро вернули его к воспоминаниям о временах давно прошедших, когда боги жили среди смертных, любя и карая. Но они были боги и тем были хороши, ибо у человека был шанс попасть в герои при жизни и быть вознесенным на Вершину. Лестно для человека, когда он знает, что боги живут не где-нибудь в поднебесье или, того хуже, не живут, но обещают когда-нибудь прийти, дабы воздать или покарать, а здесь, рядом, быть может, в соседней хижине или вон в той пещере на склоне горы. Он часто размышлял на подобные темы. Вспоминая самую ненавистную книгу, в очередной раз поражался идиотски-простому, такому чисто человеческому определению: «Я есмь сущий». Проблема не в самом боге — ему нет дела до людских определений его естества, он сказал и забыл. Проблема в несовершенном и бедном языке, которым они пытаются или даже осмеливаются определять. И тогда Мес усмехался, пожимая плечами, — он не отказывал людям в известной смелости.
      Была глубокая ночь, когда Мес прибыл на Вихрящиеся Миры, в свой дворец. Ветер гудел в верхушках лесных деревьев. Он посмотрел наверх — открылась бездна, звезд полна. Вошел в свои покои и не успел даже принять душ и переодеться, как кадуцей позвал его.
      — Что, опять? — недовольно спросил Мес.
      «Да», сказал лавровый жезл. «Да».
      Тогда Мес, вздыхая, прошел в специальную комнату, ключ от которой всегда носил на шее. Это была черная комната без окон. Три черных зеркала висело здесь. Свеча горела перед каждым зеркалом, отражаясь в его матовой темной поверхности.
      Он подошел к среднему зеркалу. Огонек свечи колыхнулся, потом ярко вспыхнул и стал ровным. Зеркало не отразило Меса. Оно вообще ничего не отражало. Лишь огонь свечи ярко горел внутри него. Мес протянул руку к нему, и огонь стал прозрачным, стал живым, и не было больше темных рамок зеркала, и тьмы не было, а только огонь свечи горел, согревая и даруя надежду, грея и давая надежду, давая тепло и обнадеживая.
      Мес сказал:
      — Великие Спящие Божества Космоса, те, кто без имени, те, кто родил и вскормил… Те, кто без числа и времени, те, кто спит и не просыпается, те, чьим велением все… Впустите меня!
      И огонек свечи протянул ему теплую руку. Кадуцей потащил вперед, и Мес шагнул, повинуясь.
      Мертвые были перед ним. Их было не так уж много, как казалось на первый взгляд. Но сначала казалось, что толпа их яростна и угрожающа и отлично знает, что делать и куда идти. Но Мес знал, что они беспомощны, ибо все они были людьми. Они стенали и плакали, потому что на самом деле понятия не имели, куда идти и что делать. Головы их были забиты разной ерундой, и они лопотали что-то о темных тоннелях со светом в конце, о бесплотности, об ангелах, о небесном парадизе. Мес не слушал их. Он сделал знак, и десятки лиц повернулись к нему, сотни глаз уставились на него и сотни ушей навострились, дабы слушать. Он произнес устало:
      — Добро пожаловать за Грань. Я — ваш Проводник. Разница между нами лишь в том, что я — знаю, а вы — нет. Однако в вашем случае разница эта превращается в неодолимую пропасть. Перестаньте твердить ерунду про белые ризы и рай, а лучше идите за мной.
      И, поведя жезлом, он повел их за собой.
      Толпа одетых в белое влеклась за ним, а он шел впереди, кадуцеем помавая. Вокруг не было ничего. В былые времена он чаще бывал в этом неприятном месте, и единственным аргументом в пользу этого было то, что он всегда возвращался, в отличие от тех, кого вел. За собой он слышал шарканье множества ног, становящееся все громче и громче, нарастал смутный гул, и по опыту он знал, что мертвых прибавляется. Он возникали и появлялись с разных сторон. Ему не надо было оглядываться, чтобы знать: он ведет уже огромную толпу.
      Так было пройдено много, и вот стал виден конец. Впереди показались темные арки Входов. Когда подошли ближе, оказалось, что прямо перед ними протекает узкий, прямой как нитка ручеек. На берегу этого ручейка сидел мрачный темный человек и курил сигарету. Он был одет в черную рубашку и потертые джинсы. Мес махнул ему рукой.
      — Здорово, — откликнулся человек, вставая и отряхивая зад. — Привел?
      — Принимай, — сказал Мес.
      — Эй! — заорал человек, адресуясь к мертвым. — Проходи по одному! Вон в тот Вход, в тот, что справа! И он стал с мрачноватыми загробными шутками переводить мертвых через ручей. Вскоре ему это надоело, и он подошел к Месу, на ходу вытаскивая из кармана бутылку. Они медленно и со вкусом выпили, глядя, как мертвые осторожно и с недоверием перешагивают через вялый холодный ручеек, исчезая затем в пасти Входа. Человек в джинсах предложил Месу закурить. Некурящий Мес отказался. Человек в джинсах закурил. Они присели на бережок. Мертвые переходили.
      — Давно ждешь? — спросил Мес.
      — Только прибыл, — кратко ответил тот.
      Они снова собрались выпить.
      — Простите!
      Они подняли глаза. Перед ними стоял небольшой старичок с аккуратной белой бородкою. С его лица не сходило удивленное выражение.
      — Простите, — повторил он. — Но я никак не могу понять. Ведь я умер?
      — А как же, — неумолимо сказал мрачный.
      — Но что тогда… это? — Старичок повел рукой вокруг.
      — Это — Порог, — вежливо проинформировал его Мес. — Место, к которому приходит каждый, рано или поздно.
      Старичок, видимо, не поверил. Он начал горячо и пространно говорить об Аиде, Вальхалле, Эдеме, Шеоле, Миктлане и Хель. Мес и человек в джинсах слушали не перебивая, последний — даже с интересом. Когда старичок иссяк, человек в джинсах спросил его:
      — Ну и что?
      — Как что! — воскликнул старичок с явным намерением пересказать все сначала.
      — Кончай, — сказали джинсы. — У вас, людей, фантазия просто неудержима. На самом же деле есть он, есть я да вот тот Вход, тот, что справа. А больше ничего.
      Тогда старичок рассказал им о Танатосе и его объятьях, о семи кругах ада и о ладье Харона. На этот раз его перебил Мес.
      — Вы склонны к олицетворению, — произнес он. — Но существуют вещи, которые не нуждаются в персонификации. Не было ни Танатоса, ни Гипноса. Не было.
      — А я никогда не умел грести, — прибавил мрачный.
      Старичок, расстроенный, поплелся ко Входу и вскоре исчез.
      — Шевелись, — орали джинсы, жестикулируя. Мертвые переходили Порог.
      Внезапная мысль осенила мрачного.
      — Ты никогда не видел, что там за Порогом? — спросил он.
      Мес качнул головой.
      — Никогда. Обратно не выходят.
      — Что же там, по-твоему?
      — Хаос, — проронил Мес.
      Мрачного передернуло.
      — Давай, давай, — еще пуще завопил он мертвым. Те шли.
      Достоверно известно: боги — дети Хаоса. Мес не верил в красивые легенды, но эта многим казалась былью. Приятно выводить свой род от Хаоса. Если как следует напрячься, то даже можно вспомнить… как там Пиль говорил… безумные, сладкие… черные ветры Хаоса… а я лечу в них… наслаждаясь, ликуя… паря на невидимых крыльях… нет, не помню я ни черта.
      Последние мертвые исчезли под аркой Входа.
      — Выпьем, — торжественно объявил человек в джинсах, доставая бутыль, — за очередных смельчаков, пустившихся на поиски неведомого.
      — Выпьем, — сказал грустный Мес.
      Выпили.
      Обратный путь он проделал один. Когда снова оказался в черной комнате, задул свечу, и она погасла. Он отправился в душ и здесь, лежа в теплой ванне, уснул.
      Приказ настиг его прямо здесь. Приказ безмолвный, всепроникающий, неотменный, неодолимый, неотвергаемый, ослепительный, щедрый, неописуемый, неповторяемый, неповрежденный, неизреченный, безвременный, неотложный, зажигающий, явленный в молнии.
      В общем, он снова требовался.
      Он с кряхтением выбрался из ванны, долго вытирался пушистым белым полотенцем. Брился. Потом шел тихими пустынными залами, ударом ноги распахивая резные деревянные двери. На середине одного из залов оказалась навалена большая куча белых камней. Мес взобрался на нее и застыл в неподвижности. Потом его не стало.
      Садилось красное медное солнце, постепенно остужая свой жар в голубом мареве горизонта на западе. Белое плато вокруг было пустынно. Вдалеке на красновато-желтом небе отпечатались темно-синие горы. Стояла тишина, лишь в трещинах между камнями стрекотали сверчки.
      Он вышел из развалин ротонды. Стол уже ждал его, стоящий у подножия растрескавшегося желтовато-белого фундамента. Хозяин Стола поднял фужер с вином.
      — Мы ждали вас, — провозгласил он. — С очередным возвращением!
      — Рабы не подал? — ворчливо осведомился Мес, садясь за Стол.
      — Никакой рыбы, — воздел руки хозяин. — Нам два раза повторять не приходится.
      — Поедим, — пригласил Мес.
      Они начали есть. Стояло — куропатки в винном соусе, круг жирной сочной колбасы, овечий сыр, хлебы, зелень, помидоры, большая плетенка с вином.
      — Легкий ужин, — заметил Мес, обсасывая косточки.
      Хозяин поклонился.
      — Новости?
      — Все своим чередом в великих стенах Космоса.
      Мес прищурился.
      — Ну, а то, что вне них?
      — А об этом нам ничего не известно, — так же хитро прищурился хозяин Стола.
      Мес поднял и выпил свой фужер.
      — Хорошо, — сказал он, вставая. — Хорошо.
      — Стены сдерживают Хаос, — вдруг произнес хозяин. Он не поднимался из-за своего Стола. — Они крепкие, стены. Но Хаос все равно нашел лазейку. Хаос поселился в умах и сердцах.
      Мес поднял руку и жезлом смахнул со Стола плетенку — темное вино брызнуло на белые камни.
      — А вот об этом, — спокойно произнес он, — прошу тебя никогда не говорить. Что ты знаешь о сердцах, говоря так значительно? И что знаешь ты о Хаосе, ты, дух?
      — Ничего, господин, — так же спокойно ответствовал хозяин. — Прости, господин.
      Мес еще немного постоял.
      — Ну, я не знаю, — проговорил он, двинувшись в дорогу. Не оборачивался. Все равно исчезнет.
      Обиталища Снофру достиг скоро. Слепящий камень плато сменился угрюмым молчанием темных стен. Присели возле них изваяния с каменными лицами. Острые яркие лучи протыкали темное пространство помещения позади Омфала, исходя из узких щелей с поверхности. Снофру вышел навстречу Месу.
      — Сегодня вы вовремя, герр Мес, — произнес он, как-то странно ежась.
      — Что Арелла?
      — Она готова.
      — Пусть не впадает в транс, — пошутил Мес, усаживаясь в кресло и принимая от Снофру традиционную чашу. Тот вдруг ухмыльнулся.
      — Она знает, что делать.
      — Приступайте, коли так.
      Он открыл окошечко, и вот что странно: он не услышал обычного людского гомона, переполнявшего в этот час святилище Трижды Величайшего. Да, ошибиться было невозможно — огромный чертог был пуст, только переглядывались между собою громадная статуя Трисмегиста и тихо и загадочно улыбающиеся лики под потолком. Пуст был и каменный помост жрицы. Хор бормотал — точно скопище косноязычных уличных певцов.
      Дам! — булькнул глухо гонг. Среди молчания храма и казавшегося ненужным шума, издаваемого хором, где-то далеко скрипнула дверь. Через огромное пространство, огибая статую, к Арелле, выросшей на помосте, шел человек. Он был один, и Омфал со своим подавляющим величием еще более подчеркивал это, как бы говоря: «Что за мелкое насекомое ползет по моему телу?» Человек приблизился, и Мес увидел, что на нем золотом, самоцветами сверкают богатые одежды, и блеск металла ложится снизу на его лицо, делая его каким-то неживым, точно отлитым в виде драгоценной погребальной маски. Медальность его облика особенным образом подчеркивали его глаза — холодные и немигающие, они льдисто смотрели с красивого, в бронзе отлитого лица.
      Человек остановился недалеко от помоста.
      — Оракул слушает тебя, — промолвила жрица, и подобрался позади помоста Мес. Насмешливой улыбкой сморщились губы живого изваяния, стоящего перед ней.
      — Воистину говорят, — гулко сказал он, — те, кто ближе к богу, со временем становятся чересчур высокого мнения о себе. Ханжество — болезнь нашей эпохи. Кто ты, женщина?
      Жрица изумленно заморгала — так с ней еще не разговаривали. Но мгновенно прежняя маска, внезапная сдернутая этим человеком, вновь легла на ее лицо.
      — Я Арелла, жрица этого оракула, — громко и гордо произнесла она. — Но сам кто ты, спрашивающий?
      — Мое имя Зет Браганса, — обронил человек. — Недавно я стал королем этой страны. Твой оракул, Арелла, также входит в мои владения.
      — Вотчина бога не может быть под властью человека, — отчеканила жрица.
      Медленная улыбка всползла на лицо Зета Брагансы, короля, раздвинула губы.
      — Бог далеко, Арелла, жрица.
      Мес за стеной почесал затылок.
      Жрица отшатнулась.
      — Как можешь ты, — в волнении воскликнула она, — как можешь так говорить здесь? Трисмегист слышит тебя!
      Человек затрясся в тихом смехе, и было это тем страшнее наблюдать, что черты его лица почти не изменились, а глаза продолжали оставаться холодными. Отсмеявшись, он сказал:
      — Я не верю в богов, Арелла, жрица. Мне они ни к чему. Единственный во всей Вселенной, я остаюсь вечным атеистом.
      — Но сам ты не вечен, человек, — раздельно и бесстрастно сказала она. — Чем может служить тебе бессмертный оракул? Или ты пришел глумиться над беззащитными слугами Трисмегиста?
      — Но ты сказала, что грозный бог слушает меня, — насмешливо произнес Браганса.
      — Миры людей — мерзь и зло, — устало сказала Арелла. — Мы верим Трисмегисту. Однако мы знаем, что он не сможет защитить нас от всех несчастий. Болезнь и порок подстерегают всякого, и отвратить их от нас — долг прежде всего наш, а не Трижды Величайшего. Хватает и того, что он спасает нас от загробных мучений в скитаниях души по серой вечности Порога.
      Браганса подошел ближе. Он слушал.
      — Трисмегист заботлив, — говорила жрица. Глаза ее заблестели. — Он — добрый пастырь. Его благость не стоит наших черствых душ. Его сила бессильна поколебать столп нашего неверия. Даже слова его, мудро прорицающие, болью отзываются в сердцах лишь немногих. В сердцах же остальных они поднимают только облака рыхлого ила тупоумия. Но немногие эти, болью взращенные, прозревают и осязают боль мира.
      Мес у своего окошка с восхищением смотрел на нее. Он даже забыл о чаше с вином, стоящей у него на коленях.
      — Послушай, Снофру, — прошептал он, не отводя глаз от напрягшейся смуглой фигуры жрицы, — послушай, как она говорит!
      — Она говорит истину, герр Мес, — ровно ответил жрец.
      Браганса тем временем, воспользовавшись паузой в словах Ареллы, вставил:
      — Ты у оракула, жрица, не забывай этого. Слова его сбивчивы и неясны, как неясен сам облик этого вашего бога, но все-таки он существует, и люди, мои люди, идут к нему. Ты не забывай об этом, жрица.
      Арелла наклонилась к нему, и запах благовоний, смешанный с запахом ее разгоряченного тела, видимо, почувствовал Браганса: ноздри его дрогнули и плотоядно блеснули холодной изморозью тронутые глаза.
      — Задай вопрос, — попросила она. — Задай один-единственный вопрос, король.
      Тот отступил на шаг — так поразила его вдруг ее странная нечеловеческая красота.
      — Один вопрос, — повторила она.
      Браганса разлепил губы.
      — Хорошо, — сказал он. — Я исполню твое желание и выслушаю слово оракула. Но не думай, что я последую ему. Об этом мне еще стоит поразмыслить. Итак, — возгласил он громко, — я, Зет Браганса, суверен всех этих земель, спрашиваю тебя, Трисмегист: что ждет меня в будущем? И дай на этот мой вопрос, сумбурный и расплывчатый, свой ответ — четкий и прямой.
      Мес улыбнулся за стеной.
      Рядом с Брагансой упал камень. Тот упруго отпрыгнул в сторону, еще два камня упали, разбиваясь, мельчась на осколки, еще упали камни, еще упали. Он взглянул наверх. Статуя Трисмегиста, огромная и торжествующая, размыкала скрещенные до этого руки на груди. Браганса попятился. Улыбка статуи уже не была загадочно-ласковой, она на глазах превращалась в гневную гримасу. Гигантское изваяние с каменным грохотом развело руки в стороны: одна, сжатая в кулак, опустилась вдоль туловища, другая уставила перст на Зета Брагансу, карлика у пьедестала, который еще осмеливался взирать снизу вверх на происходящее, не падая ниц от священного ужаса.
      — Зет Браганса! — Голос этот не был оглушающим, бросающим на колени помимо воли трубным рокотом. Это был просто Голос, и исходил он из уст статуи. — Ты спрашиваешь, каково твое будущее? Однако я не статуя командора, чтобы утаскивать тебя в ад. Говорю тебе: ты умрешь своей смертью, Зет Браганса, и лишь потом рассмотрятся твои грехи. До той же поры живи как жил, но не гневи более богов несвязным своим языком!
      Пока исполинские руки вновь принимали прежнее положение, пока появлялась вновь загадочная улыбка, пока гремело эхо под сводами Омфала, Браганса стоял неподвижно, лишь мелкие капельки пота выступили у него бисером на лбу. Что касается жрицы, то, неподвижная, пораженная явленным чудом, лежала она на помосте, раскинувшись крестом. И еще раз произошло это, когда на слова пришедшего в себя Брагансы: «А статуя-то полая!» грянуло из уст каменного Трисмегиста:
      — Червь! — и камень величиной с те, что, вращаясь, вылетают из боевых пращей, ударил его в щеку, повалив наземь.
      В своей комнатушке Мес, уставший донельзя, не глядя на давно лежащего на полу Снофру, подпер голову рукой, бормоча:
      — Дешевый трюк!

ХОР

 
      Вспомню, — забыть не могу, — о метателе стрел Аполлоне. По дому Зевса пройдет он — все боги и те затрепещут, с кресел своих повскакавши, стоят они в страхе, когда он ближе подступит и лук свой натягивать станет.