— Горе! — Лента упал на землю и стал кататься, биясь головою о твердые камни. Из головы его, из нескольких сразу открывшихся ран, потекла кровь. — Мы все умерли! Умерли!
      Среди поднявшейся неразберихи — бросились поднимать и успокаивать Ленту многие, — Мес прошел к месту Юфины. Тут он увидел Ховена. Они оба сидели рядом и отрешенно наблюдали за беготней и суетой вокруг тела Ленты.
      — Она напустила на него безумие, — сказал Ховен, глядя на Меса и одной рукой заботливо прижимая к себе Юфину.
      Мес перевел взгляд на нее.
      — Мес, — забормотала она, не глядя на него. — Герр Мес, Аргоубийца. Ты же за нас? Ты за нас, герр Мес, Аргоубийца?
      Он колебался. Он колебался.
      — Ате, — сказал он. — Ате, — сказал он.
      — Ты не понимаешь, — закричала она. — Он — сын Мелайны. Он враг.
      — Ате, — сказал он.
      — Мес, не дури, — произнес Ховен, вставая и с тревогой глядя на него. — С Лентой покончено — безумный не может быть Архонтом. Сутех что-нибудь на этот счет придумает.
      — Кого он посадит на его место?
      — Тебя, — развел руки Ховен.
      — Я не хочу быть Архонтом.
      — Тогда… тогда кого-нибудь другого. Ну, перестань думать об этом.
      Мес кивнул. Мес повернулся и, оставив их за спиною, направился к своему месту. Тут его ждал запыхавшийся и красный доктор Берджих Сулла. Он протирал очки.
      — Не знаю, что и думать, — проговорил он. — По виду типичный нервный срыв. Но что-то меня тревожит. Раньше с ним такое случалось?
      Мес уселся возле него.
      — Смотри, — устало показал он. — Видишь, вон там, рядом с Ховеном? Знаешь ее?
      Сулла, не переставая протирать стекла очков, близоруко прищурился.
      — Клянусь Хаосом! — вырвалось у него, когда он разглядел. Боги Хаоса! Это же она!
      — Ате, — сказал Мес.
      — Тогда понятно, — сказал Сулла, надевая очки и вглядываясь уже вооруженным глазом. — Я-то думал, что она ушла.
      — Все так думали, Пеан.
      — Бедняга Лента! — пожалел доктор Сулла. — Теперь ему придется уйти. А где же его мать?
      — Иногда она не приходит на собрания, — вмешался только что подошедший Пиль. — Воображаю себе, что с ней будет, когда она узнает, что теперь ее сыночек немного, хе-хе, не в своем уме!
      Лента, а с ним вызвавшийся его довести в целости Форкис, исчезли. Подошли, оживленно обсуждая происшествие, Лерке и Банокка.
      — Так вот все и бывает, — говорил Банокка, делая неприличный жест. — Пойдешь в пику другим — и сойдешь на нет.
      — Это преступление, — возгласил в это время возмущенный Катабан. — Все произошло прямо на наших глазах.
      Мириам была солидарна с ним.
      — Ховен, — сказала она твердо, — уведи ее отсюда, а то она натворит еще бед.
      Как ни странно, но Ховен подчинился.
      — Пойдем, — потянул он за руку Юфину.
      — Мелайна, Мелайна, — забормотала та, противясь. — Где же она? — Ее ты получишь в другой раз, — усмехнулся Ховен, кинув взгляд на Мириам.
      Ховен с Юфиною исчезли. Катабан вознамерился было что-то сказать, но тут его уже терпеть не стали.
      — Почему это ты снова здесь кукарекаешь, Габриэль? — перебили его Сутех и бен Кебес. — Убирайся отсюда и передай своему Господину, что мы все исполнили. И не суйте до времени нос в наши дела!
      — Я Шехина, — выпрямилась Мириам, гневно побелело ее лицо. Мы — его представители на Буле, и так будет и впредь.
      — Не будет, — бросил Пиль.
      — Точно, не будет, — обрадовался Лерке. — А ну, вон! Вон отсюда!
      Те исчезли под веселое улюлюканье и гогот Лерке и Пиля.
      — Такого еще не бывало, — проговорила Регана, задумавшись. — Мы их прогнали, но они-то все видели.
      — Это уже не страшно, — заметил Мес. — Страшно то, что избраны ключевые фигуры… — он оглянулся: Сутех их не слышал, занятый разговором с бен Кебесом. — Избраны ключевые фигуры, — повторил он. — Мы стали ненужными.
      — Что? — не поняла Регана.
      — Я за свое Архонтство буду драться из последних сил, — став мрачным, произнес Банокка.
      — Вот этого я и боюсь, — вздохнул Мес. — Это — война. Только уже не Титаномахия и не Гигантомахия, а — Теомахия. Земля слишком мала, чтобы выдержать топот и рев очередного мирового побоища.
      — А я буду драться, — упрямо повторил Банокка.
      — Вольно или невольно, а события стягиваются в узел, — сказал Пиль.
      Вдруг заговорил доктор Берджих Сулла:
      — Убираться отсюда надо. Брать, как люди говорят, ноги в руки.
      — Еще не конец, — сказал Мес.
      — Буле-то закончилось, — удивился Пиль.
      До них донесся голос.
      — Мес, — сказал Либан Бакст, — ты будешь претендовать на Архонтство?
      — Очнулся, — фыркнул Пиль.
      — Нет, — ответил Мес.
      — Тогда я, — тяжело пыхтя, поднялся Бакст, — тогда я сяду Архонтом. Возражать не будешь?
      Мес ничего не ответил. Бакст исчез.
      — И всегда-то у нас кратко получается, — раздосадовано ударил рука об руку Пиль. — Ждешь великолепного спектакля, а получается какой-то жалкий фарс.
      — Арлекином сегодня был Катабан, — заметил Банокка.
      — А Коломбина не явилась, — смеясь, заявил Лерке.
      — А я — болтун Доктор, — сказал Сулла.
      — А Бакст-то наш — Панталоне, — уязвил Пиль.
      — Ну, а я тогда — Тарталья, — заключил Мес.

* * *

 
      Кто-нибудь знает, что такое Вихрящийся Мир? Привольное творение великого разума и рвущегося изнутри желания, воплощенная, но остающаяся несбыточной мечта, горький вызревший плод осуществленной грезы, Вихрящийся Мир и назван-то вихрящимся потому, что он весь дымится, разноцветится, струится, вихрится, как льются и переливаются сновидения, эти невоплощенные зачатки действительности, как падает с высоты интеллекта мысль, по пути изменяясь и превращаясь в то таинственное, чему уже невозможно подобрать имя. Сотнями Вихрящиеся Миры висят вокруг Земли клейкими гроздями, невидимые и недоступные. Одни из них населены и обитаемы, словно радужные пузыри, летающие в беспредельном одиночестве вечности. А те, что пустуют, временами лопаются и исчезают с великим звоном, ибо не могут более существовать без питающей их идеи хозяина. Окружающие их смыкаются и занимают место погибших, чтобы и дальше кружится и кружится вокруг родимого, но уже, в сущности, бесполезного сине-зеленого шара.
      Один раз Мес, стремясь попасть в мир, где когда-то ожила его статуя, попал вместо этого в совершенно иной мир. Здесь тоже был вечер, и солнце этого мира также постоянно садилось, никогда не восходя. Трубное величие зари, восхода, ни разу не загоралось здесь, а птицы никогда не пели перед тем, как встанет солнце. Вместо этого здесь вечно был предзакатный час, когда светило еще не полностью, а лишь по пояс, уходит в черные жирные земли горизонта, проплавленные его гигантским огненным телом. В темнеющем, но еще не темном небе зажглись уже незнакомые голубые звезды, постоянно светящие тут — печально и ярко.
      Этот мир был очень похож на мир Меса, но все-таки это была не его земля. С удивлением обнаружил он позади себя целый город: белые дворцы, купола, крыши, арки, стены высоких домов, тонкие вырезы окон и входов. И он пошел туда. Белый город не отдалялся, и он вскоре вошел в него, с любопытством осматриваясь. Он не знал, чей это мир, но чувствовал, что возрастом он равен его миру, а значит, хозяин его наверное знакомый или даже из Семьи. Легкий полумрак скрывал детали интерьера городских домов, а двери их были открыты. Этот город не подлежал распаду, как и мир, он мог существовать намного дольше, чем мог существовать его хозяин. Но он не мог жить вечно, ибо противоречит это всем и всяческим законам. И Мес понял, что это покинутый мир, что он случайно оказался здесь и, конечно, не встретит местного господина. И перед уходом он решил осмотреться здесь детальнее.
      Больше всего его заинтересовал один дворец. Это палаццо находилось в центре города и было, по-видимому, главным элементом его архитектуры. Как и все дома, палаццо было белым, с изящными мавританскими балкончиками и лепными нишами удлиненных кверху окон. Вход стерегли два льва, геральдических зверя, а сами двери были из палисандра. Мес вошел и стал свидетелем и внутреннего великолепия палаццо. Здесь было много статуй, и зеркал, и картин, и старинной дорогой мебели, и пышных, скрадывающих шаги ковров, и Мес любовался всем этим. Живопись, как он приметил своим взглядом знатока, была подобрана со вкусом, сообразно стилю, в котором была выдержана каждая комната, и многие картины, висящие в комнатах, запечатлевали ландшафты столь чуждые и образы столь дикие, что кисть изобличала явно неземное их происхождение. Видимо, бывший хозяин палаццо был существом, тонко разбиравшимся и в неродном искусстве. Но кем был он, Мес так и не смог разгадать.
      Дело в том, что герр Магнус Мес, даже если брать во внимание очень широкие его познания сразу во многих областях, крайне плохо знал существ, которые могли быть сравнимы с ним. Он был в курсе дел Семьи, неплохо ладил с Детьми Нуна, но про других знал плохо или просто ничего. Конечно, он понимал, что прочие Пантеоны узко национальны, а его Семья интернациональна только в силу своей чрезвычайной разветвленности и многочисленности. Кроме того, многие из его Семьи в прочих семьях также играли свою роль, но уже под другими именами и даже в другом обличье. Но были и такие Пантеоны, пантеоны людей дальних, племен затерянных, варварских, членов которых не знал ни он, ни кто-либо другой из Семьи. Пантеоны эти отличались резкой национальной специфичностью, и поэтому они были недоступны их пониманию, а следовательно, отталкивали. Но, как ни сложились обстоятельства, члены тех семей тоже пострадали от власти Адониса, которого называли по-разному, и тоже обладали способностью творить Вихрящиеся Миры. Так что этот мир был, по-видимому, одним из тех, куда никогда не попадали члены Семьи Меса.
      «И не будет ни эллина, ни иудея…» Вот чем он их приманивал, и они по обыкновению своему непревратно толковали его слова. Прямой смысл: течение времени, его религия и их вера размоют национальные черты, и не будет уже ни эллина, ни иудея. Все гениальное просто: он по-другому взглянул на людей, — не как на объект наслаждения, не как на немощных червей, не как на и так страдающих от жестокостей жизни и неба, коих нужно спасать, но как на силу, способную вознести, возвысить. Впервые его вера поднялась над жесткими бордюрами родной крови и стала — всемирной. Что боитесь, маловеры? Не будет уже стона и скрежета зубов, а будет град небесный, новый Иерусалим, и потекут реки молочные. Только терпите, смиритесь, усмирите самих себя. Все гениальное просто, но сложно людям усмирить себя. Чуть возвысятся — и возносится их гордыня вверх, как флаг неприятельский вздымается над войском несметным. Возомнили о себе — и поклоняются истуканам, забыли бога истинного. Мнят о себе чрезмерное, вызывают у себя мысли гордые, мысли сумрачные. Эти-то мысли, таящиеся в голове человека, как хищный кайман прячется в грязи болотной, и есть яд, отравляющий бытие таких, как Адонис. Брызги этого яда несмываемы, их не вытравишь ни бумажным колпаком еретика, ни чтением благостных книг, написанных черствыми и грешными ханжами. Оно, это зелье, и заставляет жить древних дьяволов, в которых уже давно никто не верит.
      Мес повернулся, чтобы идти и покинуть этот заброшенный, погибающий мир, но на пороге столкнулся с Вольдемаром Пилем. Тот запыхался и смотрел удивленно.
      — Один шанс из тысячи, — произнес он, борясь с одышкой. — Я знал, что ты где-то в чужом мире, но совсем не ожидал, что именно здесь. Какой же я везун!
      — Чей это мир?
      — Не знаю. Я здесь никогда не был. Послушай… Но давай сначала присядем.
      — Опять долгий и нудный разговор?
      — Опять. Я чувствую свою вину, что вытащил тебя на Землю, а тут все и началось. Я ведь выступил в роли добровольного советчика. Но это принимает дурной оборот.
      — Что, опять Гогна?
      Пиль невесело хмыкнул.
      — Гогна, — сказал он, — стали этаким гипотетическим символом невидимой, но существенной опасности. Сейчас дело не в них. Вернее, в них, но уже в другом ракурсе. Я думал, что ты почувствуешь это на Буле.
      — Я и почувствовал.
      — Что? Что именно почувствовал ты?
      — А то, что и на этот раз не обошлось без нашего новоиспеченного Сатаны.
      — Правильно. Сначала он стал Архонтом…
      — Ты, надеюсь, не собираешься взваливать всю вину за это на меня?
      — Пока тебя никто не трогает, — покачал Пиль головой. — Но дело все серьезней и серьезней. Для Сутеха объявление Сатаною не опала, а награда. Он очень горд этим. И лезет дальше.
      — Куда дальше-то?
      Взгляд Пиля приковал его к месту.
      — И впрямь, дурацкий, нудный у нас разговор выходит… Тут цепочка не очень длинная. Твой знакомец Зет Браганса, кого обозвали Антихристом, стал для Гогна — только, пожалуйста, не вздрагивай так, да, да, они здесь очень даже причем, — стал для них нечто вроде яркого маяка в ночи. И они потянулись к нему, повлеклись, как идут на огонь хищные рыбы. Они пришли к нему.
      — И что? Они его убили? — поинтересовался любопытствующий Мес.
      — Нет. — Удрученный его непониманием Пиль сморщился. — Я тебе о чем толкую? Они стали его слугами. Понимаешь? Ведь он — ходячий символ неверия, так же как Сет — символ извечного противления. Браганса и Сет столковались между собой, и я думаю, что они заключили союз с Гогна.
      — Как? — вскочил побелевший и нахмурившийся Мес. — Союз? О чем? Откуда ты знаешь?
      — Ховен мне кое-что поведал, — сообщил Пиль. — А ему в припадке самовлюбленности рассказал Сутех.
      — Что это за союз?
      — Не знаю. Кстати, ушел Лента.
      Мес застыл.
      — Что? — наконец сказал он. — Не может быть!
      — Не знал, что это будет иметь для тебя хоть какое-то значение. — Я начинаю понимать…
      — Все верно, — подтвердил его догадку Пиль. — Да. Сутех хочет посадить одного из Гогна на Архонтство.
      — Боги Хаоса! — прошептал Мес, до которого только сейчас дошло. Великий Хаос! Да это же чудовищно! Сутех спятил!
      — Я тоже так думаю, — кивнул Пиль. — Модерата оплакивает смерть сына. Малларме куда-то пропал. Все разбежались. Это самый удобный момент.
      — Кто из Ангелов знает об этом?
      — Никто. Иначе это уже вызвало бы бойню.
      Мес встал и начал ходить. Пиль следил за ним одними глазами.
      — Где Браганса и Гогна? И где Сутех?
      — Сутех на Земле, в своем храме, — ответил Пиль. — А Браганса… тебе это не очень понравится.
      — Где он?
      — Там, где твое любимое святилище.
      Мес остановился.
      — Арелла! — прошептал он.
      — Да, там. Он все еще король, но сейчас его амбиции разгорелись. Он объявил себя Rex mundi.
      — Ховен, мерзавец! — скрипнул зубами Мес.
      — Он — тоже орудие Сета. Он ведь сыграл и на его жажде действий, кровожадности, и на твоей ненависти к Адонису.
      Мес задумчиво поковырял обивку кресла.
      — Вскоре исчезнет Модерата, — сказал Пиль. — И знаешь как?
      — Знаю, — обронил Мес.
      — Ну да, это ведь ты притащил сюда воду Стикса.
      — Что придумал Сет?
      — С ее уходом освободится второе место в Буле. Но он пойдет и дальше. Он станет уничтожать оставшихся. Он хочет составить Буле из Гогна.
      Мес никак не мог прийти в себя.
      — Я же помог ему! — восклицал он. — Помог ему! Ты хорошо поступил, что не стал Архонтом, Пиль, но сейчас тебе это уже не поможет. — Меня ему не поймать.
      — Тебя — да. А другие? Они более уязвимы… Ты знаешь дорогу отсюда?
      — Нет. Но ведь все Вихрящиеся Миры — соседи друг другу. Думаю, как-нибудь выберемся.
      И они покинули белое палаццо несбыточных снов.

ХОР

 
      Я хотел бы, да, хотел бы, Чтоб рука моя нагая, Неизбывно-человечья, Налилась бы жгучей силой, Твердокаменною стала б, И тогда б я той рукою Твердокаменной своею Бил по голове, покамест, Кровью, волосом залеплен, Не пробил бы постепенно Дырку в черепе ненужном.
      Чрез дыру эту большую Я перстом паучье-цепким В недра сущности ворвался б И принялся им крутить бы В мозге, мыслях и кровище.
      Забурлил, заволновался Котелок пустых желаний, Извергать парами начал Яд сомнений, соль разлуки, Желчь и морок дружбы тщетной, И любви порочной сахар, Одинокий дым свершений, Веры страшную химеру, И победный призрак страха, Соль сомнений, яд разлуки, Желчь любви, тщету порока, Одиночества химеру С ароматом нафталина, — Все смешал я жестким пальцем, Обуянный разрушеньем, С криком громким в бой кидаясь, Идеалам изменяя И плюя на прах закона.
      Все расставил в голове я По местам своим исконным.
      А потом я полной горстью, В прошлом щедрой на даренья, На тяжелый мрамор гладкий Ляпнул б первую добычу — Кровомозга сгусток жуткий, Кляксой красною бы ставший, Раз, другой, — и так, покамест Котелок вечно болящий До дна вычерпан не будет.
      А затем — короткой скалкой, И привычной, и удобной, В блин кровавый все расплющить — Соль любви, тщету разлуки, Химеричный призрак счастья, Ледяной песок измены, Отвращенье первой ночи, И напрасный веры пламень, И смиренный рев молитвы, И поганый ужас смерти, И фонтаны, и прозренья, Что приходят мутным утром, Винных грез итог понятный, И так дальше, и тем больше, Чтобы голова пустая С этим новым состояньем Пообвыклась бы немножко.
      Блин кровавый тощ и дырчат.
      Прокатить еще раз скалкой И готов к употребленью.
      Скалку в сторону, один раз Загнут левый уголочек, Загнут правый уголочек, Сложен пополам любовно Мерзкий блин тщеты и тлена, Превратился он в журавлик Безобразный, но летучий.
      Ветер вечности поднялся, Небосклон судьбы стал хмурым.
      Прянул с места мой журавлик, Полетел, расправив крылья, Полетел, вихляясь, корчась, Скрылся прочь.

* * *

 
      Град богов, семивратные Фивы, в который уже раз распахнули свои врата Месу, врата невидимые и недоступные, но от этого вовсе не перестающие быть реальными. И он вошел, как когда-то входил в Фивы некто сфинксоборец Эдип — победителем и будущим властелином-царем. Но совсем не предвкушение вожделенной награды ощущал Мес, возносясь на лифте к себе на последний этаж, поднебесную конуру в концерне «Олимп». А чувствовал он жуткое сосание пустоты, облекшей сердце, пустота такая возникает в конечные и гибельные моменты, когда должно прийти решение, но не приходит. Но что хуже может быть того, когда не понимаешь своей горечи, не знаешь ее истоков, и душа воет в тоске, ибо чует злобу и слепоту рока. Так и Мес, словно душа неприкаянная, бродящая ночами у жилищ и костров, окунулся вновь в переживания прежнего, занятость и поглощенность делом, но все равно знал внутри, что и это — не выход.
      Он вознесся в небеса и вышел к двери с табличкою «Ференц Нуарре». Кабинет за время долгого его отсутствия успел неуловимо преобразиться — ведь здесь хозяйничал Штумпф, когда он сам не мог заниматься делами. И запах здесь стал другой — такой же неуловимый, но ясно говорящий о присутствии нового хозяина.
      Мес сел. Пестрые мысли захламляли его голову, мысли, пребывающие в первозданном хаосе, нелепые мысли, нерассортированные, мельтешащие и бегающие, подобно мелким шныряющим тварям, они носились, не давая покоя мозгу, и единственным выходом было — поддаться, устремиться прямо в гущу этой мятущейся толпы и, раздавая грубые тычки воли, расставить, подавить, привести в порядок хаос — быть Творцом нового образа мыслей, созданного во время семи секунд Творения. Но тут в комнату вбежал Штумпф, Езус Мария, и Мес был поставлен перед проблемой еще некоторое время мириться с гулом и метанием нерасставленных по местам дум.
      Вошедший Штумпф поклонился, шумно сопя, — было видно, что он только что узнал о прибытии Меса и спешил, чтобы застать его.
      — Сеймур Квинке выздоровел, — сообщил он вместо приветствия.
      Его руки были пусты, что Мес с удовлетворением и отметил, — сегодня особенно не было охоты и всякого желания окунаться в бездну дел, предоставленных неугасимым Штумпфом.
      — Он уже работает?
      — Да, он уже на посту.
      Тотчас же, будто наконец-таки дождавшись этих слов, послуживших ему сигналом, зазвенел аппарат под рукой Меса. Он нажал кнопку, и из динамика донесся голос на одних высоких нотах, голос президента концерна «Олимп» Сеймура Квинке:
      — А, это вы, любезный… — тут Квинке, видимо, справился у кого-то насчет имени, — любезный Нуарре! Так вас трудно поймать, очень уж вы занятой человек, не в пример нам, прозябающим в лености!
      Мес слушал.
      — Я к вам вот по какому вопросу, собственно, — голос Квинке дал хрипотцу. — Пришли, понимаете ли, люди из министерства, а я совсем забыл название нашего концерна. Совершенно, извините, из головы вылетело — по болезни, наверно. Не могли бы вы…
      — Отчего же, — сказал Мес. — «Тартар».
      — О, огромное, огромное вам мерси, господин Нуарре, — рассыпался Квинке. — Может, заскочу к вам как-нибудь, посидим, поговорим. Квинке отключился, и Мес переглянулся иронически со Штумпфом, слышавшим весь разговор.
      — Много дел накопилось, — прокашлявшись, сказал тот.
      Мес понял, что спорить в его положении не приходится.
      — Ну что ж, излагай, — сказал он, на что Штумпф проговорил:
      — Простите, я не захватил с собой кое-какие бумажки, извините, и выскочил из кабинета, что-то еще бормоча.
      Мес остался сидеть в той же позе. Взгляд его бесцельно блуждал по стенам, по голому серому потолку, пока не уткнулся в картотеку. Эти ящики в углу, прибежище его ненадежной памяти, были строго зашифрованы и пронумерованы, как и положено. За долгие годы своей деятельности в этом месте он вносил в картотеку буквально все, с чем сталкивался, поэтому она была обширна и познавательна, как энциклопедический словарь. Составлена она была по алфавиту, но непонятных значков, которыми была усеяна каждая ее карточка, никто излишне любопытствующий понять бы не сумел, — картотека Магнуса Меса была на языке «Илиады». Он вынул два ящика и бухнул тяжелые железные прямоугольники к себе на стол.
      Первый ящик был на «пи». Здесь он отыскал имя Ленты. Так, вот и первая жертва. Он покопался в столе, нашел вечное перо и баночку черных чернил, вынул карточку Ленты и написал на ней теми же письменами одну-единственную строчку. Как много имен в этой картотеке было завершено вот этой вот строкою.
      Он вытащил карту Модераты из ящика, помеченного буквою «дельта». Вынул и, пробежав ее глазами, задумался. Он уже знал, что совсем недавно Сет, Ховен и Себек, ставший недавно Архонтом при поддержке Сета, заставили Модерату Редер, ополоумевшую после смерти сына, произнести пустую и ложную клятву над страшной водою Стикса. Сразу же по произнесении клятвы Модерата упала наземь и погрузилась в тяжелый, похожий на забытье сон. На ней не сказалось то, что ее силком принудили произнести древние слова. Сет и Ховен торжествовали.
      Но воду-то принес он. В качестве награды они звали его на Архонтство. Но он чуял недоброе и не согласился. Нет, не меня они хотят видеть рядом с собою. Я, конечно, хорош — помог им обрести власть, не шиплю злобно и не шушукаюсь по углам, что-де прошли старые, добрые времена. Я стал ненужным только потому, что — непонятен, потому что не могут объяснить они причин моего отшельничества. Тщеславие Бакста объяснить могут, и ненависть Ховена тоже. Но я остался им непонятен. Но разве непонятно омерзение при виде их проделок? Сет совершенно зарвался. Рассказы о его деяниях уже переполнили миры, и все только и ждут… Чего ждут они? О, любители парадоксов, они ждут второго пришествия, дабы мир был избавлен от Сета! Я был виновником его избрания. Змею пригрел на груди своей, и вот, желает вонзить жало свое в грудь неприкрытую. Еще долго не будет пришествия, и успеет натворить Сет дел. Гогна! Гогна приведет он в мир!
      Он, очнувшись, медленно вывел на карточке Модераты те же слова, что и на листке Ленты. Потом встал и задвинул ящики обратно в их гнезда.
      Вбежал Штумпф. На этот раз руки его были отягощены весом толстых бумажных кип. Он свалил все это на стол Меса.
      — Я не об этом хотел говорить с тобою, — произнес тот, и Штумпф застыл на месте. — Давно знаю тебя, и ты произвел на меня впечатление человека умного и хваткого, хотя и неспокойного. Только не знаю вот, чем объяснить неспокойствие твое?
      — А ничем, — объяснил Штумпф. — Я такой с детства. Друзья дразнили меня вьюном и егозою, но по сути своей, знаю, я трезв и мыслю логически. Так что это — лишь внешнее, неглубинное.
      — Я редко бываю на Земле, — проговорил Мес. — Скажи, что обременяет души людей здесь? О чем их помыслы?
      Штумпф вдруг вздохнул.
      — Не знаю, — сказал он. — Не могу ничего сказать о помыслах. Но… Начало твориться нечто. Земля уже не та. Причем с недавнего времени. Хотя экологический баланс был более или менее приведен в норму три сотни лет назад, в последние годы кажется, что природное равновесие опять нарушено. Стали наступать пески. Глобальная температура повышается. Постепенно тают полярные шапки, и повышается уровень Мирового океана. Но что самое худшее, люди начали болеть. Будто неведомые силы ополчились на мир. Врачи бьются изо всех сил и сами погибают.
      — Откуда у тебя все это?
      — Я статистик. Причем статистик, не сторонний мировым проблемам. Наука вступила в бой с чем-то, что вдруг проснулось, и ведет этот бой не на шутку. Огромные центры цивилизации задохнулись в чаду эпидемий и моров. Пески наступают на мир.
      — Пески… — повторил Мес.
      — А что? — вдруг в упор спросил Штумпф.
      — Я только интересуюсь. Лишь отмечаю. Пески, значит.
      — Да, пески. Оправдываются слова древней пословицы: «Где тонко, там и рвется». Где нет преграды, где воля слаба, где провидение топчется и буксует перед натиском непонятного, — там как будто что-то прорывается в мир, будто дамба прорывается, и лезет к нам нечто… Многие ударились в мистику и стали голосить о силах зла. Я в это не верю.
      Мес с грустью смотрел на него. Потом быстро опустил глаза, чтобы Штумпф не увидел в них эту непонятную для него грусть и ничего не заподозрил.
      — А во что ты веришь? — спросил он.
      Штумпф смотрел в сторону. Вся его горячечная суетливость вдруг пропала, тело перестало вилять и дергаться, перестали дрожать руки, словно от предвкушения близкого барыша. Перед Месом стоял спокойный и собранный человек, который знает, что говорит.
      — В человека, — сказал он.
      — Что? — не понял Мес.
      — В человека, — повторил Штумпф. — Я верю в человека. Для вас, наверное, это звучит как новость, однако это так. По убеждениям я гуманист. Я верю в справедливость и в идеал. Я верю в торжество идеи и разума. Я верю в добро и в чистоту, и в красоту я верю. А Бог — это и есть красота.
      Мес смотрел на него.
      — Не смотрите так, — внезапно смутился Штумпф. — Странно… В вашем взгляде таится что-то… Знаете, когда-то, очень давно, на Земле было Возрождение. Все самое высокое пробудилось в людях, и они, словно прозрев после мрака, начали творить. Они создавали прекрасное, они верили в святость красоты и в то, что ее поймут и через века. Осознание своего бессмертия через собственные произведения приводило их творчество к апогею, на ту самую грань, где, слабое и немощное, кончается человеческое и начинается, зачинается божеское. Одни мастера умирали в нищете. Другие, приближенные к князьям, ввергались затем туда же, в нищету и ненависть. Но и те, и другие продолжали жить и после смерти, жить и дарить жизнь остальным, жить и вдохновлять. Они завоевали для себя бессмертие.
      — Ты знаешь выход? — недоверчиво спросил Мес.
      — Нет, — горько покачал головой Штумпф. — Я не знаю выхода. Но я верю, что кто-то знает его и выведет нас из тьмы, куда ввергли мы сами себя.
      — Но кто будет это, ты знаешь? Бог? Или человек? — Это будет человек. Не бог. Потому что давно ушли от нас боги. Мес поднял одну бровь.
      — А что же церковь? — спросил он. — Несогласие Христово?
      — Они поражены проказой, подобно нам, — сказал Штумпф. — Ибо проказа — болезнь крестовых походов.
      Еще немного поговорив, Мес отпустил его. Штумпф ушел. Бронзовый Гермес глядел из своего угла. Мес наклонился. Одним коротким, точным движением задернул старого бога плотной тканью занавеса.

* * *

 
      В мертвом, переделанном под жилище луксорском храме было холодно. Дрожащие светильники в уставленном колоннами главном, гипостильном зале делали видимыми тучные, резьбою траченные колонны, проходы же между ними наводняли непробиваемой, непросветляемой, могучей стеною тьмы. Поэтому не хотелось идти туда и блуждать между молчащих колонн — мнилось, что нет в главном зале храма свободного прохода, а весь он заставлен светлыми и темными столбами, подпирающими свод.
      Прочие помещения также напоминали игру света и тьмы — одни были напоены светом, другие ввергнуты во мрак. Только то помещение, где разговаривали они, не было похоже на другие, — здесь царили сумерки.
      Они разговаривали: он — стоя, опираясь рукой на невысокую тумбу, где стояла нетронутая чаша с вином, она — сидя в кресле и приняв всегдашнюю свою царственную позу. В окно светила сливочная луна, жирная и пористая, как пенка. Свет ее падал точно между ними, лежал на полу, ровный и чуждый, словно аппликация. Из-за этого они плохо видели друг друга, лишь силуэты: свет был слишком ярок для полутемного помещения. Слишком яркая луна уродилась в этом сезоне.
      Говорили они уже долго, но вряд ли замечая это — протяжные и надрывные паузы превращали разговор в одно сплошное многозначительное молчание и сводили на нет то немногое, что было сказано. Замолкали не от того, что нечего было сказать, но от неловкости, смущения, быть может, странного недопонимания там, где раньше все схватывалось с полужеста. Мучительно протекающий разговор этот, в сущности, был не нужен ни ему, ни, тем более, ей. Однако он все равно пришел, чтобы говорить с нею, а она не могла отослать его. И поэтому истязали себя оба. Поминутно то у него, то у нее вдруг выплескивался наружу поток слов — и так же резко обрывался. Давно бы следовало закончить, положить конец, подвести черту — и разойтись. Но нет, они продолжали свой мучительно-бессмысленный разговор.
      — Пойми, о вине говорить не нужно, здесь вообще неприложимо само это понятие. Мне, видимо, при рождении на лбу это написали, вожгли в мозг — будь хитрым, ловким, умным, — и чересчур приспосабливающимся, примиримым. Тогда как остальные не выдержали, я пытаюсь ненавистью оправдать себя, а на самом деле — просто боюсь. Чего? Ангелов? Нет, неизвестности. Пойми, это болезнь, нет, это мука быть здесь, говорить с тобою, поведывать тебе все это через боль. А ведь ты сама должна понимать.