— Тот тип с Парк авеню. Швырнул мышью.

Шерман прошаркал в свой угол и уселся на свернутый пиджак. Рука болела уже гораздо меньше. Может, и не сломал. Но от укуса в ранку могла попасть какая-нибудь зараза! Он размотал платок, чтобы взглянуть. На вид ничего страшного. Крови нет.

Опять к нему черный юнец идет! Шерман бросил на него взгляд и отвернулся. Негр сел перед ним на корточки, как прежде.

— Эй, ты, — сказал он. — Знаешь что? Мне холодно.

Шерман попытался не обращать на него внимания. Смотрел в сторону. Он сознавал, что на лице у него написано раздражение. Не то! Тоже знак слабости!

— Ну, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Шерман повернул к нему голову. Какая злобная рожа!

— Я у тебя пить просил, а ты облажал меня, но я даю тебе шанс исправиться… слышь?.. Мне холодно. Пиджак давай. Дай мне твой пиджак.

Шерман лихорадочно думал. Выговорить он так ничего и не смог. Отрицательно покачал головой.

— Ты чего это? Что-то не больно ты приветлив, мистер Убийца. Мой кореш говорит, видел тебя. По ящику. Говорит, ты черного погасил, а живешь на Парк авеню. Что ж, молодец. Только тут тебе не Парк авеню. Ты понял? Друзьями здесь не бросаются, понял, ты? Ох, нехорошо ты меня кинул, ох, нехорошо, но у тебя есть шанс исправиться. Ну-ка, давай твой гребаный пиджак.

Все мысли исчезли. Мозг пылал. Шерман уперся ладонями в пол, приподнялся и броском встал на колено. Потом вскочил, стиснув пиджак в правой руке. Он сделал это так внезапно, что черный юнец оторопел.

— Заткнись! — услышал Шерман свой голос. — Нам с тобой не о чем разговаривать!

Негр уставился на него пустым взглядом. Потом улыбнулся.

— Заткнуться? — переспросил он. — Заткнуться? — Он осклабился и фыркнул носом. — Ну, так заткни меня!

— Эй, вы, микробы! Кончайте! — У решетки стоял Тануч. Он смотрел на негра с Шерманом. Негр одарил Шермана широкой улыбкой и оттопырил языком щеку. (Ну-ну, радуйся! Живи, может, еще секунд шестьдесят проживешь на этом свете!) Негр вернулся на приступку и сел, продолжая пристально глядеть на Шермана.

Тануч принялся выкликать, читая по бумажке:

— Солинас! Гутьеррес! Мак-Кой!

Мак-Кой. Шерман торопливо надел пиджак, пока враг не подскочил и не завладел им в последний момент. Пиджак был влажный, грязный, вонючий и уже совершенно бесформенный. Пока Шерман надевал его, брюки чуть не свалились вовсе. По всему пиджаку — пенопластовые шарики и… бегут, бегут… два таракана, заползшие в складки. Он судорожно стряхнул их на пол. Дыхание еще не успокоилось, вырывалось с шумом.

Когда Шерман выходил из камеры вслед за латиноамериканцами, Тануч вполголоса сказал ему:

— Видите? Мы о вас не забыли. На самом деле ваша фамилия стоит в списке на шесть человек дальше.

— Спасибо, — сказал Шерман, — Я очень вам благодарен.

Тануч пожал плечами.

— Мне проще вас отсюда вывести, чем потом выметать.

Кругом было полно полицейских и задержанных. У стойки — той самой, «ангельской» — Шермана встретил тюремный чин, надел на него наручники, причем сзади, и поставил в очередь с латиноамериканцами. Штаны беспомощно болтались на бедрах. Подтянуть их не было никакой возможности. Шерман все время оглядывался — не дай бог, тот черный юнец окажется у него за спиной! Но нет, в маленькой очереди он был последним.

Тюремный чин повел их вверх по узкой лестнице. Наверху было еще одно помещение без окон. За обшарпанными металлическими столами сидели еще несколько тюремных чинов. Позади столов — опять камеры. Эти были поменьше, погрязнее и не такие сверкающие, как кафельные вольеры внизу. Видимо, настоящие тюремные камеры. На первой красовалась облупленная табличка с надписью: «ТОЛЬКО МУЖЧИНЫ — 21 И СТАРШЕ 8-10 ЧЕЛ.», «21 И СТАРШЕ» было перечеркнуто фломастером. Всю очередь завели в эту камеру. Наручники не сняли. Шерман не отрывал взгляд от двери, через которую их ввели. Если приведут того негра и запустят в маленькую камеру с ним вместе, он… он… Страх сводил с ума. Пот лил градом. Ощущение времени Шерман утратил. Чтобы помочь кровообращению, он низко опустил голову.

Наконец их вывели из камеры и подвели к двери из стальных прутьев. По другую сторону двери Шерман увидел очередь задержанных, сидящих на полу в коридоре. Коридор был в метр шириной, не больше. Одним из задержанных был белый — парень с огромным гипсом на правой ноге. На нем были шорты, так что гипс был виден целиком. Парень сидел на полу. Прислоненные к стене костыли стояли рядом. В дальнем конце коридора дверь. У двери полицейский. С внушительным револьвером на боку. Шерман отметил, что это первый револьвер, который попался ему на глаза с тех пор, как он здесь. Когда задержанный проходил в решетчатую дверь, наручники с него снимали. Шерман опустился на пол у стены вместе с остальными. Дышать в коридоре было нечем. Окон не было. Стоял люминесцентный туман, жара и вонь от чрезмерного скопления тел. Мясорубка! Сток скотобойни! А дальше что?

Дверь в конце коридора отворилась, чей-то голос сказал:

— Лантье.

Сержант, находившийся в коридоре, отозвался:

— Понял, Лантье.

Парень с костылями завозился. Сидевший рядом с ним латиноамериканец помог ему встать. А он прыгал и балансировал на здоровой ноге, пока наконец не вставил под мышки костыли. Да что же, интересно, мог он натворить в таком состоянии? Полицейский распахнул перед ним дверь, и до Шермана донесся голос, выкликнувший несколько цифр, а затем: «Герберт Лантье! Адвокат, представляющий Герберта Лантье!»

Зал суда! На том конце стока был зал суда!

К тому времени когда подошла очередь Шермана, он пребывал в полуживом, отупелом и горячечном состоянии. Голос за дверью произнес: «Шерман Мак-Кой». Полицейский внутри повторил: «Мак-Кой». Держа рукой брюки, Шерман зашаркал, волоча ноги, чтобы не потерять туфли. Перед ним открылся ярко освещенный, современного вида зал, где расхаживало множество людей.

Судейский помост, столы, стулья — все было выполнено из светлого дешевого дерева. В одном конце народ клубился около судейского стола на помосте, в другом были места для зрителей, и там тоже клубился народ. Как много людей… какой яркий свет… гул голосов… судейский помост отделен от зала барьером — тоже светлого дерева. У барьера стоял Киллиан… Он здесь! В своем модном костюме выглядит свежим и щеголеватым. Улыбается. Этакой бодрой улыбкой, с какой обычно смотрят на инвалидов. Шаркающей походкой Шерман подошел к нему, остро сознавая, до чего у него жалкий вид… В грязном и намокшем пиджаке, свисающих брюках… облепленный пенопластовыми шариками… в мятой рубашке и туфлях без шнурков… Сам чувствовал, что от него исходит запах грязи, отчаяния и ужаса.

Выкликнули какие-то цифры, затем Шерман услышал свою фамилию, потом Киллиан произнес свою, и судья спросил:

— Признаете или отрицаете?

Киллиан, повернувшись к Шерману, вполголоса:

— Скажите: «Невиновен».

Шерман выдавил из себя эти слова.

В зале поднялся ужасный шум. Пресса? Сколько уже времени он здесь находится? Разгорелся какой-то спор. Перед судьей появился собранный коренастый человек, довольно молодой, но уже лысеющий. По-видимому, обвинитель из Окружной прокуратуры. Судья произнес что-то вроде «быр-мыр-мыр, мистер Крамер». Мистер Крамер.

Судья показался Шерману очень молодым. Щекастый парень, белый, с редеющими курчавыми волосами, в мантии словно бы с чужого плеча, взятой напрокат по случаю торжественного выпускного акта.

До Шермана донесся шепот Киллиана:

— Сс-скотина.

Крамер в это время говорил:

— Ваша честь, я знаю, что прокуратура дала согласие на залог всего в десять тысяч долларов. Однако в свете дальнейшего развития событий и материалов, собранных нами за воспоследовавший период времени, прокуратуре представляется невозможным согласиться на столь незначительную сумму залога. Ваша честь, в настоящем деле речь идет о тяжких телесных повреждениях, весьма вероятно смертельных, а кроме того, мы располагаем определенной и точной информацией о том, что имеется свидетель, который до сих пор не выявлен, — что этот свидетель находился в автомобиле, который вел обвиняемый, мистер Мак-Кой, и мы имеем все основания полагать, что предпринимались или будут предприниматься попытки предотвратить появление в суде этого свидетеля, поэтому мы считаем, что интересы правосудия пострадают, если…

Голос Киллиана:

— Ваша честь!

— …если обвиняемый будет выпущен на свободу под чисто символический залог.

Гул, ропот, сердитый гомон поднялись в зрительской части зала, и одинокий голос басом возгласил:

— В тюрьму!

И тут же слаженный хор:

— В тюрь-му!.. Под-за-мок!.. За-пе-реть!..

Судья грохнул молотком. Зал постепенно замер.

Киллиан:

— Ваша честь, мистеру Крамеру хорошо известно…

Опять шум в зале.

Туи вклинился Крамер, заговорил, перебивая Киллиана:

— Принимая во внимание эмоции, которые совершенно естественно возбуждает в народе это дело, на примере которого видно, насколько закон может быть игрушкой…

Киллиан не стерпел и тоже в крик

— Ваша честь, это же совершеннейшая чушь!

Сильный ропот в зале.

Ропот перешел в рев; гомон в нечленораздельный ор.

— Эй, ты!.. Долой!.. Го-го-го-го!.. Заткни поганую пасть, дай сказать человеку!

Судья опять грохнул молотком.

— Тихо! — Рев отступил. Затем Киллиану:

— Дайте ему закончить. Потом ответите.

— Благодарю вас, ваша честь, — сказал Крамер. — Ваша честь, мне бы хотелось обратить внимание суда на то обстоятельство, что это дело даже на этапе предварительного разбора сразу же привлекло сюда жителей микрорайона, главным образом друзей и соседей пострадавшей стороны, Генри Лэмба, который находится в больнице, оставаясь в крайне тяжелом состоянии.

Крамер повернулся и простер руку к зрительской части зала. Там было битком. Даже в проходах стояли. Шерман заметил группу негров в синих рабочих рубахах. Один из них был очень длинный, с золотой серьгой в ухе.

— У меня есть петиция, — продолжал Крамер и, подняв какие-то листки бумаги, помахал ими над головой. — Этот документ подписан более чем ста жителями микрорайона. Они обращаются с просьбой представлять их в этом деле и проследить, чтобы правосудие свершилось, хотя и без того мой святой долг — защищать и представлять их в суде.

— Мат-терь Пресвятая Богородица, — пробормотал Киллиан.

— Соседи, община, народ Бронкса будут неотступно наблюдать за ходом дела, будут держать на контроле каждый шаг, каждый поворот юридического процесса.

— Правильно! У-ху-ху-ху! Йах-ха! Врежь им!

Жуткий вой в зрительской части зала.

Щекастый судья грохнул молотком и воззвал:

— Тихо! Это предварительный разбор, а не митинг. У вас все, мистер Крамер?

Шумок, шумок, гомон, ропот — буууууууу!

— Ваша честь, — сказал Крамер, — в прокуратуре решено, причем решено самим мистером Вейссом, требовать в этом случае залог в сумме двести пятьдесят тысяч долларов.

«Правильно!» «У-ху-ху-ху!» «Врежь им!» Радостные вопли, аплодисменты, топанье ног.

Шерман поглядел на Киллиана. Ну скажи — скажи мне — ведь этого не будет — этого не может быть! Но Киллиан весь устремился к судье. Рука поднята в воздух. Губы уже шевелятся. Судья несколько раз грохнул молотком.

— Сейчас же прекратите! Или всех выведут!

— Ваша честь, — начал Киллиан, когда стало потише, — мистеру Крамеру мало того, что нарушено соглашение между прокуратурой и моим клиентом. Ему нужен цирк! Сегодня утром цирк уже устроили, когда моего клиента подвергли аресту самым грубым и демонстративным образом, тогда как он в любой момент был готов добровольно предстать перед большим жюри. Теперь мистер Крамер изобрел какую-то вымышленную угрозу непоименованному свидетелю и на этом основании просит суд установить абсурдный залог. Мой клиент домовладелец, давний житель этого города, у него семья и глубокие корни в его общине, а главное, сумма залога уже была установлена, как признает даже мистер Крамер, в этом отношении ничего не изменилось.

— Изменилось многое, ваша честь! — выкрикнул Крамер.

— Ну да, — присовокупил Киллиан. — Окружная прокуратура — вот что изменилось!

— Хорошо, — сказал судья. — Мистер Крамер, если прокуратура располагает сведениями, способными повлиять на залоговый статус этого дела, я поручаю вам поднять эту информацию и сделать официальное представление суду, и тогда решение будет пересмотрено. А поскольку этого еще не произошло, суд освобождает обвиняемого, мистера Мак-Коя, под залог в сумме десять тысяч долларов до тех пор, пока дело не поступит в большое жюри.

Вопли! Взвизги! Бу-бууууу!. Йах-xaaaa! Heeeeeem! Не дадиииииим! И опять хором:

— Не под залог, а под замок!.. Не под залог, а под замок!

Киллиан уже уводил его. Чтобы выйти из зала, надо было пройти мимо публики, протиснуться сквозь массу обозленных людей, которые теперь уже все были на ногах. Шерман видел, как мелькают в воздухе кулаки. И тут он заметил идущих к нему полицейских, по меньшей мере с полдюжины. Они были в белых рубашках, на поясе подсумки с патронами и колоссальные кобуры с торчащими оттуда рукоятями револьверов. Судебные приставы. Они окружили его. Меня ведут обратно в камеру! Но тут он понял, что это они просто построились клином, чтобы провести его сквозь толпу. Какие гневные лица, сколько их — белых, черных!

Убийца!. Мать твою!. Получишь то, что устроил Генри Лэмбу!. Молись, Парк авеню! Теперь тебе крышка! Эй, Мак-Кой — могилу себе рой!

Оступаясь, он двигался вперед, окруженный своими защитниками в белых рубашках. Он слышал, как они покряхтывают, раздвигая толпу. «Посторонись! Посторонись!» Тут и там высовываются какие-то рожи, шевелятся губы… Высокий светловолосый англичанин… Фэллоу… Пресса… и опять крики… Эй, ты, носатик! Я до тебя доберусь! Считай свои последние вздохи, беби! Врежь ему! Кончилось твое время, падла! Нет, вы гляньте: Парк авеню!

Находясь в средоточии бури, Шерман чувствовал удивительную отстраненность от происходящего. Умом он понимал, что происходит нечто кошмарное, но не чувствовал этого. Ну да, ведь я уже мертв.

Буря выплеснулась из зала суда в холл. В холле было полно людей, стоявших группками. Испуг на лицах сменился ужасом. Они начали жаться по стенам, освобождая место вырвавшейся из зала суда орущей, толкающейся толпе. Вот Киллиан с охранниками ведут его уже к эскалатору. На стене перед глазами отвратительная фреска. Эскалатор идет вниз. Сзади надавили, и Шерман повалился вперед, на спину охранника, стоявшего ступенькой ниже. На миг показалось: вот-вот покатится лавина тел, но охранник поймал рукой движущийся поручень и удержался. Вопящая толпа вывалилась через парадные двери на ступени входа со Сто шестьдесят первой улицы. На пути стена тел. Телевизионные камеры (не меньше восьми), микрофоны (этих пятнадцать или двадцать), орущие глотки — пресса.

Обе группы встретились, перемешались, замерли. Впереди Шермана вырос Киллиан. Окруженный частоколом микрофонов, принялся декламировать весьма картинно:

— Я хочу, чтобы весь город Нью-Йорк увидел то, что сейчас видели вы. — Со странной отрешенностью Шерман обнаружил, что отмечает каждый просторечный призвук в речи этого хлыща. — Вы видели отвратительный цирк вместо ареста, вы видели цирк вместо судебного разбирательства, а главное, вы видели, как Окружная прокуратура расстилается, проституирует и извращает закон ради ваших микрофонов и ради одобрения хулиганствующей толпы!

Бу-буууу!. Йах-хаа!.. Сам ты хулиган, кривоносый ублюдок!

Где-то позади Шермана, всего в полуметре, какой-то тип тянул писклявым фальцетом:

Молись, молись, Мак-Кой…

Твой час пробил,

Молись, Мак-Кой…

Твой час пробил.

Киллиан продолжал:

— Вчера мы достигли договоренности с окружным прокурором…

Заунывный фальцет тянул свое:

Молись, молись, Мак-Кой,

Считай последние вздохи…

Шерман поглядел на небо. Дождь кончился. Выглянуло солнце. Стоял чудесный, ласковый июньский день. Над Бронксом вознесся легкий голубой купол.

Шерман глядел в небо, и, слушая звуки — просто звуки, округлые периоды и каденции, вопросительные выкрики, ноющий фальцет и гомон толпы, — слушая все это, он думал: нет, не вернусь туда больше, ни за что. Чего бы мне это ни стоило, даже если придется вставить в рот дуло дробовика.

Единственный имевшийся в его распоряжении дробовик был между тем двустволкой. Огромная такая старинная штуковина. Шерман стоял на Сто шестьдесят первой улице в Бронксе, в пяти минутах ходьбы от Большой Магистрали, и прикидывал, влезут ли в рот оба ствола.