"Как его зовут?" - спросил генерал Ставрат.
      "Ион Цолю, - сказал Стелеа. - Его поместили в нашу камеру той же ночью, когда я прибыл сюда, в Тыргул-Окна. Мы чудесно беседовали о старых временах".
      Ставрат спросил, рассказывал ли Стелеа Цолю о каких-нибудь тайнах, о которых он умолчал на допросе и под пытками.
      "Да, все, - сказал Стелеа. - В течение многих лет он был моим лучшим другом. Ради него я бы согласился рисковать своей жизнью".
      Когда Ставрат рассказал Стелеа, что Ион Цолю был самый презренный из всех шпиков в Тыргул-Окна, он не мог в это поверить. Ставрат попросил меня подтвердить это. После этого Стелеа часами сидел на своих нарах, как солдат, оглушенный бомбой. Потом он вдруг вскочил, начал истерически кричать и избивать нас, пока охранники не вытащили его.
      В каждой тюрьме имеется специальное отделение для людей, страдающих нервным расстройством. Там им разрешают кричать и буйствовать, пачкать пол своими экскрементами и драться друг с другом. Некоторые из них уже лишились жизни. Еда подается там через щель. Ни один охранник не рискнул бы оказаться среди этих несчастнейших.
      Иисус такой же, как я
      Срок тюремного наказания Иосифа истекал через несколько недель. Он уже вынашивал планы на будущее. "Моя сестра в Германии подаст заявление о разрешении на выезд в Америку. Я усовершенствую мой английский и изучу ремесло".
      Но он все никак не мог примириться с тем, что лицо его было изуродовано. Однажды вечером я рассказал ему о Хелен Келлер. О том, как она, будучи слепой и глухонемой, тем не менее стала одной из выдающихся личностей Америки. Иосиф был восхищен. Я рассказал ему, как она сама себя обучила игре на пианино. Единственной помощью для нее была издающая звук палка, один конец которой она зажимала зубами, в то время как второй был прикреплен к пианино. Так она через дерево могла чувствовать звучание. Благодаря ее усилиям, тысячи слепых получили специальный шрифт.
      В одной из своих известных книг она писала, что хотя она никогда не видела звездного неба, но носила его в своем сердце. Поэтому она могла показать величие Божьего творения человечеству, которое хотя и видит, но чаще всего упускает возможность наиболее полно использовать свои органы чувств.
      Хелен происходила из состоятельной семьи. Если бы ей улыбнулось "счастье", как другим девушкам, и она была столь же здорова как они, возможно, ее жизнь стала бы цепью банальностей. Ей удалось то, что обычно называют несчастьем, использовать в качестве стимула для достижения небывалых успехов.
      "На тысячу приходится лишь один такой случай", - сказал Иосиф.
      "Это неверно! Есть много похожих на нее. Русский писатель Островский [25] был слепым, парализованным и так беден, что свой роман вынужден был писать на оберточной бумаге. Сегодня его роман всемирно известен. Великие люди часто были больными людьми. Шиллер [26] , Шопен [27] и Китс [28] болели, как и мы, туберкулезом. Бодлер [29] , Гейне [30] и наш поэт Эминеску [31] были больны сифилисом. Ученые говорят, что возбудители этих болезней стимулируют наши нервные клетки и помогают развитию интеллекта и способности к восприятию, хотя, в конце концов, они приводят к сумасшествию или смерти. Туберкулез может плохого человека сделать еще хуже, но хороший человек, благодаря ему, может стать совершеннее. Понимая, что его жизнь скоро закончится, он пожелает сделать как можно больше добра, пока у него еще есть время".
      Иосиф часто ходил помогать больным в комнату номер 4.Я спросил его: "Заметил ли ты особый род веселости, кротости и ясности, присущий некоторым туберкулезным больным?" Его глаза вспыхнули: "Да! Это верно! И странно".
      Я сказал: "На протяжении тысячи лет гриб, который вырастал на стенах, считали вредным. Но двадцать пять лет назад господин Александр Флеминг нашел в нем пользу: результатом явился пенициллин, излечивающий несчетное количество болезней. Может нам предстоит еще заняться изучением того, как использовать бациллы туберкулеза с пользой для нас. Если, наконец, будет побеждена эта, пока неизлечимая для нас болезнь, тогда, возможно, нашим детям будут делать в небольших дозах прививки с этими бациллами, дабы стимулировать их интеллект. Бог создал небо и землю, твою жизнь, Иосиф, и еще много прекрасного. Твои страдания имеют смысл также, как страдания Иисуса. Потому, что Своей крестной смертью Он спас человечество".
      Иосиф дрожал в своей новой рубашке, которая уже была заношенной. Тогда я взял шерстяную куртку, которую мне прислали мои родственники, выпорол подкладку. Ее взял себе, а куртку попросил принять Иосифа. Он ее надел и блаженно сложил руки на своей узкой груди, показывая, как ему было тепло.
      В тот день началось обращение Иосифа. Но еще нужен был толчок, который помог бы ему обрести веру. Эта помощь была получена в связи с распределением хлебной пайки. Каждое утро хлеб клали на стол рядами. Любая порция должна была весить около ста граммов, но всегда бывали незначительные отклонения. Из-за этого часто возникали разногласия: кому выбирать вначале, кому в конце очереди. Иногда спрашивали друг у друга какая порция больше, подчас тот, кто советовал, чувствовал себя обманутым и из-за кусочка черного хлеба гибла дружба. Как-то один из заключенных по фамилии Трайлеску пытался обмануть меня. А Иосиф наблюдал за ним.
      Я сказал Трайлеску: "Возьмите еще и мой хлеб. Я знаю, что вы голодны". Он пожал плечами и запихнул хлеб в рот.
      В тот же вечер мы с Иосифом переводили стихи из Нового Завета на английский язык. "Теперь мы уже почти все прочитали, что сказал Иисус. Но я все еще не знаю, что за человек Он был", - сказал Иосиф.
      "Я хочу это тебе рассказать, - сказал я. - Когда я был в комнате номер 4, то среди нас был пастор. Он был готов раздарить все, что у него было: свой последний кусок хлеба, свое лекарство и свою одежду. Иногда я также раздавал свои вещи, хотя хотел бы лучше их оставить у себя. Но порой я мог чрезвычайно спокойно переносить, когда другие люди голодали, болели, находились в нужде. Для меня это ничего не значило. Тот же, другой пастор действительно был похож на Христа. Прикосновение его руки могло принести покой и здоровье. Однажды он беседовал со своими сокамерниками, и один из них задал ему такой же вопрос, который ты задал мне: "Каким был Иисус?" Я никогда не встречал никого, кто был таким же, как человек, о котором вы говорите. В тот момент пастор должен был обрести мужество, чтобы так просто и смиренно ответить, как он ответил: "Иисус, такой же, как я". И человек, который часто ощущал на себе радушие пастора, смеясь ответил: "Если Христос похож на вас, то я люблю Его". Но это случается очень редко, Иосиф. Редко кто-нибудь может высказать похожее на то, что сказал пастор. Но в этом я вижу настоящее христианство. Поверить в него - совсем нетрудно. Истинное величие состоит в том, чтобы стать похожим на Него".
      "Господин пастор, я тоже встречал кого-то, кто похож на Иисуса",сказал Иосиф. Взгляд его был полон простоты и покоя.
      Через некоторое время мы продолжили наши занятия. Я рассказал Иосифу, что Иисус ответил евреям, когда они просили Его дать им знамение, чтобы они смогли поверить в Него. "Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: "хлеб с неба дал им есть", - говорили они. Иисус же сказал им: "...Не Моисей дал вам хлеб с неба. Я есмь хлеб жизни! Приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда... Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же сходящий с небес таков, что ядущий его не умрет".
      На следующий день Иосиф трудился, как он это делал теперь часто, в комнате номер 4. Когда мы встретились вечером, он сказал: "Самое большое мое желание - это стать христианином". Я окрестил его небольшим количеством воды из свинцового кувшина, произнося: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Когда он выходил на волю, его сердце уже совершенно освободилось от ожесточения.
      В день своего освобождения, прощаясь со мной, он обнял меня. В его глазах стояли слезы. "Вы помогли мне, как отец, - сказал он, - теперь, с Божией помощью я справлюсь один".
      Через несколько лет мы снова встретились с ним. Он был христианином и гордился тем, что носил шрамы, которые когда-то так мучили его.
      Новые цепи
      Весной 1955 года появились признаки политической оттепели. Большое количество комендантов тюрем были арестованы в связи с "саботажем". Многие из каторжных рабочих, бывшие жертвами "саботажников", поступали в Тыргул-Окна. Для них нужно было приготовить места. Я принадлежал к тем, что в начале июня получил приказ, быть готовым к переводу в другую тюрьму.
      Доктор Алдеа сказал: "Вы - не транспортабельны, но мы не можем ничего поделать. Будьте осторожны, и, если вы опять когда-нибудь получите стрептомицин, - не дарите его больше!"
      Со слезами я прощался с моими друзьями. "Мы снова увидимся, я знаю это", - сказал профессор Попп.
      Была названа моя фамилия, и я присоединился к мужчинам, выстроенным во дворе. Мы являли собой довольно причудливую толпу. Наши головы были подстрижены, наша одежда была вся в заплатах. Каждый из нас судорожно сжимал свое единственное имущество: узел с лохмотьями. Многие едва могли ходить. Несмотря на это, те среди нас, кто были приговорены к длительному тюремному заключению, должны были сделать шаг вперед и лечь на землю. Затем нас заковали в цепи вокруг щиколоток. Политофицер надзирал за кузнецом, пока тот переходил от одного мужчины к другому, Когда подошла моя очередь, офицер мерзко засмеялся.
      "Ах! Василе Георгеску! У вас наверняка найдется что сказать нам по поводу цепей?"
      Лежа на боку, я посмотрел вверх и ответил: "Да, лейтенант, я могу ответить вам песней".
      Он заложил руки за спину и сказал: "Ну, пожалуйста! Мы все, конечно же, охотно послушаем ее".
      Я спел начало румынского гимна: "Мы сбросим разбитые цепи". Молоток кузнеца, закончив работу, после нескольких ударов стих, и в возникшей неприятной тишине я сказал: "Выпоете, что разорвали все цепи. Однако этот режим заковал в цепи больше людей, чем любой другой".
      Лейтенант все еще не знал что ответить в то время, как возглас из помещения охранников возвестил о прибытии транспорта. Нас повели на вокзал и погрузили в вагоны. В них мы пролежали много часов, прежде чем поезд пришел в движение и загрохотал по всей стране. Через отверстия в крохотных закрашенных окнах мы видели горы и леса. Был чудесный теплый летний день.
      Марина и Сабина
      Промозглые недели в Грайова и Поарта-Альба; переезды, во время которых заключенных приковывали друг к другу, снова обострили мой туберкулез. В следующей тюрьме, находившейся в Герлав горах Зибенбюрген, я пришел в такое состояние, что меня сразу положили в камеру, известную под названием "госпиталь".
      Врач, молодая женщина по имени Марина, сказала мне, что тюрьма - первое в ее жизни место работы. Другие пациенты Марины рассказывали, что в день своего поступления на работу, когда она переходила от камеры к камере, лицо ее было столь бледным, будто с него исчезли все краски. Во время своей учебы она никак не была подготовлена к тому, что ей придется встретить такую грязь, голод, полнейшее отсутствие простейших лекарств и оборудования и такое пренебрежение, граничащее с жестокостью. Казалось, что она упадет в обморок, но Марина выдержала.
      Она была высокой нежной молодой девушкой. Белокурые волосы обрамляли усталое лицо. После того, как Марина меня осмотрела, она сказала: "Вам нужно хорошее питание и много свежего воздуха".
      Мне ничего не оставалось, как засмеяться: "Разве вы не знаете, где мы находимся, доктор Марина?"
      В глазах у нее показались слезы: "Но так нас учили на медицинском факультете".
      Через несколько дней появились несколько офицеров высшего чина и посетили тюрьму. Доктору Марине удалось поймать их в коридоре около камер, и она сказала: "Товарищи, никто не осудил этих людей к смерти; государство платит мне зато, чтобы я сохранила им жизнь, точно также, как вам оно платит за то, чтобы вы держали их под стражей. Я только хотела бы вас попросить создать такие условия, которые бы позволили мне работать по своей специальности".
      "Значит вы стоите на стороне этих преступников?" - произнес мужской голос.
      "В ваших глазах они, наверное, преступники, товарищ инспектор, возразила она, - но для меня - это пациенты". Условия лучше не стали, но вместо этого мы получили известие, которое для меня значило больше, чем все лекарства из медицинского справочника, вместе взятые. Перед Женевской конференцией на высшем уровне мы должны были получить разрешение на посещение родственников.
      Всеобщее возбуждение стало невыносимым. Мы находились в состоянии высокого напряжения. Человек, который только что был полон радости, мог в следующий момент расплакаться. Некоторые из нас уже в течение 10 или 12 лет не имели никаких вестей от своих семей. Я не видел Сабину уже восемь лет.
      Наконец, это свершилось. Выкрикнули мое имя и меня привели в большой зал. Я должен был стоять за столом. На расстоянии 20 метров я увидел свою жену и тоже за столом. Комендант, окруженный слева и справа офицерами и охранниками, встал между нами к стене, как будто намеревался исполнять роль арбитра в теннисе. Как очарованный я смотрел на Сабину. Мне показалось, что все эти годы страданий придали ей небывалую красоту и исполненную достоинства осанку. Такой я ее еще никогда не видел. Она стояла со сложенными руками и смеялась.
      Я крепко схватился за стол и крикнул: "Вы хорошо себя чувствуете дома?"
      В этом помещении мой голос звучал чуждо. Сабина сказала:"Да, мы все себя чувствуем хорошо, слава Богу".
      "Здесь не разрешается упоминать Бога", - прервал нас комендант.
      "Жива ли еще моя мать?" - спросил я.
      "Слава Богу, она жива".
      "Я уже сказал вам, чтобы вы не смели упоминать Бога".
      Потом спросила Сабина: "А как твое здоровье?"
      "Сейчас я нахожусь в тюремном госпитале".
      Комендант: "Вы не смеете говорить о том, где вы находитесь внутри тюрьмы".
      Я начал снова: "Как мои дела с судебным производством? Есть ли надежда на обжалование?"
      Комендант: "Вы не смеете вести переговоры о судебном производстве".
      Дальше продолжалось в таком же духе, пока я, наконец, не сказал:
      "Иди домой, любимая, они все равно не дадут нам с тобой поговорить".
      Моя жена принесла коробку с продуктами и одеждой. Но она не смела дать мне даже ни одного яблока.
      Когда меня уводили, то через плечо я еще мог видеть, как вооруженные охранники, выйдя через дверь в другом конце зала, сопровождали Сабину во двор. Комендант с отсутствующим видом закурил новую сигарету.
      В тот же вечер доктор Марина остановилась в ногах моей кровати. "О, Боже мой, - сказала она, - но я надеюсь, что визит вашей жены пойдет вам на пользу".
      Мы стали друзьями. Она рассказала мне, что она никогда не получала религиозных наставлений и была намерена стать атеисткой.
      "В наши дни им является каждый, не так ли?"
      Однажды мы оказались втроем: я, Марина и еще один верующий из заключенных. В маленькой кабине, служившей врачебным кабинетом, я сказал, что сегодня был Троицин День.
      "А что это такое?" - спросила она. Дежурный охранник в это время рылся в картотеке. Я подождал пока он уйдет с нужной картой, и ответил: "Это день, когда много тысяч лет тому назад Бог дал нам десять заповедей".
      Я услышал шаги охранника, который вернулся, и громко продолжал: "А здесь, госпожа доктор, больно, когда я кашляю".
      Охранник поставил карту назад на место и снова покинул помещение. Я продолжал: "Троица - это также день, когда на апостолов был ниспослан Святой Дух".
      Снова раздались шаги, и я быстро сказал: "А ночью у меня страшные боли в спине".
      Доктор Марина должна была кусать губы, чтобы не рассмеяться. Я продолжал свою прерванную проповедь, пока она выстукивала мою грудь, просила меня покашлять и осматривала мое горло. Наконец она расхохоталась: "Прекратите! - задыхаясь, произнесла она через носовой платок, когда в дверном проеме снова показалось тупое лицо охранника. - Вы сможете рассказать мне это в следующий раз".
      В течение следующих недель я рассказал ей все Евангелие. Через слово Божие, исходившее от меня и других заключенных в Герла, она нашла путь ко Христу. С тех пор она, для того чтобы помогать нам, стала рисковать еще больше.
      Когда, несколько лет спустя, я находился в другой тюрьме, то узнал, что доктор Марина умерла от острой ревматической горячки и осложнения на сердце. Она работала свыше своих сил.
      Министр финансов Лука
      Меня снова доставили в Вакарести, тюремную больницу, где я провел месяц после изоляции в камерах министерства внутренних дел. Больница была переполнена значительно больше, чем раньше. Пациенты с туберкулезом находились в одном помещении с другими больными, что приводило к обоюдному инфицированию.
      Туда пришли два работника тайной полиции, чтобы допросить меня.
      "Какого мнения вы сейчас о коммунизме?" - подтрунивали они надо мной.
      "Как я могу это сказать? - ответил я. - Я сталкивался с ним только внутри своей тюрьмы".
      Они ухмыльнулись, а один из них высказал мнение: "Теперь вы сможете изучать его из первых рук одной очень важной персоны. Вы будете находиться в одной камере вместе с Василе Лука, бывшим министром финансов".
      В марте 1953 года Лука был освобожден от своей должности в связи со скандалом с валютой. Это способствовало свержению клики Анны Паукер. Вместе с министром внутренних дел Теохари Георгеску, Лука был исключен из партии, и в настоящее время все трое находились в тюрьмах, вместе с жертвами их политического режима. Во время его правления Луке льстили многие, но лишь немногие любили его. Теперь охранники, также как и заключенные, пользовались случаем, чтобы выразить ему свое презрение. Лука сидел один в углу нашей общей камеры, до крови кусал пальцы и бормотал что-то про себя. Он был старым, больным человеком, в котором было невозможно узнать того, чей портрет когда-то столь часто появлялся в газетах. Лука был убежден, что помочь его беде невозможно. В любой бедственной ситуации христианин, если он верует, не сомневается, что идет путем, впереди которого шествует Христос. А у Луки, проведшего всю свою жизнь в служении коммунизму, теперь не оставалось ни веры, ни надежды. Если бы к власти снова пришли националисты, или страну оккупировали бы американцы, то Лука и его товарищи были бы первыми, кого повесили. А пока они сносили наказание от своих же бывших друзей по партии. К моменту нашей встречи Лука был почти на грани нервного истощения.
      Он рассказал мне, что после того, как попал в немилость, его под пытками заставили сделать совершенно абсурдные признания. Военный суд приговорил его к смертной казни, но потом приговор был заменен пожизненным заключением.
      "Они знали, что мне все равно осталось недолго жить", сказал он, кашляя.
      Иногда его охватывали приступы ярости, и он неистовствовал против своих партийных врагов. Когда однажды он не сумел вытащить еду, которая просовывалась нам в камеру, я предложил ему кусок хлеба. Он с жадностью схватил его. "Почему вы это сделали?" - проворчал он. "В тюрьме я узнал цену поста". "И какова она?" Я сказал: "Во-первых, пост доказывает, что дух может владеть телом. Во-вторых, он спасает меня от дрязг и злых мыслей, которые так часто возникают из-за еды. И, в-третьих, если христианин не постится в тюрьме, то что он может тогда дать другим?"
      Лука согласился, что единственная помощь, которую он получал после ареста, исходила от христиан. Но потом его дурное настроение снова взяло верх.
      "Но я все же знаю гораздо больше верующих, которые являются отъявленными негодяями. Как член центрального комитета я крепко держал в своих руках все секты и религиозные общины. В моем кабинете хранились документы каждого священника страны. И ваши тоже. Я уже стал сомневаться, был ли в Румынии хоть один священник, который не был бы готов с наступлением темноты постучаться ко мне с черного входа, чтобы донести".
      Я сказал, что человек часто позорит веру, но гораздо чаще случается так, что вера облагораживает человека.
      В этом убеждает не только опыт большого количества святых, совершивших свой подвиг в древние времена, но и множество известных христиан, которых можно встретить сегодня.
      Лука был рассержен. Его злоба против всего света делала для него невозможным признать в ком-то хорошие качества. Он повторял обычные атеистические аргументы, что церковь преследовала ученых. Со своей стороны я напомнил ему о великих ученых, которые были христианами, начиная с Ньютона и Кеплера и кончая Павловым и сэром Джеймсом Симпсоном, открывшим наркоз. Лука считал: "Эти люди лишь следовали традициям своего времени".
      "Вы не правы, - сказал я, - Луи Пастер[32], основоположник микробиологии и иммунологии, верил, как простой горняк. Проведший почти всю свою жизнь в научных исследованиях, он обладал верой самого простого человека".
      Лука раздраженно сказал: "А как же быть со всеми учеными, которых преследовала церковь?"
      Я спросил, мог ли он назвать мне их фамилии. "Конечно, это - Галилей [33], которого посадили в тюрьму. Джордано Бруно [34] которого сожгли. .." Он остановился.
      Я сказал: "Итак, за 2000 лет вы смогли назвать лишь два случая. Если судить по всем человеческим меркам, то это триумф для Церкви. Сравните-ка этот результат с рекордами, которые установила партия только в Румынии за последние десять лет. Многие тысячи невинных людей были расстреляны, замучены и арестованы. Вы сами арестованы лишь на основании ложных показаний, выпытанных с помощью угроз и взяток. Как вы считаете, велико ли количество неправильных приговоров во всех странах за период коммунистического господства?"
      Однажды вечером я рассказывал о тайной вечере, о причастии и о словах Иисуса, обращенных к Иуде: "...что делаешь, делай скорее".
      Лука сказал: "Ничто в мире не заставит меня поверить в Бога. Но если бы я поверил в Него, то моей единственной молитвой к Нему бы было: "Что делаешь, делай скорее".
      Состояние его здоровья ухудшалось очень быстро. Он харкал кровью и его лихорадило. На лбу выступал холодный пот.
      К этому времени меня перевели в другую тюрьму. Прежде чем мы попрощались, он обещал мне подумать о своей душе. Но у меня не было никакой возможности узнать, что произошло потом. Однако, если человек начинает препираться с собой, то шанс найти правду очень невелик. Обращение ко Христу это обычно дело одного мгновения. Благовестие затрагивает сердце, и сразу же в глубине существа открывается что-то новое и священное.
      В ту пору я встречал еще многих людей, похожих на Луку. Часто они беседовали с моими друзьями о том, как надо обращаться с коммунистами и с коллаборационистами в их среде в случае крушения коммунистической системы. Христиане были против мести, но меж ними были разногласия. Некоторые считали, что прощение должно быть полным. Другие говорили, что Иисус установил грань, когда наставлял Петра, прощать виновного не семь, но седмижды семь раз. Эту грань коммунисты уже давно перешагнули.
      У нас было только право, считал я, изучив каждый отдельный случай и рассмотрев дурные влияния, которые сделали этих людей такими, какими они стали, отказаться от мщения, и помочь человеку оказаться в таких обстоятельствах, в которых он не смог бы творить зла.
      Коммунисты уже потратили много времени и сил, чтобы наказать друг друга. Говорят, что Сталин отравил Ленина. Он заставил убить Троцкого ледорубом. Хрущев настолько был полон ненависти к соратникам Сталина, что даже опозорил его и обесчестил Мавзолей.
      Лука, Теохари Георгеску, Анна Паукер и многие другие пали жертвами своей собственной жестокой системы.
      Освобождение
      Весной 1956 года высоко под крышей, вблизи от окна нашей камеры, свила себе гнездо пара ласточек.
      Однажды щебетание возвестило нам, что вывелись птенцы. Один заключенный встал другому на плечи и заглянул в гнездо. "Их четверо", - воскликнул он. Ласточки-родители трудились неустанно. Вместо того, чтобы постоянно говорить о нашем освобождении, мы начали для разнообразия считать сколько раз прилетали и улетали ласточки, чтобы накормить своих птенцов. На день приходилось 250 полетов. Один старый крестьянин сказал нам: "Через 21 день они смогут летать". Остальные засмеялись. "Сами увидите", - сказал он. На 20-й день все еще ничего не происходило. Но на 21-й день все молодые птенцы вылетели из гнезда, порхая и громко чирикая. Наша радость была огромной. "Бог составил для них расписание, - сказал я, - для нас Он может сделать то же самое".
      Прошли недели. Казалось, что на самом деле разоблачение Сталина приняло вид "оттепели". И хотя это могло продлиться недолго, но многих заключенных освободили по амнистии. Буду ли я среди них? Эта мысль только огорчала меня: если они освободят меня сейчас, то кому тогда я смогу быть полезным? Мой сын вырос и вряд ли вспоминал о своем отце. Сабина привыкла справляться одна. У общины был другой пастор, доставлявший меньше неприятностей.
      Однажды утром мои мысли, текущие в этом направлении, вдруг были прерваны голосом:
      "На допрос, живо, вперед!"
      Итак, снова грубость, страх, вопросы, на которые я должен буду искать лживые ответы. Я начал собирать свои вещи, когда охранник рявкнул: "Давай, давай, машина ждет!" Я поспешил за ним по коридору и по двору. Пока мы поднимались с ним по лестнице, железные двери открывались одни за другими.
      Потом я оказался на улице. Нигде не было видно никакого автомобиля. Только был чиновник, который вручил мне бумажку. Я взял ее. Это было решение суда, свидетельствовавшего, что я попадал под амнистию и был освобожден.
      Я уставился на бумажку, ничего не понимая. Я выяснил все, что требовалось: "Я же отсидел только восемь с половиной лет, а был приговорен к двадцати".
      "Вы должны немедленно покинуть тюрьму. Это исходит от Верховного суда".
      "Но я же должен отбыть еще двенадцать лет".
      "Прекратите ваши аргументы! Убирайтесь отсюда!"
      "Но вы только взгляните на меня". Моя рваная рубашка была серой от грязи. Брюки в сплошных заплатах выглядели как пестрая карта. Мои сапоги могли быть взяты напрокат у Чарли Чаплина. "Первый встречный полицейский задержит меня!"
      "Здесь у нас нет одежды для вас. Проваливайте!"
      Чиновник вернулся в тюрьму. Ворота за ним закрылись и задвинулся засов. За стенами тюрьмы не было видно ни души. Я стоял один посреди тихого летнего ландшафта. Теплый июньский день был таким тихим, что я мог слышать хлопотливое жужжание насекомых. Светлая проселочная дорога простиралась вдаль между деревьями, которые были удивительно густого зеленого цвета.
      В тени нескольких каштанов паслись коровы.
      Как было тихо!
      Я громко воскликнул, чтобы меня могли услышать часовые на стенах: "О Господи, помоги мне радоваться своей свободе не больше, чем тому, что Ты был со мной в тюрьме!"
      От Йлавы до Бухареста было пять километров. Я перекинул свой узел через плечо и пересек поле. Мое имущество состояло из коллекции лохмотьев с затхлым запахом. Но в тюрьме они были для меня настолько ценными, что я даже подумать не мог, чтобы оставить их. Скоро я оставил улицу и пошел по высокой траве. Время от времени я гладил шершавую кору деревьев и останавливался, чтобы полюбоваться на цветок или молодой листочек.
      Навстречу мне шли двое людей. Это была старая крестьянская супружеская чета. Они остановили меня и с любопытством спросили: "Ты идешь оттуда?" Мужчина вынул один лей, монету, величиной в 10 пфеннингов, и протянул ее мне.
      Я смотрел на лей в моей ладони, и чуть было не рассмеялся. Никогда раньше никто не дарил мне лея.
      "Дайте мне ваш адрес, чтобы я смог вам его вернуть", - сказал я.
      "Нет, нет, оставь его себе", - обратился он ко мне, говоря мне "ты", как это делают румыны, обращаясь к детям и нищим.
      Я двинулся дальше с узлом на плечах.
      Еще одна женщина спросила меня: "Ты идешь оттуда?" Она хотела что-нибудь узнать о деревенском священнике из Йлавы, которого арестовали несколько месяцев назад. И хотя я не встречал его, но объяснил ей, что сам был пастором. Мы присели на обочину улицы. Я был счастлив найти кого-нибудь, кто бы хотел говорить про Иисуса, так как не спешил идти домой. Когда же я, наконец, снова собрался в путь, то она достала один лей, протянула его мне и сказала: "Возьми на трамвай".
      "Но у меня уже есть один лей".
      "Тогда возьми его ради Христа".
      Я пошел дальше, пока не дошел до трамвайной остановки на краю города. Люди сразу узнавали, откуда я шел, и окружали меня со всех сторон. Они спрашивали об отцах, братьях, двоюродных братьях - у каждого был какой-нибудь родственник в тюрьме. Когда я сел в трамвай, то они не разрешили мне оплатить проезд. Многие встали и предлагали мне свое место. К освобожденным из заключения в Румынии издавна относятся с величайшим уважением. Итак, я сидел с моим узлом на коленях. Но когда вагон тронулся, я услышал на улице возглас: "Стой, стой!" У меня чуть не остановилось сердце. Трамвайный вагон рывком остановился, когда полицейский на своем мотоцикле вдруг завернул в сторону. Произошла ошибка - он ехал, чтобы вернуть меня назад! Однако нет, водитель повернулся к нам и крикнул: "Он говорит, что сзади кто-то висит на подножке".
      Рядом со мной сидела женщина с корзиной, полной спелой клубники. Я смотрел на нее, не веря своим глазам.
      "Ты не ел еще клубнику в этом году?" - спросила она. "Не ел уже восемь лет", - ответил я. Она сказала: "Пожалуйста, возьми". И насыпала в мои руки нежных, спелых ягод.
      Я ел, как голодный ребенок, набив полный рот. Наконец, я остановился перед дверью своего дома. Некоторое время я медлил. Они были не готовы к моему приходу. Грязный и оборванный я являл собой ужасающую картину. Потом я открыл дверь. В подъезде стояло несколько молодых людей, среди которых был долговязый юноша. Он уставился на меня. "Отец!" - вырвалось у него.
      Это был мой сын Михай. В последний раз я видел его, когда ему было девять лет. Теперь ему было восемнадцать.
      Потом навстречу вышла моя жена. Ее тонко очерченное лицо стало еще тоньше, но волосы все еще были черными. Я нашел ее прекраснее, чем когда-либо. Перед моими глазами все поплыло. Когда она обняла меня, я с величайшим трудом смог произнести: "Прежде, чем мы поцелуемся, я должен тебе что-то сказать: не думай, что я просто пришел из беды в радость. Я перехожу из радости со Христом в тюрьме в радость с Ним домой. Я не возвращаюсь домой с чужбины, а возвращаюсь из отчего дома в тюрьме в отчий дом к тебе".