Но во сне меня смущало другое: почему кладбищенская площадь названа живой? (То, что речь в письме идет именно о могиле, сомнений почему-то не вызывало.) Может быть, это просто опечатка и надо читать жилой? И тут мен осенило: ведь кладбища-то наши в самом деле очень живые! Проплыли в мозгу тяжелые серебристые заколки в виде бабочек на взбитых прическах двух девчонок, сидевших впереди меня в солигаличском автобусе. Я тогда еще отметил про себя: как на кладбище. Там тоже железные сварные надгробия и оградки, крашенные серебрянкой. Грубые, дорогостоящие и для всех одинаковые. Обзаводиться ими, по-видимому, просто необходимо - как необходимо покупать в дом диван или шифоньер или обносить забором двор. Это суета живых, а вовсе не память об усопших и не украшение их посмертного бытия. Это тоже судьба России, наши такие живые и такие безобразные кладбища... Мне очень захотелось потрогать бабочку-надгробие над розовой раковиной ушка. Я уже протянул было руку...
      Сосед! Соседушко! - закричала девка истошным голосом.
      Я открыл глаза. Показалось, что меня окликнули по имени-отчеству, причем отчество переврали точно так, как в письме. Я выходил из сна с ужасным чувством несчастья, окончательного крушения всех надежд. Пошарил рукой по одеялу в поисках письма, чтобы перечитать его еще раз. Оно только что было здесь!
      Соседушко! Меня Леша убивает!
      Старушечий вскрик захлебнулся хрипом. Я бросился к окну. В полутемном дворе мужчина наотмашь бил кулаком по голове старуху. Я заметался в поисках одежды и снова завороженно прилип к окну, дрожащими пальцами пытаясь застегнуть рубашку. Он уже втаскивал ее за волосы в дом по ступенькам крыльца, как мешок картошки...
      Соседская калитка была закрыта на засов. Я босиком прошел по улице до тускло освещенного окна кухни.
      - Не смей, сука, жаловаться! - донеслось из-за окна рычанье внука.
      - Да какая же я тебе сука, Леша! - громко отчитывал его знакомый голос. - Мне скоро девяносто стукнет, а ты меня сукой обзываешь, жеребец бессовестный!
      Слава Богу, старуха была жива. У меня подкашивались ноги. Я присел у забора и впервые перевел дух, стараясь унять тупую боль и смертельную усталость в груди. Вокруг меня сияла все та же волшебная белая ночь с ее дурманящими ароматами, только небо из зеленого стало золотистым, с легчайшими акварельными мазками облаков над горизонтом...
      Старуха молила меня о помощи. Чем же я мог ей помочь?
      Утром вспомнил, откуда была с вечера привязавшаяся ко мне фраза про пятьдесят шагов: из подробного, тщательно написанного пейзажа, к которому герой Достоевского постоянно возвращается, дополняя этот пейзаж все новыми и новыми красочными деталями! Речь идет, конечно, о князе Мышкине, идиоте. Он живет этим пейзажем на протяжении всего романа. С попыток пересказать некую важную для него картину, привлечь к ней внимание он начинает первые знакомства, едва вернувшись в Россию после долгого пребывания в Швейцарии: Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековый, развалины; наша деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина страшная... К своему воспоминанию он возвращается каждый раз и в минуты важных решений, и в минуты самых тяжелых душевных мук: Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда... Мгновениями ему мечтались и горы, и именно одна знакомая точка в горах, которую он всегда любил припоминать и куда он любил ходить, когда еще жил там, и смотреть оттуда вниз на деревню, на чуть мелькавшую внизу белую нитку водопада, на белые облака, на заброшенный старый замок. О,как бы он хотел очутиться теперь там...
      Не удивляйтесь, что много цитирую. Увлекшись своими припоминаниями из Достоевского, я посетил в Солигаличе городскую библиотеку и попросил на время никому не нужный томик Идиота из десятитомного издания еще пятидесятых, кажется, годов.
      Как я потом специально убедился, Достоевский в самом деле не любил разворачивать пейзажные описания, несмотря на постоянно и пронзительно ощущаемые в его прозе место действия, воздух действия, чуть ли не трепетание этого воздуха... Идиот с его навязчивым подробным воспоминанием стал в этом смысле исключением из правила. Но даже здесь, как вы чувствуете, на первом месте не картина, а точка, некое духовное средоточие Божьего мира вне времени и пространства. Можно ли назвать такую точку, навсегда покинутую в чужой стране, домом? Если взамен нет ничего другого, если скитаешься по чужим углам, как князь Мышкин, - вероятно, можно. Не дачу же Лебедева, не террасу с кадками так звать! - она числится домом князя лишь механически, по недоразумению. Во всяком случае, эта картина, это навсегда врезавшееся в память впечатление как будто охраняет князя Мышкина в России, как будто постоянно от чего-то его спасает вплоть до настоящего безумия, которым заканчивается роман. От чего же?..
      Напарник, с которым я работал уже вторую неделю, в то утро неожиданно спросил:
      - Ты давно на пенсии?
      Мы с ним возводили кирпичные столбики под углами дома: он клал кирпич с раствором, я подносил. После ужасной ночи все во мне как-то опустилось. Всклокоченный, в рваной перемазанной грязью рубахе, я являл собою, должно быть, жалкое зрелище.
      - Что, плохо выгляжу?
      - Ну почему плохо... Мне и самому уже шестьдесят третий годок пошел.
      Мы встретились оценивающими взглядами. Он был роста невысокого, но прямой, крепкий, с худым мускулистым лицом. Я дал бы ему не больше пятидесяти...
      С возрастами у меня здесь, в Солигаличе, вообще была путаница. Разбираясь как-то на чердаке, я нашел в старом чемодане женские белые туфли большого размера. Одна была без каблука, из-за этого их, видимо, и забросили - кожа сверху была совсем новая, чистая, какая-то девственная... Чем-то ностальгическим на меня от этих туфель повеяло. Может быть, попалась еще тогда на глаза выцветшая фотография выпускного класса, где тетка с Ольгой Степановной, две рослые большеногие подружки, рядышком в форменных платьях с белыми фартучками... (Я перенес фотографию с чердака в дом и вскоре подарил ее Ольге Степановне - у нее такой не сохранилось.) Разглядывая эти туфли с чуть продавленными и едва успевшими отполироваться под пяткой стельками, почти новые и даже вполне современного, как ни странно, фасона, я почему-то вспомнил вас. Такая уж у меня, видать, судьба - всегда и везде теперь вас вспоминать. И подумал, что туфли эти тетка надевала лет тридцать, наверное, назад, когда ей было ровно столько, сколько вам сейчас...
      Плотника, прибавившего мне два с лишком десятка лет, постарался разубедить. А через полчаса, забежав за каким-то инструментом в дом и с любопытством глянув на себя в зеркало, сам уже был ни в чем не уверен. Напарник выглядел значительно моложе меня. Я был слишком изможден непосильной работой и дурными мыслями - короче, exhausted. (Помните тот мой перевод предостережения с мыльной обертки?)
      - У меня внучка в Питере, технологический заканчивает! хвастал мой напарник. - А дочь в Германию уехала. Не могу, говорит, здесь жить, и все тут! У нее муж, это... Из наших немцев был, из Казахстана. К Новому году посылочку с продуктами прислала. Чего только нет! Ты в жись такого не видывал.
      - Видывал, сказал я.
      - Да нет, у вас в Москве не то. В Москве такого не найдешь...
      - А я не в Москве. Я в Англии видел.
      - В Англии? - изумленно уставился на меня напарник, отложив кирпич. - Как ты туда попал, в Англию-то? В гости иль как?
      - Научная командировка.
      - А-а... Ученый человек, значит. Чего ж ты здесь-то делаешь?
      - Как чего? Работаю. Дом отстраиваю.
      Верно, верно. Этот дом, если за него как следует взяться... Он еще и внукам твоим послужит, - пыхтел напарник, втискивая под бревно последний ряд кирпичей, и вдруг замер на секунду и оглянулся на меня как-то странно, чуть ли не с жалостью, но и с опаской: - А чего не остался? Не нужен, что ль?
      - Где не остался? - не понял я.
      - Да это я так, смеюсь. - Он засуетился, торопясь просунуть между кирпичами и бревном лист рубероида. - Зайди-ка из-под дома, подсоби!..
      В тот вечер он попросил меня расплатиться за сделанное. Продолжать работу на другое утро не явился: соседи сказали, что запил. Я увидел его только через неделю, он пришел поздно ночью (я был уже в постели) и попросил вина, клятвенно обещая приступить завтра к работе. (Под вином подразумевалась, конечно, водка, никакого другого вина здесь не признавали.) Я не поверил, но бутылку дал (он настаивал на двух). После заявлялся еще раза три, воняя перегаром и махоркой: требовал водки под будущую работу. Больше я не давал. В последний раз, обидевшись, сказал, что цены нынче не те, что прежде, и меньше чем за столько-то в день он работать не будет. Названная сумма была вшестеро больше, чем я платил ему до этого. После каждой встречи с ним мне казалось, что даже от рыжего кота Васьки, продолжавшего осаждать меня по утрам, несет махоркой...
      Я так подробно говорю об этом плотнике, потому что позднее он примет участие в одном событии, ставшем для меня поистине катастрофическим.
      Но главное было уже сделано: дом стоял прямо, на кирпичных столбах под каждым углом. Я мог начинать внутренний ремонт, а в случае нужды сумел бы, набравшись теперь некоторого опыта в кирпичной кладке, и фундамент завершить в одиночку. Разве что новоселье придется на неделю-другую отложить...
      В те дни я поневоле продолжал размышлять о доме и бездомности. Мои представления об идеальном жилище складывались не в Солигаличе и сильно менялись с годами. Вначале был хмурый Петербург: холодна гармония улиц и площадей, сады и парки с заемными декоративными причудами и подлинным колдовством внутренней жизни. Именно там я научился понимать и любить цвет в архитектуре: эти блеклые зеленые или розовые особнячки в глубине дворов, в зарослях цветущей сирени... В Подмосковье мне бросалось в глаза особое умение дачников создавать относительный комфорт из всякого хлама, что оказывался под рукой, и возводить нечто хотя и беспорядочное, но легкое и не слишком гнетущее. Надо ли говорить об Англии: у вас я не только жадно впитывал прекрасные общие виды, но всматривался буквально в каждый камень и каждый кустик, соблазняясь совсем новой для меня - как бы это точнее выразить: фактурой? иерархией? - красоты. (Чтобы ее почувствовать, достаточно посмотреть несколько старинных гравюр с видами Оксфорда.) Все это (не только из Англии, но вообще все лучшее, что к тому времени запечатлелось в моей памяти) мне хотелось вдохнуть в солигаличский мир, где из-за каждого угла глядела на меня российская покорность судьбе.
      Но я уже не хотел все с ходу отвергать и ломать, как в первый день. И обождал бы теперь, видимо, с навешиванием медного кольца-молоточка на калитку (наперед ни от чего такого, впрочем, не отказываясь). Я понимал, что все, с чем я столкнулся в Солигаличе, - тоже культура: вековой мещанский уклад, содержащий в себе много просто необходимого для выживания в таком месте и по-своему привлекательного. Я начал догадываться, что иной солигаличский хлев или амбар, кое-как доживающий свой век, в дни своей молодости не уступал по практичности и красоте вашим каменным barns с дубовыми окованными толстым железом дверями. Мастера здесь попадались стоящие. Но - хлипкий материал, суровый климат... Человеческое небрежение довершало дело.
      Если попытаться обозначить равнодействующую моих теперешних усилий, то это была не ломка, а скорее реконструкция, иной раз даже реставрация. Я хорошо усвоил, как реставрируют в Англии: начиняя средневековые здани всеми удобствами конца XX века, но не сдвигая при этом ни одной старой перегородки, не ломая ни одной лестницы или двери. Мне нравилось, что у вас почти нет руин и развалин, что все старое выполняет прежнюю функциональную роль, действует и выглядит подчас прочнее и лучше нового, нисколько не потеряв при этом своих изначальных черт. Напротив, древние черты подчеркиваются и усиливаются! Вы видите это на улицах Оксфорда и у себя дома каждый день: потрескавшиеся деревянные балки, косые распорки и столбы покрываются черным лаком, каменные простенки между ними выбеливаются до снежной чистоты. Стена, простоявшая много веков, выглядит теперь ярче и контрастнее, древняя конструкция ее выпячена. Даже если дерево изрядно попорчено и выветрено, если камень чересчур угловат, а столб слишком кривой, все оставляется под краской так, как оно есть, ибо в этом печать вечного времени и живая творческая мука давно ушедших мастеров, из этого-то и складывается душа дома. Не изменились ни размеры, ни конфигурация, ни назначение постройки. У вас теперь по-современному комфортно, но вы по-прежнему в средневековье. Все, что было правильным и добротным тогда, годится и теперь; что сразу признали негодным или ошибочным, давно уже стерто с лица земли...
      Может быть, я идеализирую ваших реставраторов и они не обходятся без ломки и перестроек, просто умеют прятать концы в воду? Вам виднее. И в самой распрекрасной жизни все когда-нибудь стареет и требует замены.
      Мой случай был несколько иным. Мне приходилось самому решать, что убрать, а что оставить. Иной раз решение давалось легко и приносило радость, но часто доставляло одни неприятности, кончалось результатами ничтожными, а то и явно отрицательными.
      Взять хот бы внутренний ремонт, отделку комнат. Старые обои были наклеены в несколько слоев, дальше шли густо промазанные хлебным клейстером слои газет, а под ними обрывки картона, фанерки от посылочных ящиков, дранка, даже полоски жести... Все это служило для поддержания рыхлой песчаной смеси, огромные количества которой заполняли пазы между бревнами. Все было намертво, по-бабьи прибито к стене мириадами гвоздей разной величины. Картонки и фанерки эти приходилось выламывать топором да зубилом, причем ржавые гвозди оставались торчать в бревнах, будто прикипев к ним. Стены, где я успевал их ободрать и очистить, выглядели безобразно. Во многих местах голые темные бревна выпирали внутрь или, напротив, вываливались наружу, разъехавшись за многие годы в неточно вырубленных пазах. Конечно, тетка не стала бы тревожить старье и просто наклеила бы еще один слой обоев поверх бугрившихся старых. Обдирать, вытаскивать гвозди, выносить ведрами центнеры осыпавшейся замазки - да кому это нужно? И что делать с такими стенами дальше?
      Однако я продолжал начатую работу, уповая на собственную изобретательность, так часто меня здесь выручавшую. До поздней ночи горела в комнате тусклая электрическая лампочка на витом шнуре; до поздней ночи балансировал я с клещами на старом ненадежном столе, осовело вглядываясь в черноту бревен, чтобы не пропустить какой-нибудь маленький гвоздик...
      Спустя три или четыре дня в комнате чуть не до потолка высился ворох бумажных обрывков, картона и тряпья. Пришлось вспомнить о печке, которую я из-за жары не топил уже много дней. И тут меня ждало еще одно неприятное открытие.
      Печка оказалась сломанной: выравнивая домкратами и клиньями дом, мы разрушили печной боров. Для опытного печника работы было на полдня: разобрать поврежденную потолком часть и соединить с трубой заново. Что касается меня, трудности начались уже с первых шагов.
      Добравшись до стенки дымохода, я неожиданно обнаружил, что прокаленные и покрытые сажей кирпичи в глубине его качаются. Не было, казалось, ни одного, который лежал бы на своем месте прочно. Глиняная обмазка осыпалась, между кирпичами изнутри зияли провалы. А ведь это было место, где бушевал огонь; от дома, от деревянных обклеенных бумагой стен отделяла его шаткая стенка толщиной всего в полкирпича!
      Я взял молоток и легонько простукал всю стенку. В глубине дымохода падали вниз куски обожженной глины.
      И эту печку Ольга Степановна называла хорошей, крепкой; до того дошло, что я под гипнозом ее похвал считал печку чуть ли не единственной стоящей вещью в доме!
      Передо мною лежало, как водится, несколько дорог. Либо разломать печку до основания и построить новую (возможность чисто теоретическая; я заранее знал, что никогда на это не отважусь). Либо попытаться, не руша, всю ее обмазать новым раствором и таким образом укрепить. Либо быстренько поправить лишь то, что я успел разломать: стояла эта хреновина до меня десятки лет (я не помнил, чтобы тетка занималась печью, лишь белила ее иногда), послужит, Бог даст, еще...
      Была еще одна возможность: позвать печника, чтобы сложил новую печь. Но я уже догадывался, во что мне это обойдется.
      Выбрав средний путь, я стал приноравливаться со своим раствором. Повсюду, где я мазал печку, через каких-нибудь полчаса появлялись новые щели. Я попытался обмазать дымоход изнутри, где мог достать рукой: тонкий слой глины, аккуратно наложенный мной на предварительно увлажненные кирпичи и сверху еще приглаженный мокрой тряпкой (по всем правилам!), через некоторое врем отошел и стал скручиваться, как сухой осенний лист. Я добавил в раствор песку и повторил все с начала: трещины стали не такими широкими, но их было теперь значительно больше. Пришлось еще несколько раз досыпать песку. В конце концов я добился того, что на высохшей стенке не образовалось ни одной трещины. Я провел по печке ладонью, испытывая новую обмазку на прочность. Следом за моей рукой она вся обрушивалась каскадом сухих песчинок!
      Я пришел в ужас. Что делать в этом исходно зыбком, на авось слепленном мире добросовестному человеку? Тут-то я и вспомнил английскую сказку про трех поросят и библейскую притчу о доме. И понял, что стараюсь напрасно. И что не поможет мне в этом деле никакой местный печник, сколько бы я ему ни заплатил: он сумеет лишь повторить то, что у меня уже есть. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры... Просто мы, русские, народ, основавший свой дом на песке. А потому одновременно и отчаянный, и боязливый (одно другому не противоречит). Как можно на что-то всерьез рассчитывать, жив с такими, например, печами? С этим же связано, вероятно, и наше мистическое восприятие жизни, ощущение ее тленности. Зачем обдирать старые обои, красить двери и заборы, строить удобную прочную лестницу на чердак, если все равно разольются реки, подуют ветры, вспыхнет пожар? Зачем облегчать и украшать жизнь, которая в любой миг может обратиться вся в прах? В этом всегдашнем и вполне оправданном ожидании беды одно из решающих, может быть, наших отличий от Запада, основавшего свой дом на камне.
      Так что Ольга Степановна не обманывала меня, нахваливая эту печку...
      Кое-как залатав поврежденный боров и стараясь больше о печке не думать, я принялся обдирать потолок. Он меня порадовал уже тем, что под беленой бумагой открылась добротная картонная плита, довольно-таки аккуратно прибита к потолочному настилу. Кое-где большие листы картона покоробились от влаги, местами были не очень плотно пригнаны один к другому, но все это было поправимо. Я сразу решил, что не буду вновь их заклеивать, а покрашу белой краской. Но прежде надо было отчистить остатки бумаги и клея. Крупитчатая хлебна размазня толстым слоем покрывала под бумагой весь потолок. Ее очень полюбили мухи, появившиеся к тому времени в доме в большом количестве. Как только я отрывал от потолка очередной лист бумаги, они тучами налетали на оголенное место. Пришлось брать ведро с тряпкой и тщательно оттирать каждый пятачок поверхности. Добавьте к этому неудобное положение на шатком столе, с задранной головой и поднятыми вверх руками: ныла шея, грязная вода с тряпки попадала на лицо и текла в рукава...
      Так я добрался до потолочной балки. Что за штука эта балка, объяснять, думаю, не надо. Промежуточная опора потолочного настила, она была сделана из очень толстого и прочного бревна и тянулась через все мои покои, выступая под потолком как раз посередине. В народе ее зовут еще, кажется, матицей и даже маткой. Моя балка оказалась под бумагой на удивление гладко и изящно обструганной, с фигурно выточенными бороздками во всю длину. Когда-то, вероятно, свежая и смолистая, не уступавшая по декоративным свойствам моей столешнице, она была теперь буро-пестрой, залепленной грязью и хлебными крошками. Я механически отскоблил и вымыл балку вместе со всем потолком - больше для того, чтобы избавиться от привлеченных хлебным запахом назойливых мух, нежели для красоты, - и тут убедился, что дерево не испорчено. Пятна исчезли без следа, старая древесина обрела ровный серовато-коричневый цвет, напоминающий цвет мореного дуба - только, пожалуй, чуть более холодноватого оттенка.
      Открытием следовало распорядиться с большой осторожностью. В тот день я кончил работу пораньше и отправился в хозяйственный магазин. Голова моя была занята одним видением: белоснежная плоскость потолка, пересеченная массивной черной балкой. Образ этот, как вы догадываетесь, я вывез из Оксфорда. Потолок должен быть небесами. Стены не слишком темные, граница между стенами и потолком (бордюр) еще светлее, а уж сам потолок - уходящее в бесконечную вышину сияние...
      Ольга Степановна, когда я выпытывал ее домашние секреты, говорила мне, что идеально белого потолка она добивается с помощью мела. И точно: простенки оксфордских зданий по штукатурке не маслом же красят! Значит, опять возвращаться к отвергнутой мной бумаге, опять мазать отмытый потолок клейстером? Впрочем, балку оставлю незаклеенной. Дл балки я мысленно выбрал битумный лак. Матовые меловые плоскости и глянцево-черный брус - ведь это как раз то, на что я так заглядывался у вас!..
      Ни битумного лака, ни мела для побелки в магазине не было.
      Как ни странно, эта неудача не слишком меня обескуражила. Я задумчиво побрел по городу. Мне еще не приходилось шататьс по улицам Солигалича просто так, никуда не спеша, не сгорая от нетерпеливого желани поскорее разделаться в городе с делами и вернуться домой к прерванной работе. Обычно во время суетливых пробежек я не поднимал глаз и лишь досадовал на слякоть или пыль, смотря по погоде. А тут поднял - и удивился.
      Нет, не наличникам с вычурной резьбой, не балкончикам с точеными балясинами, не светелкам под коньками крыш. Всего этого в центре города было довольно, и сделано со вкусом, но меня как-то мало трогала эта классика. Иной раз даже думал с раздражением: зачем столько сил убивать на наличники и резные крылечки, в то время как в домах нет самого необходимого: водопровода, ванной, канализации? В старину, когда ни о чем подобном не мечталось, - понятно: резьба по дереву давала естественный выход творческим силам, больше их просто некуда было здесь приложить. Но как может нынче взрослый мужик днями точить затейливые балясинки или вырезать из жести петушка на трубу, когда его жена таскает бадьи с помоями и бегает на речку полоскать белье? (Все это дважды забавно, если вдуматься. Я ведь и сам частенько поступал, как тот мужик, то есть начинал преображение быта с красоты, только моя красота представлялась мне, видимо, более значимой, более универсальной, чем мужикова, и к тому же всегда держал в голове конечную цель, без которой забота о красоте дома лишалась для меня смысла: жизнь надежную и комфортную.) Нет, меня другое поразило, нечто до странности простое и естественное. Прямо перед собой на высокой открытой террасе, построенной без излишеств и свежепокрашенной (а мне все казалось теперь, что только в Англии умеют красить!), я увидел цветущие розы в больших глиняных вазах. Не букеты - живые розовые кусты с пышными цветами, выставленные на всеобщее обозрение поближе к перильцам. Не так уж и высоко, рукой с тротуара можно дотянуться... На террасе - никого, ведущая во внутренние помещения стеклянная дверь плотно прикрыта. Как выросли розы в этом климате? Ради чего их сюда выставили? Они что, и ночью тут стоят и их до сих пор не украли?! Смешные, невообразимые дл нормального человека вопросы закружились в голове. Очень уж не вязались правильные и строгие архитектурные формы, тщательность, с какой было выбрано место дл цветов, тонкий переплет двери и чисто вымытые стекла с тем, что я всегда знал и думал о Солигаличе. У меня даже сомнение закралось: уж не заезжий ли коммерсант отстроил здесь дачу, не из столицы ли приехали сюда эти розы и эта дверь? Но богачи как будто поближе к Москве селиться предпочитают... Я удалялся и все оглядывался. Дом был старый, деревянный, издали он ничем не выделялся в ряду других домов.
      Я весело побрел дальше, размышляя над сюрпризами провинциальной жизни, и тут заметил на дороге необычное транспортное средство. Солигаличские улицы, надо сказать, пустынны: прохожих почти нет, машины ездят редко. Мне навстречу катила самодельная трехколесная тележка, сделанная, очевидно, из старых велосипедов, с педалями и велосипедным рулем. В тележке, чуть не касаясь спиной земли, полулежал и крутил педали худой, заросший щетиной человек средних лет. Заметив, как на него смотрю, он оскалился в добродушной улыбке - и приветственно помахал мне рукой!
      Только клубы пыли следом за промчавшимся по улице самосвалом, надолго разлучившие нас, напомнили мне, что я все-таки не в Оксфорде.
      Но, выходит, я плохо знал этот город? Сосредоточив дл себя все мыслимые его достоинства в одной только Ольге Степановне, я, пожалуй, несколько заузил поле зрения. Или лучше так: достоинства Ольги Степановны на этом более широком фоне начали играть новыми красками! Солигалич обладал, оказывается, своей особенной, просвещенной и свободной душой.
      Обойдя чуть не полгорода, я успел еще раз зайти в магазин (в Солигаличе магазины работают на час дольше, чем в Оксфорде) и взял, что там было: бутылку бесцветного мебельного лака, которым покрывал стол, и большую банку светлой масляной краски цвета слоновая кость. Лучше не буду говорить вам, сколько пришлось за это заплатить - разве что в фунты перевести? Но зато теперь я точно знал, что нужно для моего потолка. Зачем так уж буквально копировать чужое? Согласитесь, с моей стороны было бы непростительно замазывать балку цвета мореного дуба (с очень тонким и приятным оттенком) чем-то черным только из-за того, что так якобы всегда поступают в Оксфорде. И потом - какие небеса?! В тесном пространстве моих комнат не может быть никаких небес. Это же каюта, корабельная каюта. Иметь прилично отделанную каюту тоже неплохо...
      Расскажу еще об одной нечаянной находке, просто чтоб вы знали, чем была в Солигаличе занята моя голова.
      Это случилось позже, когда я уже покрыл балку бесцветным лаком (и она стала немного другой, еще красивее!), выкрасил потолок слоновой костью и обрамил глянцевитые плоскости деревянными лакированными рейками (как в каюте), подобрал под свою новую идею обои, оштукатурил неровные стены специально составленной прочной замазкой... Работа заняла много дней и ночей. Видели бы вы меня тогда! В своей кепочке с длинным козырьком я был похож на самодовольного попугая, рекламирующего вафли Куку-руку (зимой этот попугай нахально глядел на меня одним глазом во всех вагонах московского метро). С Ольгой Степановной я в те дни не встречался. Лишь раз заметил ее издали на моем огороде с ведром и лейкой в руках - она поливала мои грядки! Но я был до того занят и взволнован своими художествами, что не решился ее окликнуть и махнул в душе на это рукой: ладно, мне все равно некогда поливать...
      Проснувшись однажды рано утром, я отворил дверь и был поражен неожиданно ярким желтым светом в обыкновенно темных сенях. Эта внезапная перемена, этот ниоткуда льющийся свет вселили в меня ощущение праздника. Растерянно стал оглядываться и отыскал большое яркое пятно света на смолистых досках обшивки под потолком. Оно просто плавилось в глазах и было подобно второму солнцу. Я с любопытством проследил путь луча и обнаружил, что солнце попадает сюда через разбитое чердачное оконце и щель в настиле потолка. Путь был настолько узким, что второе солнце светило каких-нибудь десять - пятнадцать минут в сутки; именно поэтому я до сих пор ни разу его не замечал.
      Худой потолок в сенях был моей давней головной болью, одним из сотни самых неотложных дел. В щели сыпались с чердака вороха сухих листьев, стружек и опилок, особенно когда наверху гулял ветер; все это попадало на вешалку с одеждой у двери и на множество других вещей, хранившихся в сенях и в чулане. С неплотно уложенных плашек гирляндами свисала старая паутина с мусором. Я не раз уже примеривался к этому потолку, надеясь сделать его таким же плотным и чистым, как в комнатах, но меня пугал объем работы. По меньшей мере треть худого настила требовалось менять либо восстанавливать заново.
      Утреннее событие подсказало новую идею. На место недостающих плашек надо вставить стекло! И тогда мрачные холодные сени будут днем всегда освещены. Со временем здесь можно будет обустроить уютную прихожую. Мне запомнилось необыкновенное впечатление от мансардных окон в верхних этажах английских домов. Вы, например, лежите с книжкой на диване или моетесь в ванной, а над головой у вас - огромное окно без переплета, через которое видно небо с облаками, солнце или капли дождя... Это прекрасно в любую погоду. Я не мог устроить такого на своей крыше: обычную деревянную раму загерметизировать невозможно, а на настоящее мансардное окно, какие стали уже появляться в продаже в Москве, не хватило бы и всей привезенной мной из Англии суммы. Но я мог сделать простое окно - в потолке, под крышей! Свет будет проникать в него с чердака.
      На мое счастье, в магазин как раз накануне завезли толстые витринные стекла. Я довольно быстро очистил и сплотил тот потолочный настил, что уже имелся; затем долго (дня четыре) изготавливал большую раму по размеру проема. Далее предстояло перестроить и расширить оконце на чердаке: мне хотелось, чтобы солнце сияло в сенях целое утро. И еще я думал, какой должна быть стена, на которую падают лучи. Выкрасить ее белилами, чтобы еще ярче светила? Или сберечь естественный горячий смолистый цвет, только набить доски посвежее да покрыть их бесцветным лаком, чтоб не тускнели? Или (вот уж фантастическая и непредсказуемая по результатам затея!) развесить на обращенной к солнцу стене зеркала?..
      К сожалению, ни завершить, ни даже додумать эту работу я не успел.
      Я отлично вас вижу: вы проходите к длинному столу, рядом садится аспирантка Алиса, напротив доктор Клара Дженкинс.
      - Решились потратиться на обед? - спрашиваете вы Алису дружелюбно.
      - Да, - отвечает Алиса. - Знаете, раньше я не могла понять, почему, если я покупаю из стипендии туфли за двадцать фунтов, на меня смотрят с осуждением и качают головами и те же самые люди каждый день спокойно оставляют в ресторане десять или пятнадцать фунтов за обед. Теперь понимаю. Теперь сама так делаю.