Предисловие

Прежде чем следовать событиям, произошедшим во время правления царя Бориса Федоровича Годунова, необходимо осветить некоторые моменты царствования Федора Ивановича, среди которых важнейшим для понимания последующей истории событием стала смерть царевича Дмитрия.

После смерти царя Ивана IV Грозного власть в государстве при слабоумном сыне его Федоре (1557–1598) перешла к приближенным царским родственникам: его родному дяде Н.Р. Юрьеву, троюродному брату И.Ф. Мстиславскому, шурину Б.Ф. Годунову. Вообще весь ближний царский круг находился в родстве друг с другом. Так, дочь Н.Р. Юрьева была замужем за И.И. Годуновым, Б.Ф. Годунов и Д.И. Шуйский были женаты на дочерях Малюты Скуратова (Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского), Н.Р. Юрьев и И.Ф. Мстиславский были женаты на родных сестрах Ирине и Евдокии Горбатых-Шуйских, В.И. Шуйский первым браком был женат на дочери М.П. Репнина-Оболенского, связанной родственными узами с семьей Н.Р. Юрьева.

В первую очередь эта ближняя Боярская дума должна была в своих интересах избавиться от влияния на жителей столицы последней жены Ивана Грозного Марии Нагой, ее сына – царевича Дмитрия и их родственников. Уже в первую ночь после смерти царя Ивана IV их взяли под стражу, а затем отправили в почетную ссылку в Углич. Князь Богдан Вельский был близок к царю Ивану Грозному, а соответственно и к Нагим, поэтому Никита Захарьин-Юрьев, предполагая свое возвышение при царствующем племяннике, был заинтересован в удалении из Москвы этого пособника двухгодовалого царевича Дмитрия. Московскую чернь возмутили слухами о якобы отравлении князем Вельским царя Ивана IV и о его желании отравить царя Федора. В результате москвичи осадили Кремль, где скрывался их ненавистник.

Еще не ставший царем Федор, желавший быть со всеми в мире, вынужден был для успокоения московского люда отправить Богдана Вельского в ссылку в Нижний Новгород. Ситуация в стране была, видимо, очень непростая, так как умственные способности Федора Ивановича были многим известны. По этой причине Россия была разделена между двумя царевичами, претендующими на трон, но тем не менее в Москву прибыли представители от городов и, по словам летописца, стали молить Федора принять царский венец. Федор Иванович венчался на царство только 31 мая 1584 г., спустя почти два с половиной месяца после смерти своего отца.

В августе того же года занедужил Никита Романович Захарьин-Юрьев и уже более не участвовал в политической жизни России до самой своей смерти в 1586 г. А за год до этого был раскрыт заговор против Бориса Годунова, в котором главным заговорщиком объявили князя Ивана Мстиславского. Его сослали в Кирилло-Белозерский монастырь, где он и был пострижен в монахи. Других представителей заговора, в том числе Воротынских и Головиных, разослали по разным городам. Так что за два года были лишены какого-либо влияния в стране трое из основных противников Бориса Годунова, но оставался самый опасный из них – князь Иван Шуйский, обладавший большим влиянием среди москвичей.

Главным средством борьбы за власть Шуйские выбрали возможность развести царя Федора с его женой Ириной, у которых в течение шести лет не было детей. Вполне вероятно, что митрополит Дионисий согласился бы на развод, ссылаясь на прецедент во времена царя Василия III. Вот только царь Федор не захотел расставаться со своей женой, да и Борис Годунов сумел убедить митрополита в бессмысленности развода. Дело в том, что у Ивана, старшего брата царя Федора, умершего еще в 1582 г., тоже не было детей, хотя он был трижды женат. Впоследствии жизнь доказала, что царица Ирина не была бесплодна, так как в 1592 г. родила дочь Феодосию, правда прожившую на свете всего один год.

Не сумев отстранить Бориса Годунова от управления страной с помощью развода царя со своей женой, Шуйские обрекли себя на немилость Федора Ивановича, чем и воспользовался их конкурент. С помощью подставных лиц из окружения князей Шуйских в 1587 г. их обвинили в измене, а затем Ивана Петровича Шуйского и его дядю, Андрея Ивановича Шуйского, сослали: одного на Белоозеро, другого в Каргополь, где оба были удавлены. Их сообщников разослали по городам да по тюрьмам, а некоторых казнили.

Митрополит Дионисий и архиепископ крутицкий Варлаам пытались восстановить царя против своего шурина, чтобы прекратить пролитие крови самых знатных фамилий страны, но сами попали в немилость и были сосланы в новгородские монастыри: «Повел?нием царя Феодора Иоанновича Дионисий митрополитъ оставилъ митрополию Московскую и посланъ в новъгородъ в Хутынь монастырь, с нимъ же и Крутицкой архиерей в антоновъ монастырь, тамо они и скончалися, наущениемъ Бориса Годунова, зане обличали его предъ царемъ за н?которое неправедное убийство» [40, 449]. Это сообщение из летописного сборника, принадлежащего Новгородскому Николаевскому Дворищенскому собору, было записано не ранее конца XVIII в. во времена правления династии Романовых, которые, естественно, Бориса Годунова не жаловали и приписывали ему многие поступки, которых тот, может быть, и не совершал.

Еще одним возможным претендентом на московский трон был бывший московский царь Симеон Бекбулатович, которого Иван Грозный по каким-то только ему понятным соображениям поставил царем вместо себя, когда удалился в Александровскую слободу. После своего недолгого правления Россией этот бывший касимовский хан стал тверским царем, хоть такого царства никогда не было. Впоследствии, уже в царствование Федора, Симеон Бекбулатович получил в кормление село Кушалино, где и жил в скудости. Вряд ли этот царственный неудачник стремился вернуться на московский престол, тем более что вскоре он ослеп.

Кроме претендующих на власть в России мужчин, были еще две претендентки на московский трон: вдова и дочь датского герцога Магнуса, которые находились в это время в Риге. Дочь удельного князя Владимира Андреевича Старицкого Мария, приходившаяся царю Федору троюродной сестрой, была выдана замуж еще царем Иваном IV за датского герцога Магнуса, который по воле царя стал ливонским королем. От этого брака у вдовы была девятилетняя дочь Евдокия. Вряд ли польский король Стефан Баторий предполагал использовать этих женщин для приобретения московского трона, но на всякий случай они содержались под стражей, а также под присмотром польского кардинала Юрия Радзивилла.

Чтобы уговорить Марию Владимировну вернуться в Россию Борисом Годуновым был использован Джером Горсей – посол королевы Елизаветы I и представитель созданной английскими торговцами Московской компании, который направлялся в Лондон с грамотой об избрании Федора Ивановича царем России. Вот этот ловкий англичанин заехал по пути в Англию к вдове короля Магнуса в Ригу. Он сумел произвести на нее впечатление честного человека и даже уговорил ее довериться своему царственному брату, хотя она прекрасно понимала, что по православным обычаям в России вдовы добровольно или насильно постригались в монахини. В дальнейшем ей со своей дочерью удалось с помощью россиян тайно покинуть Ригу и прибыть в Москву. Сначала, по словам Джерома Горсея, Мария Владимировна вместе с дочерью Евдокией были окружены большим почетом, получили для кормления земли с селами и даже успели создать свой собственный двор, но затем все-таки были заключены в монастырь, где Евдокия вскоре умерла.

Таким образом, были устранены все соперники Бориса Годунова, претендовавшие на единоличное влияние на царя Федора. Конечно, был еще царевич Дмитрий в Угличе, но по своему малолетству он не мог представлять самостоятельного игрока на этом политическом поле, а желающих использовать его имя в борьбе с временным правителем России сильно поубавилось. Но еще за год до убийства царевича агент Московской торговой компании, созданной англичанами, Джильс Флетчер отметил в своем сочинении:

Независимо от того, что Джильс Флетчер пользовался исключительно слухами, важно, что в его словах ощущается заинтересованность Англии в смене власти в России, которая все так же не позволяла английским торговцам открыть сухопутный транзит товаров из Индии к Белому морю.

Не достигший еще тридцатилетнего возраста царь вполне мог десяток-другой лет сидеть на троне, давая возможность своему шурину проявить себя в управлении государством, тем более что поставленный митрополитом Иов, бывший ростовский архиепископ, тоже был человеком Бориса Годунова. Официально этот временщик являлся конюшим и ближним великим боярином, а также наместником царств Казанского и Астраханского. Чтобы заслужить любовь и помощь не только митрополита, но большинства священнослужителей Русской православной церкви, Борису Годунову удалось с помощью интриг и подкупа антиохийского и константинопольского патриархов установить в 1589 г. патриаршество в России. Теперь ему нужно было обезопасить свое будущее со стороны престолонаследника Дмитрия, хотя совсем не факт, что к этому времени младший сын Ивана Грозного еще был жив или находился в Угличе.

Дело в том, что когда Нагие уезжали в 1584 г. в Углич, в удел царевича Дмитрия, они, понимая в какую попали ситуацию, чтобы уберечь престолонаследника от неминуемых покушений, могли заменить двухлетнего ребенка подходящим по возрасту двойником. Вполне возможно, что таких двойников было несколько, и их втайне тоже воспитывали как сыновей Ивана Грозного, по крайней мере, такое объяснение более логично для появления в дальнейшем претендента на московский престол с именем Дмитрий, который был так уверен в своем царском происхождении. Да и Жак Маржерет, французский офицер, бывший наемником в армии всех русских царей, правивших в первое десятилетие XVII в., приводит именно такую версию спасения царевича Дмитрия: «Рассказывают, что царица и некоторые знатные, предугадывая, к чему стремится Борис, и, зная, какая опасность ожидает младенца (многие из знатных, удаленных в ссылку, были отравлены по дороге), нашли средство подменить его другим мальчиком. После этого Борис умертвил еще многих невинных знатных. Наконец, не опасаясь уже никого, кроме Дмитрия, Борис задумал уничтожить последнюю преграду и отправил в Углич людей, чтобы убить царевича. Это совершил сын одного чиновника, определенного Борисом в секретари к царице. Злодей погиб на месте; а подложного царевича, имевшего 7 или 8 лет от роду, похоронили весьма просто» [51, 18].

Вот только был ли виновен Борис Годунов в убийстве царевича Дмитрия в Угличе – остается загадкой до сих пор. Многие историки пытались расследовать эту детективную историю, но так и не сумели доказать или опровергнуть причастность Бориса Годунова к заказу этого преступления. И не потому, что ему в принципе было не выгодно убийство Дмитрия, а исключительно из-за его несвоевременности для возможных планов временщика. Хотя все тот же Джером Горсей в своей книге отметил случай, когда Борис Годунов встретился у ворот Кремля с епископами, вельможами, дворянами и другими людьми, взял у них челобитные, хотя делал это, по словам англичанина, всегда неохотно. Вся эта сцена происходила «при восклицаниях: “Да здравствует Борис Федорович!” Он сказал, что представит их челобитные царю. “Ты сам великий государь, Борис Федорович; как скажешь слово, так и будет!” Эти слова не были ему неприятны, как я заметил, – он уже домогался венца» [50, 353].

В 1591 г. царица Ирина наконец-то забеременела, и какого бы пола ни родился царственный отпрыск, он мог бы продлить присутствие сорокалетнего Бориса Годунова у кормила государства, и царевич Дмитрий вряд ли был теперь уж такой большой для него помехой. Тем не менее источники приписывают именно Борису Годунову желание отравить Дмитрия, а затем, когда этот план якобы не удался, и организацию убийства царевича.

Вообще-то смерть Дмитрия устраивала не только Годуновых, заинтересованы в ней были кланы Шуйских и Романовых, для которых отсутствие в стране прямых царственных наследников повышало их шансы достичь высот российского престола. Именно представители этих родов в дальнейшем стали царями России. Также нельзя забывать, что в случае подмены царевича Дмитрия еще в 1584 г., смерть двойника была в интересах и семьи Нагих, которые устали от постоянного напряжения в ожидании каких-либо козней от своих конкурентов.

Летописные свидетельства об этих событиях дошли до наших дней уже в интерпретации династии Романовых, которые были заинтересованы возложить вину за убиение царевича на Бориса Годунова. Тем более летописи уже XVIII в. историю этих событий представляли в выгодном для Романовых освещении:

Существует несколько описаний этих событий, но все они, за исключением некоторых эпизодов, не противоречат изложению летописного сборника, принадлежавшего Новгородскому Николаевскому Дворищенскому собору. Однако в глаза бросается явное отсутствие логики в этом повествовании.

Во-первых, сама сцена убийства на дворе, перед крыльцом княжеского дома, хотя и происходила в полдень, когда удельный княжеский двор отдыхал, но в довольно-таки заметном для ненужных свидетелей месте. Никакой поспешности в этом деле не требовалось, и можно было найти более подходящую ситуацию.

Во-вторых, уж очень быстро именно мать-царица появилась на месте гибели сына, и пономарь, кстати, оказался здесь, чтобы колокольным звоном собрать народ, который забил камнями не только якобы убийц царевича, но и еще 12 человек их товарищей. То есть все сложилось так, чтобы и допросить впоследствии было некого, а ведь в случае организации этого убийства Борисом Годуновым все должно бы быть на более серьезном уровне.

В-третьих, вся история создавалась как бы для большого народного резонанса: вот до чего уже временщик дошел! А ведь когда его сестра наконец-то должна была родить царского отпрыска, вся эта история была весьма некстати для Бориса Годунова.

В-четвертых, если царь Федор был настолько слаб умом, как об этом говорят его современники, то совсем не требовалось бы сжигать Москву, чтобы внушить ему нужные идеи и действия. Поджог Москвы, скорее всего, был выгоден тем, кто хотел дестабилизировать обстановку в столице и поднять народ против Бориса Годунова, а может быть, и против царя Федора.

В-пятых, зачем было так торопиться, чтобы вдовую царицу при таком ее горе насильно постригать в монахини и ссылать в дальний монастырь, ведь в отсутствие наследника трона она и ее родственники были уж совсем не опасны для временщика, даже если и пытались оговорить в этом деле его людей. Тем более не нужно было подвергать опале целый город Углич, жители которого были частью казнены, а частью разосланы по дальним городам России. А вот если были какие-то подозрения у Бориса Годунова о заранее задуманном участии Нагих и их близких людей во всех этих событиях и возможном наличии двойника Дмитрия, которого и убили, то устранение Нагих от какой-либо значительной деятельности в государстве было в его интересах.

Сегодня уже невозможно ответить на большинство вопросов, возникающих в связи с этим несуразным убийством, тем более что Борис Годунов, Василий Шуйский, Федор Романов и даже Марфа Нагая сумели в дальнейшем использовать результаты этого события, причем каждый в своих интересах, и каждый раз они давали этому событию другую трактовку.

Следственная комиссия с князем Василием Шуйским во главе, направленная в Углич царем Федором, еще с места расследования причин смерти царевича Дмитрия направила в Москву следующее донесение, приведенное Н.М. Карамзиным:

Само же следственное дело, по мнению К. Валишевского, было отредактировано уже в Москве и царем Федором направлено патриарху Иову для рассмотрения на соборе. В результате на соборе святителями было подтверждено мнение о том, что жизнь царевича прекратилась судом Божиим, а Михаил Нагой и горожане Углича виновны в кровопролитии невинных людей и достойны казни. Естественно, после такого решения иерархов царь санкционировал Боярской думе проведение допросов с пристрастием, а виновных примерно наказать.

Тем не менее Джером Горсей описывает эпизод в этой истории, когда к нему в Ярославль, где он находился в ссылке по обвинению в шпионаже, явился ночью Афанасий Нагой, брат царицы Марии, и сообщил о смерти царевича Дмитрия. По его словам, слуга одного из убитых толпой московских дьяков признался, что они посланы Борисом Годуновым. Афанасий Нагой также сообщил, что царица Мария отравлена и находится при смерти, и попросил у Горсея какого-нибудь лекарства, принимаемого англичанами в таких случаях, и тот якобы дал какие-то средства, какими владел. Джером Горсей иногда в своем описании России заметно фантазирует, особенно когда сам не являлся свидетелем событий, но в этом случае, если он придумал эпизод с Афанасим Нагим, то должен был бы иметь для этого весомые основания.

На следующий год царица Ирина родила дочь Феодосию, которая при отсутствии прямых наследников мужского пола могла бы продолжить царствование своих предков из Московского дома Рюриковичей, но через год она умерла. Однако ее рождение сняло подозрения в бесплодии царицы Ирины и дало народу надежду на появление у нее в будущем других детей. Но их больше не было у царской четы до самой смерти царя Федора в 1598 г.

Помимо российских претендентов на московский престол, был еще заморский принц Максимилиан, брат германского императора Рудольфа II, освободившийся в 1590 г. из польского плена, куда попал после своей неудачной попытки занять престол в Кракове. С.Ф. Платонов приводит сведения, что московский дьяк Андрей Щелкалов в 1593 г. просил уезжавшего из Москвы имперского посла Николая Варкоча передать императору просьбу какой-то части московской знати занять московский престол австрийскому эрцгерцогу Максимилиану после смерти царя Федора.

Естественно, в российских источниках никаких следов об этом предложении нет, такие сведения могли сохраниться только в документах императора Рудольфа II. Подтверждением этому может служить то, что по какой-то причине через полгода дьяк Андрей Щелкалов, известный своей близостью к трону еще со времен Ивана Грозного, попал в опалу и лишился своей должности. Другое дело, что вряд ли у австрийского принца имелись намерения стать московским царем. В Европе сложилось в то время мнение, выраженное герцогом Сюлли, ближайшим советником французского короля Генриха IV, который считал, что огромные земли России, «имеющие не менее 600 лье[1] в длину и 400 лье в ширину, населены в значительной части идолопоклонниками, в меньшей части – раскольниками, как греки или армяне, и при этом множество суевериев и обычаев почти полностью отличают их от нас. Помимо этого русские принадлежат Азии столько же, сколько и Европе, и их следует рассматривать как народ варварский, относить к странам, подобным Турции, хотя уже пятьсот лет они стоят в ряду христианских государств» [36, 29].

Глава 1

Смутное время русско-польских отношений

Со смертью в 1598 г. последнего Рюриковича Россия оказалась в положении, подобном польскому «бескоролевью». И хотя избрание шляхтичами короля как главы исполнительной власти государства являлось тогда самой демократичной формой правления в Европе, польский ученый, писатель и политик Станислав Сташиц отметил в 1787 г.:

Но тем не менее, если в Польско-Литовской республике процесс выборов нового короля был уже хорошо прописан в соответствующем этому случаю государственном законе, то российская знать впервые за многие века столкнулась с такой проблемой. Несмотря на то что первые из Даниловичей Юрий III и Иван I заняли владимирский престол исключительно по произволу хана Золотой Орды, в дальнейшем, уже в Московском государстве, было восстановлено унаследованное от Киевской Руси так называемое лествичное право, по которому власть в государстве переходила старшему в роду, отец которого уже занимал великокняжеский трон. А вот затем, начиная с внука великого князя Дмитрия Донского, власть стала передаваться по наследству от отца к сыну. Правда, великому князю Василию II вместе с московскими боярами пришлось оружием защищать свое, завещанное отцом, право наследования трона от своих дядей и двоюродных братьев, но уже его сын, Иван III, мог позволить себе заявление: «Кому хочу, тому и дам княжество» [60, 461].

Бездетный царь Федор I мог бы назначить любого из своих приближенных бояр своим наследником, но он этого не сделал, оставив, по его же словам, этот вопрос на волю Божью. Власть в государстве перешла к царице Ирине, урожденной Годуновой, а душеприказчиками царь назначил своего двоюродного брата Федора Никитича Романова и шурина Бориса Федоровича Годунова. В более поздние времена летописец приведет лестные слова для династии Романовых: «Сей государь Феодоръ Иоанновичь по смерти своей приказал престол и державу царственную принять пл?мяннику матери своей, а своему брату отъ родныхъ, то есть царицы анастасии Романовны брата никиты Романовича сыну Федору никитичу Романову, внуку, который после того был на Москв? патриархъ и звался Филаретъ никитичь, которого Борис Годуновъ неволею постригъ и послаль въ монастырь преподобнаго антония Сийскаго» [40, 470].

Отсутствие желания у царя на смертном одре назначить своего преемника было зафиксировано в присутствии патриарха Иова и ближних бояр, так что обвинить Бориса Годунова в каком-либо влиянии на своего зятя по вопросу престолонаследия не представилось возможным даже историкам династии Романовых. Однако желание стать полноправным господином этой уже значительной по размерам и народонаселению страны появилось у брата царицы еще задолго до смерти царя Федора. Ведь возможность управлять Россией от его имени в течение двенадцати лет позволила Годунову хорошо освоиться на этом поприще и подготовить почву для занятия трона.

После смерти царя Федора Иоанновича в России начались нестроения из-за необычной для страны ситуации, когда государь умер, а наследника по себе не оставил. Тем не менее при воцарении Бориса Годунова казалось, что страна избежит гражданской войны, но жизнь круто изменила судьбу русского народа на долгие годы.

Текст летописи был создан во времена правления династии Романовых, но все же Борис Годунов, судя по ней, не только не захватил силой власть, а даже устранился в монастырь к сестре, и народу, пусть даже специально для этого согнанному приспешниками временщика, пришлось упрашивать его принять власть в России.

Куда более необычную информацию об избрании царем Бориса Годунова приводит Джером Горсей, правда, уже не присутствующий в России во время этих событий и получавший сведения от своих московских информаторов: «Хотя он действительно царствовал и до этого, но теперь он заточил самого царя Федора Ивановича и свою сестру-царицу в монастырь и заставил патриарха, митрополитов, епископов, монахов, вновь созданное им дворянство, а также служивых людей, купцов и других своих приверженцев просить его о принятии венца» [50, 372]. Но это явно не соответствовало действительности, иначе Романовы обязательно воспользовались бы таким вариантом прихода к власти Бориса Годунова.

Возможно также, что Федор Романов был сам вовлечен в сговор с Борисом Годуновым, предполагая занять престол, а затем проиграл ему борьбу за власть. Тем более что, судя по переписке Андрея Сапеги, оршинского старосты, с гетманом Христофором Радзивиллом, выдержки из которой приводит С.Ф. Платонов, серьезных претендентов на престол было четверо: Б.Ф. Годунов, Ф.И. Мстиславский, Ф.Н. Романов и Б.Я. Вельский. Староста Орши в силу пограничного статуса своего города рассылал шпионов по московским городам и весям для сбора информации о делах России и делился ею с литовским гетманом. По его сообщению, «Годунов спрашивал умирающего царя в присутствии царицы Ирины и Федора Никитича о том, кому быть на царском престоле, надеясь, что царь назовет его самого. Но Феодор ответил ему: “Ты не можешь быть великим князем, если только не выберут тебя единодушно; но я сомневаюсь, чтобы тебя избрали, так как ты низкого происхождения” (z podlego narodu). И царь указал на Федора Никитича как на вероятнейшего своего преемника, дав ему при этом совет, если его изберут на царство, удержать при себе Бориса как умнейшего советника. Рассказывавшие эту историю выражали сначала уверенность, что царем будет именно Федор Романов, так как за него стоят вельможи (wojewodowie i bojarze dumni) как за царского родственника. Позже эта уверенность поколебалась, когда выяснилось, что на стороне Бориса не одно низшее дворянство и стрельцы, но и вся почти народная масса (pospolstwo niemal wszytko)» [44, 230].

Видимо в польско-литовском обществе расчет был сделан на род Романовых, да и в Москве все было не так уж однозначно в пользу Бориса Годунова. Более того, вскоре после смерти царя Федора дело дошло до поножовщины, все тот же Андрей Сапега приводит сведения о том, что в результате очередной ссоры Бориса Годунова с боярами по вопросу престолонаследия Федор Романов бросался на него с ножом.

Интересно, что еще до избрания царем Бориса Годунова появляется информация о некоем царевиче Дмитрии, правда Андрей Сапега, который и сохранил для потомков эти слухи, запутался во всех многочисленных женах Ивана Грозного и считал его рожденным от царицы Марии Темрюковны:

Что здесь правда, а что выдумка – сказать трудно, но в сохранившихся письмах немецких гостей из Пскова, по словам С.Ф. Платонова, присутствует информация о насильственном воцарении в России Бориса Годунова и о том, что в Москве в феврале 1598 г. была большая смута, так как вельможи не желали признавать его царем. Многие города и веси тоже были в большом сомнении и уклонялись от принятия присяги Годунову, в том числе и Псково-Печерский монастырь, братию которого приводили к кресту насильно.

И все-таки работа, которую провел Борис Годунов еще во время правления страной от имени царя Федора, сыграла свою роль: большинство духовенства во главе с ним же поставленным патриархом Иовом и новообразованное дворянство, получившее по царскому указу закрепощение крестьян за землей, принадлежавшей этим многочисленным землевладельцам, поддержали нового царя.

Интересен текст присяги, которую давали царю Борису Федоровичу Годунову (ок. 1550–1605): «Мне, мимо государя своего царя Бориса Федоровича, его царицы, их детей и тех детей, которых им вперед Бог даст, царя Симеона Бекбулатовича и его детей и никого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не ссылаться с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет о том думать, чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить, и я об этом узнаю, то мне такого человека схватить и привести к государю» [60, 471]. Уж слишком много внимания в тексте присяги уделено Симеону Бекбулатовичу, которого спустя четырнадцать лет со дня смерти Ивана Грозного продолжали титуловать царем, но, видимо, желание у народа видеть его на московском престоле было настолько значительным, что пришлось отказ от него оговорить в тексте присяги царю Борису Годунову.

Однако все тот же оршанский староста Андрей Сапега в июне 1598 г. сообщил гетману Христофору Радзивиллу, что значительная часть московских бояр и князей во главе с Богданом Яковлевичем Вельским и Федором Никитичем Романовым пытались сместить еще не венчанного на царство Бориса Федоровича Годунова в пользу царя Симеона Бекбулатовича, но якобы нападение крымских татар хана Казы-Гирея помешало воплощению этого заговора. Как потом оказалось, татары не решились, а может, и не собирались, напасть на российские пределы. Но сбор войск и выступление их во главе с Борисом Годуновым и воеводами Шуйских, Романовых и Вельского к Серпухову для занятия позиций вдоль Оки консолидировали не только сторонников, но и оппозицию вокруг будущего царя, ведь у кого больше влияния на армию, у того гораздо больше шансов занять престол.

Таким образом, Борис Годунов без препятствий со стороны оппозиции 1 сентября 1598 г. венчался на царство, а, принимая благословение от патриарха, во всеуслышание заявил: «Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека!» И, тряся ворот рубашки своей, продолжал: «И эту последнюю рубашку разделю со всеми!» [60, 476]. Жизнь очень скоро предоставила возможность царю поделиться своими хлебными запасами и деньгами с народом. А вот сделать так, чтобы в российском народе не было бедных, не смог не только он, но и последующие три десятка правителей России.

Через три года царь Борис сумел расправиться со своими противниками, даже не очень затрудняясь предъявлением серьезных обвинений: Б.Я. Вельского лишили сана, имущества, дворовых людей, а затем подвергли телесному наказанию и посадили в тюрьму где-то в Низовых городах; Ф.Н. Романова постригли в монахи с именем Филарета и сослали в Антониево-Сийский монастырь на Северной Двине, что в 60 км выше по течению от Холмогор, его жену Ксению Ивановну тоже постригли с именем Марфа и сослали в Заонежье, А.Н. Романова сослали в Усолье-Луду к Белому морю, М.Н. Романова – в Великую Пермь, И.Н. Романова – в Пелым, В.Н. Романова – в Яренск. Пострадали и родственники Романовых, а вотчины и поместья недругов царь Борис роздал своим ставленникам, все остальное отписал в казну. Большинство из сосланных содержались в тяжелых условиях и вскоре умерли. Ф.И. Мстиславский и В.И. Шуйский не пострадали на этот раз, но им было запрещено жениться, видимо, чтобы их дети не могли оспаривать трон у потомства царя.

Борьба царя Бориса со своими домашними противниками исключала какие-либо намерения к приобретению территорий Польско-Литовской республики или Швеции. Собственно эти государства тоже не имели возможности отвлекаться на завоевания территорий России, так как вели войну между собой за шведский престол. Польский король Сигизмунд III уже успел побыть шведским королем после смерти своего отца Юхана III, но затем его дядя герцог Карл Зюдерманландский захватил шведский престол и стал править Швецией как король Карл IX. Царь Борис, известив польского короля о своем восшествии на московский трон через думного дворянина Татищева, предполагал, что король Сигизмунд пришлет полномочное посольство с предложениями заключения вечного мира, и в силу обстоятельств польско-шведской войны считал возможным диктовать свои условия. Осенью 1600 г. в Москву прибыло посольство во главе с литовским канцлером Львом Сапегой; более месяца его не допускали к царю и только затем начались переговоры о заключении мира, так как предыдущие договоренности между государствами уже закончились.

Представители Польско-Литовской республики (Rzech Pospolita) предложили свои статьи вечного мира в качестве условий создания союзного государства:

• народам обоих государств и их государям жить в дружбе и согласии;

• государям иметь одних и тех же друзей и врагов;

• государствам не заключать никаких сепаратных соглашений;

• в случае агрессии третьих стран – защищать друг друга;

• вновь приобретенными землями владеть тому государству, которое ранее когда-либо ими владело, а если нет, то владеть сообща или поделив поровну;

• подданным обоих государств жалуется свобода передвижения, служения и трудоустройства;

• подданным обоих государств допускается вступать во взаимные браки;

• подданным обоих государств разрешается иметь земли на всех территориях в результате купли-продажи, получения за службу или в приданое;

• детям подданных обоих государств разрешается учиться и служить, где захотят;

• для подданных обоих государств устанавливается свобода вероисповедания и предоставляется возможность строительства культовых сооружений на приобретенных для этого землях;

• государи для своих иностранных служащих обязуются строить соответствующие культовые сооружения;

• купцам обоих государств предоставляется свобода торговли на всех территориях, при этом таможенные сборы остаются неизменными;

• беглых преступников выдавать с обеих сторон беспрепятственно;

• украинные земли взаимно защищать от татар;

• обоим государствам иметь общий флот на Балтийском и Черном морях;

• государствам иметь общую денежную систему;

• государям иметь двойные короны: одна возлагается московским послом на польского короля, другая – на русского царя польским послом;

• король в Польше, поскольку там не наследственная система смены государей, избирается по совету с московским царем;

• в случае выборов короля Польша и Литва имеют право выбрать для своего государства московского царя, который в этом случае обязан будет жить поочередно по году в Кракове и Вильнюсе, а затем один год – в Москве;

• по смерти царя московского его сын и наследник подтверждает присягой этот союз;

• в случае отсутствия прямых наследников у московского царя король становится государем России;

• Смоленское и Северское княжества должны быть возвращены Польско-Литовской республике.

Надо сказать, что в случае обоюдного согласия государств это был бы Евросоюз XVII в., но московская сторона от таких предложений наотрез отказалась, а главным доводом была невозможность допущения смешанных браков и строительства католических храмов на московской территории. Хотя московские государи чуть ли не постоянно вели переговоры об объединении церквей с римскими папами. Конечно, можно предположить, что более цивилизованное на тот момент Польско-Литовское государство со временем привило бы культуру своих народов московитам, но ведь так происходило и раньше, когда пограничным городом Московского государства был Можайск, и после того, при расширении московских границ вплоть до времени, когда Царство Польское вошло в состав Российской империи.

Однако российскую сторону не устраивало и простое перемирие сторон без отказа польско-литовской стороны от территорий в Ливонии в пользу России. Переговоры специально затягивались в ожидании шведских послов, а после их прибытия начался уже не взаимный торг, а прямой шантаж послов московскими думными дьяками: так, одним заявляли, что король шведский уступает царю Эстонию, а другим – что король польский отдает царю часть Ливонии, если он будет воевать со Швецией. Правда, шантаж не подействовал, хотя и держали польских послов в Москве до августа 1601 г., когда было подписано двадцатилетнее перемирие без каких-либо взаимных уступок, да и шведские послы не согласились уступить московитам Нарву.

Еще одно поручение Варшавского сейма имел Лев Сапега. Дело в том, что Польше было очень важно отговорить Россию от каких-либо попыток оказания помощи Молдавии, которую поляки пытались присоединить к своему королевству при содействии Турции. Кроме польских магнатов к Молдавии проявлял интерес германский император Рудольф II, который после отказа от правления Трансильванией герцога Сигизмунда Батория в пользу императора собирался прибрать к рукам Валахию и Молдавию. Но по какой-то причине Сигизмунд Баторий решил вернуться к управлению Трансильванией, а потом, также неожиданно для всех заинтересованных сторон, уступил престол своему двоюродному брату польскому кардиналу Андрею Баторию. Теперь уже и Польша приобрела формальные права на приобретение Валахии, находившейся в вассальной зависимости от Трансильванского герцогства.

Однако к 1600 г. ставленник германского императора на валашском престоле, князь Михаил Храбрый, завладел не только Трансильванией, но и Молдавией. Теперь уже император Рудольф II стал сомневаться в вассальной преданности князя Михаила Храброго, и к осени 1600 г. его войска окончательно разбили валашскую армию, а в Молдавии с помощью Польши утвердился князь Симеон Могила. Вот только царю Борису в то время было явно не до событий в Молдавии.

Недолгое правление царя Бориса Годунова было сложным. Попав, по русской пословице, «из грязи в князи», царь вынужден был делать послабления россиянам во многих аспектах их жизни, чтобы расположить народ, а также дружить с монархами других стран и привлекать иностранных специалистов в Россию. В то же время доносительство в государстве при нем, а затем по инерции и при других государях было развито, как никогда прежде, доносчиков царь награждал поместьями и деньгами. При этом доносили не только обиженные слуги на своих господ, но и потомственные князья-Рюриковичи друг на друга.

Так, князь Борис Михайлович Лыков в своей челобитной, поданной уже царю Василию Ивановичу Шуйскому, сообщает на своего обидчика князя Дмитрия Михайловича Пожарского, бывшего в период правления царя Бориса «стряпчим с платьем»: «Прежде, при царе Борисе, он, князь Дмитрий Пожарский, доводил на меня ему, царю Борису, многие затейные доводы, будто бы я, сходясь с Голицыными да с князем Татевым, про него, царя Бориса, рассуждаю и умышляю всякое зло; а мать князя Дмитрия, княгиня Марья, в то же время доводила царице Марье на мою мать, будто моя мать, съезжаясь с женою князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского, рассуждает про нее, царицу Марью, и про царевну Аксинью злыми словами. И за эти затейные доводы царь Борис и царица Марья на мою мать и на меня положили опалу и стали гнев держать без сыску» [60, 525]. Так что даже будущие герои нашего отечества вели себя в этих условиях, как и все остальные русские подданные, желавшие себя сохранить, да за счет других свои богатства приумножить.

В течение трех лет, с 1601 по 1603 г., в России, как и во многих других странах, был неурожай, а следственно, и голод среди народа. Связано ли это было с малым ледниковым периодом, к которому относят период от XII до середины XIX в. с соответствующим пиком похолодания в начале XVII в., или с очень сильным извержением вулкана, случившимся в Южной Америке в 1600 г., ученые спорят до сих пор, но в России снег выпадал в эти годы и в июле, и в августе, а заморозки уничтожали зерновые не только поздней весной, но даже летом.

Там же, где не было таких холодов, бесконечные дожди не позволили зерновым созреть. «Того же л?та былъ гладъ великъ в Московскомъ государств? по три л?та, и покупали ржи четверть кади по три рубли и выше, и отъ того был моръ великъ.

Царь же Борисъ многую милостыню творяше нищимъ, еще же и д?ло каменное повел? д?лати в тое гладное время, и поставиша каменные палаты, гд? были прежде царя Иоанна Васильевича, и отъ того д?ла много народа прокормилося» [40, 454]. Та денежная милостыня, которую по велению царя Бориса раздавали в Москве, усугубила положение, так как народ ринулся за получением ее из тех мест, где еще как-то можно было выжить.

В Москве за это время, по некоторым сведениям, умерло от голода и холеры около 500 000 человек. Поняв, что весь русский народ может прийти за этой милостыней в Москву, царь прекратил раздачу денег и приказал организовать строительство каменных палат в Кремле, чтобы занять чем-то пришедших издалека людей. Царь приказал найти в огромном государстве области, где погодные условия позволили вырастить хлеб, скупить его и продавать за половинную цену в Москве и других городах. В этом отношении повезло жителям Курска, где созрел небывалый урожай, что позволило населить эту область, пустовавшую еще с татарского нашествия. Народ, снявшийся с места, далеко не всегда возвращался домой к тому труду, который в эти голодные годы не смог их прокормить, и образовывал шайки разбойников, распространившиеся по всей стране.

Неурожай и голод постиг и Литву: «А коли вже была весна в року 1602, тот наход людей множество почали мерти; по пятеру, по тридцати у яму /хоронили/. Хворых, голодных, пухлых многое множество, – страх видети гневу Божого… А так мерли одны при местах, на вулицах, по дорогах, по лесах, на пустыни, при роспутиях, по пустых избах, по гумнам померли. Отец сына, сын отца, матка детки, детки матку, муж жену, жена мужа, покинувши детки свои, розно по местах, по селам разышлися, один другого покидали, не ведаючи один о другом, – мало не вси померли /чуть ли не все умерли/» [71, 386]. Поэтому бежать московитам в Литву не было никакого смысла: голодная смерть везде одинакова. Только в 1604 г. жизнь в России и Литве стала налаживаться, а урожай предыдущего года спас от голода оставшихся в живых.

Так что несмотря на отсутствие внешних войн, вряд ли можно было назвать годы правления царя Бориса спокойными, к тому же трон ему достался ценой собственного здоровья: все эти годы царь тяжело болел. Все это давало пищу для народных волнений и раздумий, кто будет следующим царем, поскольку на малолетнего сына Бориса Годунова мало кто надеялся. Неизвестность плодила вымыслы и легенды.

Легенда о якобы спасенном от рук убийц царевиче Дмитрии, сыне царя Ивана Грозного, в разных вариантах стала появляться чуть ли не сразу после смерти царя Федора, так что слух о появлении царевича в Литве был воспринят достаточно серьезно. Впервые он как претендент на московский трон объявился в 1602 г. в г. Брагине (совр. Гомельская область Беларуси) в имении князя Адама Александровича Вишневецкого из рода Гедеминовичей, женатого на дочери литовского маршала Ходкевича, которому этот якобы отпрыск царского рода и открыл свое происхождение.

Правда, голландский купец Исаак Масса, который с 1601 по 1609 г. находился по торговым делам в России, считал, что польский король Сигизмунд III сообщил царю Борису о появлении в его государстве этой странной личности еще во время пребывания в Москве посольства Льва Сапеги в 1601 г. через специально приехавшего с секретным поручением гонца Илью Пилграмовского. Но голландец и сам не знал этого в точности, а относил к области подозрений. По всей вероятности, в Москве ждали такого известия. В основном Исаак Масса сообщает об этих событиях словами официальной версии, распространенной по повелению царя, но есть и некоторые отличия от нее. По его словам, в Польше еще давно появился человек, ранее служивший у игумена Чудова монастыря, а затем он якобы побывал вместе с посольством Льва Сапеги в Москве, причем издавна он стал выдавать себя за сына царя Ивана Грозного. Именно информация о посещении этим человеком Москвы в составе польского посольства и послужила основой обвинений некоторых историков в подготовке с помощью подставного лица переворота в России польским королем. Хотя вряд ли этот беглец осмелился бы явиться в Москву, где мог бы быть легко узнанным. Но если бы москвичами обсуждалась какая-либо другая версия, Исаак Масса, по всей видимости, сообщил бы о ней.

Князь Адам Вишневецкий, в имении которого и объявился человек, назвавший себя царевичем Дмитрием, имел конкретные территориальные претензии к царю Борису. Еще в конце XVI в. князья Вишневецкие захватили некоторые территории на Черниговщине, а затем сейм признал населенные пункты, расположенные на спорной территории, их законным владением. Московская сторона долго протестовала, но поскольку мирный договор 1601 г. был заключен на принципах: каждый владеет, чем владеет, то по повелению царя Бориса спорные городки Прилуки и Сиетино были сожжены, что, естественно, усилило неприязнь князя Адама Вишневецкого к России. Именно поэтому, даже если и не очень поверил словам объявившегося Дмитрия, он предполагал использовать его в своих интересах.

В одной из поездок князя Адама к своему брату Константину, женатому на Урсуле Мнишек, новоявленный царевич, видимо, познакомился со своей будущей женой Мариной Мнишек. О появившейся возможности шантажировать московское правительство князь Адам известил великого канцлера Яна Замойского, попросив взять Дмитрия под свое покровительство. Казимир Валишевский считает, что князь Адам Вишневецкий сделал это, скорее всего, для своей защиты, так как весть о появлении у него человека, выдававшего себя за царевича Дмитрия, дошла до царя Бориса Годунова и тот сделал предложение князю решить спорные территориальные вопросы к его выгоде при условии выдачи этого якобы московского беглого монаха, а при несогласии вредить ему всеми доступными способами. Видимо, предложения царя были не настолько привлекательными, поскольку Дмитрия не выдали московскому царю, а вместо этого он попал в Самбор (Старый Самбор в 80 км от Львова) к сандомирскому воеводе и львовскому старосте Юрию Мнишку, известному еще со времен короля Сигизмунда II авантюристу.

Именно отсюда и началось восхождение Дмитрия на московский престол. Происхождение этого человека до сих пор остается загадкой, и в российской истории его принято называть Лжедмитрием или Самозванцем, хотя венчан он был царем России с именем Дмитрия и под таким именем и должен был бы войти в историю. Ведь, например, имя великого князя московского Василия III, данное ему при рождении, было Гавриил, но никто не называет его Лжевасилием. Понятно, что историкам династии Романовых, скорее всего, было рекомендовано так называть этого неразгаданного в истории человека. А почему последующие историки остались верными этой трактовке именования царя Дмитрия, непонятно.

Чтобы лучше оценить происходившее, надо представить и биографию монаха Григория Отрепьева, с именем которого все российские цари, начиная с Бориса Годунова (исключая, естественно, самого Дмитрия), связывали происхождение этого загадочного человека. Итак, Юрий Богданович Отрепьев был дворянином из рода Нелидовых. Его дальний предок Владислав Неледзевский из Литвы поступил на службу к великому князю московскому Дмитрию Донскому, с которым участвовал в Куликовской битве. Уже его потомков называли Нелидовыми, а одного из них в 1497 г. знали под прозвищем Отрепьев. Во второй половине XVI в. был известен стрелецкий сотник Богдан Отрепьев, которого в Москве зарезали в пьяной драке, вот от него и остался сиротой сын Юрий, воспитанный матерью.

Вроде бы патриарх Иов утверждал, что Юрий Отрепьев служил у бояр Романовых, бывших у царя Бориса на подозрении в подстрекательстве к его смещению. Видимо, в какой-то измене был заподозрен и Юрий Отрепьев, отчего вынужден был скрыться в монастыре, где и принял постриг с именем Григорий. Затем он побывал в суздальском Спасо-Ефимьевом монастыре, в Галицком монастыре Иоанна Предтечи, а потом объявился в Чудовом монастыре в Кремле, где был посвящен в дьяконы патриархом Иовом. Были ли идентичны эти две личности – неизвестно, но в российской историографии эта биография закрепилась за царем Дмитрием.

Король Сигизмунд III, даже если бы очень захотел признать Дмитрия московским царевичем и открыто поддержать его притязания на российский престол, не мог этого сделать без одобрения сейма, а радные паны в феврале 1604 г., когда их выборный король сделал официальный запрос сейму на этот счет, проголосовали против признания и поддержки неизвестного для них человека, который мог спровоцировать новую войну с Россией. Но все-таки в марте того же года Юрий Мнишек привез в Краков своего будущего зятя, где устроил пир для польской знати с представлением Дмитрия как царевича. Нужные люди организовали для Дмитрия по просьбе Юрия Мнишека аудиенцию у короля, где претендент на московский престол вроде бы поразил присутствующих своими манерами и эрудицией. И все-таки король Сигизмунд III однозначно высказался, что он не признает Дмитрия царевичем и не даст ему ни одного солдата, но вместе с этим оговорился о праве сандомирского воеводы действовать на свой страх и риск. Однако даже за то, что ему не будут мешать искать московский престол, Дмитрию пришлось пообещать вернуть Польско-Литовской республике половину Смоленской и часть Северской земель, заключить после этого вечный мир, разрешить иезуитам въезд в Россию, а также строить в ней католические храмы. Обещал Дмитрий и свою военную помощь против Швеции, когда он станет царем России.

Вероятно, что и любовь Дмитрия к Марине Мнишек сблизила интересы этого претендента на московский престол с сандомирским воеводой. В 1604 г. он прибыл из Кракова вместе с Юрием Мнишеком в Самбор, откуда стал рассылать свои грамоты через верных людей сандомирского воеводы по городам и весям Московского государства, а также к казакам на Дон, призывая русский народ и казаков присоединиться к нему и помочь взойти на «отчий престол». И действительно, вскоре вокруг него собралось около 200 московских людей, а затем прибыло посольство с Дона, которое пообещало предоставить Дмитрию казацкое войско до 10 ООО человек. Собирались присоединиться к нему и запорожские казаки. Его будущий тесть, которому Дмитрий обещал за оказанную помощь сделать его дочь царицей, а ему самому даровать большие земельные наделы, тоже собрал отряд добровольцев и наемников в количестве примерно тысячи шляхтичей.

Вот с этим войском и начал Дмитрий свою военную кампанию по отвоеванию России у царя Бориса Годунова, располагавшего неисчислимой армией всего государства. При переходе Днепра к этому войску добавились порядка двух тысяч донских казаков, что собственно удвоило силы претендента. Официальная Польша отреагировала на мероприятие Юрия Мнишека очень отрицательно. Так, великий канцлер Ян Замойский осудил действия этого авантюриста, предполагая, что этим походом он может навлечь на свою страну большую опасность. Да и вельможи Республики были не в восторге от действий Юрия Мнишека. Казимир Валишевский приводит слова из письма Льва Сапеги к Виленскому воеводе Христофору Радзивиллу: «Сандомирский воевода поссорит нас с царем прежде времени; достигнет ли он удачи или нет, последствия будут одинаково пагубны для отечества и для нас» [9, 112].

Царь Борис Годунов прекрасно осознавал всю опасность появления в Польше этого претендента на московский престол, хотя и понимал, что вряд ли король Сигизмунд III в угоду некоторым подстрекателям, вроде Юрия Мнишека и Александра Вишневецкого, осуществит военное вторжение на российские территории. Видимо, количество внутренних противников его царствованию было еще достаточно велико, несмотря на репрессии. Царь посылал одного за другим своих представителей в Краков для разоблачения Дмитрия, с этой целью был направлен даже Н.Е. Отрепьев-Смирной, двоюродный брат Григория Отрепьева, которого Борис Годунов подозревал в представлении себя спасенным царевичем Дмитрием. Но эти царские посланники не только не разуверили короля в истинности слов Дмитрия, но и, наоборот, заставили действовать вопреки своим подозрениям.

Шляхтич Вацлав Диаментовский, который по просьбе Марины Мнишек вел ее дневник, по этому поводу сделал следующую запись: «Тогда, из-за столь неприязненного отношения к нему со стороны Бориса /Годунова/, соблаговолил король его милость решить, что из-за Бориса, человека неискреннего и не считающегося с расположением короля его милости и всей Речи Посполитой нашей, не должен он того Дмитрия сдерживать, ни в тюрьму заключать, не приказывать его отослать к Борису, что могло быть проявлением доброй и искренней дружбы… Пустил он все это на саму волю Божью, считая, что если он настоящий царевич и Господь Бог его чудесно от смерти сохранил, то он легко в столицу своих предков с помощью самого Бога может вступить.

Ни гетманов своих коронных и Великого княжества Литовского, великих и польных, через которых есть обычай у короля его милости, пана нашего, и у Речи Посполитой с неприятелями войны вести, ни войск своих с ним король не посылал…» [71, 398].

Для выяснения возможных обстоятельств смерти или спасения царевича, а также успокоения подданных, среди которых ходили упорные слухи, что в Польше объявился истинный царевич, царь Борис Годунов приказал доставить монахиню Марфу Нагую из дальнего монастыря в Москву для производства допроса с пристрастием. Но и это не дало нужного для него результата, более того, по словам Казимира Валишевского, бывшая царица после одного из допросов, производимого лично царем Борисом Годуновым и его женой Марией, дочерью Григория Малюты Скуратова, якобы воскликнула: «Он жив! Люди, теперь давно умершие, без моего ведома увезли его из Углича» [9, 114]. Эту историю и сам Казимир Валишевский признает мало достоверной, но, видимо, такие слухи в Москве были весьма распространены. Узнав же о нахождении Дмитрия с войском на территории России, патриарх Иов, вероятно, по просьбе царя, предписал своим окружным посланием всем церковным властям объявить народу о нарушении королем Сигизмундом III мирного договора с царем Борисом, т. е. своим признанием бродяги, вора и расстриги Григория Отрепьева Дмитрием Углицким, который идет в Московское государство с целью истребить православную веру и насаждения католичества и лютеранства.

Не привели к нужному результату и обращения царя Бориса к германскому императору Рудольфу II с просьбой воздействовать на польского короля, тот ограничился моральной поддержкой в виде дружеского письма. Не дали результата попытки обращения за помощью к крымскому хану, так как волжские и донские казаки не пропустили посольства царя через свои территории.

А вот первые шаги Дмитриева воинства были неожиданно успешными: некоторые малые города сдавались ему без сопротивления, а главный город всего юго-запада России Чернигов, хоть и встретил его выстрелами из пушек, затем в силу внутреннего мятежа сдался на милость «истинного царя». Конечно, далеко не все российские дворяне добровольно признавали Дмитрия настоящим царевичем, например, Н.С. Воронцов-Вельяминов отказался признать в Дмитрии потомка царя Ивана Грозного, за что и был обезглавлен. Однако в результате этой казни другие аристократы присягнули царю Дмитрию, в том числе воевода Б.П. Татев и князь Г.П. Шаховской.

Направленное из Новгорода-Северского на помощь Чернигову войско П.Ф. Басманова, узнав о сдаче города, вернулось восвояси. Войско же Дмитрия, осадившее затем Ногород-Северский, надолго увязло в боях с осажденными московитами, которые крепко стояли вместе с воеводой П.Ф. Басмановым за царя Бориса. Тем не менее к Дмитрию за это время пристали не только различные бродяги и разбойники, которые всегда рады помогать любому делу, позволявшему им безнаказанно грабить население, но продолжали прибывать польские и литовские добровольцы. Среди них были известные в истории своими будущими действиями Яков Струсь и князь Роман Рожинский, а также московские дворяне. Кроме них постоянно прибывали значительные силы донских и запорожских казаков.

Вот с этим воинством Дмитрию пришлось выдержать первое серьезное сражение под Новгородом-Северским с ратью князя Ф.И. Мстиславского, которому царь пообещал в случае удачи и пленения самозванца отдать свою дочь Ксению в жены. В московском войске было от 40 до 50 тысяч воинов, а в противостоящем им войске – не более 15 тысяч, из которых наиболее боеспособными были польско-литовские шляхтичи. И все же князь Мстиславский не решался первым напасть на войско Дмитрия, ожидая подкрепления, и дождался нападения немногочисленного войска противника. Несмотря на численное преимущество войско князя Мстиславского было разбито, его воины еще до битвы были деморализованы раздумьями: не настоящий ли царевич им противостоит?

Но первый крупный успех показал шляхтичам, с какими московскими силами им придется сталкиваться, да еще в условиях зимы. То ли это, то ли строгое предложение короля (он и в этом случае не мог приказывать своим шляхтичам) покинуть Дмитрия и возвратиться домой было причиной того, что из-под Новгорода-Северского рыцарство вернулось назад в Польшу вместе с главным организатором всей этой авантюры Юрием Мнишеком. Оставшихся шляхтичей было не более полутора тысяч человек, большинство не располагали на родине каким-либо значительным имуществом и все свои надежды на устройство будущего связывали с этим мероприятием. Вместо Юрия Мнишека гетманом войска выбрали Дворжицкого.

Взамен ушедших рыцарей войско Дмитрия пополнили 12 тысяч запорожских и днепровских казаков, что позволило ему попытаться перезимовать в Севске. Однако на помощь обласканному за верность князю Ф.И. Мстиславскому из Москвы спешило войско князя В.И. Шуйского, который перед своей отправкой на военные действия еще раз подтвердил народу с Лобного места, что он лично видел царевича Дмитрия мертвым и тот при нем был похоронен. После подхода нового московского войска, соединившегося с ратью раненного в предыдущем сражении князя Мстиславского, силы Дмитрия уже не могли противостоять им, но он все же совершил дерзкое нападение на войско князя Шуйского. На этот раз Дмитрий потерпел поражение и вынужден был запереться в Путивле, а часть его войска разбежалась.

После этого поражения Дмитрий думал даже отступить на территорию Польско-Литовской республики, но его новые подданные наотрез отказались от этого плана и угрожали в случае попытки отъезда в Польшу выдать его царю Борису. В это время к Дмитрию прибыли четыре тысячи донских казаков, что значительно подняло воинский дух его самого и сподвижников. А московские воеводы, вместо того чтобы дать генеральное сражение, отправились возвращать под царскую руку небольшие города. Но они застряли под Рыльском, где их застал удачно пущенный сторонниками Дмитрия слух о том, что на помощь к ним идет сам польный гетман Станислав Жолкевский с большим королевским войском. Напуганные этим известием московские воеводы отступили в Комарницкую волость, где не столько готовились к предстоящим битвам, сколько проводили репрессии против местного населения, склонявшегося присягнуть царю Дмитрию.

Разгневанный нерасторопностью своих воевод, которые с таким огромным войском не могли одолеть незначительные силы противника, царь Борис посылал одного гонца за другим, понуждая князей Мстиславского и Шуйского к более активным действиям. Затем, так и не дождавшись военной инициативы, он послал к ним окольничего П.Н. Шереметева для расследования причин нерасторопности своих воевод. Боеспособность московских войск стала резко снижаться из-за падения воинского духа и дезертирства воинов.

Вот при такой расстановке сил внезапно в апреле 1605 г. умер царь Борис Годунов. Трон наследовал его сын Федор (1589–1605), которому москвичи без каких-либо проблем присягнули на верность, обещая «к вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не отъезжать, лиха никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется царевичем Димитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть» [60, 563]. Интересно, что в тексте присяги отсутствует какое-либо упоминание имени Григория Отрепьева, что можно объяснить тем, что в Москве не было безусловной уверенности в тождественности этих двух личностей – как назвавшегося Дмитрием, так и Григория Отрепьева.

Новый царь отозвал в Москву отцовских воевод, князей И.Ф. Мстиславского и В.И. Шуйского, направив в войска нового воеводу, князя М.П. Катырева-Ростовского, а в помощь ему П.Ф. Басманова, зарекомендовавшего себя верным слугой Годуновым. Вместе с ними в армию был направлен новгородский митрополит Исидор, перед которым войска должны были принять присягу царю Федору. Но никакие клятвы уже не могли заставить разуверившихся людей служить династии Годуновых, агитация в пользу Дмитрия была куда более действенной не только для рядовых воинов, но и для их командиров.

Князья В.В. Голицын, И.В. Голицын и М.Г. Кривой-Салтыков составили заговор в пользу царевича Дмитрия, к ним присоединился второй воевода П.Ф. Басманов, который и объявил войску 7 мая 1605 г., что Дмитрий является истинным царем России. Теперь царь Федор остался без всякой защиты от своего противника на юго-западных границах государства, а присягнувшие ему князья и бояре вели бывшее его войско к месту встречи с войском Дмитрия в районе Орла.

Дальнейшие события шли уже по сценарию «прирожденного государя», в Москву зачастили агитаторы претендента на престол, а к нему спешили еще не успевшие выразить свою верноподданность князья, бояре и простые дворяне. В Москве народ вследствие агитации казаков во главе с Корелой взбунтовался, собрался на Красной площади, требуя от бояр разъяснений происходящих событий, а от князя Василия Шуйского сказать правду о царевиче Дмитрии. И этот, один из наиболее уважаемых москвичами бояр, сказал, что истинный царевич спасся, а в Угличе был убит попов сын. Конечно, основной целью князя В. Шуйского было свержение династии Годуновых, и он, вероятно, уже тогда предполагал, что с якобы спасенным Дмитрием справиться будет легче.

Однако Дмитрий не торопился прибыть в Москву сам, а продолжал оставаться в Туле, собирая вокруг себя всех этих перебежчиков, а также усиливая свое войско все еще прибывавшими к нему донскими казаками, которых он чествовал даже более своих московских подданных. Чтоб выслужиться перед своим новым государем, те, кто совсем недавно присягали царю Федору, теперь спешили ликвидировать всех тех, кто напоминал им об эпохе Годуновых: патриарха Иова с бесчестием вывели из собора и сослали в Старицкий монастырь, Сабуровых и Вельяминовых – родственников царя Федора – разослали в разные города, где их заточили, С.Н. Годунов был тихо удавлен в Переяславле, а затем 6 июня 1605 г. удавили и вдовствующую царицу Марию и царя Федора, хотя народу объявили, что они со страху отравились. Царевну Ксению постригли в монахини. На этом царствование династии Годуновых закончилось.

И никакие польско-литовские шляхтичи, сопровождавшие Дмитрия в его, как оказалось, удачной попытке занять московский престол не могли повлиять на предательство со стороны российской знати, не желающих служить безродному выскочке Борису Годунову, когда он был жив, а уж его сыну Федору – тем более. Так что своим успешным восшествием на московский престол Дмитрий был обязан начавшейся гражданской войне в России.

20 июня 1605 г. Дмитрий в сопровождении бояр торжественно въехал в Москву, где своего нового государя встречали народ и духовенство. Теперь на Лобном месте истинность Дмитрия как сына царя Ивана Грозного подтвердил Богдан Вельский, а в доказательство тому целовал крест, а вот Василий Шуйский на этот раз не только смолчал, а даже стал распускать слухи о том, что новый царь – самозванец. Этот князь-хамелеон опирался на торговый люд верхневолжских городов и московских торговцев, что позволяло ему верить в успех своего предприятия. Однако эти слухи очень быстро дошли до царя, князя Василия Шуйского обвинили в измене и отдали на суд собору, где его приговорили к смерти. По некоторым сведениям, именно полякам удалось убедить Дмитрия помиловать князя Шуйского, когда того уже привели к плахе. Василия Ивановича Шуйского вместе с его двумя братьями сослали в пригороды Галича, а имения их отобрали в казну, но вскоре им было разрешено вернуться в Москву. Помилованным Шуйским вернули боярство и имения, но почему Дмитрий вернул им свое расположение, остается загадкой.

Почти сразу по прибытии в Москву Дмитрий послал своих людей в Белозерск за монахиней Марфой Нагой, ему важно было, чтобы она признала его своим сыном. Удивительно, но одним из посланников был дальний родственник его врага Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, получивший совершенно новую для России должность великого мечника.

Для венчания на царство требовался еще и патриарх, на пост которого был возведен рязанский архиепископ грек Игнатий, который одним из первых встретил Дмитрия как царя в Туле, входившей в его епархию. В своих грамотах, которые новый глава церкви разослал по епархиям, он сообщал о том, что стал патриархом всея Руси и о восшествии Дмитрия на московский престол, предписывал священнослужителям молиться в церквях за здоровье царя и его матери инокини Марфы. Наиболее успешно подействовала на умы россиян встреча Дмитрия с вдовствующей царицей, признавшей его своим сыном. Скорее всего, это был хорошо разыгранный спектакль, так как ни «мать», ни «сын» не смогли представить обществу подробности спасения царевича, но московский народ был в восторге и умилении от этой счастливой встречи.

Теперь, когда «последние» подозрения в истинности царевича были устранены, народ жаждал праздника венчания Дмитрия на царство, когда произойдут многочисленные амнистии преступникам, новые назначения по службе тех, кто вовремя признал Дмитрия сыном царя Ивана Грозного, многодневные пиры и выкатывание винных бочек (вином в России этого времени назывался продукт перегонки хлебной браги, т. е. самогон) на торговые площади Москвы для простого народа.

Поскольку венчание на царство Дмитрия было отмечено как русскими, так и польскими источниками и упоминается многими другими иностранными авторами, то и сам день венчания представлен в разных летоисчислениях: юлианском календаре, принятом в православной России, 20 июля и григорианском календаре, принятом в странах с католическим и протестантским вероисповеданием, 30 июля. Венчание проходило по принятым в Москве обычаям, но были некоторые отличия, о которых сообщает Н.М. Карамзин. По его словам, в конце этого священнодействия перед народом выступил иезуит Николай Черниковский с приветственной речью на латинском языке, что позволило впоследствии противникам Дмитрия представлять его народу как перешедшего в католичество предателя православия, что собственно могло иметь место и на самом деле. Если следовать широко известному изречению французского короля Генриха IV Бурбона «Париж стоит мессы!», правителям государств (и не только им) свойственна быстрая адаптация к изменяющимся обстоятельствам.

В результате всех этих событий были возвращены из ссылок и назначены на государственные должности: Иван Никитич Романов возведен в бояре, его брат инок Филарет (Федор Никитич) с почетом доставлен с далекого севера из Антониево-Сийского монастыря в Москву, где патриархом Игнатием был возведен в сан митрополита Ростовского, его девятилетний сын Михаил стал стольником, Михаил Федорович Нагой получил чин конюшего, двух бывших думных дьяков Василия Щелкалова и Афанасия Власьева произвели в окольничии, не забыт был и тверской царь Симеон Бекбулатович, которому разрешено было жить в Москве. Ну а родственники и приверженцы царей Годуновых, наоборот, были отправлены в ссылку.

У историков издавна возник вопрос, какие причины послужили возврату Романовых к царской милости, – только ли родственные связи? Но все их поиски не привели к однозначному ответу, ведь даже если Романовы и были одними из организаторов авантюры с появлением из мертвых царевича Дмитрия, то за 300 лет правления они имели возможность ликвидировать какие-либо летописные сведения или воспоминания современников об их возможном участии в этом. Зачем? Ну, если их роль в этом деле была бы доказана, то в случае их причастности к появлению ложного царевича Дмитрия они стали бы в глазах русского народа величайшими обманщиками, а если царевич был истинный, то тогда они узурпировали власть у династии Рюриковичей, казнив сына царя Дмитрия и царицы Марины Мнишек.

Царь Дмитрий, а именно так надо называть человека, венчанного по соответствующим обрядам на российский престол, независимо от того, какое имя он до этого носил, далеко не сразу предпринял официальное сватовство к Марине Мнишек. Видимо, в стране было слишком много неотложных дел, чтобы царю заниматься личными вопросами. Дмитрий вынужден был расстаться со своей наемной охраной, состоявшей в основном из иноземцев, по причине нелюбви московитян ко всему иностранному, а также из-за отсутствия денег в казне.

Да и поведением эти джентльмены удачи сильно отличались от местного населения. Так, один из ветеранов похода Дмитрия от Самбора до Москвы и его личный секретарь Ян Бучинский потом вспоминал, что его товарищи большую часть времени соревновались между собой в количестве выпитого, а также кто больше проиграет денег, полученных на царской службе. Естественно, при таком образе жизни были неизбежны столкновения с москвичами, а чисто российские способы наказания виновников беспорядков, вплоть до битья батогами, приводили этих охранников в такое негодование, что они, объединяясь в единую команду, пытались противостоять московской толпе любителей унижения иностранцев. Поэтому царь Дмитрий расстался со своим наемным войском без сожаления, тем не менее щедро оплатив их услуги.

Одновременно царь по настоянию бояр рассчитал и своих верных союзников казаков, оставив при себе лишь одного атамана Корелу. Однако Боярская дума далеко не всегда соглашалась оплачивать царские долги, сделанные еще в Польше. Например, приехавший за этим Адам Вишневецкий ничего не получил. Так что, приблизив к себе одних, царь Дмитрий или совсем отринул от себя своих приверженцев, или разослал их на государеву службу в дальние города. Даже «своего» троюродного брата Богдана Вельского он отправил вторым воеводой в Великий Новгород.

Вообще, простив своего врага князя Василия Шуйского, он затем разрешил ему и князю Федору Мстиславскому жениться, тем самым показав всем, что изначально не собирается подозревать их детей в соперничестве за трон с его детьми. В.И. Шуйскому он сосватал свойственницу Нагих, а в качестве приданого отдал некоторые земли, принадлежавшие ранее Годуновым, правда, венчание назначил через месяц после своей свадьбы. А Ф.И. Мстиславского он женил на своей «тетке» из рода Нагих. Милость государя в дальнейшем была распространена и на приверженцев Годуновых, да и на них самих, оставшихся в живых. Сабуровы и Вельяминовы были возвращены в Москву и получили должности вплоть до боярства, а оставшихся Годуновых царь назначил воеводами в Тюмень, Устюг и Свияжск.

Одним из своих главных деяний царь Дмитрий решил сделать борьбу с коррупцией в России, запретив брать взятки в приказах, но даже битье палками на торгу не смогло изменить ситуацию в стране с этим злом. Голландский торговец Исаак Масса, очевидец этих событий, считал, что не было ни одного дьяка в приказах, не отведавшего царской немилости. Вообще действия Дмитрия создали ему в народе репутацию «доброго царя», о котором во все времена так мечтал русский народ. Он поручил своим чиновникам собрать у населения все накопившиеся жалобы на прежних воевод, дабы предать этих насильников над народом русским строгому суду. Государь решил сам дважды в неделю – по средам и субботам – принимать жалобы от москвичей на Красном крыльце в Кремле, чтобы никакая волокита не позволила виновным в притеснениях народа уйти от ответственности.

Своей главной опорой в стране царь Дмитрий сделал стрельцов, увеличив им жалованье в два раза, и мелкопоместное дворянство. Надо отметить, что и экономическое положение страны за год его правления улучшилось, хотя это могло быть всего лишь следствием успешного сбора урожая в условиях наступившего мирного времени по сравнению с предыдущими, беспокойными военными годами царствия Бориса Годунова, не говоря уже о голодных, неурожайных 1601–1603 гг.

Вместе с тем бояре, столкнувшиеся со строптивым характером нового государя, думали, как лучше и легче избавиться от него. Р.Г. Скрынников утверждает, что царь Дмитрий для опровержения все увеличившихся слухов о его самозванстве повелел выкопать похороненного в Угличской церкви убиенного младенца, чтобы перезахоронить вне церковных стен. Но вроде бы на защиту этого покойного мальчика встала инокиня Марфа Нагая, обратившаяся за помощью к московским боярам, перед которыми ей якобы пришлось раскрыть свою тайну. Она же, по словам Р.Г. Скрынникова, помогла боярам наладить связи с Краковом.

Эта версия построена на сведениях, содержащихся в записках гетмана Жолкевского, по которым Марфа Нагая через какого-то шведа передала королю Сигизмунду III весть о самозванстве московского царя. Вероятно, этим шведом мог быть Петр Петрей, который действительно был в эти сроки в Москве и в Кракове. Аналогичные сведения привез и польский посол Александр Гонсевский, вернувшийся из Москвы. Кроме этих сведений от московских бояр, остерегающих короля от оказания помощи царю Дмитрию, по словам гетмана Жолкевского, от них же поступило предложение отдать царский трон королевичу Владиславу, когда им удастся избавиться от самозванца. Было ли это предложение искренним или только попыткой устранить помощь Польско-Литовского государства в случае свержения царя Дмитрия, можно только догадываться, но дальнейшее развитие событий заставило московских бояр вернуться к этому предложению.

О том, что Дмитрий, будучи еще в Кракове, обещал сделать территориальные уступки Польше, говорят многие источники, но документального подтверждения этому никто не опубликовал, видимо, с человеком, который не мог представлять интересы России на тот момент, не имело смысла подписывать официальные документы, дискредитирующие короля. Как бы то ни было, царь Дмитрий не отдал королю Сигизмунду III ни пяди русской земли. В то же время и в Польско-Литовской республике существовал заговор против короля, предводители которого предполагали отдать корону Дмитрию Московскому. Дело было настолько серьезно, что канцлер в марте 1605 г. открыто обвинил заговорщиков на сейме.

В ноябре 1605 г. в Краков прибыло московское посольство во главе с окольничим Афанасием Власьевым, чтобы уговорить короля совместно с Россией начать войну с турками, а также испросить согласие на отъезд Марины Мнишек в Москву. В составе посольства был и личный секретарь царя Дмитрия Ян Бучинский, которому было поручено решить вопросы поведения Марины в Москве при выполнении православных обрядов венчания, не меняя своего католического вероисповедания. Получив согласие короля, там же в Кракове состоялся обряд обручения Марины Мнишек с царем Дмитрием Московским, интересы которого представлял Афанасий Власьев.

В так называемом «Дневнике Марины Мнишек» по этому поводу сделана лаконичная запись: «Коронованный, он (Дмитрий. – Ю.Д.) утвердился на престоле и, уже будучи настоящим государем, решил воздать почести пану воеводе сандомирскому /Юрию, отцу Марины/, подтверждая свои слова и обещания, и с дочерью его вступить в брак, для чего послал великого посла Афанасия Власьева. Посол приехал в Краков 9 ноября, имея при себе несколько сотен лошадей. 11 ноября встречал его королевский двор и много других людей. Принимал его пан воевода в своем доме, там же были отданы подарки, посланные от царя пану воеводе» [71, 421].

Но и после обряда обручения своей дочери воевода Юрий Мнишек не торопился с приездом в Москву, отговариваясь отсутствием достаточных для этого средств, неблагоприятными слухами, приходившими из Москвы, а то и все еще не прекращенной связью царя с царевной Ксенией Годуновой, дочерью царя Бориса, которую Дмитрий держал в наложницах. Наконец и это препятствие было устранено: Ксению постригли в монахини с именем Ольги и отправили в Белозерский монастырь. Однако, скорее всего нежелание ехать в Москву у сандомирского воеводы было связано с опасениями за свою и дочери жизнь в России. Со слов вернувшихся оттуда поляков, служивших Дмитрию во все время завоевания им Московского царства, к иностранцам там относились в лучшем случае с подозрением, а в худшем случае просто исподтишка убивали. Они же сообщали о неустойчивости власти царя Дмитрия из-за многочисленных заговоров бояр против него.

Вот только желание увидеть свою дочь царицей России пересилило все опасения, и Юрий Мнишек с дочерью Мариной в марте 1606 г. выехали из Самбора в Москву. В начале мая они прибыли в столицу России, где 8 мая 1606 г. состоялось венчание царя Дмитрия с Мариной, а затем ее коронация по старому русскому обряду. Вот как описал эту свадьбу один из иностранных очевидцев Исаак Масса, который весьма недоброжелательно относился к царю Дмитрию:

А через девять дней после свадьбы царь Дмитрий был убит. Все предыдущие дни царь получал от своих доброхотов личные и анонимные предостережения о возможном покушении на его жизнь, организованном боярами. Все это приводило к усилению охраны дворца, но по каким-то причинам царь не хотел начинать репрессий по отношению к заговорщикам, которые не особенно и скрывали свои намерения. Позднее в вину Дмитрию его убийцы поставят засилье поляков в Москве, приехавших на свадьбу своей соотечественницы, а также многочисленность посольства короля Сигизмунда III, желавшего подтвердить мирный договор между государствами с новым царем и обговорить новые возможности взаимоотношений. Также будут поставлены ему в вину и якобы обещанные уступки российских территорий польскому королю и обещание папе римскому обратить российский народ в католичество.

Однако за год царствования Дмитрия никаких территориальных уступок не последовало, и польским послам царь Дмитрий заявил, что Северскую землю Литве не отдаст, но даст денежное возмещение за эту спорную территорию. Отрицательный ответ царя был получен и по поводу просьбы короля и католической церкви о разрешении строительства в России латинских храмов, несмотря на обращения к нему римского папы Павла V: «Мы уверены, что католическая религия будет предметом твоей горячей заботливости, потому что только по одному нашему обряду люди могут поклоняться Господу и снискивать его помощь; убеждаем и умоляем тебя стараться всеми силами о том, чтобы желанные наши чада, народы твои, приняли римское учение; в этом деле обещаем тебе нашу деятельную помощь, посылаем монахов, знаменитых чистотою жизни, а если тебе будет угодно, то пошлем и епископов» [60, 590]. Аналогичные переговоры с Римской церковью вели и все предыдущие цари и великие князья от Федора I Ивановича до Ивана III Васильевича, так что царь Дмитрий ничего нового своей перепиской с римскими папами в этот процесс урегулирования взаимоотношений Русской православной и Римской католической церквей не внес.

Безусловно, какие-то обещания Дмитрий польскому королю и римскому папе Льву XI давал, ведь его поход на Москву требовал значительных средств, да и императорский титул, присвоенный царю Дмитрию уже папой Павлом V, вероятно, тоже чего-то стоил: «Serenissimo et invictissimo Monarchiae Demetrio Joannis, Caesari ac Magno Duci totius Russiae, atque universorum Tartariae regnorum aliorumque plurimorum dominiorum, Monarchiae Moscoviticae subjectorum, Dommino et Regi» [60, 591]. И все-таки основной причиной устранения Дмитрия были не его прегрешения перед российским народом, а желание других княжеско-боярских кланов прийти к власти, а вот простым московским людом царь Дмитрий был любим, и этот народ боярам пришлось обманывать.

Еще раз обратимся к описанию событий в Москве Исаака Массы:

Конечно, Исаак Масса не мог быть непосредственным свидетелем убийства царя, но даже с учетом его явных фантазий, полной уверенности в убийстве именно Дмитрия его рассказ не производит. А с учетом того, что ни голландские, ни английские торговцы не были в восторге от возможности воплощения в России пропольской политики, которая не предусматривала развитие торговли по Волге, убийство царя Дмитрия было им на пользу.

Несколько иначе описывает эти события немецкий торговец Георг Паерле, находившийся в это время в Москве по делам своей компании из Аугсбурга:

Когда труп Дмитрия тащили мимо Вознесенского монастыря, то толпа стала требовать от инокини Марфы Нагой признания: ее ли это сын или нет? На что она отвечала: «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой». Этот диалог приводят все историки, так что и смерть царя не дала ответа на вопрос: был ли этот человек сыном царя Ивана Грозного?

И хотя маловероятно, чтобы осторожный князь Василий Шуйский непосредственно участвовал в убийстве Дмитрия, это свидетельство иностранцев повторяет большинство российских историков, причем С.М. Соловьев еще сообщает, что убитый Дмитрий лежал три дня на площади в маске, с дудкою и волынкою. Через три дня труп царя Дмитрия сожгли, прах зарядили в пушку и выстрелили в сторону Польши. Тем не менее обезображенный труп мог скрывать совершенно другого человека. Так, считается, что один из секретарей царя Михаил Молчанов смог бежать, и ему затем приписали кражу скипетра и державы, которые пропали во время этих событий. Впоследствии говорили, что объявившийся позднее Дмитрий и есть Михаил Молчанов, хотя это мог быть и действительно спасенный царь.

Француз Жак Маржерет, капитан наемников на службе царя Бориса и царя Дмитрия в своих записках провел анализ всех «за» и «против» истинности царя Дмитрия, и сделал вывод, что он был настоящим сыном царя Ивана Грозного: «Если бы Дмитрий был обманщик, то простая истина, изложенная удовлетворительно, могла бы сделать его ненавистным каждому. Дмитрий же, если бы чувствовал себя виноватым, то верил бы доносам о заговорах и изменах против его особы замышляемых, и весьма легко успел бы устранить их, но как известно, ни при жизни, ни по смерти его не могли доказать обмана» [51, 76].

Действительно, если бы Дмитрий был обманщиком, то многих деяний не совершал бы, тем более не женился бы на иностранке и уж точно не пощадил бы Василия Шуйского. Был ли Дмитрий истинным сыном царя Ивана Грозного, доказать или опровергнуть полностью невозможно, а вот то, что этот человек искренне верил в свое царское происхождение, отметили практически все историки, занимавшиеся этим вопросом.

Вопросом же кто убил царя – поляки или бояре? – взбудораженная толпа москвичей не сильно озаботилась; народу сказали, что хотели убить его поляки, и этого было достаточно для нападения на дома, где они жили. Правда, всех этих поляков и литвинов в то время в Москве называли «литвой», так как граничила Россия именно с Литвой. Гости решили держать оборону, и дали достойный отпор мародерам. По некоторым сведениям, поляков было убито значительно более одной тысячи человек, не многим меньше погибло и самих москвичей. Среди поляков были не только гости царя и царицы, приехавшие в Москву вместе с воеводой Юрием Мнишеком, но и посольство польского короля Сигизмунда III, так что все это смертоубийство могло привести к разрыву мирного договора и началу большой войны с Польско-Литовской республикой, что явно не входило в планы князя В. И. Шуйского.

Этот великий враль, когда ему было выгодно выслужиться перед Борисом Годуновым, признавал смерть царевича Дмитрия в Угличе несчастным случаем, затем признал, что там был убит совсем другой ребенок, теперь же заявлял, что царевич Дмитрий был убит тогда в Угличе людьми Бориса Годунова. На этот раз своей ложью он добился, чего хотел, власть была практически в его руках, ростовский митрополит Филарет, хоть и возглавлял значительную партию сторонников Романовых, но, будучи не мирянином, на российский трон лично претендовать не мог, а его сын был еще десятилетним подростком.

Поэтому именно усилиями В.И. Шуйского и близких к нему бояр была организована охрана сначала польского посольства, а затем и оставшихся в живых польских гостей. Царицу всея Руси Марину и ее отца, Юрия Мнишека, не столько охраняли, сколько посадили под домашний арест. Вацлав Диаментовский, секретарь царицы Марины, сделал следующую запись в ее дневник:

Особенно отличились в этих нападениях на поляков, по словам Вацлава Диаментовского, переодетые монахи и священники, которые не только сами убивали, но и подбивали народ к насилию над иноверцами, при этом они говорили, что «литва» приехала веру православную уничтожить. Конечно, призыв подстрекателей к насилию над поляками и литовцами должен был попасть на подготовленную почву, так как стереотипы поведения русских и поляков в начале XVII в. сильно различались. Во-первых, их отличала хоть и христианская, но другая вера. Во-вторых, шляхтичи постоянно носили при себе оружие в отличие от почти всегда безоружных дворян. В-третьих, поляки и литовцы, как и все другие западные народы, считали русских варварами и старательно свое цивилизационное превосходство подчеркивали. В-четвертых, шляхтичи, как правило, не были трезвенниками, что способствовало их ссорам с дворянами, тоже совсем не трезвенниками. В-пятых, шляхтичи в разговорах с дворянами, вероятно, ставили себе в достоинство, что именно у них в стране царевич Дмитрий признался в своем происхождении и именно они способствовали ему занять московский престол, хотя впоследствии старались свое участие в этом деле свести к нулю.

Польские послы и торговцы и ранее приезжали в Москву, но эти их посещения не были многочисленными, а на свадьбу съехалось более двух тысяч человек, и такое количество шляхтичей и без мятежа приводило к частым столкновениям их с московскими дворянами. Когда польских послов Николая Олесницкого и Александра Гонсевского пригласили в Кремль, где бояре пытались вменить им в вину поддержку царя Дмитрия и организацию беспорядков в Москве, в которых погибло множество поляков и москвичей, они заявили, по словам Вацлава Диаментовского: «А того увидеть и понять сами не хотите, что человек, который назывался настоящим Дмитрием и которого вы называете ложным, из вашего народа был – Москвитин. И те, кто его поддерживал, не наши, но ваши – “москва” у границы с хлебом и солью встречала, “москва” в столицу провожала, в подданстве ему присягала и в столице как государя короновала. Потом сами и убили. То-то, коротко говоря, “москва” начала, “москва” и закончила. Поэтому вы не можете ни на кого сетовать и жаловаться» [71, 437]. И хотя, в конце концов, бояре согласились, что поляки в этом деле не виновны, так как «этот вор обманул и вас и нас», все-таки послов в Польшу не отпустили, считая, что вначале туда должно съездить московское посольство для урегулирования всех назревших вопросов.

19 мая на Красной площади бояре собрали народ и духовенство для выборов нового патриарха вместо Игнатия, изгнанного со своего поста как ставленника царя Дмитрия. Новый патриарх должен был взять на себя власть в стране до созыва Земского собора, на котором и следовало выбрать царя. Однако сторонников Шуйских на площади собралось столько, что они сумели перекричать всех, требуя избрать тотчас царем Василия Ивановича Шуйского, запугав своей многочисленностью сторонников демократического решения этого вопроса. Таким образом князь Шуйский стал царем, и наконец-то старшая ветвь потомков великого князя Александра Невского от его сына Андрея добилась справедливости, правда, когда последний потомок Даниловичей ушел в небытие.

Однако не все российские города признали В.И. Шуйского царем, например, в «Сказании о Гришке Отрепьеве» говорится, что «черниговцы, и путимцы, и кромичи, и комарици, и вси рязанские городы за царя Василья креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас-де царевич Дмитрий Иванович жив» [56, 227]. Это неповиновение южных городов и привело к появлению огромного количества самозванцев, которые терроризировали Российское государство в течение нескольких лет.

Оставшихся в живых поляков через два месяца отправили в качестве заложников, до разрешения с королем Сигизмундом III всех спорных вопросов, связанных с переворотом в Москве и убийством многих поляков, в разные города: Ярославль, Кострому, Ростов, Вологду, Белозерск, Тверь и Устюг.

Для успокоения народа была разослана по городам, принявшим ранее присягу верности царю Дмитрию, грамота от имени бояр, дворян и людей московских, в которой говорилось о гибели царя и о возведении на престол Василия Шуйского, а также извещалось, что этот названный Дмитрий ложно выдавал себя за сына царя Ивана Грозного: «Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев, да и мать царевича Димитрия, царица инока Марфа, и брат ее Михаил Нагой с братьею всем людям Московского государства подлинно сказывали, что сын ее, царевич Димитрий, умер подлинно и погребен в Угличе, а тот вор называется царевичем Димитрием ложно» [60, 615]. Однако эти и аналогичные грамоты, рассылаемые в дальнейшем от имени царя Василия, уже не могли разъяснить народу все происходящее: как и почему те же бояре раньше уверяли всех в подлинности царя Дмитрия, а теперь утверждают обратное, кем и за какие заслуги был избран новый царь без созыва Земского собора? Разброд и шатание в умах дворян и простого люда российских областей надолго породили недоверие к действиям и словам московских бояр.

Князь Василий Иванович Шуйский венчался на царство 1 июня 1606 г., став царем Василием IV. А вскоре за этим событием последовало назначение на освободившийся патриарший престол 75-летнего казанского митрополита Гермогена. В молодости патриарх Гермоген пребывал у донских казаков, с которыми участвовал в их походах и войнах, а священнослужителем стал уже к 50 годам. Став в 60 лет казанским митрополитом, он отличался особым рвением в насаждении православия среди инородческих народов. Именно в начале его церковной карьеры в Казани произошло явление иконы Божией Матери, им было составлено и краткое сказание об этой иконе и чудесах от нее. Заслужил он доверие царя Василия тем, что в штыки принимал многие начинания его предшественника.

Теперь при поддержке патриарха царю Василию стало легче оправдаться в глазах людей, которые далеко не все поверили в ложность происхождения Дмитрия. Появление еще одного Дмитрия, якобы чудом спасенного от убийц Шуйского, еще более дестабилизировало и без того неспокойную обстановку в стране. Царь повелел митрополитам Филарету Ростовскому и Феодосию Астраханскому вместе с князем Воротынским, Петром Шереметевым, Андреем и Григорием Нагими перевезти тело царевича Дмитрия из Углича в Москву. Вполне возможно, что поначалу Нагие возражали против этого, так как вряд ли в их интересах было тревожить прах угличского убиенного. Из этого в дальнейшем, скорее всего, и родилась легенда о желании еще царя Дмитрия перезахоронить эти останки вне стен церкви и возмущение этим инокини Марфы, которая якобы тогда и заявила, что в Угличе похоронен ее сын. Чтобы склонить Нагих на свою сторону, царь Василий и организовал с патриархом Гермогеном признание угличского убиенного святым мучеником. Когда под Москвой происходила встреча этих бренных останков, то, вероятно, было запланировано соответствующее признание инокини Марфы Нагой в этом мальчике своего сына, но потрясенная всем увиденным вдовствующая царица не произнесла ни слова. Царю Василию пришлось самому возгласить, что привезенные останки и есть мощи царевича.

Однако ему так часто приходилось менять свое мнение по этому поводу, что вряд ли кто ему поверил в тот раз, тем более что слухи о новом чудесном спасении царя Дмитрия уже гуляли по стране. Несмотря на это, по Москве стали распространять сведения о якобы происходивших чудесных исцелениях у гроба с угличским убиенным в Кремле, при этом исцелившихся считали по десятку в день, а при каждом новом случае исцеления звонили в колокола по всему городу. Такое развитие событий не устраивало оппозицию Шуйским, сумевшую привести ко гробу со святыми мощами тяжелобольного человека, который через некоторое время прямо там и умер. И хотя многочисленная толпа у Архангельского собора после этого случая заметно поредела и других чудесных исцелений не последовало, так как царь закрыл доступ к телу, Русская православная церковь канонизировала святого Дмитрия.

Кроме необходимости оправдаться в своих действиях перед российским народом, царю Василию IV требовалось подтвердить мирный договор с польским королем Сигизмундом III в условиях, когда народ Польско-Литовской республики был сильно возмущен убийствами их соотечественников в Москве. В Краков 13 июня 1606 г. было направлено посольство в составе князя Григория Константиновича Кривого-Волконского и дьяка Андрея Иванова с заданием объяснить польскому королю причины смерти царя Дмитрия, а также смерти многих польских подданных и причины задержки в Москве польского посольства. При этом о смерти царя Дмитрия им поручено было говорить следующее: «Как изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в Москву, то царица Марфа, великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди и гости богоотступника вора расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал пред великим государем нашим и пред всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев, а делал все то, отступя от Бога, бесовскими мечтами, и за те его злые богомерзкие дела осудя истинным судом, весь народ Московского государства его убил» [60, 651].

Ну что же, ложь – отличительный язык дипломатии, в которой иногда и противной стороне выгодно выслушивать заведомую неправду. Уже при переезде границы посланникам сообщили, что царь Дмитрий жив и находится в Самборе у своей тещи. На это столь невероятное известие от литовского пристава был получен такой же невероятный ответ московских посланников, что под именем царя Дмитрия скрывается его секретарь Михаил Молчанов. Как можно было об этом так быстро узнать? Ведь 17 мая царя Дмитрия убили, а к середине июня в Москве было уже известно о находившемся в Самборе Самозванце, и что это не кто иной, как Михаил Молчанов. А ведь полторы тысячи километров от Москвы до Самбора и столько же в обратную сторону – расстояние слишком большое, чтобы достоверно утверждать то или иное мнение об объявившемся в Самборе человеке, называвшем себя царем Дмитрием. В связи с этим весьма примечателен сам ответ московских послов, приведенный С.М. Соловьевым: «Если другой вор такой же называется Димитрием, то вам таких принимать и слушать не надобно, а если он вам годен, то вы посадите его у себя на королевство, а государю вашему в великое Российское государство посылать и сажать непригоже, хотя б был и прямой прирожденный государь царевич Димитрий (выделено Ю.Д.), но если его на государство не похотели, то ему силою нельзя быть на государстве; а тот вор убежал от смерти, называется царевичем – и такому верить?» [60, 652]. С.М. Соловьев приводит и описание этого новоявленного Дмитрия в Самборе, данное литовским приставом московским послам: «Он ростом не мал, лицом смугл, нос немного покляп, брови черные большие нависли, глаза небольшие, волосы на голове черные, бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами, по-польски говорит, грамоте польской горазд и по-латыни говорить умеет» [60, 652].

По описанию этот человек был похож на царя Дмитрия, которого Исаак Масса охарактеризовал следующим образом: «Дмитрий был мужчина крепкий и коренастый, широкоплечий, обладал большой силой в руках, лицо имел широкое, желтое и смугловатое, без бороды, большой рот, толстый нос, возле которого была синяя бородавка» [51, 219]. Правда, московские послы сказали этому приставу, что Михаил Молчанов имел именно такое лицо, а вот царь Дмитрий не был смуглым и темноволосым, тем не менее, сходство этих описаний весьма ощутимое.

Невозможно доказать, насколько слова литовского пристава соответствовали истине, но то что следующий претендент на московский престол с именем Дмитрий должен был походить на предыдущего, не вызывает сомнений: слишком много народа, от совсем незнатных его соратников до московских бояр, могло наблюдать царя Дмитрия на всем его пути от Самбора до Москвы[5]. Согласно «Баркулабовской летописи», еще в мае месяце 1607 г. в Литве в районе Шклова объявился какой-то Дмитрий Иванович, затем в г. Могилеве он учил детей священника Федора Сасиновича Никольского, а когда его стали якобы узнавать, ушел, но был пойман местными властями и выдворен на территорию России. Здесь признался, что он – царь Дмитрий, после чего поддержанный поверившими ему людьми осел в г. Стародубе, где к нему прибыла делегация от г. Путивля, население которого хорошо знало Дмитрия лично. Так вот эти дети боярские из г. Путивля узнали в этом Дмитрии Нагом, как он себя представлял, царя Дмитрия, хотя доказательством идентичности этих двух царей Дмитриев это вряд ли может послужить.

Одновременно на юге России произошло восстание сторонников царя Дмитрия под управлением гетмана Ивана Исаевича Болотникова. Этот вождь повстанцев был ранее холопом князя Андрея Андреевича Телятевского, в молодости попал в плен к татарам, ими был продан туркам, у которых содержался в качестве галерного раба. Затем он как-то освободился из неволи и попал в Венецию, потом в Польшу, где и познакомился с Михаилом Молчановым, который, рассказав ему обо всем случившемся с народным царем Дмитрием и о его втором чудесном спасении, отправил с письмом в Путивль к князю Григорию Петровичу Шаховскому, остававшемуся в оппозиции к царю Василию. Этот князь еще во время убийства царя Дмитрия в Кремле унес из дворца государственную печать, предполагая, что она ему будет полезна при организации восстания. Еще до появления слухов из Литвы о втором спасении царя Дмитрия князь Шаховской появился в Путивле, где объявил жителям, что царь Дмитрий жив, но пока скрывается от врагов. Путивль восстал, за ним восстали и другие северские города. Прибывшему в Путивль Ивану Болотникову князь Шаховской доверил небольшой отряд, который вскоре значительно увеличился за счет притока добровольцев из беглых крестьян, казаков, а также жителей и стрельцов украинных городов.

Когда царь Василий послал князей Ивана Михайловича Воротынского и Юрия Никитича Трубецкого осадить города Елец и Кромы, то Болотников со своими полутора тысячами вооруженных людей напал на пятитысячное войско князя Трубецкого, и московское войско не выдержало этого неожиданного удара извне, частично было уничтожено, а большая часть его разбежалась, не желая погибать за царя Василия. Эта победа послужила толчком к распространению восстания по всему югу России: сотник Истома Пашков поднял восстание в городах Туле, Веневе и Кашире, а воевода Григорий Сунбулов и дворянин Прокофий Ляпунов подняли против царя Василия Рязанское княжество. Восстал народ в Брянском, Калужском и Смоленском княжествах, где на сторону Болотникова перешло около 20 небольших городов, неспокойно стало и на Волге, где восстали мордвины.

Иван Болотников, объединив свое войско с другими повстанцами, перешел Оку и вскоре разбил свой лагерь в селе Коломенском под самой Москвой. Царя поддержали только жители Твери и Смоленска, поэтому Москве нужна была ощутимая победа над повстанцами, и ее добился царский воевода князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский на берегах реки Кот ловки. Болотников вынужден был отвести свое войско в Калугу, где долгое время сдерживал нападения царских войск. Чтобы получить поддержку сторонников клана Годуновых, царь Василий распорядился перезахоронить останки царей Бориса и Федора Годуновых в Архангельском соборе Кремля, но и эта акция уже не могла поддержать его авторитет даже в Москве, не то что в провинции. Пришлось царю Василию собирать отовсюду большую рать и возглавить самому это стотысячное войско. На реке Восме царскому войску удалось разгромить повстанцев, при этом князь Телятевский в разгар боя перешел на сторону царя.

Оставшиеся в живых повстанцы во главе с Болотниковым и Шаховским в середине июня 1607 г. засели в Туле, которую московская рать осадила со всех сторон. Несмотря на то что под Тулу были стянуты значительные воинские силы царя Василия, осада продолжалась три с половиной месяца, так как крепостные сооружения города создавались для отпора крымским татарам и представляли серьезную преграду для штурмующих войск. Кроме того, московское войско не было настолько надежным, чтобы подвергать его таким испытаниям, и так многие воины покидали лагерь, отъезжая домой. Ситуация стала угрожающей, когда царю Василию изменил касимовский князь Петр Урусов, который сначала ушел вместе со своими мурзами и воинами в Крым, а затем перешел на службу к так называемому царю Дмитрию.

Но и среди оставшихся верными слугами царю Василию нашелся один умелец, предложивший затопить Тулу, перегородив небольшую речку Упу, протекавшую через город. Постройка плотины заняла два месяца, но результат был ощутимый: половина города к 10 октября 1607 г. была затоплена, а терпевшие еще и голод жители города заставили Ивана Болотникова вступить в переговоры с царскими боярами.

Царь Василий вынужден был тоже пойти на уступки защитникам Тулы, предлагавшим сдачу крепости, так как на помощь осажденным из Стародуба двигалось войско царя Дмитрия, более известного в истории как Лжедмитрий II. Поэтому всем желающим уйти из города на все четыре стороны с оружием в руках обещали не препятствовать, и свои обещания в основном царь и бояре выполнили. Обманутыми оказались только предводители повстанцев Болотников и князья Шаховской и Телятевский, сосланные далеко на север. Иван Болотников был сослан в Каргополь, где в сентябре 1608 г. был ослеплен, а затем утоплен. Князя Г.П. Шаховского сослали на Кубенское озеро, о князе A.A. Телятевском определенного почти ничего неизвестно, но умер он только в 1612 г.

В это время прибывших в Краков московских послов, естественно, приняли неподобающим образом: шляхтичи при каждом удобном случае их оскорбляли, разве что только не били, а король не пригласил их, как обычно, обедать, и даже корма им не прислал. Тем не менее переговоры с радными панами закончились для московских послов благополучно, и король Сигизмунд III обещал князю Г.К. Кривому-Волконскому прислать в Москву к царю Василию IV своих посланников, несмотря на то что предыдущее посольство к царю Дмитрию все еще находилось там на правах заложников. Свое обещание король сдержал, и в октябре 1607 г. в Москву прибыли пан Стенцель Витовский и князь Ян Друцкой-Соколинский с поздравлением царя Василия IV с восшествием на престол и требованием отпустить в Польшу всех задержанных в России поляков.

Интересно, что особых трений по поводу протокольных величаний государей историки не отметили. Как упоминает Георг Паерле об аудиенции польским послам, данной царем Василием, Стенцель Витовский в своем обращении от имени короля не называет Василия Шуйского царем и прячет принадлежность Смоленска за многозначительным «и прочая»: «Всепресветлейший Сигизмунд третий, Божией милостью, король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Самогитский, Волынский, Подольский, Подляхский, Лифляндский, Эстляндский, наследник Шведский, Готский, Вандальский, герцог Финляндский и прочая. – Василию Ивановичу, Божией милостью великому князю всея Руси, князю Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и многих иных земель обладателю, посылает свой поклон и приветствие» [73, 332].

Вместе с тем польские посланники от лица короля и Польско-Литовской республики обещали отвратить поляков и литовцев от участия в очередных авантюрах на территории России. Вроде бы все просто: подтвердили ранее подписанные мирные условия, отпустили задержанное предыдущее посольство и договорились о сроках и правилах возвращения на родину всех остальных задержанных поляков и литовцев. Однако переговоры продолжались до 25 июля 1608 г. Дело в том, что в Польско-Литовской республике в это же время проходил «рокош», т. е. восстание шляхты для отстаивания своих прав, а в России разворачивалась борьба за московский престол между войсками царя Василия и незаконными вооруженными отрядами россиян и казаков, поддержавших якобы спасенного царя Дмитрия. Успехи той или иной противоборствующей стороны вносили в дебаты переговорщиков дополнительные доводы и возражения.

Договор был подписан на следующих условиях:

– установить перемирие на 3 года и 11 месяцев, за это время условиться о вечном мире или двадцатилетием перемирии;

– обоим государствам владеть, чем владеют, при этом царю не помогать врагам королевским, а королю врагам царя ни людьми, ни деньгами;

– воеводу Юрия Мнишека с дочерью Мариной и всех остальных поляков и литовцев отпустить, дав им все необходимое для проезда до границы;

– князьям Рожинскому, Вишневецкому и др., вступившим по своей инициативе в войско «спасенного» царя Дмитрия (более известного в литературе как Тушинский вор или Лжедмитрий II), прекратить свою помощь этому претенденту на московский престол и вернуться на родину;

– воеводе Юрию Мнишеку не называть «спасенного» царя Дмитрия своим зятем и не выдавать свою дочь Марину за него, а Марине не называться и не писаться московской царицей.

Однако многим статьям этого договора не суждено было воплотиться в жизнь. Мир между государствами поддерживался неукоснительно, а вот заставить приставших к царю Дмитрию[6] поляков и литовцев выполнить условия договора не удалось не только представителю посольства пану Петру Борзковскому, но и самому королю. Пленников отпустили на родину под присмотром русских приставов, но отряд, посланный царем Дмитрием, освободил Марину Мнишек и сопроводил ее к якобы мужу, при этом князь Долгоруков, возглавлявший сопровождавшую их русскую дружину, не оказал никакого сопротивления нападавшим.

Войско царя Дмитрия постоянно увеличивалось: так, в августе 1607 г. к нему пришел из Мозыря отряд до 700 конных литвинов во главе с хорунжим Осипом Будзилой. Когда войско направлялось к Козельску, спеша на помощь осажденным в Туле, ему удалось разбить значительный отряд московских войск. Но вместо того, чтобы развить успех, царю Дмитрию пришлось отвести свое войско в Карачев, при этом сам он с небольшим отрядом ушел в Орел, так как приставшие к нему литвины решили отвезти сначала добытые трофеи домой и грозили смертью тем, кто им будет мешать в этом деле. Вскоре к царю Дмитрию присоединились остатки войска Болотникова, а также значительные силы добровольцев из Польско-Литовского государства с такими предводителями, как Валентин Валавский с пятью сотнями всадников и четырьмя сотнями пехотинцев, Роман Рожинский с четырьмя тысячами наемников с Приднепровья, Адам Вишневецкий с ротой, Самуил Тышкевич с семью сотнями всадников и двумя – пехотинцев, Александр Лисовский с сотней всадников.

Если первое пришествие в Россию Дмитрия состоялось при незначительной поддержке добровольцев из Польши и Литвы, то на сей раз того же Дмитрия или присвоившего себе его имя неизвестного человека поддерживали многие выходцы из этой республики. Причина была проста: в Польско-Литовской республике рокош, длившийся длительное время под предводительством воеводы Николая Зебжидовского, был подавлен, а его участники подлежали наказанию вплоть до смертной казни. Потому-то многие мятежники решили испытать судьбу в новой авантюре на территории России.

Князь Роман Кирикович Рожинский со своим значительным по количеству войском, естественно, претендовал на первенство в армии царя Дмитрия, где до того гетманом был Меховецкий. Интриги этих двух персонажей, переходящие в открытые перепалки с привлечением царя Дмитрия, как правило, завершались шантажом: та или иная сторона угрожала ему раскрыть всем глаза на его не царское происхождение.

Такого рода угрозы разоблачения сопровождали Дмитрия всю его царскую жизнь, но никак не влияли на развитие событий. Тем не менее более авторитетный и напористый Роман Рожинский стал гетманом, т. е. главнокомандующим всех войск царя Дмитрия. А оно все это время пополнялось новыми добровольцами, из которых самыми крупными отрядами были три тысячи запорожских и пять тысяч донских казаков под руководством Ивана Заруцкого. После такого значительного пополнения армия царя Дмитрия окончательно перестала представлять поляков и литовцев своим большинством.

Несмотря на явные угрозы распада государства, московский царь Василий Шуйский в январе 1608 г. женился на княжне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, которую сосватал ему еще тот первый царь Дмитрий. Но праздничные застолья не могли надолго успокоить москвичей, которые, как и в первый раз, стали симпатизировать новому царю Дмитрию, и никакая пропаганда о его не царском происхождении на них не действовала. В этих условиях и московские бояре вынуждены были задуматься не только о том, как обустроить, но и как сохранить свою жизнь. А события развивались стремительно, и уже в мае того же года войска гетмана Рожинского наголову разбили возле г. Волхова 30-тысячную московскую рать под руководством князя Дмитрия Ивановича Шуйского, брата царя, и князя Василия Васильевича Голицына, взяв в качестве трофеев множество пушек и большой обоз с боеприпасами и продовольствием.

Еще возле Звенигорода в армию царя Дмитрия прибыл Петр Борзковский, передавший требование польских послов всем подданным Польско-Литовской республики немедленно покинуть царя Дмитрия и вернуться домой, иначе они могли сорвать мирные договоренности между государствами и поставить жизнь соотечественников под угрозу. Однако никакие интересы Республики, а также угроза смерти их соотечественникам гетмана Рожинского и его товарищей по оружию не волновали. Более того, они решили, начав это дело, завершить его в Москве, посадив там на трон царя Дмитрия.

Чтобы спасти положение, царь Василий послал на противника новое войско во главе с князем М.В. Скопиным-Шуйским и боярином И.Н. Романовым, которые выстроили своих воинов на позициях вдоль р. Незнани (совр. р. Незнайка, приток Десны в Подмосковье), чтобы встретить наступавшего врага во всей готовности. Вот только основная масса войск во главе с гетманом Рожинским направилась из Звенигорода через Вяземы на Москву, обходя с севера позиции московских войск. Естественно, при такой неудаче в войсках начались волнения. Но хотя заговор князей Ивана Михайловича Катырева, женатого на сестре будущего царя Михаила Романова, Юрия Никитича Трубецкого, женатого на дочери М.Г. Салтыкова и уехавшего впоследствии вместе с тестем в Польшу, Ивана Федоровича Троекурова, женатого на сестре митрополита Филарета Романова, и других был вовремя раскрыт, а зачинщики арестованы, царь Василий отозвал это войско в Москву. С одной стороны, чтобы оно не передалось противнику, а с другой стороны, чтобы укрепить оборону столицы. Следует заметить, что все знатные заговорщики были в родстве с Романовыми.

Уже 1 июня 1608 г. армия царя Дмитрия вышла к Москве, где на р. Ходынке вновь рассеяла заградительные отряды московских воевод, после чего разбила свой лагерь в Тушино. Несколько раз встречались противники между собой, однако решающего перелома не происходило: то Рожинский с войском гнал москвичей до Пресни, то те гнали своих врагов за р. Химку.

В августе гетман Рожинский предпринял попытку начать переговоры с московскими боярами, но те наотрез отказались иметь дело с самозваным царем Дмитрием, более того, советовали князю Рожинскому отстать от него и увести своих людей в Литву: «Удивляемся тому, что ты называешь себя человеком доброго рода, а не стыдно тебе, что вы, оставя государя своего Сигизмунда короля и свою землю, назвавши неведомо какого вора царем Димитрием, у него в подданстве быть и кровь христианскую невинно проливать хотите. Мы тебе ответ даем: то дело будет доброе, как ты князь Роман Рожинский со всеми литовскими людьми, поймав того вора, пришлете к государю нашему, а сами немедленно из нашего государства в свою землю выйдете; вам ведомо, что государь наш с королем литовским помирился и, закрепив мирное постановление, послов и сендомирского со всеми людьми в Литву отпустил» [60, 657]. Надо отметить, что сторонники царя Василия Шуйского добровольное участие поляков и литвинов в походе Лжедмитрия II не связывали с Польско-Литовской республикой, понимая, что ни польскому королю, ни радным панам эта авантюра политической или материальной выгоды не приносит.

В начале сентября к царю Дмитрию прибыло пополнение из Литвы, состоявшее из 1700 профессиональных воинов, которые ранее воевали в Ливонии. Во главе этого войска был усвятский староста Ян-Петр Сапега, который не стал отсиживаться в Тушинском лагере, а пошел со значительными силами перекрыть доступ к Москве с севера, а заодно захватить богатый Троице-Сергиев монастырь. Вместе с Сапегой в лагерь прибыла царица Марина со своим отцом Юрием Мнишеком. Встреча Марины с Дмитрием была обставлена соответствующим образом, все должны были видеть, что царица и царь признали друг друга, а потому ни о какой подмене и речи быть не может.

Юрий Мнишек в течение четырех месяцев выторговывал себе у царя Дмитрия получение в будущем Северского княжества и 300 тысяч рублей за поддержку и компенсацию за понесенные обиды в московском плену. Здесь же, по мнению С.М. Соловьева, произошло тайное венчание Марины Мнишек с Лжедмитрием II, произведенное иезуитом, хотя это вряд ли могло случиться. Во-первых, царь Дмитрий и царица Марина были постоянно на виду у своих подданных, и рисковать своей репутацией им не имело смысла, сначала надо было получить власть в Москве. Во-вторых, католическая церковь все еще верила в чудесное спасение царя Дмитрия и поэтому вряд ли допустила бы повторный обряд. Вот что писал кардинал Боргезе папскому нунцию по поводу отношения царя Дмитрия к католической церкви: «Начинаем верить, что Димитрий жив, но так как он окружен еретиками, то нет надежды, чтоб он продолжал оставаться при прежнем намерении; король польский благоразумно замечает, что нельзя полагаться на него во второй раз» [60, 661].

В то же время Александр Лисовский с казаками, действуя отдельно от других войск царя Дмитрия, захватил города Зарайск и Коломну, но затем под напором войск князей Ивана Семеновича Куракина, впоследствии перешедшего на службу к королю Сигизмунду III, и Бориса Михайловича Лыкова, женатого на сестре митрополита Филарета Романова, был вынужден оставить Коломну. Эта неудача полковника Лисовского, хоть и смазала эффект от повсеместных побед войск царя Дмитрия, не так уж много выгоды принесла царю Василию. Зато действия Яна-Петра Сапеги на севере от столицы привели к панике среди дворян и детей боярских из заволжских городов, боявшихся, что останутся отрезанными врагом от родных мест. Поэтому они поспешили домой, бросив оборону Москвы.

В сентябре отряд Яна-Петра Сапеги занял Переяславль-Залесский, сдавшийся без боя и присягнувший царю Дмитрию, затем после небольшого боя сдался Ростов Великий, в котором с хлебом и солью встречал польско-литовский отряд митрополит Филарет Романов. Митрополита доставили в Тушинский лагерь, где он был с почетом принят царем Дмитрием и утвержден им патриархом всея Руси. С этого момента патриарх Филарет[7] подписывал грамоты следующим образом: «Великий Господин, преосвященный Филарет, митрополит Ростовский и Ярославский, нареченный патриарх Московский и всея Руси» [71, 474].

Теперь, когда в Тушино, столице царя Дмитрия, находились царица Марина и патриарх Филарет, из Москвы перебежчики стали прибывать целыми толпами, спеша получить чины и земли. Правда, некоторые, разочаровавшись в царе Дмитрии, возвращались к царю Василию, выговаривая у него при этом для себя новые награды за предательство. Особо предприимчивые дворяне успели по нескольку раз побывать подданными того или иного царя.

Поляки тоже служили не только царю Дмитрию, но и царю Василию. Так, очевидец этих событий Исаак Масса сообщил: «Был в Москве некий польский дворянин, служивший при дворе убитого Дмитрия. Этот поляк присягнул на верную службу новому царю (Василию Шуйскому. – Ю.Д.) и был принят в ротмистры. Он набрал в Москве двести человек как ливонцев, так и поляков, давно уже служивших в Москве, и храбро сражался, хотя и не имел особого успеха» [51, 245]. Но, конечно, количество поляков и литвинов на службе у царя Василия ни в какое сравнение не идет с количеством служивших царю Дмитрию.

Видя, что теряет власть и авторитет даже у своих сторонников, царь Василий обратился за помощью к шведскому королю Карлу IX, который уже несколько раз предлагал царю помощь в российских делах, конечно, на определенных условиях. Царь отправил своего племянника М.В. Скопина-Шуйского в Новгород Великий, откуда было удобнее и ближе вести переговоры со шведами. Однако время было безвозвратно упущено: во второй половине 1608 г. московская власть уже не распространялась на Ярославль, Вологду, Тотьму, Астрахань, Псков, пригороды Новгорода Великого и Новгорода Нижнего, и это кроме ранее перешедших на сторону повстанцев городов.

Прослышав же о том, что из Новгорода призывают на помощь царю Василию шведов, которых в России тоже называли немцами, народ псковский открыл ворота города и целовал крест на верность царю Дмитрию, пустив его людей с воеводой Федором Плещеевым в Псков. Вслед за этим присягнул царю Дмитрию народ Иван-города, Орешка, да и в Новгороде Великом тоже последовали волнения, которые властям удалось смирить. Тем не менее приехавший в Новгород секретарь шведского короля Моне Мартензон и князь Михаил Скопин-Шуйский договорились о том, что Швеция пришлет в помощь царю Василию пять тысяч профессиональных воинов, содержание которых возлагалось на московское правительство в размере 100 тысяч ефимков.

Окончательный договор должен был быть подписан в Выборге, но произошло это уже в феврале 1609 г. на условии передачи Швеции г. Корелы (совр. Петрозаводск) и отказа России от всяких претензий на Ливонию. Договор предусматривал также отказ России и Швеции по отдельности заключать договор с Польско-Литовской республикой. В апреле того же года войско в 15 тысяч наемников из Швеции, Франции, Англии, Шотландии и других стран приблизилось из Ливонии к Новгороду.

Любая война требует большого количества денег и продовольствия для содержания армии, гражданская война не является исключением, более того, она ложится двойным бременем на налогоплательщиков: ведь оба царя – Василий Московский и Дмитрий Тушинский – посылали свои вооруженные отряды для сбора налогов по ближним и дальним городам и весям. Так, поляки и литовцы требовали у царя Дмитрия оплаты своих услуг и тот вынужден был писать грамоты, которыми налагались новые налоги на податное население, а с этими грамотами отправлял по городам вооруженные отряды поляков и литвинов. Ярославцы прислали в Тушино 30 тысяч рублей, обязавшись содержать одну тысячу всадников, но и это не избавило их от новых поборов.

Никакой народ не любит платить налоги, российский народ – не исключение, а платить дважды, трижды и возможности не имел. Например, отказались платить подать царю Дмитрию жители Устюга, при этом, не имея даже оборонительных укреплений, решили не сдаваться литве. Восстания против каких-либо поборов со стороны Москвы и Тушина одно за другим возникали в замосковных и северных городах: Юрьевце-Польском, Решме, Балахне, Холуе, Лухе, Шуе, Галиче, Костроме, Вологде, Белоозере, Устюжне, Городце, Бежецком Верхе, Кашине. Но поскольку сил и средств для посылки военных отрядов у царя Василия было немного, вся злость жителей этих городов распространилась на поляков и литвинов, составлявших большинство в отрядах, собиравших налоги для Тушинского царя.

Сторонник царя Дмитрия суздальский воевода Федор Плещеев докладывал Сапеге, что «во многих городах от великих денежных поборов произошла смута большая, мужики заворовались и крест целовали Василию Шуйскому, оттого денег мне сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях смута великая» [60, 698]. По сведениям, которые доходили до Тушинского лагеря, в Вологде и далее до Холмогор на складах торговцев хранились товары англичан и голландцев, все это подогревало «сборщиков налогов» забираться в своих поисках далеко на север страны.

Основная помощь царю Василию приходила из самого богатого на то время в России Троице-Сергиева монастыря, от его архимандрита Иоасафа и келаря Авраама Палицына, находящегося во время осады монастыря в Москве. Именно по этой причине войско Яна-Петра Сапеги и Александра Лисовского пытались овладеть нешуточной каменной крепостью монастыря, которая оказалась им не по зубам. Существуют сведения о том, что в самом Троице-Сергиевом монастыре братья и сестры тоже разделились на два лагеря, но сторонники царя Василия были многочисленнее и обладали большей властью. Тем не менее в своей грамоте в Москву они сообщали: «В монастыре смута большая от королевы (ливонской) старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей» [60, 686].

Оказывали помощь царю Василию и другие монастыри, так по его просьбе Соловецкий монастырь отправил две тысячи рублей в Новгород в счет оплаты шведской помощи. Царь Василий, по словам Исаака Массы, предписывал и вологодскому воеводе, «чтобы он выбрал несколько человек нидерландских и английских купцов, находящихся в Вологде, и послал их в Новгород к военачальнику Скопину, чтобы они помогли ему делом и советом, причем велено было слушать их наравне с вельможами и боярами, ибо московиты почитают немцев и англичан как людей изрядного ума, поэтому царь и полагал, что наш совет может принести пользу» [60, 254]. Но этому не суждено было сбыться. Весной 1609 г. иностранные купцы для спасения товаров и собственной жизни по открывшейся воде сплавились к Холмогорам, а оттуда на кораблях в свои страны. Иностранные гости бежали из России не только из-за двоевластия в стране, но и по причине появления множества бандитских шаек, организованных крестьянами, потерявшими страх перед людьми, любым царем и перед Богом и грабившими всех и вся.

В мае 1609 г. князь М.В. Скопин-Шуйский с небольшим русским войском и пятитысячным шведским войском под руководством Якова Делагарди вышел из Новгорода к Москве, дошел до Волги и освободил Тверь от приспешников царя Дмитрия. Не решившись идти далее к столице, так как шведы, ссылаясь на невыполнение московской стороной своих обязательств, остановились и грозились повернуть вспять, он направился к Ярославлю, который уже перешел на сторону Москвы, но надолго застрял в Калязине, откуда рассылал по всему северу письма с требованием присылки денег и людей. Осенью отряды Скопина-Шуйского заняли Переяславль-Залесский и Александровскую слободу, а царь Василий послал приказ в Корелу: очистить город и передать его шведам.

Однако помощь Швеции вышла боком для России. Дело в том, что в мирных договорах России с Польско-Литовской республикой и со Швецией оговаривался запрет на заключение военного союза с этими странами, так как король Сигизмунд III был свергнут со шведского престола своим дядей, ставшим королем Карлом IX. Теперь же, когда по взаимному соглашению шведские войска оказывали военную помощь царю Василию, польский король имел полное основание разорвать перемирие с Россией. К тому времени последствия подавления мятежа шляхты были уже преодолены и король мог планировать внешние войны. Тем более что вернувшиеся из Москвы послы смущали короля рассказами о желании части российской знати свергнуть царя Василия и посадить на престол сына польского короля Владислава. И как только польские войска вторгнутся в пределы России, бояре якобы поднимут бунт и провозгласят царем Владислава.

В середине 1609 г. король Сигизмунд III принял решение о войне с Россией, но при этом решил вести военные действия с помощью своего небольшого королевского войска и на свои собственные деньги. Исходя из желания присвоить себе лично все возможные выгоды от похода, он и спланировал это мероприятие. К тому же король не рассчитывал на то, что сейм даст разрешение на проведение войны и сбора денег на военные нужды. Так что затевал король Сигизмунд III свою частную войну с Россией, которой в это время как целостного государства не существовало при двух царях одновременно.

Еще одним поводом для ускорения начала военных действий послужил набег крымских татар на южные пределы России, когда были разорены районы Тарусы, Серпухова, Боровска и Коломны. При таких условиях окончательное разорение татарами российской территории могло сделать идею завоевания ее совершенно непривлекательной. Чтобы увеличить свои финансовые возможности, король обратился за помощью к папе Павлу V, но римская курия еще не потеряла окончательно надежду мирным путем склонить Московскую церковь к унии с Римской церковью, а также вовлечь Россию в войну с Турцией, а потому денег не дала. Правда, позже, уже в конце 1610 г., папа послал польскому королю шпагу, освященную в праздник Рождества Христова.

Главнокомандующим своим войском, т. е. коронным гетманом король назначил Станислава Жолкевского, в его распоряжении были пять тысяч пехотинцев, 12 тысяч конной шляхты, 10 тысяч запорожских казаков и некоторое войско литовских татар. Вот с этой армией 19 сентября король Сигизмунд III приступил к Смоленску, в котором предполагалось до 80 тысяч защитников.

Вторжение польского короля на территорию России было большой неожиданностью для поляков и литвинов, поддерживавших царя Дмитрия. Но король прислал в Тушино 8 ноября 1609 г. послов с предложением своим подданным вернуться к нему на службу. Однако те расценили вмешательство короля как попытку отнять у них выгоды, завоеванные кровью. Сторонники царя Дмитрия решили не вступать в переговоры с королем и подписали конфедерацию против него, при этом гетман Рожинский готов был даже воевать с королем. Но не все решились на оппозицию королю: так, Ян-Петр Сапега отказался присоединиться к конфедерации, не желая ссориться со своим двоюродным братом, литовским канцлером Львом Сапегой, стоявшим вместе с королем под Смоленском.

Несмотря на такую реакцию своих подданных, король продолжал соблазнять их различными обещаниями, добившись того, что гетман Рожинский был вынужден начать переговоры с королевскими послами. Царь Дмитрий, понимая всю опасность ситуации, когда конфедераты могли выдать его польскому королю, 6 января 1610 г. в одиночку, переодевшись в крестьянскую одежду, бежал в Калугу, где получил надежную защиту за крепостными стенами, поддержанный жителями города и казаками. Как ни странно, первыми против армии короля Сигизмунда III выступили сторонники царя Дмитрия, например, Григорий Шаховской с несколькими тысячами казаков стал лагерем у Царева-Займища, неподалеку от Вязьмы.

Король, посылая своих послов в Тушино, поручил им также встретиться с московскими боярами для передачи грамот царю Василию и патриарху Гермогену. В ней содержались упреки по поводу нарушения Россией мирного договора, и того, что царь Василий «с неприятелем нашим Карлом Зюдерманландским ссылался, казною ему против нас помогал. Мы, однако, хотим Московское государство успокоить и для того отправляем к людям нашим, которые стоят под Москвою таборами, послов наших великих, пана Станислава Стадницкого с товарищами, и тебе об этом объявляем, чтобы ты боярам своим думным велел с нашими послами съехаться на безопасном месте под Москвою и о добрых делах договор постановить для унятия этой войны в Московском государстве» [60, 738]. Патриарху же король пообещал в случае перехода Московского государства под его руку веру православную беречь, что «не только оставим при вас старые отчины и пожалования, но сверх того всякою честью, вольностию и многим жалованьем вас, церкви Божии и монастыри одаривать будем» [60, 738]. Аналогичного содержания грамота была направлена к боярам и ко всем людям московским. Хоть и не сразу, но эти посулы сделали свое дело.

В Тушинском лагере после бегства Дмитрия воцарился полный хаос, но через некоторое время большинство польско-литовских подданных (что вообще-то понятно), а также россиян, казаков и даже православного духовенства, приняло решение поддержать польского короля. Русские люди, которые до этого момента искали свою выгоду, перебегая от одного царя к другому, теперь целовали королевскую подпись на грамоте и хвалили Польско-Литовскую республику за скорую помощь. И не отдельные личности, а десятки тысяч россиян и касимовских татар вместе с князьями, боярами, дворянством и духовенством решили звать короля Сигизмунда на московский престол, о чем и послали ему свою грамоту: «Мы, Филарет Патриарх Московский и всея Руси (в миру Федор Никитич Романов. – Ю.Д.), и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, Бога молим и челом бьем. А мы, бояре, окольничии и т. д., его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим: только этого вскоре нам, духовного и светского чина людям, которые здесь в таборах, постановить и утвердить нельзя без совету его милости пана гетмана, всего рыцарства и без совету Московского государства из городов всяких людей, а как такое великое дело постановим и утвердим, то мы его королевской милости дадим знать» [60, 741].

Вот с этой грамотой 31 января 1610 г. послы от «русских тушинцев» и предстали перед королем, осаждавшим Смоленск. Среди них были Михайло Глебович Салтыков, Иван Михайлович Салтыков, князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский, князь Юрий Дмитриевич Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов и несколько дьяков. Сначала старший и младший Салтыковы благодарили короля Сигизмунда за милость и старание водворить мир в Московском государстве, а затем дьяк Грамотин «от имени Думы, двора и всех людей объявил, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава, если только король сохранит ненарушимо греческую веру и не только не коснется древних прав и вольностей московского народа, но еще прибавит такие права и вольности, каких прежде не бывало в Московском государстве» [60, 742].

По результатам переговоров составили условия, на которых королевич Владислав становился московским царем, хотя в большинстве пунктов речь шла об обязательствах самого короля. А пока королевич Владислав еще не занял московский престол, все послы согласились повиноваться королю Сигизмунду, в чем дали ему следующую присягу: «Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу» [60, 745].

В то же время в Тушино далеко не все решились поддержать польского короля и отложиться от царя Дмитрия, преданные ему люди предпринимали шаги к соединению со своим вождем. Там же оставалась и царица Марина, которая, несмотря на отъезд отца Юрия Мнишека, продолжала агитировать не только русских, но и польско-литовских ратников в поддержку своего мужа. При этом Марина считала себя московской царицей, которой присягнул русский народ, именно так она это представила в своем письме к королю Сигизмунду в ответ на его письмо к ней как дочери сандомирского воеводы, что было для нее оскорбительным обращением: «Разумеется, ни с кем счастье так не играло, как со мною: из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как будто желая потешить меня некоторою свободою, привело меня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно. Если счастие лишило меня всего, то осталось при мне, однако, право мое на престол московский, утвержденное моею коронациею, признанием меня истинною и законною наследницею, признанием скрепленным двойною присягою всех сословий и провинций Московского государства» [60, 747].

В Тушинском лагере казаки разделились на сторонников царя Дмитрия с князем Юрием Никитичем Трубецким и сторонников Заруцкого, который занял выжидательную позицию. Когда же первые попытались уйти в Калугу, спровоцированные некоторыми поляками, желавшими продолжения вольной жизни, основанной на грабеже русского народа, произошла сеча со сторонниками Романа Рожинского, в которой казаки были большей частью уничтожены, а частью рассеялись, кто куда смог. Эти разборки между бывшими товарищами по оружию позволили 11 февраля 1610 г. бежать царице Марине, хотя в своем письме к тушинскому войску она писала: «Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без защиты, в скорби моей поручивши себя Богу, должна я ехать поневоле к моему мужу» [60, 749].

На самом ли деле она собиралась ехать к мужу или писала это для отвода глаз, но оказалась царица Марина вместо Калуги в Дмитрове у Яна-Петра Сапеги. Отъезд царицы окончательно перессорил всех в Тушинском лагере, и в начале марта гетман Рожинский поджег лагерь и отправился со своими сторонниками к Волоколамску, остальные разошлись – кто в Москву с повинной к царю Василию, кто в Калугу к царю Дмитрию с надеждой на прощение.

Путь на Москву для войск князя М.В. Скопина-Шуйского и шведского воеводы Якова Делагарди был открыт, правда, оставался еще значительный отряд Яна-Петра Сапеги в Дмитрове. Собственно военные действия между ними начались еще в середине февраля, и польско-литовское воинство было разбито в сражении под городом, но спасли положение казаки, которые выручили их и отбили от Дмитрова русские и шведские войска. После этого сражения царица Марина покинула Дмитров и уехала вместе с донскими казаками в Калугу, а Ян-Петр Сапега, дождавшись возвращения провиантских отрядов из-за Волги, тоже ретировался со своим отрядом к Волоколамску.

Весь успех освобождения Москвы от блокады сторонников царя Дмитрия достался молодому князю М.В. Скопину-Шуйскому, которого благодарные москвичи готовы были провозгласить царем вместо его дяди, почти 60-летнего В.И. Шуйского. Вполне возможно, что слабовольный и трусоватый царь Василий и согласился бы передать власть племяннику, он к этому времени уже несколько раз пытался отказаться от трона, но тогда это не устраивало бояр, так как царь Дмитрий стоял лагерем в предместье Москвы. Такое положение, однако, ввиду того, что у царя Василия от позднего брака не было наследников, не устраивало его родного брата Дмитрия, желавшего занять трон в случае смерти царя. Приложил ли князь Д.И. Шуйский руку к смерти народного любимца – неизвестно, но 23 апреля князь М.В. Скопин-Шуйский, будучи 24 лет от роду, в гостях у князя И.М. Воротынского «занемог кровотечением из носа», а через две недели умер.

В то же время агрессия польского короля Сигизмунда натолкнулась на отчаянное сопротивление московских городов, несмотря на благосклонное отношение к его действиям со стороны части российской знати. После легкого овладения Ржевом и Зубцовом, уже с некоторыми затруднениями пришлось ему брать Чернигов и Новгород-Северский, а Стародуб, Почеп, Мосальск, Белая сопротивлялись королю до последней возможности. Смоленск, получивший при царе Борисе Годунове каменные крепостные стены, усилиями воеводы Шейна и архиепископа Сергия, который решил лучше умереть, чем предаться схизматикам, защищался так стойко, что не давал надежды осаждавшим его врагам на скорую победу.

Покорившиеся воле короля шляхтичи во главе с Романом Рожинским всего лишь месяц сумели простоять в Иосифо-Волоколамском монастыре. А после смерти своего гетмана от открывшейся раны, полученной им в бою на р. Ходынке, они со Зборовским ушли к Смоленску. Остатки этого воинства были выбиты из монастыря русско-шведскими войсками, которым в качестве трофея достался и сторонник польского короля патриарх Филарет, утвержденный в этом сане царем Дмитрием, после чего он (добровольно или насильно) был доставлен в Москву. Однако там из врага он вдруг превратился в жертву, а так как царь Василий старался увеличить для себя количество влиятельных сторонников, то патриарх Гермоген вернул Филарету ростовскую епархию.

Русско-шведское войско возглавил князь Д.И. Шуйский, который и повел его на помощь Цареву-Займищу, осажденному коронным гетманом Станиславом Жолкевским. Гетман вышел с частью своего войска навстречу московской армии; в результате сражение у деревни Клушино было проиграно воеводами Д.И. Шуйским и Яковым Делагарди из-за измены иностранных наемников в шведском войске. Бросив обоз, остатки московского войска вернулись к царю Василию, а Яков Делагарди с небольшим отрядом шведов получил разрешение от гетмана беспрепятственно отступить в Прибалтику. Это поражение не добавило князю Дмитрию Шуйскому авторитета среди москвичей, более того, ему приписали вину за измену иноземцев, которым он якобы не заплатил денег за службу. А гетман Жолкевский после этой победы без борьбы принудил сдаться и защитников Царева-Займища. Следуя этому примеру, королевичу Владиславу присягнули Можайск, Борисов, Боровск, Волоколамск, а войско гетмана увеличилось десятью тысячами русских воинов.

И вот за это участие шведов в борьбе с войском царя Дмитрия, с которым они так и не встретились, и войском польского короля царь Василий вновь пообещал шведскому королю Карлу: «Наше царское величество вам, любительному государю Каролусу королю, за вашу любовь, дружбу, вспоможение и протори (издержки. – Ю.Д.), которые вам учинились и вперед учинятся, полное воздаяние воздадим, чего вы у нашего царского величества по достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда» [60, 752]. Король Карл IX воспринял это заявление как программу к действиям и поручил Якову Делагарди оккупировать российские земли, все какие возможно.

Царь Дмитрий тоже воспользовался поражением князя Д.И. Шуйского от гетмана Станислава Жолкевского, и, купив помощь Яна-Петра Сапеги, повел свое войско на Москву. По пути ему изменою подчинился Боровско-Пафнутьевский монастырь, при защите которого смертью храбрых погиб князь Михаил Волконский, затем покорились Серпухов, Коломна, Кашира. Дойдя до Москвы, царь Дмитрий поставил свой лагерь у села Коломенское. Сторонники всех этих государей делали попытки договориться между собой с целью выбора нового царя вместо существующих, при этом сепаратисты из Коломенского лагеря предлагали сделать царем Яна-Петра Сапегу, а московские продолжали агитировать за королевича Владислава.

Дело дошло до грубого нажима на царя Василия Шуйского со стороны рязанского дворянина Захара Ляпунова, который с большой толпой требовал в Кремлевском дворце от царя добровольного ухода со своего поста, но царь Василий не счел нужным следовать словам простонародья. И только когда на Москве собрался народ, бояре и патриарх и вместе присудили «бить челом государю царю Василью», чтобы он оставил государство и взял себе в удел Нижний Новгород, тот сдался. Эту просьбу царю «от всего народа» передал князь Иван Михайлович Воротынский, и Василий Иванович Шуйский вынужден был согласиться и переехать всей своей семьей в свой прежний боярский дом. Однако сторонники В.И. Шуйского при поддержке патриарха Гермогена, да и он сам, не оставляли надежд на возврат его в Кремль на царство. Чтобы лишить его такой возможности, Захар Ляпунов с князьями Засекиным, Тюфякиным и Мерином-Волконским с сообщниками вместе с монахами Чудова монастыря насильно постригли в монахи бывшего царя Василия.

Глава 2

Продолжение гражданской войны

Править Московским государством бояре и духовенство поручили князю Федору Ивановичу Мстиславскому, который обещал им «слушать бояр и суд их любить», а для успокоения народа разослали по городам России в июле 1610 г. грамоту:

Эта пространная грамота, судя по множественным напоминаниям о возможном насильственном обращении русского народа в латинство в случае завоевания Москвы поляками, скорее всего, была написана под руководством патриарха Гермогена. Ведь полякам, даже пришедшим к власти в России, ссориться с православной церковью было бы не с руки. Они веками пытались обратить русинов Великого княжества литовского в католическую веру, но кроме знати там почти никто этому и не последовал.

Из кандидатов на московский престол выделялись князь Василий Васильевич Голицын и малолетний Михаил Федорович Романов, за первого стояли рязанские бунтари во главе с Захаром Ляпуновым, за второго – Романовы и их родственники. Но кандидатура князя В.В. Голицына не устраивала московских бояр, а кандидатуру своего сына, видимо, не хотел по его малолетству отстаивать и сам митрополит Филарет Ростовский, понимая, что в этих условиях он не долго продержится у власти. Поэтому, по предложению Филарета Романова, всерьез стала проводиться линия на избрание царем королевича Владислава, тем более что сторонники этого претендента были даже в Коломенском лагере.

Но сначала в качестве компромисса было утверждено, чтобы не выбирать на царство московских людей, в чем пришлось целовать крест и князю В.В. Голицыну, а власть передать временному правительству – боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому «со товарищи». Предполагалось созвать в Москве земское собрание, на котором и выбрать какого-либо из иностранных принцев, для чего были разосланы по городам грамоты. Но выборные от городов и через месяц не собрались, и тогда бояре сами с немногочисленными земцами выбрали для России в цари Владислава, сына короля польского Сигизмунда.

С.Ф. Платонов приводит сведения из хронографа 1616–1617 гг., что после царя Василия «прияша власть государства Русскаго седмь московских бояринов, но ничто же им правльшим, точию два месяца власти насладишася» [44, 433]. Он же попытался восстановить поименно список «седмочисленных бояр» с большой долей вероятности: Ф.И. Мстиславский, И.М. Воротынский, A.B. Трубецкой, A.B. Голицын, И.Н. Романов, Ф.И. Шереметев и Б.М. Лыков.

Однако оппозиция в лице Захара Ляпунова с единомышленниками, не желавшая возведения на московский престол иностранца, продолжала агитацию среди московского люда в пользу царя Дмитрия. Дело дошло до того, что появилась реальная опасность измены части городского населения и съехавшихся в столицу представителей южных городов. Войску царя Дмитрия, стоявшему лагерем в селе Коломенском, заговорщики могли просто открыть ворота города, и, чтобы этого не случилось, московское правительство обратилось к помощи гетмана Жолкевского. Тот находился в это время в Можайске и посылал оттуда свои грамоты князю Ф.И. Мстиславскому в пользу королевича Владислава с обещаниями московским аристократам тех же вольностей и прав, что имели польско-литовские вельможные паны.

Во второй половине июля польско-литовское войско уже расположилось лагерем в подмосковном селе Хорошево. Два войска, стоявшие под Москвой, должны были сразиться или их вожди должны были договориться между собой о совместных действиях. Поскольку взаимные предложения короля Сигизмунда и царя Дмитрия оказались неприемлемыми для сторон, оставалось только помериться силой. Продолжались съезды и московского правительства с гетманом Жолкевским для обсуждения условий приглашения королевича Владислава на московский трон, в которых одним из наиболее острых вопросов было иноверие претендента. Так, патриарх Гермоген заявлял, что «если крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благославляю; если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской вере, и да не будет на вас нашего благословения» [60, 778].

Дебаты пришлось прекратить, когда в начале августа стало известно о наступлении войска царя Дмитрия на Москву. Этот приступ коломенского войска под руководством Яна-Петра Сапеги удалось отбить с помощью войска бывших тушинцев, возглавляемого И.М. Салтыковым и пришедшего к Москве вместе с гетманом Жолкевским. Большого урона стороны не понесли, но теперь позиция гетмана в переговорах с семибоярщиной стала более напористой, он заявил, что не отступит от тех условий, которые были утверждены королем и были признаны посольством с Михаилом Глебовичем Салтыковым во главе, правда, посланного к Сигизмунду III еще тушинскими боярами.

После того как московские бояре согласились с этими доводами, и гетман согласился внести в условия некоторые поправки. 27 августа состоялась торжественная присяга россиян королевичу Владиславу на Девичьем поле, где, по сведениям историков, было не менее 10 тысяч присягнувших. Проведению присяги предшествовало послание патриарха Гермогена, которое озвучили два архиерея: «Волею святейшего патриарха Ермогена, призываем вас к исполнению торжественного обряда: целуйте крест, вы мужи думные, все чины и народ, в верности к царю и великому князю Владиславу Сигизмундовичу, ныне благополучно избранному, да будет Россия, со всеми ее жителями и достоянием, его наследственною державою!» [23, 12-118]. В свою очередь гетман Жолкевский именем Владислава дал клятву в соблюдении договора.

Для принятия присяги в других городах Московского государства были разосланы присяжные грамоты, в которых бояре оправдывали себя тем, что поскольку выборные люди от городов в столицу не прибыли, то «Москва целовала крест королевичу Владиславу на том, что ему, государю, быть в нашей православной христианской вере греческого закона» [60, 780].

Большинство городов России присягнули Владиславу, но самые древние города Владимирского княжества отказались это сделать. Суздаль, Владимир, Юрьев-Польский, Галич-Мерьский и Ростов, почти вся митрополия Филарета Романова, теперь стали на сторону царя Дмитрия, не желая царя иностранца. Было ли это результатом влияния на эти города главы их митрополии, сведений нет, так как все, что могло им повредить, пришедшие к власти в России Романовы постарались уничтожить.

Одним из условий договора, скрепленного подписями московского правительства и коронного гетмана Станислава Жолкевского и отправленного на утверждение королю Сигизмунду, поручалось «гетману отвести Сапегу и других ляхов от Лжедмитрия, вместе с боярами взять меры для его истребления, идти к Можайску, как скоро уже не будет сего злодея, и там ждать указа королевского» [23, 12-118]. Поскольку Ян-Петр Сапега со своими товарищами по оружию и отечеству не согласился на предложенные ему Станиславом Жолкевским условия перехода на сторону короля, то объединенное польско-русское войско под командованием Станислава Жолкевского и Федора Мстиславского должно было окончательно разгромить войско царя Дмитрия.

Сегодня трудно оценить географические особенности Подмосковья того времени, теперь полностью застроенного, но для того чтобы скрытно подвести войска к Угрешскому монастырю св. Николая, находящемуся в районе современного Южного порта, где пребывала царица Марина и куда, по агентурным сведениям, должен был ночью приехать царь Дмитрий, московскому правительству потребовалось разрешить польско-литовскому войску пройти ночью через Москву. Именно такой путь и проделало войско гетмана Жолкевского без всякого вреда для москвичей.

Вот только маневры эти оказались напрасными, так как царь Дмитрий был об этой военной хитрости вовремя извещен и сумел бежать вместе со своей женой в Калугу. Значительная часть сторонников царя Дмитрия, после того, как он их покинул, посчитали возможным для себя переход в лагерь его противников на определенных условиях, которые частично были приняты Жолкевским и Мстиславским. Чтобы понять, кто в это время поддерживал царя Дмитрия, а затем предал его, воспользуемся извещением московских бояр городам России об этих событиях: «Литовские люди – Ян Сапега с товарищами и русские люди, бояре – князь Михаил Ту ренин да князь Федор Долгорукий, и воровские советники князь Ал. Сицкий, Александр Нагой, Григорий Сунбулов, Фед. Плещеев, князь Фед. Засекин да дьяк Петр Третьяков, и всякие служилые и неслужилые люди вину свою государю королевичу принесли» [60, 783].

После изгнания царя Дмитрия и его войска из села Коломенского гетман Жолкевский стал настаивать на отправке полномочного посольства к королю Сигизмунду для окончательного оформления договора. Посольство от московского правительства возглавил бывший претендент на московский престол князь В.В. Голицын, а от духовенства ростовский митрополит Филарет Романов. В сентябре 1610 г. это огромное по количеству человек посольство, состоявшее, по словам Казимира Валишевского, из 1256 лиц и сопровождавших их четырех тысяч писарей и слуг, отправилось к Смоленску. Кроме указанных ранее, в посольство входили: окольничий князь Д.И. Мезецкий, думный дворянин В.Б. Сукин, думный дьяк Томила Луговской, дьяк Сыдавный-Васильев, спасский архимандрит Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын, угрешский игумен Иона, Вознесенский протоиерей Кирилл и другие представители от московских дворян и дворян от других городов и уездов, от стрельцов, купцов, приказных и подъячих.

В своем письме к королю Сигизмунду гетман Жолкевский сообщил:

Гетман сразу после принятия московитянами присяги Владиславу получил письмо короля, в котором тот сообщал, что желает сам царствовать в Московском государстве, так что своим письмом Станислав Жолкевский пытался переубедить Сигизмунда III в его намерениях.

Патриарх тоже отправил от себя письмо королю, в котором просил отпустить сына в греческую веру: «Любви ради Божией смилуйся, великий государь, не презри нашего прошения, да и вы сами Богу не погрубите, и нас богомольцев своих и таких неисчетных народов не оскорбите» [60, 786].

Для того чтобы окончательно обезопасить себя от неожиданных переворотов в Москве, гетман Жолкевский распорядился отправить бывшего царя В.И. Шуйского в Иосифо-Волоколамский монастырь, а затем в Польшу, его жену Марию – в суздальский Покровский монастырь, а братьев его Дмитрия и Ивана заключить в крепость Белую; семибоярщина услужливо выполнила все эти установки. Более того, поскольку царь Дмитрий находился со своими сторонниками в Калуге и его поддерживали жители Серпухова и заокских городов, московское правительство предложило гетману Жолкевскому ввести свое войско в Кремль, несмотря на то что это противоречило условиям договора.

Обычно предполагается, что поляки по своей прихоти оккупировали Московский кремль, тем не менее Станислав Жолкевский далеко не сразу решился на это предложение: с одной стороны, провести зиму в полевых условиях было тяжким испытанием для шляхтичей, постоянно роптавших на недостаточную и несвоевременную оплату их услуг, с другой стороны, уйдя в Можайск, можно было потерять плоды всех трудов этого года.

И хотя гетман понимал, что ввод войска в Кремль мог рано или поздно оказаться ловушкой, он все-таки согласился на условия семибоярщины. Чтобы не раздражать москвичей явным нарушением договора, войско гетмана в количестве трех с половиной тысяч поляков и литвинов, а также 800 иноземных наемников в ночь с 20 на 21 сентября вошло в Москву. При этом Станислав Жолкевский и Александр Гонсевский с пехотой разместились в Кремле; полк Зборовского – рядом с Кремлем, в Китай-городе, на Посольском дворе; полк Казановского встал в Белом городе, заняв освободившиеся дома Дмитрия и Ивана Шуйских. Остальные полки войска заняли Новодевичий монастырь, Можайск, Борисов и Верею.

Теперь московское правительство уже не могло без совета с гетманом Жолкевским принимать решения по вопросам управления Россией, а по административным назначениям следовало обращаться к государю Владиславу, хотя еще не принявшего венчания на царство. В Москве стали чеканить монеты с профилем Владислава, а в церквях священники читали молитвы за его здравие. Грамоты из-под Смоленска с решениями государя о присвоении чинов и раздаче поместий приходили постоянно и быстро, вот только подписывал их король Сигизмунд, что сильно смущало московскую знать. Все это свидетельствовало, что король не собирался отпустить своего сына в Москву, отговариваясь его несовершеннолетием – Владиславу было в то время 14 лет.

По поводу перехода сына в православную веру король заявлял, что это возможно только при соединении церквей на условиях Флорентийской унии 1439 г., не устраивали Сигизмунда и многие другие позиции договора. Переговоры под Смоленском зашли в тупик, многие незнатные члены посольства потихоньку стали возвращаться по домам, так как своих запасов надолго хватить не могло, а кормить этих строптивых россиян за свой счет король не собирался, утверждая, что он сам на войне терпит нужду. Правда, некоторым посольским людям были даны грамоты от короля на поместья и другие пожалования, а также разрешение вернуться домой. Среди этих обласканных россиян королем Сигизмундом были думный дворянин В.Б. Сукин, дьяк Сыдавный-Васильев, спасский архимандрит Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын и др. Некоторые, как Захар Ляпунов, перешли на службу королю. Кончилось тем, что в апреле 1611 г. король Сигизмунд III отправил все посольство в Польшу, в замок Мариенбург. Сам же остался с войском под Смоленском, продолжая осаду города и не теряя надежды взять его измором.

Совершенно непредвиденно 11 декабря 1610 г. был убит царь Дмитрий или тот человек, который выдавал себя за него, когда к нему в очередной раз потянулись с поддержкой города Казань, Вятка, Пермь, не желавшие присягать Владиславу. И вот тогда старый касимовский хан У раз Махмет, успевший послужить всем царям и присоединившийся к гетману Жолкевскому после бегства царя Дмитрия, решил навестить своего сына, князя Петра Урусова, который продолжал служить Дмитрию. Ставший очень подозрительным от постоянных неудач, царь Дмитрий обвинил хана в подстрекательстве к измене и приказал утопить. А его сын, оставшийся вне подозрений, то ли застрелил, то ли зарубил саблей царя Дмитрия во время охоты за зайцами, отомстив таким образом за отца.

Можно было бы поставить точку на этой ветви желающих править Россией, но царица Марина была беременна и вскоре должна была родить. По слухам, она даже пыталась наложить на себя руки от отчаяния, но только поранилась. Казаки, которые теперь составляли большинство ее защитников, перебили всех татарских мурз, и единственными из старых сторонников царя остались при ней князь Григорий Шаховской и Иван Заруцкий. Останки царя Дмитрия были похоронены в церкви Калужского кремля. Вскоре царица Марина родила сына, царевича назвали Иваном, а затем провозгласили царем всея Руси. Вот только оставаться в Калуге было уже невозможно, так как калужане уже решились присягнуть царю Владиславу. Поэтому царица Марина с сыном, сопровождаемая казаками и Иваном Заруцким, вынуждена была отправиться на юг, за Оку.

Через некоторое время, 23 марта 1611 г., в Иван-городе объявился еще один чудом спасенный царь Дмитрий, называемый в российской историографии Лжедмитрием III, хотя, по некоторым сведениям, назывался он Сидором. Легенда спасения была та же: якобы в Калуге убили кого-то вместо него. Теперь под его знамена потянулись лихие люди, и вскоре его войско стало достаточно заметной силой на северо-западе России, где к тому времени уже вольготно стали себя чувствовать шведы, оккупировавшие Ладогу. Этот новый царь повел свое войско 8 июля того же года к Пскову, жители которого были вынуждены присягнуть ему. Шведы сумели изгнать его из Пскова, но самозванец ушел в Гдов, после чего шведы попытались подкупить его. Так, шведский король Карл IX предложил самозванному Дмитрию удел в своих владениях за отказ от московского царства в пользу принца Карла-Филиппа, якобы приглашенного земским правительством. Но король получил отказ, а новоявленный царь с войском 4 декабря 1610 г. вступил в Псков, где духовенство признало его царем Дмитрием.

В Москве же в это время происходила административная реформа, прежних чиновников заменяли новыми, преданными царю Владиславу из числа тех, кто еще в Тушинском лагере решили пригласить королевича на московское царство. Так, Федор Андронов, бывший московский кожевник, перешедший на службу к польскому королю еще при первом посольстве от бояр, дворян и прочих служилых людей Тушинского лагеря, докладывал литовскому канцлеру Льву Сапеге о положении в Москве, что «в приказы б потреба инших приказных людей посажать, которые бы его королевскому величеству прямили, а не Шуйского похлебцы» [44, 446]. Вообще-то это обычная картина при смене власти, тем более при таких кардинальных изменениях в Москве, когда власть царя Владислава была поддержана шляхетскими саблями польско-литовского гарнизона. Обвинения Федора Андронова касались не только прежних приказных чиновников, но и новых, пришедших вместе с гетманом Жолкевским, которых этот выскочка обвинял в самоуправстве при раздаче поместий своим ставленникам. На что обвиняемым приходилось оправдываться, а один из преданных слуг царя Владислава Михаил Глебович Салтыков жаловался Льву Сапеге: «Со Мстиславского с товарищи и с нас дела посняты, и на таком (как мужик Андронов) правительство и вера положена» [44, 447].

Московские бояре считали, что их незаслуженно отстранили от управления государством, поменяв на «торговых мужиков, молодых детишек боярских», и что полковник Александр Гонсевский не по чину раздавал им окольничество, казначейство и думное дьячество. Бояре выговаривали Гонсевскому: «К боярам (в думу) ты ходил, челобитныя приносил; только пришедши, сядешь, а возле себя посадишь своих советников, Михаила Салтыкова, князя Василья Масальского, Федьку Андронова, Ивана Грамотина с товарищи, а нам и не слыхать, что ты с своими советниками говоришь и переговариваешь; и что велишь по которой челобитной сделать, так и сделают, а подписывают челобитныя твои же советники дьяки Иван Грамотин, Евдоким Витовтов, Иван Чичерин да из торговых мужиков Степанка Соловецкой; а старых дьяков всех ты отогнал прочь» [44, 447].

Действительно, полковник Гонсевский принимал решения сам со своими советниками, а утверждать эти пожалования приходилось боярам, с чем они не хотели согласиться, так как пожалованные землей или другими благами знали, кому они обязаны, а боярские подписи были как бы ни при чем. Так, на одной из челобитных грамот, поданной на имя короля Сигизмунда неким Г. Н. Орловым о пожаловании ему поместья, была следующая резолюция на обороте, адресованная дьяку Грамотину: «Милостивый пане Иван Тарасьевич. Доложа бояр князя Федора Ивановича (Мстиславского) с товарищми известив мой совет, прикгожо, по их прикговору, дать грамоту асударскую жаловалную. Александро Корвин Кгосевский челом бьет» [44, 446]. И дело тут было, скорее всего, даже не в новых людях во власти, а в той манере обращения к этим «худым» людям со стороны всесильного полковника. Надо же, какого-то дьяка милостивым паном называет, да еще челом бьет! Где это видано у нас в России? К такому обращению наши бояре и за века привыкнуть не смогли. В лучшем случае к ниже себя стоявшим людям они обращались оскорбительно, как к рабам: Ванька, Петька, Сидорка. Даже человека, бывшего почти год венчанным царем России, не только бояре – российские историки до сих пор называют Гришкой Отрепьевым.

Понимая, что король Сигизмунд не пришлет своего несовершеннолетнего сына в Москву, а самого короля ни московские бояре, ни духовенство на российский престол не допустят, гетман Станислав Жолкевский уехал в начале октября 1610 г. к королю под Смоленск, передав полковнику Александру Гонсевскому власть над войском, а также оставив его представлять интересы царя Владислава в России. Мотивируя свой отъезд, он говорил, что король не отпустит Владислава в Москву без его совета. По дороге гетман забрал с собой к Смоленску бывшего царя В.И. Шуйского и его братьев Дмитрия и Ивана, откуда королевским повелением их тоже отправили в Мариенбург, где бывший царь в 1612 г. умер. Это был единственный случай в отечественной истории, когда свергнутый царь волей своих ближайших слуг был насильно отправлен к правителю государства, с которым в это время Россия воевала за обладание Смоленском.

Когда опасность захвата Москвы войском царя Дмитрия сама по себе отпала из-за гибели этого человека и самороспуска его войска, патриарх Гермоген изменил свое отношение к присутствию в столице иностранного войска, да и к царствованию Владислава в целом, тем более что находился тот далеко под Смоленском, где вместе с отцом держал в осаде этот город. По указанию Гермогена по городам рассылались грамоты, в которых он трактовал несуществующую в силу объективных причин политику короля Сигизмунда в России как уже действующую, и что погибель русского народа и православной веры вот-вот приключится: «Если не будете теперь в соединении, обще со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разоряться Божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш кристианский, поработят и оскверняя и разведут в полон матерей, жен и детей ваших» [71, 524].

В Польско-Литовской республике было множество прекрасных православных храмов в Киеве, Чернигове, Львове, Минске, Гродно, Витебске и Полоцке. Да, там, кроме православных храмов, появились униатские, католические и протестантские церкви, что только обогатило культуру этих регионов. Конечно, были там и религиозные столкновения и притеснения со стороны католического духовенства при пособничестве власти, но основная борьба с православными подданными началась в Польско-Литовской республике с воцарением в России Дома Романовых. Так или иначе, послания патриарха Гермогена могли привести к еще большей дестабилизации обстановки в государстве. Михаил Салтыков и Федор Андронов, понимая это, сразу отписали королю Сигизмунду о поведении патриарха. Вообще-то в России после 1606 г. было несколько живых патриархов кроме Гермогена: свергнутый царем Дмитрием патриарх Иов, свергнутый царем Василием патриарх Игнатий, да еще названый патриарх Филарет. То, что новый царь поставит у кормила Московской православной церкви своего человека, было понятно. При этом значительные шансы занять этот пост были у Филарета Романова, ведь именно он первым написал королю просьбу отдать своего сына на Московское государство, вот только при личной встрече с королем явно не произвел нужного впечатления на него. А действующий патриарх Гермоген вряд ли мог надолго сохранить свой пост при царе Владиславе, тем более что и при царе Василии он был лишь послушным орудием его власти и не пользовался авторитетом у народа. И вот теперь у него появился шанс самостоятельно проявить себя защитником православия и русского народа, и он им воспользовался.

Одним из возмутителей спокойствия, откликнувшихся на призыв патриарха, стал Прокофий Ляпунов, ранее бывший активным сторонником призвания Владислава на московский престол. Этот рязанский дворянин успел уже вместе с Иваном Болотниковым повоевать против царя Василия Шуйского, затем перешел на его сторону, получив звание «думного дворянина». Затем он воевал вместе с князем Дмитрием Пожарским против царя Дмитрия, в то время как его брат Захар Ляпунов воевал за царя Дмитрия, а теперь находился на службе у короля Сигизмунда. Именно Прокофий со своими рязанскими сторонниками именем королевича Владислава отбил у царя Дмитрия Пронск. Собственно, первые признаки неповиновения появились в октябре 1610 г., когда в Москве стали происходить аресты неблагонадежных людей за их возможную поддержку царя Дмитрия, в том числе таких высокопоставленных князей, как И.М. Воротынский и A.B. Голицын. Затем был арестован стольник В.И. Бутурлин, обвиненный в попытке вместе с Прокофием Ляпуновым подговорить иноземных наемников на избиение поляков и литовцев. Неизвестно, соответствовало ли это истине, но послужило основанием для полковника Александра Гонсевского ввести в Москве военное положение и запереть большинство городских ворот, а в остальных выставить свою охрану и на ночное время установить комендантский час.

Попав под подозрение полковнику, Прокофий Ляпунов был вынужден бежать в Рязань, где как рязанский воевода вновь стал поднимать на борьбу местных дворян, теперь уже против царя Владислава, а затем соединил свои силы с остатками воинства убитого царя Дмитрия. Так что привязанности многих действующих лиц Смутного времени зависели от возможности занять более высокое место при том или ином лидере, борющемся за власть в стране. Когда это было выгодно, Прокофий Ляпунов снабжал хлебом и другим продовольствием Москву и польско-литовские войска, теперь же, когда стало понятно, что царь Владислав не будет отпущен отцом в Москву, а его отсутствие в столице приведет к новому витку смуты, решил возглавить противодействие польскому королю и его представителям в московской администрации.

В дальнейшем патриарх Гермоген уже не мог участвовать в какой-либо политической деятельности, так как полковник Гонсевский приказал всех его людей, в том числе дьяков и подьячих, к нему не допускать, а самого патриарха держать под домашним арестом. По призыву Прокофия Ляпунова противникам польско-литовскому засилью в Москве было предложено собраться в Коломне и в Серпухове. Таким образом стало создаваться Первое земское ополчение. Боярская дума во главе с Ф.И. Мстиславским о мятежных действиях Прокофия Ляпунова отписала королю Сигизмунду, требуя казни его брата Захара Ляпунова. Более того, они требовали от митрополита Филарета Романова и князя Василия Голицына уважать волю короля Сигизмунда и ехать в Литву к Владиславу, а также велели Борису Шейну впустить королевское войско в Смоленск. Но если предыдущие грамоты были скреплены подписью патриарха Гермогена, то эти он уже не подписал, поэтому действия на адресатов они не произвели.

Король Сигизмунд оперативно отреагировал на сообщения московских бояр о мятеже Прокофия Ляпунова и направил в Рязанский край большой отряд литовцев и запорожских казаков во главе с бывшим тульским воеводой Исаем Сунбуловым, который осадил Прокофия Ляпунова с небольшим отрядом в Пронске. На помощь Ляпунову пришел зарайский воевода князь Д.М. Пожарский, который отогнал осаждавших неприятелей от Пронска. И. Сунбулов в отместку князю попытался захватить Зарайск, но ночной штурм был отбит, а затем Д. Пожарскому удалось со своей дружиной рассеять противника.

После этого два предводителя рязанских дворян договорились о совместных действиях против царя Владислава: Ляпунов с войском двигается на Москву, а Пожарский старается поднять восстание в самой столице. Действия Д.М. Пожарского в данном случае противоречат его же собственным словам: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому также служить» [60, 765]. Вопреки своим словам он начал противодействовать законному царю Владиславу, которому присягнуло большинство российских городов. Именно Д.М. Пожарский, проникнув в Москву, начал подбивать московский люд на противодействие полякам и литовцам.

Конечно, эти пришлые воины далеко не были ангелами, более того, исключительно караульная служба расслабила их, и в свободное от службы время они напивались допьяна, задирались с москвичами и просто хулиганили. Так, шляхтич Блинский в пьяном виде стал стрелять из мушкета по иконе Пресвятой Богородицы в Сретенских воротах и нанес иконе значительный ущерб, чем оскорбил православные чувства москвичей. Полковник А. Гонсевский приказал предать Блинского показательной жестокой казни: ему отрубили обе руки, прибив их под пораженным образом Богородицы, затем, проведя через Сретенские ворота, его сожгли заживо на площади. Но даже это не могло остановить взаимных столкновений, которые нередко доходили до смертоубийства участников.

В одном из столкновений 19 марта 1611 г. на Страстной неделе, а у католиков и православных верующих в тот год Пасха пришлась на разные воскресенья, дело дошло до откровенной резни. Это побоище не смог остановить даже полковник Гонсевский, в результате погибли не только участники ссоры с обеих сторон, но был умерщвлен князь Андрей Васильевич Голицын, находившийся дома под арестом. Москвичи, гонимые иноземцами, попытались найти спасение в Белом городе, где польско-литовский гарнизон не квартировал, именно здесь на Сретенке князь Дмитрий Пожарский организовал дружину, установил снятые с башен пушки и отбил поляков и литовцев назад в Китай-город. К той и другой стороне подходила помощь, и через некоторое время улицы и площади Москвы превратились в одно большое поле сражения.

Москвичи уже начали одерживать верх над обидчиками, когда из Кремля на помощь своим поспели иноземные наемники с капитаном Маржеретом во главе, после чего битва продлилась до самой ночи. Конрад Буссов, один из немецких наемников, в своей «Московской хронике» отметил: «Когда поляков столь бесславно проводили пулями и стрелами снова до ворот Кремля и на них напал великий страх, капитан иноземных ратников Яков Маржерет в восемь часов вечера… выслал из Кремля на Никитскую улицу три роты мушкетеров, в совокупности всего только 400 человек. Эта улица, длиною в четверть путевой мили, имела много переулков, в которых за шанцами и больверками укрылось 7000 московитов, нанесших большой урон полякам. 400 мушкетеров напали, во имя господа, на николаитов за первым больверком и так успешно стреляли, что те по многу человек сразу, как воробьи, в которых стреляют дробью, падали на землю» [71, 527]. Конечно, К. Буссов несколько преувеличивает потери москвичей, но толпа народа почти всегда проигрывает регулярному войску.

В какой-то момент в Белом городе начался пожар, по некоторым сведениям, первым запылал дом Михаила Салтыкова, преданного сподвижника царя Владислава, но именно его, по понятной причине, историки обвинили в поджоге собственного жилища. К утру Белый город сильно выгорел, для умиротворения Москвы бояре посоветовали А. Гонсевскому завершить разрушение Белого города, а оставшиеся целыми дома и церкви сжечь. Полковник принял совет, но, чтобы еще более не возбуждать москвичей против поляков и литовцев, послал на уничтожение Белого города отряд немцев. Тот же К. Буссов завершение этого побоища представил в следующем виде:

В этой битве за обладание Белым городом получил серьезные ранения князь Д.М. Пожарский, который позднее уехал в свое нижегородское имение в селе Мугреево на р. Лух, а жители Белого города вынуждены были покинуть Москву и разойтись по разным городам.

Какие цели преследовали Прокофий Ляпунов и Дмитрий Пожарский, затеяв это противостояние царю Владиславу в лице московского гарнизона полковника Гонсевского? Во-первых, можно предположить, что П. Ляпунов рассчитывал на определенный карьерный рост в новой администрации, но это ему не удалось. Во-вторых, землевладельцы бывшего Рязанского княжества, интересы которых в Москве представлял П. Ляпунов, поставляли излишки хлебных запасов в Московский регион, но вследствие войны с войском царя Дмитрия казна правительства была пустой, а обнищавшие московские жители не могли покупать зерно в прежних объемах, из-за чего выставленные рязанцами условия поставок не были приняты. В-третьих, торговая политика Польско-Литовской республики, которую осуществляли ее представители в московском правительстве, вероятно, предполагала изменение направления торговых потоков, что должно было привести к финансовым потерям российских купцов. Этот аргумент был действительным не только для рязанских торговцев хлебом, но и для большинства купцов поволжских городов, чьи интересы были направлены на торговлю с Англией, Голландией, Данией через Холмогоры, и с Персией через Астрахань.

Князь Дмитрий Пожарский тоже представлял интересы рязанских хлеботорговцев как воевода Зарайска, а также интересы купеческого Нижнего Новгорода, в округе которого он владел землями. Решил ли он свои проблемы и защитил ли интересы тех, кого представлял на этом этапе развития событий, трудно сказать, но своими действиями по возмущению москвичей против польско-литовского гарнизона столицы он привел к тому, что значительная часть жителей Москвы осталась без крова и вынуждена была разойтись в поисках прибежища по другим городам.

Положение польско-литовского и немецкого гарнизона после той победы только ухудшилось, доставка продовольствия для солдат и фуража для лошадей стала большой проблемой для московского правительства. Бояре, призвавшие иноземцев в Москву, растеряли весь свой авторитет не только среди москвичей, но и у жителей многих городов. Полковник Гонсевский тоже не мог полностью контролировать ситуацию в городе и поддерживать дисциплину среди солдат, которые при отсутствии оплаты своих услуг пытались самостоятельно вознаградить себя за ратные труды мародерством в покинутом жителями Белом городе.

Считая патриарха Гермогена одним из вдохновителей мятежа москвичей, полковник Гонсевский распорядился заключить его в Чудов монастырь и ограничить доступ к нему духовенства и мирян. В то же время к ополчению Прокофия Ляпунова примкнули казаки Ивана Заруцкого, Андрея Просовецкого, Дмитрия Трубецкого, бывшие ранее соратниками царя Дмитрия. Более того, к ополчению желал пристать и Ян-Петр Сапега, которого, видимо, не устраивали обещания короля о возможном вознаграждении его услуг: ему и его солдатам деньги были нужны сразу, а не в далеком будущем, до которого они могли и не дожить. При этом Ян-Петр Сапега в своем послании к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому сообщал:

В одном был прав Ян-Петр Сапега, в польско-литовских отрядах действительно было много подданных короля русинского происхождения, во всем остальном он явно преувеличивал добродетели своих солдат-рыцарей, ведь и московское воинство на территории неприятеля не жалело православных храмов. Вот только союз Сапеги с Ляпуновым так и не состоялся, видимо, не договорились об условиях соединения сил.

Первыми из Земского ополчения к Москве подошли отряды Просовецкого числом порядка 30 тысяч казаков, против них полковник Гонсевский направил Зборовского и Струся. В первой же стычке казаки потеряли пару сотен человек и вынуждены были обороняться, окружив себя телегами. Польско-литовское войско, остановив противника, отошло в Москву. Празднование православной Пасхи прошло довольно мирно, но в понедельник Святой недели все силы ополчения Ляпунова и Заруцкого подошли к городу и расположились у Симонова монастыря. Теперь Москве угрожало около 100 тысяч воинов, но серьезных действий ни та, ни другая сторона не вели. Гонсевский, правда, попытался, выведя все свое войско к гуляй-городам ополчения, навязать сражение армии Ляпунова, Заруцкого, Трубецкого и Просовецкого, но те так и не вышли из своих передвижных укреплений.

Всю неделю продолжались мелкие стычки противников, а 1 апреля 1611 г. ополчение приблизилось к стенам Белого города, при этом войска Ляпунова заняли позиции у Яузских ворот, князя Трубецкого с Заруцким – у Воронцовского поля, Измайлова – у Сретенских ворот, князя Мосальского – у Тверских ворот. Спустя еще неделю большая часть стен и башен Белого города была в руках ополченцев, а польско-литовский гарнизон оказался в осаде за стенами Китай-города. К маю у осажденных стали заканчиваться продовольствие и фураж, редкие вылазки небольших отрядов для пополнения припасов не могли значительно улучшить положение.

Почуяв, что ополченцы могут обойтись и без него, к ним в начале мая подошел со своим независимым отрядом Ян-Петр Сапега, чтобы еще раз поторговаться с лидерами ополчения и подороже продать свою помощь, при этом его совсем не смущало, что воевать придется с соотечественниками. Но договориться не удалось и на этот раз, тогда Сапега предложил свои услуги Гонсевскому, правда большой пользы от его помощи осажденным тоже не было. Потоптавшись возле Москвы, где уже давно нечего было грабить, отряд Сапеги ушел к Переяславлю-Залесскому, в помощь которому Гонсевский придал часть своего войска, состоявшую, видимо, из самых беспокойных воинов, требовавших от него решительных действий.

Оставшиеся в осажденной Москве распустили слух о скором подходе к ним на помощь большого войска гетмана литовского. И хотя в ополчении прекрасно были осведомлены об отсутствии какого-либо гетманского войска ближе чем 300 км, все-таки этот слух ускорил их подготовку к штурму, и в ночь с 21 на 22 мая ополченцы напали на спавшую Москву. Однако внезапность нападения не принесла большого успеха, осажденные быстро оправились от первого штурма и сбросили нападавших со стен Китай-города, в результате осаждавшим Москву достались теперь уже все башни и стены Белого города, а также Новодевичий монастырь, отряд немцев в котором они вынудили сдаться.

А 3 июня 1611 г. войсками короля Сигизмунда был штурмом взят Смоленск, сопротивлявшийся врагам почти два года под руководством воеводы Михаила Борисовича Шейна. От 80 тысяч жителей Смоленска, находившихся там в начале осады, оставалась лишь десятая часть, когда польско-литовское войско ночью пошло на решающий штурм. Битва была настолько кровопролитной, что к утру уже некому было держать в руках оружие, а значительное количество жителей заперлись в стенах соборной церкви Богородицы. Когда в церковь ворвались враги и стали рубить беззащитных мужчин и женщин, то один из жителей поджег хранившийся в подвале собора порох, и жители вместе с врагами взлетели на воздух. Воевода М.Б. Шейн, практически оставшись без защитников русской крепости, сдался Якову Потоцкому, вместе с ним сдались князь Горчаков и около 400 детей боярских, в плен попал и архиепископ Сергий, который все два года вдохновлял защитников Смоленска на ратный подвиг.

Однако, взяв Смоленск, король и не подумал идти на Москву, казна была пуста, и он вынужден был распустить армию. Чтобы продолжить войну, необходимо было уговорить вельможных панов раскошелиться на новую кампанию. Именно для этого король решил устроить в Варшаве триумфальное шествие, в котором участвовали победители во главе с гетманом Станиславом Жолкевским, бывший царь Василий Шуйский с братьями, выданные полякам самими русскими боярами, а также пленные смоляне с М.Б. Шейным. Король послал в Москву Юрия Потемкина с известием боярам о взятии Смоленска, при этом сообщил, что к этому его побудила измена дворян Смоленского уезда. Московские бояре во главе с князем Ф.И. Мстиславским дали «достойный ответ» королю-захватчику Сигизмунду и своему царю Владиславу: «О том же, что вам, великим государям, над непослушниками вашими подал Бог победу и одоленье, Богу хвалу воздаем и вас, великих государей, на ваших преславных и прибылых государствах поздравляем» [60, 858]. Отсюда следует, что официальная Москва действия короля по захвату Смоленска войной с Россией не считала, а рассматривала их, как карательную операцию.

Лидерам Первого земского ополчения необходимо было для легитимности действий выбрать своего кандидата на московский престол в противовес царю Владиславу, а также создать временное правительство. Съезд всех сословий, представлявших ополчение, состоялся 30 июня 1611 г. На нем были избраны в правительство боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, боярин Иван Мартынович Заруцкий, получившие боярство от царя Дмитрия в Тушине, и думный дворянин и воевода Прокофий Петрович Ляпунов, получивший свое звание от царя Владислава. На этом же съезде решили, как распределять за заслуги перед временным правительством поместья и отчины, при этом были отменены все раздачи таковых предыдущими властями. Тем же дворянам и детям боярским, которые решат присоединиться к ополчению, правительство пообещало вернуть их поместья. Были созданы соответствующие приказы: Поместный, Земский, Разбойный, Разрядный, Большой приход и Четверти и др. Это означало, что в России появился еще один орган, собирающий налоги с населения, причем, как правило, сбор происходил с угрозой применения силы, так как города и волости очень неохотно выплачивали подать: сегодня одни придут, а завтра другие.

На съезде решили обратиться к шведскому королю Карлу IX, чтобы он дал своего младшего сына Карла-Филиппа на московский престол. Для переговоров с генералом Яковом Делагарди по этому вопросу Ляпуновым были посланы в Новгород воевода Бутурлин, князь Троекуров, думный дворянин Собакин и дьяк Васильев. При встрече с генералом Бутурлин, по словам Н.М. Карамзина, сказал ему: «Судьба России не терпит венценосца отечественного: два бедственные избрания доказали, что подданному нельзя быть у нас царем благословенным» [23, 12-141].

Вот только генерал Делагарди вместо того, чтобы повести свое войско на помощь Первому земскому ополчению, решил прежде присоединить к шведскому королевству Новгород. Ночью с 15 на 16 июля шведские войска ворвались в город, жители которого не ожидали от них такого вероломства, но тем не менее, мужественно противостояли захватчикам. Однако к утру воевода боярин Никита Одоевский с согласия митрополита Исидора и жителей города предложил шведам мирные условия, по которым Новгород признавал короля Карла IX своим государем, а также обещали целовать крест сыну короля, какого он даст на Московское государство, и король, конечно, не смог отказаться от такого предложения. Таким образом, Новгород подчинился шведскому королю, в то время как во Пскове признали царем Дмитрием некоего Сидора, т. е. Лжедмитрия III.

Ужиться вместе лидерам ополчения было сложно, так как представляли они различные слои населения: если за П. Ляпунова стояли земство и дворяне, то за И. Заруцкого и Д. Трубецкого – казаки. Особенно обострились эти противоречия после принятия съездом приговора, который, в том числе, запрещал грабить население, что было не по нраву казакам, винившим в этом запрете Ляпунова. А когда эти статьи приговора получили практическое развитие, казаки взбунтовались против Прокофия Ляпунова, при полном попустительстве Трубецкого и Заруцкого, а при попытке прийти к мирному соглашению 22 июля 1611 г. убили этого лидера ополчения. Впоследствии казаки стали оправдывать себя тем, что Прокофий Ляпунов хотел без их согласия шведского принца привести на московский престол.

Столь вероломные действия казаков привели к тому, что оставшиеся без своего лидера дворяне покинули ополчение. Вот как об этом сообщает разрядная запись: «После Прокофьевы смерти стольники и дворяне и дети боярские городовые из-под Москвы разъехались по городам и по домам своим, бояся от Заруцкого и от казаков убойства; а иные, у Заруцкого купя, поехали по городам, по воеводствам и по приказам; а осталися с ними (казаками) под Москвою их стороны (дворянской), которые были в воровстве в Тушине и в Калуге» [44, 490]. После отъезда дворян земское правительство превратилось в казачье. Прокофий Петрович Ляпунов, несмотря на неоднозначный характер его поступков, оставил о себе в народе добрую память, о нем сочинялись песни. Одну из них, записанную Киреевским, приводит Н.И. Костомаров:

Ослабление позиций теперь уже по составу казачьего ополчения позволило гетману Яну-Петру Сапеге в начале августа прорвать кольцо осады вокруг Китай-города и Кремля и доставить возы с продовольствием польско-литовскому гарнизону и московскому правительству. Вот только по какой-то причине этот авантюрист, не желавший подчиняться кому бы то ни было и твердо преследовавший лишь свою собственную выгоду, следующей ночью умер. Некоторое время этот проход из Кремля через устье Неглинной давал возможность осажденным общаться с внешним миром. Правда, и их врагам этот путь не был заказан и они использовали его для общения с патриархом Гермогеном, видимо, не так уж крепко он был заперт в Чудовом монастыре. Именно через этих лазутчиков патриарх и передал свое послание в Нижний Новгород, которым указывал им на «воровство» казаков под Москвою, а также на то, что эти лихие люди собираются посадить на царство сына царицы Марины.

Патриарх Гермоген, конечно, был против иноверцев, но главной бедой для России считал православных казаков. Совершенно другой позиции придерживался в это время архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, который старался опереться на лидеров Первого земского ополчения, а они в свою очередь обращались к монастырю за помощью. Так, осенью 1611 г., стесненные войском гетмана Ходкевича, казачий лидер князь Трубецкой «с товарищи и со всеми атаманы писали в Троицкий Сергиев монастырь со многим молением о свинце и о зелии (порохе) и паки молящее, чтобы (из монастыря) писали грамоты во все городы о помощи» [44, 498].

О начале действий нижегородского ополчения почти ничего неизвестно, так как сохранившихся от тех времен документов очень мало, но большинство историков сходятся во мнении, что это произошло еще до призывов патриарха Гермогена. Какие причины побудили нижегородцев встать на борьбу с польско-литовским засильем в Москве, против царя Владислава и против казачьего ополчения? Еще во время противостояния московского царя Василия Шуйского и тушинского царя Дмитрия нижегородцы не желали затевать междоусобицы, считая более удобным для себя признавать царем того, кого признала Москва. Признали нижегородцы, по грамоте, присланной московским правительством, и царя Владислава.

Нижний Новгород стоял на перекрестке водных дорог, на стрелке Волги и Оки и с давних времен был торговым центром, а точнее, крупным перевалочным пунктом товаров. По Оке и Клязьме шли торговые пути в Москву, Рязань, Муром, Касимов, Серпухов, Боровск, Калугу, Орел, Владимир, Суздаль, а по Волге вверх по течению – в Кострому, Ярославль, Углич, Тверь, Торжок, Зубцов, Ржев, вниз по течению – в Казань и Астрахань; по многочисленным притокам Волги приходили товары из Перми, Вятки и земель черемисов, мордвинов, чувашей, удмуртов, башкир. Товары, которые собирались со всех концов этой огромной водной торговой сети, продавались не только в городах России, но и экспортировались в Персию, Англию, Голландию, Германию, Данию.

Шведы, поляки и литовцы были давними конкурентами поволжских купцов. Шведские торговые люди старались перехватить у русских купцов инициативу на Балтийском море и не допустить развития торговли России через Белое море. Литва, став правопреемницей Полоцкого княжества, вела торговлю по Неману и Западной Двине с германскими, польскими и датскими городами, а Польша по Висле и Одеру торговала со всей Европой. Ассортимент товаров русских и польско-литовских купцов был почти один и тот же, да и спорные территории между Московским государством и Польско-Литовской республикой часто переходили из одного подданства к другому, увеличивая товарную базу того или иного государства.

Польско-литовские отряды до Нижнего Новгорода не добирались ни с целью грабежа, ни с целью сбора налогов. И тем не менее нелюбовь к полякам и литовцам среди нижегородцев к середине 1611 г. достигла своего апогея, почему? Историки и политологи объясняют этот феномен исключительным патриотизмом местных жителей. Они якобы готовы были пожертвовать своими сбережениями, чуть ли не до последней рубашки, на сбор ополчения для освобождения Москвы от польско-литовского гарнизона царя Владислава, который мог нарушить устои православной веры, и казацкого ополчения Заруцкого и Трубецкого, желавших посадить на московский трон сына царицы Марины.

После смерти Прокофия Ляпунова у многих городов, ранее поддерживающих Первое земское ополчение, изменилось отношение к целям и средствам достижения их у оставшихся лидеров Заруцкого и Трубецкого. Например, жители Казани в своем обращении к Перми писали:

Грамоты патриарха достигли успеха и среди населения Казанского государства, большинство жителей которого были мусульмане, где только сама Казань в это время была русским городом. Значит, не столько православная вера объединяла этих людей, сколько торговые интересы. Примечательно, что в более ранней грамоте казанцев, посланной в Хлынов говорится об отказе патриарха Гермогена Салтыкову и Андронову, а затем и Мстиславскому в их просьбе благословить народ на присягу королю Сигизмунду, что привело к ссоре московского правительства с патриархом, который в свою защиту обратился к гостям и торговым людям Москвы, доведя до них желание бояр присягать польскому королю, на что те ответили категорическим отказом. С.М. Соловьев, приводя это известие из казанской грамоты, не очень ей доверяет, считая, что казанцы таким образом хотели оправдать свою присягу тушинскому царю Дмитрию. Но то, что российские купцы не желали польского короля на московский престол, весьма симптоматично.

Легенды Смутного времени рассказывают, что именно земскому старосте, торговцу мясом Кузьме Минину (? —1616), по прозвищу Сухорук, явился во сне св. Сергий и «приказал возбудить уснувших». Этому торговцу тогда было около 50 лет, родился он в семье богатого соледобытчика Мины Анкудинова из Балахны, который был совладельцем нескольких солевых промыслов, при этом одним их них владел на паях с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским. Вот именно этим людям и было суждено стать лидерами Второго земского ополчения.

Управляли Нижним Новгородом в то время воеводы князь Василий Андреевич Звенигородский и Андрей Семенович Алябьев, стряпчий Иван Иванович Биркин, дьяк Василий Семенов, а также несколько земских старост, среди которых был и Кузьма Минин. Они и собрали нижегородцев в Спасо-Преображенском соборе в Кремле, где спасский протопоп Савва зачитал народу грамоту архимандрита Троице-Сергиева монастыря Дионисия, после чего выступил Кузьма Минин: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом – кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником» [60, 883].

За всю историю существования Нижнего Новгорода ему угрожали только войска татарских ханов, бывших, как известно, мусульманами, но никакого желания продавать своих жен и детей для сбора средств по созданию отпора иноверцам-татарам никогда не возникало. Ведь татарские ханы не подрывали устоев нижегородской торговли – источника благосостояния горожан, их нападения были своего рода методом сбора дани, которую, по их мнению, города сдавали в недостаточном количестве. Совершенно другие последствия для торговли поволжских городов могли наступить с приходом польских и литовских купцов, интересы которых были связаны с центральноевропейским рынком сбыта товаров.

Когда Кузьма Минин предложил ополчаться, для чего предполагалось собрать вольных служилых людей, так как сами торговцы воевать не умеют, то встал вопрос, где взять денег на ратных людей. На что Кузьма Минин сказал: «Я убогий с товарищами своими, всех нас 2500 человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей; брали только третью деньгу: у меня было 300 рублей, и я 100 рублей в сборные деньги принес; то же и вы сделайте» [60, 884]. Таким образом, начался сбор денег на ополчение, правда, кто не хотел давать волей в общую казну, с тех брали неволею. Зажиточные купцы Никитовы, Лыткины и Дощанниковы дали более 10 тысяч рублей, а Строгановы – 4660 рублей. Так что именно торговый люд Нижнего Новгорода был заинтересован в смене власти в Москве.

Кроме денег нужен был еще и воевода, чтобы возглавить и повести ополчение, такого военачальника предложил Кузьма Минин, и оказался им, конечно, князь Дмитрий Михайлович Пожарский (1578–1642). Род князей Стародубских происходил от седьмого сына великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо (1154–1212) Ивана Каши, потомок которого и получил в удел Стародубское княжество. В дальнейшем один из князей Стародубских Андрей Федорович поделил свое княжество между четырьмя сыновьями, и второму сыну, Василию, достался Погар. Именно этот Василий Андреевич и стал первым князем Пожарским. Дмитрий Михайлович происходил от самой младшей ветви князей Пожарских – Ивана Федоровича Третьяка Меньшого, внука родоначальника фамилии. Его отец князь Михаил Федорович был стольником при царе Иване Грозном, с которым участвовал во взятии Казани и в Ливонской войне. От брака с Марией Федоровной Беклемишевой и родился будущий герой Второго земского ополчения. Вырос Дмитрий при дворе царя Бориса Годунова, у которого он был стряпчим с платьем, а звание стольника получил лишь при царе Дмитрии. Представители этого славного рода никогда не подымались в табели о рангах выше стольника.

В 1608 г. князь Д.М. Пожарский возглавил отряд, защитивший Коломну от неприятеля, затем на берегах р. Пехорки в 1609 г. он уничтожил небольшую шайку некоего злодея Салька, правда нанесшую поражение воеводам князю Литвинову-Мосальскому и Василию Сукину. За это князь Дмитрий Пожарский был пожалован воеводством в Зарайске, который он отстоял от попыток захвата разного рода желающих поживиться. Вот, собственно говоря, и все ратные подвиги этого князя, так что говорить о каких-то полководческих талантах 34-летнего Дмитрия Михайловича не приходится. Выбор на него пал, поскольку не были доступными более крупные военачальники, а среди таких же фигур он был выбран Кузьмой Мининым, с которым они были знакомы по общему солепромышленному делу. Что ж, князь ответил ему тем же. Он попросил себе в напарники кого-либо из посадских людей для сбора казны и агитации за правое дело, а когда ему ответили, что такого человека у них в городе нет, указал на Кузьму Минина. Тот согласился, но на определенных условиях: «Соглашусь, – говорил он, – если напишите приговор, что будете во всем послушны и покорны и будете ратным людям давать деньги» [60, 884].

Служилых людей стали собирать по всем окрестным городам, и в сентябре 1611 г. в Нижнем Новгороде собралось к приезду князя Дмитрия Пожарского значительное войско, основу которого составили смоленские дворяне, потерявшие к тому времени свои поместья вследствие наступления короля Сигизмунда. Ратным людям, особенно смолянам, «пожаловали денежным жалованьем большим: первой статье давали по 50 рублев, а другой по 45 рублев, третьей по 40 рублев, а меньше 30 рублев не было» [44, 514]. Историк XIX в. С.Ф. Платонов подметил, что сам Д.М. Пожарский наравне со своими сверстниками получал в 1604 г. всего 20 рублей жалования при поместье менее 400 четей. Так что можно говорить скорее о наемническом характере ополченцев, чем об их добровольном вступлении в войско по зову сердца, как обычно об этом пишут. Среди прибывавших воинов были и родственники старших ветвей лидера ополчения: Дмитрий Петрович Лопата-Пожарский, Иван Петрович и Роман Петрович Щепа-Пожарские. Общая численность войска, несмотря на солидную оплату служилым людям, была невелика и вряд ли намного превышала пять тысяч воинов.

Пока Второе земское ополчение собиралось с силами, лидеры Первого земского ополчения вместе с казаками признали своим царем Дмитрия Псковского, так называемого Псковского вора, и целовали крест ему на верность. Правда, их верность этому царю Дмитрию ненадолго понадобилась, так как уже в мае 1612 г. в результате заговора он был убит псковичами при попытке заполучить его казаками Александра Лисовского.

Все эти события торопили выступление нижегородского ополчения на Москву. Для призвания воинов еще в феврале были направлены по городам грамоты, в которых говорилось о положении страны, о необходимости сплотиться всем защитникам православной веры для освобождения Московского государства от воров и иноземцев, а до этого без всей земли царя не выбирать, а также о том, что после отъезда большинства дворян и детей боярских из лагеря под Москвой оставшиеся хотят на царство панну Марину с «законопреступным сыном ее». Далее в грамоте говорилось:

Выступление ополчения началось после дошедшего до Нижнего Новгорода известия о том, что казаки под руководством Андрея Просовецкого направляются к Ярославлю, пытаясь опередить войско Пожарского и овладеть городом. Чтобы не позволить казакам занять Ярославль, туда спешно был направлен с небольшим отрядом князь Д.П. Лопата-Пожарский, который без боя занял город, где воеводой был боярин Андрей Куракин, так что казакам пришлось возвращаться, ведь брать штурмом укрепленный город им было не по силам. Сам Д.М. Пожарский с основными силами ополчения, не спеша, вышел из Нижнего Новгорода 23 февраля 1612 г.

Все города поволжские встречали его хлебом с солью, а местные ратники присоединялись к ополчению, лишь Кострома с воеводой Иваном Шереметевым, родственником бояр Романовых, закрыла перед ним ворота города. Воевода решил сохранить присягу царю Владиславу и отказался пустить ополчение в город, но костромичи подняли бунт и, связав своего воеводу, открыли князю Пожарскому городские ворота. В начале апреля войско добралось до Ярославля, пройдя не более 500 км за 40 дней. Здесь князь Д.М. Пожарский с Кузьмой Мининым создали Временное земское правительство с подчиненными ему Поместным, Монастырским, Разрядным приказами, Казанским дворцом, Новгородской четвертью и Денежным двором. В Ярославле начали чеканить монету с изображением царя Федора Ивановича, которого в России все чтили и признавали как последнего законного царя из рода Рюриковичей. Князь Пожарский тоже был Рюрикович, с родословной не хуже князей Шуйских, видимо, это и хотел он подчеркнуть чеканкой монеты.

Создание Временного правительства и приказов, обустройство жизни этих государственных институтов в Ярославле, налаживание связей с городами севера России, сбор налогов, а также продовольствия и фуража для войска – все эти объективные причины надолго задержали продвижение ополчения к Москве. Но были и субъективные причины, которые сводились к вопросу: кого ополчение шло спасать в Москве? В более поздние времена была принята версия, что московские бояре, дворянство и земство, в том числе и члены московского правительства, находились в Кремле в качестве пленников польско-литовского гарнизона. Так было выгодно Дому Романовых, поскольку два представителя этого рода, принявшие присягу Владиславу – боярин Иван Никитич Романов и его племянник, стольник Михаил Федорович Романов, будущий царь – находились в Кремле. Но в то время так считать не могли, большинство россиян находилось в осаде вместе с поляками, литовцами и немцами по собственной воле, вместе с ними защищаясь от многочисленных мятежников. Спасать их князю Д.М. Пожарскому и К. Минину не было никакого резона.

В Кремле как бы под домашним арестом содержался патриарх Гермоген, рассылавший свои грамоты по российским городам, в том числе и в Нижний Новгород, и вроде бы по его призыву создавалось Второе земское ополчение. Но именно в это время дошли до Ярославля сведения о его смерти 17 февраля 1612 г. Считается, что он отказался написать грамоту Нижегородскому ополчению о нежелательности их присутствия в Москве, за что поляки велели уморить его голодом. Конечно, вряд ли полковник Гонсевский испытывал какой-либо трепет перед российским первосвященником, но осажденные все без исключения в это время голодали из-за отсутствия возможности доставить продовольствие в Кремль. Так что делать для патриарха исключение, когда всем остальным осажденным приходилось есть собак и кошек, поляки, стремившиеся выжить и дождаться помощи из Польско-Литовской республики, не стали бы.

Заключать союзное соглашение с Дмитрием Трубецким и Иваном Заруцким Дмитрию Пожарскому явно не хотелось, но и ссориться с ними было тоже не выгодно. К Москве надо было подступать, когда появится ясность с двумя первыми фигурами государства – царя и патриарха. Но если с выбором патриарха было понятно, так как круг претендентов был ограничен, то выбор царя представлял большую проблему: отринув польского Владислава, оставалось делать ставку на шведского Карла-Филиппа, но он был уже приглашен Первым земским ополчением и Новгородом, значит, не годился в претенденты для Второго земского ополчения, а все свои знатные бояре в Кремле или в Литве, что тоже являлось преградой для их выбора. Правда, оставался лидер Нижегородского ополчения князь Д.М. Пожарский, и он был явно не прочь занять московский престол, но для этого требовалось время.

Местом для возможного сбора земского собрания был определен Суздаль, занятый, однако, отрядом Андрея Просовецкого. Только в апреле 1612 г. к городу подошло войско с Романом Петровичем Щепой-Пожарским и казаки, не вступая в сражение, ушли оттуда. Аналогично развивались события и в других городах, к которым были направлены отряды Нижегородского ополчения: так, к концу мая были освобождены от казаков Переяславль-Залесский, Пошехонье, Кашин, Торжок, Владимир, Углич. Теперь территория, контролируемая князем Д.М. Пожарским, стала довольно значительной и непосредственно приближенной к Москве. На ростовский митрополичий престол вернулся Кирилл, которого с этой должности снял в 1605 г. царь Дмитрий, назначив ростовским митрополитом Филарета Романова. Все предпосылки к созыву земского собрания были налицо, но другие действующие лица российской трагедии не могли допустить такого хода развития событий. На князя Д.М. Пожарского было совершено покушение, якобы организованное лидерами Первого земского ополчения. Так это было или иначе, но это придало еще большую популярность князю в народе.

В Кракове польский король Сигизмунд и вельможные паны понимали, что если сейчас не помочь московскому гарнизону, то погибнет не только он, но и сама идея присоединения России к Польско-Литовской республике. На помощь полковнику Александру Гонсевскому из Литвы выступил гетман Ян-Карл Ходкевич, прославившийся своими победами над шведами. Польско-литовское войско в июле 1612 г. двинулось к Москве и вскоре остановилось в селе Рогачево, в 80 км на северо-западе от столицы. Еще по дороге от Смоленска войско гетмана несло потери, так как, увидев, что в разоренной стране грабить некого и нечего, многие волонтеры вернулись назад, и теперь под Москвой это войско не представляло большой угрозы для Первого и Второго земских ополчений.

Гетман Ходкевич предпринял шаги, чтобы окончательно рассорить лидеров ополчений, подослав своих людей к боярину Ивану Заруцкому с предложением перейти на его сторону на определенных условиях. Однако это предприятие было открыто, лазутчики казнены, а Иван Мартынович Заруцкий 28 июля 1612 г. бежал со своими приближенными в Коломну к царице Марине, с которой затем ушел в Астрахань. Затея гетмана удалась не полностью, но и того, что получилось, хватило для беспрепятственного прохода польско-литовского войска в Москву. В результате в Кремле был заменен гарнизон вновь прибывшими воинами, полковник Александр Гонсевский покинул Москву, а полковник Николай Струсь занял его место. Н.И. Костомаров утверждает, что эта замена произошла по требованию полковника Струся: «Тут начались переговоры и споры. Струсь требовал, чтобы Гонсевский сложил с себя звание начальника Москвы и уступил ему, Ходкевич стал защищать Гонсевского и считал требование Струся оскорблением заслугам Гонсевского. Но сам Гонсевский рассудил, что честь невелика оставаться в столице и благоразумнее будет уступить ее сопернику, который безрассудно домогался этой чести» [30, 743].

Полковник Николай Струсь приходился племянником ново-поставленному воеводе смоленскому Якубу Потоцкому, соперничавшему с гетманом Ян-Карлом Ходкевичем и не желавшему, чтобы тому досталась слава освободителя Москвы. После замены кремлевского гарнизона гетман Ходкевич отвел свое войско от Москвы и распустил небольшие отряды для сбора продовольствия для осажденных, которые в основном проводили сбор в северных районах России, где неизбежно сталкивались со шведами. Гетман считал важным продержаться московскому гарнизону до зимы, когда должен был прибыть сам король с подмогой и деньгами для оплаты службы воинов. Но в августе от пойманного лазутчика узнали, что к Москве двигается Нижегородское ополчение. Чтобы не допустить штурма Кремля, туда же направил свое войско и гетман Ходкевич. Вот только князь Пожарский опередил гетмана и 20 августа 1612 г. разбил свой лагерь против Арбатских ворот.

Второе ополчение принципиально не хотело становиться вместе с Первым ополчением, что, конечно, задевало и огорчало боярина, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Впоследствии Второе ополчение заняло позиции от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве-реке. В то же время казаки Первого ополчения занимали восточную сторону Белого города и Замоскворечье.

Через день к Москве подошло войско гетмана Ходкевича, усиленное новыми отрядами князя Корецкого, полковника Невяровского, Граевского и Млоцкого, пришедшими из Смоленска, а также восемью тысячами казаков с атаманом Шираем во главе. Присланное королем подкрепление доставило гетману несколько сот возов с продовольственными и воинскими запасами, которые требовалось доставить осажденному гарнизону Московского кремля. Вот только операция по доставке этих запасов в Кремль полностью провалилась.

Расчет гетмана был построен на отсутствии взаимопомощи войск князей Пожарского и Трубецкого, именно поэтому он повел свое войско на прорыв блокады Кремля на стыке Первого и Второго ополчений. Им удалось с боями добраться до церкви св. Климента папы римского на Пятницкой, где сумели захватить небольшой острог, куда завезли 400 возов. Здесь и закончилась операция по доставке продовольствия в Кремль для московского правительства и польско-литовского гарнизона. Славу этого разгрома прорывающегося войска обычно приписывают действиям келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына и вдохновителя Нижегородского ополчения Кузьмы Минина: первый пообещал казакам князя Трубецкого отдать монастырскую казну за взятие острога с польскими запасами, а второй лично со своим племянником (убитым в этой операции) возглавил атаку трех сотен дворян Яна Хмелевского, перешедшего на службу к князю Пожарскому. Казаки, поверив обещанию келаря, в пьяном угаре с криками «Сергиев!» бросились на поляков, защищавших острог с ввезенными туда возами, и через несколько часов кровопролитного боя сумели отбить эти 400 возов с продовольствием. А отряду Минина удалось расстроить подготовку поляков для переправы через Москву-реку.

После такой неудачи гетману Ходкевичу оставалось только отвести остатки войска и возов с продовольствием к Воробьевым горам, однако он сумел найти возможность и доставить в Кремль письмо, в котором сообщал полковнику Струсю о своем отходе из Москвы для переформирования сил и сбора продовольствия и обещал вернуться через три недели. Польское войско 28 августа 1612 г. ушло в Вязьму, оставив московский гарнизон на произвол судьбы, продовольственное положение которого еще более ухудшилось из-за прорыва в Кремль полковника Невяровского с 300 польскими пехотинцами.

А победа ополчений над войском Ходкевича привела к примирению их предводителей, сумевших организовать совместные действия по окончательному блокированию Кремля. Вскоре, однако, казаки вновь стали бунтовать и требовать обещанных князем Трубецким денег за службу, а также келарем Палицыным за взятие польского обоза. Но денег ни в княжеской, ни в монастырской казне не было, предводителям еще удавалось рассчитаться с дворянами, которым передавались, хотя бы на бумаге, новые поместья, а вот платить казакам было нечем. Все, что смог сделать Авраамий Палицын с архимандритом Троицкого монастыря Дионисием, так это собрать и передать в залог казакам на тысячу рублей церковные облачения, вышитые золотом. Считается, что расчувствовавшиеся православные казаки отказались принять этот залог и обещали стойко перенести все тяготы, связанные с длительной осадой Кремля. И хотя финансовое положение Второго ополчения было несколько лучше, но, чтобы надолго удержать в повиновении войско, его было явно недостаточно.

Пытаясь завершить кампанию по освобождению Москвы от польско-литовского гарнизона, лишив при этом московское правительство князя Мстиславского какой-либо власти, князь Пожарский решил расстроить единство польских и литовских командиров, обратившись с предложением о почетной капитуляции не к руководителю гарнизона полковнику Николаю Струсю, а к полковникам Страбинскому и Будзиле, а также ротмистрам, казакам и гайдукам.

Но осажденные обещаниям князя Пожарского не поверили, горький опыт общения с московитами, которые, присягнув царю Владиславу, сами призвали поляков и литовцев в Москву для охраны правительства от возможных волнений горожан, не позволил им довериться новым обещаниям и, как показало будущее, были правы. Тем более что оставалась надежда на помощь королевского войска, с которым, несмотря на плотное кольцо осаждавших Кремль войск, они поддерживали сношения вплоть до середины октября, когда их положение стало просто невыносимым. Так что в середине сентября польские полковники могли еще с гордостью ответить отказом на все предложения князя Пожарского.

Однако дождаться помощи от короля польско-литовскому гарнизону было не суждено, и в начале октября цены на продовольствие в осажденном Кремле достигли неимоверных величин: 100 злотых за четверть ржи, хлеб из лебеды стоил по три злотых за буханку, а четверть конского мяса – 120 злотых. К середине октября уже ни за какие деньги нельзя было достать ни хлеба, ни мяса животных. Н.И. Костомаров приводит страшные подробности наступившего голода среди осажденных москвитян, поляков и литовцев из дневника одного из них, сохраненных неким киевским мещанином Божком Балыкой: «Осажденные переели лошадей, собак, кошек, мышей; грызли разваренную кожу с обуви, с гужей, подпруг, ножен, поясов, с пергаментных переплетов книг, – и этого не стало; грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было, таким образом, до восьмисот трупов, и от такого рода пищи и от голода смертность увеличивалась» [30, 751].

В этих условиях никто не мог поручиться за жизнь соседа, те, кто не мог далее терпеть такой голод, перелезали через крепостные стены и сдавались в плен. Некоторым повезло: их накормили и отправили к кремлевским стенам уговаривать товарищей сдаться, а попавшие к казакам перебежчики были поголовно изрублены на части.

Однако и в таких условиях кремлевский гарнизон находил силы к сопротивлению и пресекал попытки осаждавших сделать подкопы под крепостными стенами. Конечно, долго так не могло продолжаться, и когда казаки князя Трубецкого 22 октября решились на приступ Китай-города, то защищать его было некому, последние защитники его ушли в сам Кремль. Чтобы сохранить хоть какие-то остатки пищи для гарнизона, полковник Струсь выпустил из Кремля находившихся там женщин и детей. Князю Пожарскому и Минину с трудом удалось сохранить жизнь этим боярским женам и детям, защитив их от разъяренных казаков, желавших как минимум ограбить людей. Дальнейшее сопротивление было бесполезным, и осажденные это понимали, даже несмотря на стойкость некоторых членов московского правительства, среди которых выделялся Федор Андронов, понимавший, что в отличие от бояр и польско-литовских полковников, его, скорее всего, в плену ожидала смерть. Поэтому начались переговоры о сдаче московского гарнизона царя Владислава вождям ополчений, в результате договорились единственно о том, что всем осажденным будет сохранена жизнь.

24 октября 1612 г. через Троицкие ворота Кремля были выпущены бояре и русские люди, в том числе руководитель московского правительства князь Федор Иванович Мстиславский, князь Иван Михайлович Воротынский, боярин Иван Никитич Романов с племянником Михаилом Федоровичем, будущим царем России, а пока еще верным слугой царю Владиславу. Несмотря на стремление казаков расправиться с этими высокородными пленниками, князю Пожарскому удалось вывести их в свой лагерь.

На следующий день были отворены все кремлевские ворота, через которые во главе со священнослужителями в Кремль вошли войска ополчений Пожарского и Трубецкого, где в Успенском соборе был отслужен благодарственный молебен. Польско-литовский гарнизон, побросав оружие, дожидался на площади своей участи. Предварительно изъяв у них все, представлявшее какую-либо ценность, чтобы расплатиться с казаками, пленных поделили между двумя ополчениями: доставшиеся князю Пожарскому остались живы, их развезли по разным городам России, а попавшие в плен к князю Трубецкому были почти поголовно умерщвлены казаками. Правда, судьба сосланных в различные города поляков и литовцев была тоже незавидной, так в Галиче толпа расправилась с пленными из роты Будзилы, в Унже то же самое произошло с пленными из роты Стравинского. А вот пленным из роты Талафуса повезло больше: их освободил отряд запорожских казаков, которые с целью грабежа достигли Соли Галицкой. Польских и литовских офицеров отдельно от рядовых солдат посадили в острог в Нижнем Новгороде, что вероятно и спасло их от самосуда народной толпы. Правда, Осип Будзила, уже будучи освобожденным из плена по Деулинскому миру в 1619 г., сообщал о намерении местных властей утопить их всех в Волге и о заступничестве за них князя Дмитрия Пожарского.

В это время польский король Сигизмунд III с сыном, московским царем Владиславом, направлялись вместе с войском к Москве, весть о сдаче московского гарнизона дошла до них на пути из Вязьмы в Волоколамск. Понимая, что штурмовать Москву малыми силами, с которыми он пришел в Россию, бессмысленно, король в конце ноября, не решившись зимовать в Вязьме, ушел в Польшу. Тем не менее его появление вместе с царем Владиславом на близких подступах к Москве отодвинуло начало выборов нового царя и не потому, что временное правительство боялось захвата поляками столицы, а потому, что не знало, как к царю Владиславу, прибывшему на свой престол, отнесется русский народ.

Только после ухода польского войска с территории России во второй половине декабря оповестили о созыве земских представителей для выборов царя. По каким-то причинам, не дошедшим до потомков, декабрьский земский съезд выборщиков оказался недееспособным, и тогда был назначен новый созыв земства на март месяц. Вероятнее всего, это произошло из-за отсутствия московских бояр, которые после исхода из Кремля бросились в свои отчины, чтобы откормиться, да и ради собственной безопасности: с глаз долой от своих победителей. Но на этот раз съезд, видимо, начал работать еще в феврале, не дожидаясь выборщиков от всех городов и волостей.

Документы, сохранившиеся от этого времени, не дают возможности представить, как развивались события на этом соборе, но 7 февраля 1613 г. в московские цари был предъизбран шестнадцатилетний сотник Михаил Федорович Романов. Окончательное избрание или оглашение оного должно было произойти 21 февраля того же года, но вот подписан документ чисто по-русски: «одно лицо подписывалось за нескольких, не перечисляя их поименно, а только означая общим именем “тулян”, “серпьян”, “чебоксарцев” и т. д.» [44, 536]. С.Ф. Платонов сообщает, что на документе об избрании стоят подписи представителей от 50 городов и уездов, а всего при этом 277 подписей, что существенно меньше, чем должно было быть. Известный историк, рассматривая эти события, подмечает, что от Нижнего Новгорода подписались только четверо, хотя по достоверным сведениям от этого города были избраны три священника, один дьяк, два стрельца и 13 посадских представителей, не считая представителей дворянства. Если сопоставить такое представительство от одного города, то можно представить, какое могло быть количество выборщиков царя на этом соборе. Почему не дождались полного кворума избирателей или, не захотев ждать их явки к обусловленному сроку, воспользовались каким-то для этого удобным моментом, осталось неясным. Известно только, что на съезде выборщиков было решено не избирать в московские цари представителей иностранных держав, т. е. уже избранного царя Владислава и предлагаемого ранее некоторой частью Первого ополчения шведского принца Карла-Филиппа, а также не предлагать правления царицы Марины и ее сына Ивана.

Предполагается, что князь Д.М. Пожарский отказался претендовать на царский титул. Он как-то сразу после взятия Кремля отошел на второй план и устроился на жительство на Арбате в Воздвиженском монастыре, в то время как его соперник – князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой поселился в Кремле в дворце Бориса Годунова и явно был не прочь стать царем. Первый из этих народных вождей был потомком седьмого сына великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо, но по служебной лестнице достиг только звания стольника, а второй, получивший боярский чин от Тушинского царя, являлся потомком князя Корибута, сына великого князя литовского Ольгерда. Считается, что казаки не желали видеть на московском престоле князя Д.М. Пожарского, пренебрегавшего ими во все время соперничества двух ополчений.

Удивительно, но эта новая сила в государстве, до смуты не находившаяся в подданстве у царя, теперь претендовала на право избрания своего казацкого царя. В то же время дворяне были против избрания князя Д.Т. Трубецкого, прекрасно понимая, что он будет и в дальнейшем опираться на поддержку казаков. Так это было или иначе, только по созданной позднее династией Романовых легенде какой-то дворянин из Галича принес письменное предложение об избрании на трон родственника прежних государей Михаила Романова, а затем с таким же предложением выступил донской атаман, что и послужило решением о выборе царя.

21 февраля 1613 г. об этом решении было объявлено московскому люду с Лобного места на Красной площади, после чего Троицкий келарь Авраамий Палицын, Новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов спросили у народа его желания в выборе царя. На хорошо подготовленном народном собрании вопрошающие получили искомый ответ: «Желаем на царство Михаила Федоровича Романова». По той же легенде сама мать Михаила Романова инокиня Марфа по примеру царицы Ирины сказала прибывшим с посольством в Ипатьевский монастырь под Костромой рязанскому архиепископу Феодориту, троицкому келарю Авраамию Палицыну, а также боярам Федору Ивановичу Шереметеву, родственнику Романовых, и князю Владимиру Ивановичу Бахтеярову-Ростовскому, что не желает видеть своего сына на царском престоле, так как он еще очень молод. Михаил Романов тоже якобы отказывался от царской должности, что было принято в те времена в России, но под давлением послов мать благословила его, и он принял царский посох от архиепископа рязанского.

Что-то здесь не так! Два человека, обладавшие реальной военной силой, – князь Дмитрий Пожарский и князь Дмитрий Трубецкой – якобы отказались от власти, которую они уже имели. И это при том, что патриарха, который мог бы возглавить процесс выбора царя, на тот момент не существовало. Так что созыв земского собора возглавить могли только эти два предводителя Первого и Второго ополчений, имеющих при себе заблаговременно созданные правительства со всеми необходимыми приказами и монетными дворами. Видимо, уступить друг другу власть они не захотели, а продолжение их соперничества могло привести к новому витку гражданской войны. Более того, историки сообщают о том, что московская «чернь» и казаки осадили дворы Трубецкого и Пожарского (что это были за дворы и где находились, историей не уточняется, хотя ни тот, ни другой до этих событий своей недвижимости в Москве не имели).

Каким же образом появилась кандидатура Михаила Романова? Обычно историки романовской династии приводят мнение, что этот кандидат (даже не претендент, так как на земском соборе он не присутствовал и лично не изъявлял желания быть избранным на российский трон) являлся ближайшим родственником последних царей Рюриковичей. Но если вспомнить о том, что царь Иван IV был женат семь или восемь раз, то таких родственных фамилий было предостаточно. Если это и имело значение, то не главное. Еще удивительнее, что выборы царя проходили в большой спешке, не дожидаясь всех представителей от городов и уездов. Обычно спешат в случае, когда есть реальный претендент, желающий не столько получить власть, сколько ее узаконить (именно так было в случае избрания Бориса Годунова и Василия Шуйского). В этом же случае в дошедших до потомков документах скупо упоминается о рассмотрении на соборе таких кандидатур, как Дмитрий Пожарский и Дмитрий Трубецкой, но причины отказа этим претендентам практически не освещены.

Вряд ли выборщиков смущало имя этих князей, несколько скомпрометированное многочисленными Лжедмитриями, ведь избранный царь вправе был принять иное царское имя – прецеденты в истории России уже были. Сказание о выборах царя Михаила не дает представления обо всех сложностях избирательного процесса, тем более не описывает закулисной борьбы, которая непременно присутствовала. То что кандидатуру Михаила Романова предложил галицкий дворянин, это понятно: он мог владеть поместьем по соседству с землями этой боярской фамилии и быть зависимым от них, даже если и не был специально подготовлен для этой акции родственниками Романовых. А вот чем и кто подкупил казаков, которые тоже предложили Михаила на царство, несмотря на то что еще при исходе членов московского правительства из Кремля, среди которых был и молодой Романов, хотели расправиться с ними без суда и следствия, осталось неизвестным для истории. Правда, патриарх Филарет, назначенный на эту должность Тушинским царем, имел возможность близко сойтись с донскими атаманами, но его во время выборов не было в России. Даже если и возникали доверительные отношения между казацкой верхушкой и кланом Романовых, то почему не была предложена кандидатура Ивана Никитича Романова, родного брата Филарета (Федора Никитича), имевшего уже опыт деятельности в московском правительстве князя Мстиславского?

К родственным фамилиям Романовых относятся Беззубцевы, Брехины, Бутурлины, Вантеевы, Гавшины, Гольтяевы, Дурновы, Елкины, Жеребцовы, Замыцкие, Застолобские, Захарьины, Каменские, Козаковы, Кокоревы, Колычевы, Кошкины, Курицыны, Ладыгины, Ляцкие, Мят левы, Неплюевы, Облязовы, Образцовы, Пушкины, Рожновы, Свибловы, Товарковы, Челяднины, Чоботовы, Чулковы, Шереметевы, Яковлевы. Все они в основном происходили от общего предка «выходца из немец» Стефана Ратши, современника князя Юрия Долгорукого и якобы его потомка Андрея Ивановича Кобылы, боярина при дворе великого князя Семена Гордого, по версии 1886 г. составителя «Истории родов русского дворянства» П.Н. Петрова. Федор Иванович Шереметев был одним из главных сторонников выбора Михаила, а затем в его царствование возглавлял правительство России. Но именно ему приписывает Н.И. Костомаров со слов писателя П.И. Мельникова письмо к князю В.В. Голицыну, находившемуся вместе с митрополитом ростовским Филаретом с посольством у короля Сигизмунда III, где было сказано: «Выберем Мишу Романова, он молод и еще глуп»[8] [30, 761].

В настоящее время уже невозможно выяснить причины выбора казаками в цари Михаила, но вместе с тем надо отметить, что и в дальнейшем династия Романовых в своем управлении российским народом всегда опиралась на поддержку донских казаков. А в Донских делах под 22 декабря 1613 г. сделана запись об отношении казаков к царю, где говорится, что «они де во всем царскому величеству послушны и на всяких государевых недругов стоять готовы» [44, 604].

Избранный на царство 21 февраля 1613 г., Михаил не торопился прибыть в Москву и приступить к своим обязанностям, венчавшись на царство. Видимо, голод, который он испытал вместе с московским правительством и польско-литовским гарнизоном в Кремле, и страх перед далеко еще не успокоившимся народом и казаками вынуждали его повременить со своим въездом в столицу. Еще 8 апреля царь на просьбы собора сообщить о дате своего приезда в Москву отвечал:

Лукавил, конечно, царь Михаил в том, что страну разорили поляки с литовцами: во время гражданской войны, длившейся уже десяток лет и еще не закончившейся, города и села были разорены самими подданными Московского государства, количество иностранцев в этом деле было ничтожно. Собственно о продолжавшемся разорении земли русской царь и сам отписывал собору в оправдание своей задержки с прибытием в Москву: «Можно вам и самим знать, – говорится в царской грамоте, – если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться? Никакие люди в Москву ни с какими товарами и с хлебом не поедут, дороги все затворятся, и если не будет из Москвы в города, а из городов в Москву проезду, то какому добру быть? Да и то нам подлинно известно, которые гости, торговые и всякие жилецкие люди в московское разоренье разбежались из Москвы по городам, а теперь велено им с женами, детьми и со всем имением ехать в Москву, и отданы они в том на крепкие поруки; и те все люди для убийства и грабежей в Москву ехать не смеют» [61, 15].

30 апреля 1613 г. царь уже находился в селе Братовщина, на половине пути от Троице-Сергиева монастыря до Москвы, где в очередной раз к нему прибыли посланники от собора, которым он сообщил, что будет в столице 2 мая. С этими посланниками было доставлено и послание к царю от князей Д.М. Пожарского и Д.Т. Трубецкого с верноподданническими уверениями:

Судя по этому посланию, отношения между царем Михаилом и предводителями Первого и Второго ополчений были не самые добросердечные, да и задержки в пути к Москве были вызваны, вероятно, неуверенностью царя в лояльности князей Пожарского и Трубецкого к его воцарению.

11 июля Михаил Федорович Романов венчался на Московское царство в Успенском соборе Кремля, а перед этой церемонией царь дал боярские чины своему родственнику князю Ивану Борисовичу Черкасскому и князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. При самом венчании, действие которого было расписано между участниками, началось обычное для российской знати местничество, когда Гаврила Пушкин считал невместным быть ниже Дмитрия Пожарского, а Дмитрий Трубецкой не желал быть ниже Ивана Романова, но царь приказал всем спорящим быть на его венчании без мест. Так, при венчании царя князь Федор Мстиславский осыпал государя золотыми монетами, боярин Иван Романов держал над ним шапку Мономаха, князь Дмитрий Трубецкой – скипетр, а князь Пожарский – державу. Удивительно, но все главы правительств, одновременно соперничавших между собой за власть в стране, теперь готовы были передраться между собой за место рядом с царем Михаилом.

Став царем, Михаил Романов получил разоренную страну, подданные которой в большинстве своем занимались разбоем и грабежом тех немногих ее граждан, что пытались производить ремесленные товары и выращивать продукты питания. Кроме своих, так называемых шишей, страну грабили ногаи, татары, запорожские и донские казаки, а также остатки польских и литовских отрядов. При этом ратные люди, не получая жалованья, сами добывали себе на пропитание грабежом, сборщики налогов тоже грабили, да так, что крестьяне взмолились царю разрешить им самим собирать подати. Те же, что могли себя оберечь от грабежа мелких отрядов, вообще не собирались платить налоги: монастыри, ссылаясь на разорение от литовских людей, просили льгот по выплатам; купцы требовали льгот для возмещения убытков, понесенных ими во время военных действий; а дальние города вообще отказывались платить подать, ссылаясь на свое неучастие в выборах царя.

В этих условиях целесообразно вспомнить, что Второе земское ополчение создавалось на деньги, собранные нижегородскими и поволжскими купцами, а его организатором был Кузьма Минин. Неужели торговый люд, вложив свои деньги в дело спасения России, затем полностью отказался от участия в выборах царя, от личности и действий которого напрямую зависела их торговля? Допустим, сам Кузьма Минин (? —1616) был пожалован царем Михаилом чином думного дворянина и землями возле Нижнего Новгорода. Много это или мало для провинциального купца – сегодня оценить трудно, хотя Тушинский царь раздавал чины более щедро, вплоть до боярских званий, которые в большинстве были сохранены и царем Михаилом. Необходимо также отметить, что зависимость правления царя Михаила от поволжских купцов продолжалась еще длительное время, что явно следует из его послания от 24 мая 1613 г. одному из влиятельных спонсоров Второго земского ополчения, купцу Строганову, которое приводит С.М. Соловьев.

В общей сложности в период междуцарствия на дело Первого и Второго земских ополчений и в первые годы правления царя Михаила только купцы Строгановы пожертвовали около 840 тысяч рублей, да и в дальнейшем, уже в царствование царя Алексея, они внесли в казну порядка 400 тысяч рублей и столько же дали взаймы. Такие же грамоты от царя и духовенства были разосланы и другим богатым купцам, а ведь кто платит, тот и выбирает себе власть. Видимо, связи поволжского купечества с родом Романовых были давними и взаимовыгодными. А то, что был избран молодой Михаил, а не его дядя Иван Никитич, скорее всего, было компромиссом между боровшимися за власть сторонами, суть которого изложил Федор Шереметев в своем письме в Польшу к Василию Голицыну.

Уверенность во многих умах того времени в большой причастности купечества и казачества к выборам Михаила Федоровича Романова царем всея Руси иллюстрирует письменный ответ (1619) литовского державца Серпейска Юрия Потемкина к калужскому воеводе Вельяминову: «Описываешь М. Романова, жильца государя царя Владислава Жигимонтовича всея Руси, которого воры, казаки, посадили с Кузьмою Мининым на Московском государстве без совета с вами, боярами и дворянами. Ныне он не на своем престоле сидит, а на того, который искони государь и сын государев, а не монашеский» [61, 198].

Похоже на то, что именно с этого времени территория России, отошедшая к Польско-Литовскому государству, окончательно стала называться Белой Русью, на которую молодой царь Михаил Романов претендовать не мог.

Глава 3

Н овая Россия и старая Польша

В этих условиях, когда нечего было и говорить о продолжении военных действий против короля Сигизмунда, необходимо было заключить перемирие с Польско-Литовской республикой, разменяться пленными, а также выручить из затянувшегося посольства к королю отца царя Михаила. Поэтому уже 10 марта 1613 г. собор отправил к королю Дениса Аладьина с грамотою, в которой, исчислив все неправды, сотворенные его подданными на Московской земле, сообщал о своем отказе Владиславу быть царем в России, предлагал заключить мир, разменять пленных и возвратить послов. При этом, понимая, что слухи о смерти значительного количества пленных поляков и литовцев уже дошли до короля, доводили до его сведения, что это якобы произошло от рук запорожских казаков, а по поводу избрания нового царя наказывали говорить следующее: «Если скажут, что в Москве выбрали в цари Михаила Федоровича Романова, то отвечать: “Это вам кто-то сказал неправду; в Москву всяких чинов люди съехались и о государском избрании советуются, но поджидают из дальних областей советных же людей”» [61, 36].

Формально, до своего отказа от Московского государства, Владислав оставался законным царем, которому присягнуло большинство российских городов и волостей, и для разрешения этого вопроса нужно было убедить его добровольно отказаться от царского венца или откупиться от его притязаний. Избрание нового царя при жизни старого являлось крамолой во всех странах и могло привести к гибели митрополита Филарета и его сотоварищей по неудачному и затянувшемуся посольству к королю.

Поскольку Аладьин в Польше представлял интересы только собора, то и ожидать каких-либо решений короля по предлагаемым вопросам не приходилось возможным. Получив заверения польских панов в их желании достичь мира при посредничестве германского императора как третейского судьи в этой непростой ситуации, он вернулся в Москву в июне. В грамоте панов, привезенной Аладьиным, осуждались действия московских бояр и выставлялись требования к прекращению военных действий российской стороной до прибытия имперских послов. Действительно, такие военные действия велись воеводами Андреем Хворостининым, Семеном Гагариным и Артемием Измайловым в районе Козельска, но без всякого успеха, так как воеводы уделяли больше времени местничеству между собой, а также оговорам в предательстве друг друга перед новым царем. Кончилось тем, что черкасы, т. е. запорожские казаки, и литовцы заняли Серпейск, Мещовск, Козельск, Волхов (Волхов), Лихвин, Перемышль, а под Белевым, Калугой и Можайском в очередной раз ограбили население. Но крупномасштабных военных действий Польско-Литовская республика проводить не могла, так как казна была пуста. Более того, грабежами на российской территории занимались не регулярные королевские войска, а шайки солдат, не получивших оплату за свои ратные труды и добывавших себе средства на жизнь за счет обирания мирного населения по обе стороны границы. Денис Аладьин привел слова одного из поляков о том, «как здесь жолныри (солдаты) пустошат королевские города и места и много городов и мест запустошат до тех пор, пока им дадут жалованье» [61, 37].

Понимая, что король не имеет отношения к военным действиям в верховьях Оки, царь Михаил, по совету бояр и духовенства, направил для пресечения в этом районе неприятельских действий князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и Михаила Матвеевича Бутурлина. Приход более многочисленного войска произвел впечатление на литовцев, и они без боя отошли к Вязьме и Дорогобужу, откуда им тоже вскоре пришлось уйти. Только под Белой литовцы попытались оказать сопротивление, но были разбиты и в августе 1613 г. принуждены сдаться. Добившись легкой победы, царь отправил своих воевод под Смоленск, но этих войск было недостаточно не только для штурма каменной крепости, но и для ее осады. Два года войска князей Черкасского и Троекурова (Бутурлин был ранен под Белой) протоптались возле Смоленска без какого-либо соприкосновения с противником, объедая окрестное население. В июне 1615 г. их сменили свежие и более многочисленные войска во главе с воеводами Иваном Хованским и Мироном Вельяминовым, но и эти воеводы не смогли проявить себя, простояв без дела под Смоленском до начала переговоров возле этой крепости между соседними государствами в сентябре того же года.

Однако еще до смоленских переговоров царю Михаилу необходимо было покончить с крамолой атамана Ивана Заруцкого, который весной 1613 г. обосновался со своими казаками в верховьях Дона. Собственно говоря, таких неподвластных Москве атаманов было в то время предостаточно, но вместе с Заруцким – инициатором Первого ополчения находилась царица Марина с сыном Иваном, который мог претендовать на престол. Именно для уничтожения опасного противника царем Михаилом было направлено в апреле того же года войско с воеводой князем Иваном Никитичем Одоевским. Этот воевода тоже не достиг больших военных успехов, но под его давлением Заруцкий с остатками своего войска отступил к Астрахани, где сумел получить поддержку от ногайцев. Однако политика царя Михаила по умиротворению донских, волжских, яицких и терских казаков, которым из Москвы доставляли жалование, порох, сукна, позволила отторгнуть большую часть сторонников Заруцкого. А терский воевода Головин направил стрелецкого голову Василия Хохлова под Астрахань, который сумел привести к присяге царю Михаилу ногайцев, а затем вместе с астраханцами выбить Заруцкого из города.

Атаман с царицей Мариной и остатками своего войска ушел на Яик, где 24 июня 1614 г. атаман Ус выдал их подошедшему с войском воеводе Одоевскому. Пленников привезли в Москву и казнили: Ивана Заруцкого посадили на кол, а трехлетнего царевича Ивана повесили за ноги в проеме Фроловских ворот Кремля. Судьба царицы Марины менее известна: вроде бы ее сослали в Коломну, где держали в заточении в одной из башен Коломенского кремля, а в конце 1614 г. ее то ли удушили, то ли утопили в бочке с водой. Официально же московский посол Желябужский сообщил своим польским коллегам, что она умерла в московской тюрьме от болезни и тоски по воле.

Кроме атамана Заруцкого, наибольшее беспокойство доставлял Москве литовский полковник Александр Лисовский со своей довольно многочисленной шайкой головорезов. Этот литовец был в опале у короля Сигизмунда и не мог появляться на территории Польско-Литовской республики, соответственно ему оставалось либо пойти в наемники к какому-нибудь государю, либо заняться грабежом населения соседнего государства, тем более что противостоять ему в этой стране было некому из-за большого количества других военных забот. Войско полковника достигало в разное время от 500 до 3 тысяч всадников и вело исключительно партизанскую войну. Стараясь не вступать в серьезные сражения с московскими войсками, этот сброд, состоявший из запорожских и донских казаков, русских, литовцев, поляков, немцев, в основном занимался грабежом небольших городов и сел.

Летом 1613 г. полковник Лисовский совершил со своим отрядом рейд, в котором разорил земли вокруг Суздаля, Ярославля, Костромы, Переяславля-Рязанского, Тулы, Серпухова и Алексина, а затем ушел в Красный на Брянщину. На следующий год он повторил свой рейд, но маршрут в источниках остался не зафиксированным. В 1615 г. этот удачливый партизан вновь начал свой грабительский рейд из района Брянска, занял Карачев, где оставался несколько недель. На этот раз царь Михаил, освободившись уже от атамана Заруцкого, направил против полковника Лисовского своего, как считают многие историки, лучшего воеводу Дмитрия Михайловича Пожарского[9] с отрядом конных дворян и наемников.

Несмотря на все геройство князя Д.М. Пожарского, действовать нужно было против «лисовчиков» какими-то другими методами, а не преследовать его по всему юго-западу России. Тем более что после первого же столкновения отряд Александра Лисовского стал старательно уходить от встреч с войском Дмитрия Пожарского, делая иногда переходы более 150 км в день. Через два месяца такой гонки князь Д.М. Пожарский заболел, передал командование второму воеводе и уехал на телеге в Калугу. На этом собственно и кончилась военная карьера князя Дмитрия Михайловича Пожарского, которому было тогда 37 лет. А Александр Лисовский успешно завершил свой рейд этого года и стал готовиться к следующему. Но в 1616 г. он внезапно умер, упав с коня, освободив тем самым Россию от грабительских рейдов.

Еще осенью 1614 г. из Польско-Литовской республики гонцы привезли грамоту с предложением провести переговоры. Несмотря на неприемлемость тона, в котором сейм обращался к Боярской думе, бояре все-таки направили в Варшаву дворянина Желябужского, который должен был в очередной раз заявить сейму об отказе московских бояр от присяги Владиславу, возложив всю вину за его неудавшееся московское правление на короля Сигизмунда, а также договориться о месте и времени встречи послов. Одновременно ему было поручено встретиться с митрополитом ростовским Филаретом и передать ему грамоту от сына и послание от бывшей жены – инокини Марфы. Положение отца царя Михаила, в которое он волею судьбы попал, было незавидным, почему он в сердцах и сказал московскому послу: «Не гораздо вы сделали, послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к Жигимонту королю прошать сына его Владислава королевича на Московское государство государем; я и до сих пор делаю во всем вправду, а после меня обрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Федоровича; и вы в том передо мною неправы; если уже вы хотели выбирать на Московское государство государя, то можно было и кроме моего сына, а вы теперь сделали без моего ведома» [61, 45]. И хотя эти слова были сказаны в доме Льва Сапеги и в его присутствии, Филарету явно было обидно, что шапка Мономаха обошла его голову.

Желябужский договорился с панами о месте и времени встречи послов, о чем и привез боярам грамоту, в которой паны осуждали действия россиян: «Пока холопи вами владеть будут, а не от истинной крови великих государей происходящие, до тех пор гнев Божий над собою чувствовать не перестанете, потому что государством как следует управлять и успокоить его они не могут. Из казны московской нашему королю ничего не досталось, своевольные люди ее растащили, потому что несправедливо и с кривдою людскою была собрана» [61, 49]. Однако встреча послов состоялась, так как взаимные оскорбления сторон денег в казну не добавляли, а без них войну не начнешь.

В конце сентября 1615 г. на литовской границе встретились с российской стороны князья Иван Воротынский, Алексей Сицкий и окольничий Артемий Измайлов, а с польской стороны киевский епископ князь Казимирский, гетман литовский Ян Карл Ходкевич и староста велижский Александр Гонсевский. Встреча послов проходила при посредничестве императорского посла Еразма Ганделиуса. Несмотря на строгие указания своих правительств «не задираться» друг с другом, послы изложили столько взаимных претензий, что заключение перемирия стало невозможным, хотя переговоры длились четыре месяца. Не смог примирить стороны и посол германского императора, который говорил российским послам: «Вы называете своего государя, а польские послы называют государем своего королевича, и у одного государства стало два государя; тут между вами огонь и вода: чем воду с огнем помирить?» [61, 59].

Российские послы отрицали даже возможность присяги Михаила Романова царю Владиславу, утверждая, что он и в Кремле был якобы в плену у поляков. Понимая, к чему эта заведомая ложь может привести, царь отписал своим послам: «Вы Гонсевскому отказали не подумавши: и так литовские послы пишут, будто великий господин отец наш Московского государства нам подыскивал и домогался; а только о том объявить, что нас Бог соблюдал, креста королевичу не целовали, то литовские послы за то и больше начнут стоять и себя оправдывать, а на отца нашего станут взводить, что он нам государства подыскивал и от того нас соблюл, что мы королевичу креста не целовали; и вам бы на съезде послам говорить, что мы королевичу крест целовали, и то делалось судьбами Божиими» [61, 67]. Но даже эта уступка не дала желаемого для договаривающихся сторон результата и стороны разъехались ни с чем, так как терпение польских послов иссякло, в то время как российские послы старались отсрочить окончательное решение по велению царя, который рекомендовал им: «…съездам сроки откладывали бы вы подолее, чтоб с литовскими послами попроволочить до тех пор, пока послы наши с шведскими послами совершат и закрепят» [61, 66].

На самом деле проблема заключения мира со Швецией была даже более острой, чем перемирие с Польско-Литовской республикой, ведь у шведского короля были на тот период деньги и солдаты, чтобы продолжить завоевание северо-западных областей России. Еще в декабре 1611 г. новгородским митрополитом Исидором и воеводой князем И.Н. Одоевским было направлено в Стокгольм посольство от Новгорода к королю Карлу IX с просьбой дать их земле в государи одного из сыновей, мотивируя это тем, что «прежние государи наши и корень их царский от их же варяжского княженья, от Рюрика, и до великого государя Федора Ивановича был» [61, 90]. Действительно ли так считали в то время новгородцы или хотели тем самым оправдать свой выбор, – не столь важно, главное, что они не считали непатриотичным для себя выбор иностранного государя.

Видимо, что-то помешало шведскому королю тотчас прислать новгородцам одного из сыновей, несмотря на то, что генерал Яков Делагарди (Яков Пунтосович, как его называли в России) занял Новгород без всякого сопротивления жителей. Новгородская третья летопись уже при правлении Романовых несколько иначе трактует выбор новгородцев, ссылаясь на безысходность их положения: «Митрополитъ же Исидоръ и бояринъ князь Иванъ никитичь Одоевский, видя то, что отнюдь никого во град? ратных людей не остася, и послаша к воевод? к Якову Пунтосову, и начаша с ними уговариватися. новгородцы же прошаху у него на новгородское государство королевича Филиппа, онъ же об?щася имъ дати; и крестъ поц?ловаша новгородцы королевичю Филиппу, и н?мецкой воевода Яковъ Пунтусовъ крестъ такожде поц?ловалъ, имъ на том, что новаграда не разорити, – и пустиша его в каменной градъ» [40, 356].

Король Карл IX не торопился удовлетворить просьбу новгородцев, и только его наследник король Густав-Адольф в июне 1613 г. прислал в Новгород грамоту с извещением об отправлении брата Карла-Филиппа в Выборг, где и должны были состояться переговоры с представителями Новгорода и всей России об условиях воцарения шведского претендента на российский трон. Однако переговоры новгородцев с королевичем Карлом-Филиппом ни к чему не привели, так как шведская сторона прекрасно понимала, что удержаться королевичу в Новгороде как самостоятельном государстве долго не удастся, и претендовала на трон всей России. Москва же, естественно, никаких послов для обсуждения этого вопроса в Выборг не присылала, тем более после венчания на царство Михаила Романова.

Для усиления нажима на новгородцев король сменил в городе наместника Якова Делагарди на Эверта Горна, который в январе 1614 г. ультимативно заявил, что Новгороду предстоит на федеративной основе присоединиться к шведской короне, при этом Густав-Адольф становился бы и великим князем новгородским, при отказе же новгородцев от создания такого союзного государства король считал возможным присоединение Новгородской земли к Швеции как завоеванной территории.

Новгородцы вынуждены были опросить мнение жителей всех пяти концов, но так как во все предыдущие и последующие времена вопрос для референдума был поставлен хитро, то результат был предсказуемым: «Хотят ли целовать крест королю Густаву-Адольфу или хотят остаться при прежней присяге королевичу Филиппу?» [61, 92]. Естественно, новгородцы ответили, что хотят остаться при прежней присяге, о чем и заявили королю и его наместнику. Это никак не могло устроить шведского короля, и Эверт Горн приступил к более решительным мерам по изоляции несогласных начальных людей Новгорода, но при этом он согласился на посылку новгородцев в Москву для напоминания боярам об их обещании принять королевича Карла-Филиппа на Российское царство. При отказе московских бояр от своих обещаний новгородцы соглашались принести присягу шведскому королю. Однако все это оказалось только хитростью, так как новгородские послы, хутынский архимандрит Киприан, дворяне Яков Боборыкин и Матвей Муравьев, повинились царю Михаилу и просили его защиты Новгороду от шведов.

В результате начались широкомасштабные военные действия. Собственно говоря, военные столкновения московских и шведских войск не прекращались весь 1613 г., а начались они в мае с осады шведами Тихвина. Сказание об осаде обители Тихвинской Божьей Матери сообщает о взятии шведами города, о многочисленных переходах русских людей на сторону врагов, о последующем восстании тихвинцев, которые при содействии войск московских воевод Семена Прозоровского и Леонтия Воронцова-Прозоровского и помощи Бога и Богоматери, напустивших на шведов дождь и град, победили их и окончательно освободили Тихвин в сентябре 1613 г.

Эта удача подвигла царя Михаила отправить войска из Ярославля во главе с боярином князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, героем осады Москвы в 1611–1612 гг., окольничим князем Данилой Ивановичем Мезецким, стольником Василием Ивановичем Бутурлиным для наступления на Новгород. Однако, как и под Москвой, князю Д.Т. Трубецкому не удалось создать боеспособное войско, в котором отмечались отсутствие какой-либо воинской дисциплины и открытое неповиновение отдельных командиров, а также грабежи населения приданными к войску казацкими отрядами. В результате российское войско было разбито войском Якова Делагарди и вынуждено было отступить к Торжку.

Теперь уже король Густав-Адольф, воодушевленный победой своего генерала, сам возглавил шведскую армию и осенью 1614 г. овладел Гдовом, но затем охладел к свершению дальнейших воинских подвигов в России. Причиной тому была незатухающая война с Польшей, а также осложнение отношений с Данией. Последующая шведская политика была сформулирована канцлером Оксенштпрном в письме к фельдмаршалу Горну: «Москву должно привлекать к миру частию словами и письмами, частию побуждать ее оружием, сколько хватит у нас на это казны» [61, 97]. Для реализации этой политики в июне 1615 г. король Густав-Адольф осадил Псков, но, несмотря на численное превосходство и помощь со стороны днепровских казаков, шведы потерпели неудачу, а в числе убитых оказался и фельдмаршал Эверт Горн.

Тем не менее эти события подвигли обе стороны к ускорению переговорного процесса, который хотя и затянулся с 4 января 1616 г. до 27 февраля 1617 г., но таки завершился Столбовским мирным договором. Стороны при участии английского посредника Джона Мерика договорились о том, что к России отходят Новгород, Руса, Порхов, Гдов, Ладога со всем уездом и Сумерская волость, а к Швеции – Иван-город, Ям, Копорье, Орешек со всем уездом. При этом Россия выплачивает Швеции 20 тысяч рублей. Российская сторона настаивала на военном союзе против Польско-Литовской республики, но шведский король не согласился на это условие. Следует отметить, что никаких репрессий в Новгороде по отношению к сторонникам шведского королевича царь Михаил проводить не стал.

Кроме соседних государств, с которыми у России в это время велись переговоры о мире на фоне военных столкновений, царь Михаил, а точнее его правительство во главе с Ф.И. Шереметевым, вел переговоры с турецким султаном Ахмедом I. Так, в июне 1613 г. в Стамбул было направлено посольство дворянина Солового-Протасьева и дьяка Данилова с предложениями дружбы и любви, а также военного союза против общих недругов. Царь также просил султана дать повеленье крымскому хану разорять польско-литовские земли и запретить делать набеги на российские пределы. Такой альянс был в интересах Турции, хотя и раньше эти две страны не вели между собой военных действий в силу отсутствия общих границ, но Россия, будучи традиционным союзником Германской империи, могла нанести Оттоманскому султанату удар с тыла. Именно поэтому султан обычно не возражал против набегов крымских татар на Россию, давая тем самым понять московским царям всю несостоятельность ведения войны с Турцией, когда они не могут справиться с его вассалом – крымским ханом. Однако на тот момент Турции нужны были более тесные связи с новым царем России, представлявшие широкие возможности для развития военных действий в Центральной Европе.

Омрачали эти дружественные отношения православного царя и магометанина султана донские казаки, совершавшие набеги на азовские пределы Оттоманского султаната. Московские послы отговаривались тем, что эти воровские люди не являются подданными российского царя, более того, они грабят российских купцов и российские украйны. Однако от турецкого султана не укрылось, что царь Михаил за поддержку, оказанную ему донскими казаками при выборах его российским государем, направил в ноябре 1613 г. на Дон припасы хлеба, пороха, свинца, селитры и легкой рухляди. Кроме того, в марте 1614 г. царь послал Войску Донскому знамя со словами: «И вам бы с тем знаменем против наших недругов стоять и на них ходить» [54, 250]. Но все-таки донские казаки действительно не являлись подданными московского царя, и в 1614 г. Михаилом Романовым было поручено ведать донскими делами Посольскому приказу.

Для царя Михаила необходимо было также наладить и прямые контакты с крымским ханом Джанибек-Гиреем, которые, в конечном счете, сводились к ежегодным денежным выплатам за ненападение на российские украйны, так как нападать на Литву хан опасался из-за действий запорожских казаков. Эти «лыцари», как они себя величали, в начале XVII в. угрожали не только Крымскому ханству, но и Оттоманскому султанату. Так, в 1605–1606 гг. запорожцы захватили и ограбили Аккерман (совр. Белгород-Днестровский), Килию и Варну, а в 1613 г. разграбили несколько крымских городов и турецкий город Синоп на противоположном берегу Черного моря. В 1615–1616 гг. запорожцы нанесли удар по предместьям Стамбула и разграбили, а затем сожгли главный центр работорговли Кафу (совр. Феодосия), вторично ограбили Синоп, а затем и Трапезунд (совр. Трабзон).

Но в сентябре 1617 г. Польско-Литовская республика заключила мир с Оттоманским султанатом на условиях усмирения гетманом Жолкевским запорожских казаков. Чтобы не попасть под удар с двух сторон, гетман Сагайдачный подписал в октябре того же года Олынанское соглашение, по которому число реестровых казаков сводилось до одной тысячи, да и те получали жалование при условии прекращения набегов на татар и турок.

А вот продолжения союзного соглашения с Германской империей у царя Михаила не получилось, интерес у императора Матвея к ослабевшей в результате длительных гражданских войн России пропал, так как надеяться на ее помощь в борьбе с турками не приходилось. Да и переговоры царя Михаила с султаном Ахмедом I для Вены не были секретом. Все, что пообещал в 1613 г. германский император, – это обратиться к королю Сигизмунду III с просьбой о заключении мира с Россией. В дальнейшем действительно представитель императора Эразм Ганделиус участвовал в мирных переговорах российских и польско-литовских послов, но успеха не достиг. В течение нескольких лет ездили российские послы к германскому императору, но тот даже в ответных грамотах не пожелал обращаться к царю Михаилу как к равному себе государю, да и вообще старался не упоминать его имени.

Были переговоры и с другими европейскими дворами: Англией, Голландией, Данией и Францией. Однако все эти страны преследовали торговые интересы и пытались добиться от российского правительства разрешения на пропуск своих торговцев по Волге в Персию и по Оби в Китай и Индию.

Именно такая политическая обстановка сложилась в Центральной и Восточной Европе к тому времени, когда король Сигизмунд III решил возобновить активные военные действия против России. Собственно говоря, война не прекращалась даже во время переговоров: в 1616 г. все еще продолжалась осада Смоленска войсками воевод Михаила Бутурлина и Исаака Погожева; велись отдельные сражения воевод Михаила Тинбаева и Никиты Лазарева в окрестностях Суража, Велижа, Витебска; с другой стороны литовские войска под Стародубом, а затем под Волховом (совр. Волхов) нанесли поражение воеводам Михаилу Дмитриеву и Дмитрию Скуратову, при этом первый погиб в сражении. В составе литовских войск было такое количество русских людей, что царь Михаил наказал воеводе князю Ивану Хованскому, сменившему погибшего Михаила Дмитриева: «Писать от себя и словом приказывать в литовские полки к русским людям, чтоб они, помня Бога и православную веру, невинной христианской крови не проливали и в муку вечную душ своих не предали, от польских и литовских людей отстали, великому государю Михаилу Федоровичу вину свою принесли и ехали в его полки без всякой боязни…» [61, 125].

За десять лет гражданских войн, известных в российской историографии под наименованием Смутного времени, образовалось огромное количество воевавших друг с другом ратных людей. Они ничего другого, кроме ратного дела, не знали и еще долго продолжали служить под знаменами различных государей, а то и просто в составе воровских шаек, при этом национальность и вероисповедание для них большого значения не имели.

К январю 1617 г. военно-политическая обстановка на западных рубежах России изменилась мало, разве что Александру Гонсевскому удалось оттеснить российские войска от Смоленска. Но подготовка к большой войне в Польско-Литовской республике подошла к завершающей фазе, и принятое в июле 1616 г. варшавским сеймом решение отправить королевича Владислава с войском для отвоевания московского трона могло быть претворено в жизнь. Войско, которое возглавил гетман литовский Ян Карл Ходкевич, составляло не более 11 тысяч человек, так как предполагалось, что россияне встретят Владислава как законного государя и сильного сопротивления не окажут, тем более что и донские казаки прислали к королевичу своих представителей с обещанием поддержать его вступление в Россию.

Весной 1617 г. гетман Ходкевич выступил с войском к российским границам и к сентябрю осадил Дорогобуж. Появление в это время в войске самого королевича Владислава позволило воеводе Ивану Ададурову сдать ему город без боя как царю московскому. В октябре Владислав торжественно вступил в Вязьму, брошенную московскими воеводами князьями Петром Пронским, Михайлом Белосельским и Никитой Гагариным. Дальнейшее продвижение Владислава к Москве остановили его собственные войска, которым вовремя не заплатили жалованья. Однако отдельные отряды продолжали воевать окрестные города и грабить население для пропитания войска гетмана Ходкевича. Таким образом, были захвачены Мещовск и Козельск, но Калуга и Тверь сумели отбиться от врагов усилиями князей Дмитрия Михайловича Пожарского и Дмитрия Петровича Пожарского соответственно, устояли Можайск и Белая. Зима приостановила активные военные действия, стороны стали понуждать друг друга к миру, но взаимонеприемлемые требования так и не позволили их начать.

Летом 1618 г., когда стало известно, что варшавский сейм решил собрать деньги для продолжения войны, гетман Ходкевич продолжил наступление на Москву, а гетман Петр Кононович Конашевич-Сагайдачный с 20 тысячами днепровских казаков по просьбе королевича Владислава направился к столице России с юго-западной стороны, взяв по пути Путивль, Ливны, Елец, Лебедянь. Царь Михаил, понимая всю ненадежность населения юга России, направил князя Дмитрия Михайловича Пожарского с войском из-под Боровска к Серпухову. Однако великий полководец в очередной раз заболел и был возвращен царем в Москву, а его место занял князь Григорий Волконский, но тот не сумел удержать переправы через Оку. К середине сентября 1618 г. гетман Сагайдачный был уже в Бронницах на Москве-реке, а гетман Ходкевич к тому времени стоял в Звенигороде. 20 сентября польско-литовское войско заняло Тушино, а днепровские казаки стали лагерем у Донского монастыря. Вскоре эти два войска соединились при полном попустительстве московского правительства и царя Михаила, считавших, что скорое наступление холодов и голод не позволят королевичу Владиславу занять Москву.

Однако и в польско-литовском лагере понимали, что надо торопиться, и в ночь на первое октября начали штурм Москвы. Попытки овладеть Арбатскими, Никитскими и Тверскими воротами Белого города были неудачными, что послужило причиной перехода к переговорам, которые состоялись 20 октября на реке Пресне. Канцлер литовский Лев Сапега предлагал российским уполномоченным принять Владислава на Московское царство, на что те, не отрицая законность требований королевича, отвечали: «Не дали вы нам королевича тогда, когда мы все его хотели и долго ждали; потом кровь многая была пролита, и мы другого государя себе выбрали, крест ему целовали, венчан он уже венцом царским, и мы не можем от него отступить; хотим заключить перемирие между государями на 20 лет, если вы уступите нам Смоленск, Рославль, Дорогобуж, Вязьму, Козельск и Белую» [61, 140].

Требования сторон были взаимно неприемлемы, уполномоченные разъехались. Так как воевать ни те, ни другие не желали, то съезжались еще 23 и 25 октября, но ничего нового, кроме споров о передаваемых городах, эти переговоры не принесли. Гетман Ходкевич, понимая, что его войско не способно к длительной осаде Москвы, отвел его на дорогу к Троице-Сергиевому монастырю. Там 27 октября состоялась очередная встреча уполномоченных, которая тоже не принесла результата, но послужила поводом для князя Адама Новодворского, возглавлявшего польско-литовских уполномоченных, отправить своих представителей в Москву. Им удалось составить с московскими боярами предварительный договор, который требовалось утвердить на съезде уполномоченных послов.

1

Лье – четыре версты и шесть саженей, что составляет около 4,4 км.

2

Зигмунт Август – Сигизмунд II Август (1520–1572), последний наследственный король из династии Ягеллонов; Генрик – Генрих Анжуйский (1551–1589), первый избранный шляхтой король; Ян Замойский – коронный канцлер и великий коронный гетман; Зигмунт III – Сигизмунд III Ваза (1566–1632), король польский; Карл – Карл IX, король шведский.

3

Зигмунт Август – Сигизмунд II Август (1520–1572), последний наследственный король из династии Ягеллонов; Генрик – Генрих Анжуйский (1551–1589), первый избранный шляхтой король; Ян Замойский – коронный канцлер и великий коронный гетман; Зигмунт III – Сигизмунд III Ваза (1566–1632), король польский; Карл – Карл IX, король шведский.

4

Зигмунт Август – Сигизмунд II Август (1520–1572), последний наследственный король из династии Ягеллонов; Генрик – Генрих Анжуйский (1551–1589), первый избранный шляхтой король; Ян Замойский – коронный канцлер и великий коронный гетман; Зигмунт III – Сигизмунд III Ваза (1566–1632), король польский; Карл – Карл IX, король шведский.

5

Широко известные художественные изображения царя Дмитрия и царицы Марины были заказаны российским императором Александром III в Польше, принадлежавшей в то время России, в конце XIX в. специально для Исторического музея в Москве. Насколько эти портреты соответствуют самим этим личностям – неизвестно.

6

Человеку, называвшему себя Дмитрием, присягнула значительная часть городов и весей на западе и юге России, население которых, уверовав в его второе чудесное спасение, называло его царем. Фактически в стране было двоевластие: восточные области подчинялись царю Василию, а западные и южные – царю Дмитрию.

7

Филарет, в миру Федор Никитич Романов, был назначен царем Дмитрием в 1605 г. ростовским митрополитом, так что знал его лично. Если Тушинский царь не был тем же лицом, что и царь Дмитрий, то Филарет не мог этого не заметить, принимая от него сан патриарха всея Руси. Значит, Филарет либо лгал всем, признавая его тем же царем Дмитрием, либо эти два исторических Дмитрия были одним лицом.

8

После выхода в свет книги Н.И. Костомарова писатель П.И. Мельников обратился к живущему тогда потомку Шереметева с разъяснениями о неточности изложения историком слов его предка: во время правления династии Романовых было небезопасно являться источником каких-либо слухов об их фамилии.

9

Д.М. Пожарский (1578–1641) был при царе Борисе Годунове стряпчим с платьем, при царе Дмитрии – стольником, в этом звании оставался до июня 1613 г., когда царь Михаил присвоил ему чин боярина; в 1608 г. был послан с небольшим отрядом для защиты Коломны; в 1609 г. разбил воровскую шайку крестьянина Салькова, который грабил хлебные обозы на коломенской дороге; в 1610 г. был назначен воеводой в Зарайск, который оборонил от нападения отряда Сунбулова; в 1611 г. участвовал в уличных боях московских бунтовщиков против польско-литовского гарнизона, где был ранен; в 1612 г. возглавил Второе земское ополчение, которое ни в одном крупном сражении не участвовало; в 1615 г. был назначен воеводой во главе войск против полковника Лисовского, но вскоре оставил службу по болезни.