- Ты сядь, сядь. Успокойся, - он взял девушку за плечи, повел к стулу, она переставляла ноги как во сне, клонилась на него, он должен был ее поддержать, чтобы не упала, но сесть Айгюль не хотела, вся напряглась, удержаться на ногах для нее, видимо, было очень важно, и Карналь стоял тихо, словно поддерживал драгоценную вазу.
      В дверь заглянул аспирант Вася Дудик, сунулся было в комнату, но увидел Карналя в такой странной позе с незнакомой девушкой, испуганно попятился. Карналь кивнул ему, показал на копчиках пальцев: дай денег! Тот мигом вынул из кармана несколько засаленных бумажек, положил на край кровати, исчез. Карналь смотрел в открытое окно комнаты, видел ветку какого-то дерева за окном, совсем забыл, какое именно дерево там растет, хотя, кажется, должен был бы знать, но сейчас было не до дерева и вообще не до того, что делается там, за окном, во всей Одессе или во всем свете. Вот возле него молодое прекрасное существо, одинокое, сирота, в свои восемнадцать лет пережила уже самые тяжелые утраты. В последнем отчаянии преодолела тысячекилометровые расстояния, принесла ему самое дорогое из того, что имела, - девичью гордость, может, и величайшую любовь, а он стоит беспомощный, бессильный, никчемный. Ибо кто он? Студент-четверокурсник, с неопределенным будущим, без положения, бедный. Как завидовал он сейчас уверенным, сильным, твердо устроенным в жизни людям, которые сами чувствуют себя счастливыми и с удовольствием делают счастливыми других. А у него все не так. Еще маленьким влюбился было в Оксану Ермолаеву. За ней ухаживали студенты, которые приезжали на каникулы, ходили в белых брюках, белых, начищенных зубным порошком, туфлях, играли в волейбол и употребляли какие-то непонятные слова. А кто был он? Сопляк, ученик седьмого класса. На фронте влюбился в ротную санитарку Людмилку, чистую и прекрасную девочку, вокруг которой так и вились офицеры даже из соседних батальонов. А он был простой сержант-батареец и ничего не мог сделать для девушки, разве что покатать ее на своей битой-перебитой трехтонке. Смех и грех! Самое же удивительное, что Людмилка согласилась поехать, но катание это закончилось трагично, чего он не сможет простить себе до конца жизни. Наверное, суждено ему быть несчастливым в любви, может, не смеет он и мечтать об этом высоком чувстве? Страшно ему было подумать, что Айгюль могла выбрать именно его, надеяться на него, верить в него.
      Девушка оцепенело стояла, склонившись на плечо Карналя, ее беззащитность наполняла его сердце растроганностью, он тихо поцеловал ее в голову, косы девушки еще сохраняли, казалось, неповторимый аромат пустыни, дикий запах ветров и солнца. И как только он прикоснулся к ним губами, Айгюль испуганно спрятала лицо у него на груди, и он должен был обнять ее, чтобы удержать, гладил ее по голове и молчал, потому что не умел ни утешать, ни обещать, ни бурно проявлять свою радость, как это умеют делать другие, часто скрывая таким образом свое смущение и растерянность, а еще чаще просто не заботясь о последствиях и не пытаясь заглянуть вперед. Карналь пока не задумывался над своим будущим. Оно затаенно молчало, не подавая никаких знаков студенту-математику. Учиться, и как можно лучше, а там видно будет таким нехитрым правилом руководствовался Карналь, не очень проникаясь заботами и трудностями, которые время от времени подкидывала ему жизнь. А что будет теперь, когда вот эта нежная и доверчивая девчушка прибилась за тысячи километров к нему, полагаясь на его силу, на его верность и, наверное же, на его любовь?
      Пожалуй, впервые в жизни пожалел Карналь, что не хватает ему беззаботности. Хотя бы такой, как у их аспиранта Васи Дудика. Для того не существовало проблем, трудности преодолевались сами собой, несчастье пребывало вне сферы его житейских интересов, трагедии он щедро дарил врагам. "Все поднимается, встает, растет, смеется"... Карналь не воспринимал такого облегченного взгляда на жизнь. Он не удовлетворялся строкой великого поэта, на которую ссылался Дудик, пробовал бить аспиранта другими строками, полнее отражавшими суть жизни: "Все обновляется, меняется и рвется, исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет". Но Вася и споры считал одной из форм умышленного усложнения жизни, охотно соглашался с Карналем, рылся в своих бездонных карманах и радостно сообщал всем жителям комнаты, что у него от аспирантской стипендии остались еще какие-то деньги и он хочет дать грандиозный банкет. Они шли на Дерибасовскую, пили пиво, съедали целую гору сосисок. Тут часто набредал на них Кучмиенко - не то благодаря своему обостренному чутью, не то просто потому, что всегда шлялся по Дерибасовской, не очень вникая в науки. Тогда Дудик и Кучмиенко в один голос заявляли, что все непременно должны идти посмотреть на балеринок. Карналь колебался, говорил, что это неудобно, что вообще не годится подглядывать, но кончалось всегда тем, что веселая ватага увлекала его за собой, а Кучмиенко еще и издевался, называя Карналя подпольным донжуаном, уже в десятый раз рассказывая Дудику, что в Карналя влюблены все девушки курса, если же точнее, то две Томы, одна Римма, три Софы, четыре Лары, одна Люда, одна Ната, две Лили, а еще Катя, Маня, Нюся и девушка по имени, которое не подходит к ежедневному употреблению, - Кора. Это означает Корабела, то есть дочь кораблестроителя. Под общий хохот Карналь благодарил Кучмиенко за такую информацию и обещал внимательно изучить его сообщение.
      Тем временем они добирались до балетной студии, затаившись среди невысоких, довольно обшарпанных деревьев и редких кустов, заглядывали в высокие сводчатые окна, и их глазам открывался совсем другой мир. Дудик тихо ахал, Кучмиенко потрясенно причмокивал. Под мелодию, рождаемую черным роялем, плавали по паркету белые видения девичьих фигур, там все было ненастоящее, дивно удлиненное, наклоненное под опасным углом. Оно нависало над тобой, как небо, летело на тебя, угрожало падением, катастрофой: и длинный узкий зал, похожий на палубу корабля, положенного на борт штормовой волной, и черный треногий рояль, и те неземные белые создания. Карналя не оставляло тревожное ощущение, что земля тоже угрожающе клонится, выскальзывает у него из-под ног - невозможно удержаться, вот-вот упадешь на те сводчатые окна, ударишься о их высокую прозрачность, и тебя, опозоренного, беспомощного, увидят те, кто бело летает в розовом воздухе под розовыми люстрами. Он пятился в запыленные кусты, ноги его на чем-то оскальзывались, рядом что-то бормотал Кучмиенко, ахал Дудик, но над всем царила та неслышная музыка в длинном розовом зале и удлиненные тени девушек, которые летели, как воплощение гармонии, восторгов и счастья.
      - Ты знаешь, - как-то сказал Карналь Айгюль, - а я ведь ходил под окна вашей студии. Подглядывал, как школьник.
      Она отпрянула от него. Только теперь Карналь заметил, что Айгюль в непривычном для нее белом платьице. Несмело улыбнулась, поправила вырез платьица, который еще больше подчеркивал необычную высокость ее шеи.
      - Но тебя я там не искал, никогда не думал, что ты можешь стать балериной. Представлял тебя только верхом на ахалтекинце. На вершине бархана. Конь - высокий-высокий, а ты над ним еще выше. Под самое небо.
      - Я хотела украсть коня и приехать сюда верхом! - сказала она с вызовом.
      - Далеко ведь.
      - А наши всадники перед войной проехали от Ашхабада до Москвы и отдали рапорт товарищу Сталину. Ты слышал о том пробеге?
      - Я же не товарищ Сталин, чтобы мне отдавали рапорты.
      - Все равно я хотела украсть коня, - упрямо повторила Айгюль. - Еще и сейчас меня так и подмывает вернуться в пустыню, оседлать моего коня и прискакать сюда.
      - Ты видишь? - показал ей Карналь смятые бумажки, оставленные Васей Дудиком. - У нас есть деньги. Мы можем отпраздновать твой приезд. Ты теперь одесситка. Каждый, кто приезжает сюда, становится одесситом. Это словно бы отдельная нация, особенная порода людей. Я рад, что ты тоже сюда приехала. Мы пойдем на Дерибасовскую и найдем что-нибудь вкусное-превкусное.
      - Я хочу мороженого.
      - Мороженое не проблема.
      Они вышли из комнаты. В конце коридора стоял Вася Дудик и показывал Карналю большой палец - знак наивысшего одобрения его выбора. Карналь показал Дудику кулак.
      Любопытно, что сказал бы Дудик, узнав, что Карналь идет с одной из девушек, за которыми они тайком подглядывали, полные восхищения и опаски перед красотой, в те таинственные высокие сводчатые окна? Но Карналю было не до Дудика. Поддерживал Айгюль за острый детский локоть, верил и не верил в происходящее. Он привык мыслить точно и целесообразно, но все эти годы пребывал в сферах чистых размышлений. Если и сталкивался с повседневной жизнью, то старался не углубляться в мелочи, сознательно ограничивал себя, хорошо зная, что только таким путем возьмет от пяти университетских лет все, что можно от них взять, ведь больше в жизни не урвешь такого благословенного отрезка времени, никто никогда его не даст, не разрешит, приходится только удивляться терпению и благородству государства, которое отводит тебе для учебы сначала десять лет, а потом еще пять - только дает и ничего не берет взамен. До сегодняшнего дня, следовательно, Карналь жил беспечно, являл собой как бы изолированную человеческую систему, полностью погруженную в собственное совершенствование. Но недаром тот угрожающе-трагический закон термодинамики гласит, что в изолированных системах процессы протекают в сторону возрастания энтропии. Человек, если он не хочет самоуничтожения, вынужден рано или поздно покончить со своей обособленностью и изолированностью. Но каким образом?
      Вот девушка, нежная, доверчивая и беспомощная. Не смогла жить в пустыне со своим отчаяньем, не на кого ей опереться, не за что зацепиться. Без приюта, без надежд. Вспомнила о нем (а может, и не забывала ни на день с того времени, как увидела впервые?), ехала, надеялась. На что? На защиту? А между тем Карналь не умел защитить самого себя.
      Снова его чрезмерная доверчивость и совершенная непрактичность были причиной того, что Кучмиенко выдвинул против своего товарища обвинение в распространении на факультете чуждых теорий. Теперь Кучмиенко уже не прятался, не шептал - он перешел к открытым действиям, к размахиванию руками, к выступлениям на собраниях, поначалу ограничивался неопределенными формами: "некоторые наши студенты", "отдельные явления", "кое-кто, забыв", потом, убедившись сам и убедив других в непоколебимости своей добродетели, он наконец назвал фамилию Карналя. И сказал, что с тревогой и грустью наблюдает, как его товарищ "скатывается к...", "попадает в объятия к...", "становится на путь, который может привести к...". Не требовал наказания, критики и самокритики Карналя - только тревожился и грустил. Но и этого было достаточно.
      Перед этим Карналь написал для студенческой научной конференции работу о некоторых современных аспектах классической теории вероятностей. В этой работе он не мог обойти трех знаменитых писем Блеза Паскаля великому французскому математику Ферма, написанных 29 июля, 24 августа и 27 октября 1654 года. С этих писем, собственно, и начинается математическая теория вероятностей. Возникла же она довольно странным образом - таким, что сегодня даже смешно сказать. За год до написания писем Паскаль ездил из Парижа в Пуату со своими друзьями - герцогом Роанским, Дамьеном Митоном и кавалером де Мере. Кавалер де Мере был и большим любителем картежных игр. То ли шутя, то ли всерьез он спросил Паскаля, может ли игрок, используя математику, рассчитать свои шансы в игре и определить таким образом стратегию игры. Эти шутливые вопросы натолкнули Паскаля на размышления, следствием которых и явились письма к Ферма, где были изложены начала теории вероятностей. Теория эта давала возможность применить ко всем случайным событиям количественную меру, какой являлась вероятность наступления таких событий. Студент Карналь сделал вывод, что если из заинтересованности обычной картежной игрой могла возникнуть одна из существеннейших математических теорий, то не следует ли повернуть эту теорию (сугубо теоретически, по его мнению) снова на игры, трактуя их не суженно, а в общем плане, попытавшись средствами математики вывести формулы, возможно, и прогностического характера, которые бы могли быть применены (по крайней мере, умозрительно) на различных уровнях. Студент Карналь не делал в своей работе никаких открытий. Это сделали до него Блез Паскаль в своих письмах, современник великого Лейбница швейцарский математик Якоб Бернулли в книге "Искусство догадок", Александр Сергеевич Пушкин в повести "Пиковая дама" и автор математической теории игр американец Дж. Нейман, о котором в то время Карналь еще и не слыхивал. Но он, совершенно резонно рассуждая, что в связи с игровыми задачами в математике появились элементы комбинаторного анализа и дискретной теории вероятностей, высказывал предположение, что теперь эти достояния математической мысли, пожалуй, пригодятся при решении дискретных многоэкстремальных задач. Попытка вывести прогностические формулы чуть не для целых социальных систем тогда, когда ты сам не можешь сказать, будут ли у тебя сегодня деньги на обед, ясное дело, показалась многим занятием довольно несерьезным, но в Москве к работе Карналя отнеслись со вниманием, на какое он никогда и не рассчитывал, послали ее на рецензию известному ленинградскому математику, тот дал блестящий отзыв, лично написал (подумать только!) студенту Карналю письмо, указывая ему на некоторую наивность и, так сказать, незрелость его математических суждений, но в то же время хваля за смелость мыслей и с удовлетворением приветствуя его дерзкую попытку поставить на службу требованиям жизни самые общие, казалось бы, математические формулы. Профессор советовал Карналю познакомиться с книжкой американского ученого Норберта Винера "Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине".
      Другой на месте Карналя мог бы испугаться нежеланных сопоставлений его скромной студенческой работы с именем Винера и словом "кибернетика", которое в то время в научных кругах приобрело довольно печальную известность и употреблялось только с такими определениями, как "реакционная наука", "форма современного механицизма", "направленная против материалистической диалектики", "прекрасно сосуществует с идеализмом в философии, психологии, социологии", "является не только идеологическим оружием империалистической реакции, но и...". Но Карналь не испугался. Он все-таки имел основания больше верить ленинградскому профессору, чем некоторым недоучкам-газетчикам. Кроме того, из Москвы, от министра высшего образования ему пришла Почетная грамота за научную работу. Если бы в его работе было что-то реакционное, "направленное против", то разве министр подписал бы ему собственноручно грамоту? В спорах между студентами Карналь раз и другой высказал мысль, что прежде, чем критиковать книгу Винера, ее следовало бы прочесть. Для Кучмиенко этого оказалось вполне достаточным, чтобы выступить с обвинениями. Теперь о Карнале говорили только в третьем лице: "Он хотел прочитать Винера...", "Он хотел познакомиться с кибернетической теорией". Осуждалось одно только желание, обычная пытливость познания объявлялась, таким образом, вещью недозволенной. Кучмиенко проливал слезы над своим безрассудным товарищем, призывал его покаяться, пока не поздно, признать свои ошибки, вырваться из объятии лженауки.
      Но как можно вырваться из объятий, еще и не попав в них? Когда ты готовишься стать ученым, то должен руководствоваться в жизни идеей истинности, всякий раз проверяя ее и осуществляя, доискиваясь. Это требует иногда почти нечеловеческих усилий, целой жизни, отречения от множества приятных вещей, тяжелых испытаний, выдержать которые не всем удается. Кучмиенко не выдержал испытаний, а может, он и не готовился к ним, своевременно постигнув, что в житейском мире можно плавать без особых усилий, исповедуя взгляды своего непосредственного начальника. Тогда и ты без особых усилий становишься сильным только благодаря верности и послушанию. Нет нужды ставить вопросы, нет выстраданных убеждений - одно лицемерие.
      - Чего тебе от меня нужно? - пробовал дознаться у Кучмиенко Карналь. Я к тебе не цепляюсь за то, что ты плохо учишься, собственно, совсем не учишься, играешь в какую-то лотерею, ползешь от тройки к тройке...
      - Мы не можем позволить тебе быть таким оторванным от жизни, - чванливо заявлял Кучмиенко.
      - Кто это "мы" и что означает быть оторванным или привязанным? И вообще, что ты считаешь жизнью?
      - Жизнь - это политика, экономика, законы государственных нужд, требования государства, в котором ты живешь.
      - Но экономика, политика, законы лишь служат человеческому духу, они существуют для него и ради него. Человек для государства или государство для человека? А человек - это сумма духовности. Поэтому меня прежде всего привлекает мысль, я не вижу ничего выше человеческой мысли, я люблю теорию, люблю математику, о которой еще Маркс говорил, что наука лишь тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой. Наконец, разве не теория ведет к перемене практики, к переменам в жизни?
      - Ты увлекся теориями и забываешь о потребностях жизни. Теоретиков следует притормаживать, как воз, катящийся с горы. Иначе все будет разбито.
      - Не считаешь ли ты себя таким тормозом?
      - А хотя бы и так.
      - Найди себе другой воз.
      - Не имею права. Прикреплен к тебе самой судьбой.
      - Но ведь нас свел случай. Мы могли бы не встретиться.
      - Могли, но встретились. Теперь я не имею права тебя бросить.
      Это звучало смешно, но и зловеще в то же время. Если бы Карналь принадлежал к людям более практичным, он, может, попытался бы перевестись в другой университет, а так надо было и дальше терпеть непрошеную опеку Кучмиенко. Ощущение такое, будто Кучмиенко прилип к тебе уже с самого дня рождения, повис на тебе стопудовым грузом - ни шевельнуться, ни вырваться, ни убежать: и земляк, и однокурсник, и сосед по комнате, и, может, вынужденный спутник до конца жизни. Он навсегда узурпировал всемогущее слово "мы", изо всех сил мешая придать твоему "я" значимость. Он выступал мрачным соблазнителем, с почти дьявольской настырностью пытался заставить тебя нивелироваться, сравняться с такими, как он, обещая за это покой и сомнительные блага мелких житейских удовольствий. Этакий измельчавший Мефистофель, против которого не хотелось бороться, тем более что и сам еще не чувствовал себя Фаустом, был лишь, так сказать, сырьем, заготовкой, приближенной моделью будущего ученого. "Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!" Помнить, всегда помнить завет убитого фашистами Профессора - и что там все кучмиенки на свете!
      И вот приехала Айгюль, и Карналь понял, что дальше так продолжаться не может, он теперь не один на свете, ему доверилась эта чистая и неиспорченная душа, а он между тем ничего не может дать ей, кроме своей ужасающей непрактичности и неприспособленности.
      Карналь решился на отчаянный поступок: написал письмо ленинградскому профессору, отнесшемуся с такой доброжелательностью к его студенческой работе. Профессор не ответил: видимо, был перегружен, а может, и забыл уже о том наивном студенческом труде и об одесском студенте, которого растревожил, изложив мимоходом в письме основы теории Винера.
      Жизнь Карналя, доныне такая размеренная, стала словно бы какой-то спазматичной, Карналю не хватало организованности и устойчивого ритма. Целые недели он укрывался за кипами книг, пытался отгородиться от всего света. Но его находила Айгюль, с молчаливым упреком смотрела своими удивительными глазами, и он бросал все, они целые ночи молча бродили по бульварам и улицам Одессы, забирались на самый Ланжерон в парк Шевченко, там, близ стадиона, облюбовали себе старый клен, у которого ветви чуть ли не от самой земли расходились так странно, так удивительно, что образовывали словно бы кресло, и в то кресло Карналь и Айгюль садились, не сговариваясь, голова девушки клонилась, как цветок на длинном стебле, ложилась Карналю на плечо, он мог неподвижно сидеть так час и два, до самого утра. Где-то рядом с ними таинственно темнела чаша стадиона, вздыхало за деревьями море, перемигивались на рейде корабли, в трюмах которых спало полмира, ожидая утреннего свидания с Одессой, а для этих двух Одесса - это были они, и мир становился только ими, и все вокруг называлось счастьем, хотя где-то у истоков их счастья и лежали самые большие трагедии жизни, самые тяжелые утраты и страдания. Они и до сих пор знали друг о друге возмутительно мало. Карналь никак не мог связать в своем воображении маленькую девочку, умевшую непревзойденно держаться на скакуне, и эту девушку, загадочную, с высокой шеей, огромными глазами, что называлась балериной или только готовилась ею стать, - все равно он не разбирался в балете, так и не пошел в своих знаниях танца дальше тех удивительных ощущений, что владели им под сводчатыми окнами студии.
      Так же и Айгюль не пыталась хотя бы краешком ока заглянуть в его мир математических абстракции, она игнорировала ум Карналя так же, как его внешность, совсем не задумываясь над тем, красивый он или так себе. Ей достаточно было собственной красоты и той непередаваемой гармоничности, что напоминает морской прибой, лунное сияние, шелест листвы на деревьях или пение птиц. Провыв с нею день или два, Карналь невольно начинал думать, что молодые девушки больше всего боятся в мужчинах ума. Вообще говоря, существует множество вещей, каких человеку хочется именно тогда, когда их негде взять. Иметь ум не хочется разве только дураку, так как он не знает, что это такое. Девушке большой ум казался угрожающим. Она тоже не знает, что это такое, но остро чувствует скрытую угрозу, ибо наделена сверхчувствительностью благодаря тонко организованной натуре.
      Что же касается красоты, то и здесь Айгюль придерживалась того мнения, что в этом состязании мужчины никогда не победят. Красота - это оружие женщин, их способ существования, их призвание, предназначение на земле. Поэтому им одинаково враждебны попытки мужчин состязаться с ними и их стремление лишить женщин привилегии в красоте и женственности.
      Все это относилось к невысказанным мыслям в часы ночных молчаливых сидений на клене у стадиона. Но если мысли не высказаны, это еще не значит, что их нет. Созвучие душ помогает улавливать мысли даже на расстоянии, а Карналя и Айгюль и расстояние больше не разделяло, их удерживала только та невидимая грань, которую выставляет перед собой стыдливость. Но и здесь они, не сговариваясь, были единодушны, не переступали той грани, ибо усматривали в том залог желаемого для обоих счастья.
      Впоследствии, через много лет, Карналь приезжал в Одессу, искал тот клен у стадиона и не находил. Попадалось на глаза нечто подобное, но пугал крутой спад откоса, на котором росли деревья, не верилось, что они с Айгюль могли там удержаться в те далекие ночи, свободно, без усилий, невесомостью, если и не телесной, то духовной. Было им в то время действительно легко, как никогда впоследствии, но, наверное, переживали это чувство лишь тогда, когда оставались вдвоем и могли забыть обо всем на свете. А когда расходились, у каждого было достаточно забот и волнений, Карналю выпадало их, пожалуй, намного больше.
      Его положение на факультете было тревожным и странным. С одной стороны - уважение за безусловные успехи, наивысшие оценки на всех четырех курсах учения, грамота от самого министра за научную работу, намеки руководителей кафедр о возможности приглашения к себе в аспирантуру. А с другой настороженное недоверие, упорное преследование за вероятные грехи, обвинения в недозволенных намерениях, прозрачные намеки на биографию.
      Последнее возмущало Карналя всего больше.
      - Какая биография? - кипел он перед Кучмиенко. - Я в шестнадцать лет пошел на фронт. Много найдешь таких? Тебе же было двадцать, а не шестнадцать!
      Кучмиенко встряхивал чубом - теперь не легкомысленно, а солидно, с каким-то скрытым значением.
      - Главное не в том, как начать войну, - говорил поучительно, - главное - как закончить. Ты не сумел достойно закончить.
      - Трагический случай.
      - После трагических случаев не остаются живыми.
      - Ты обвиняешь меня в том, что я живой?
      - Ты уберегся, а это трагедия уже иного порядка.
      - Но ведь и ты уберегся.
      - Я принадлежу к победителям, а ты...
      - Любопытно, к кому принадлежу я?
      - Ты к спасенным.
      - И спас меня ты?
      - Можно сказать и так.
      - Интенданты меня не спасали.
      - Я был среди воинов, ты не забывай.
      - А я среди убитых. А теперь воскрес, чтобы жить снова, жить за моих товарищей и сделать что-то в жизни также и за них, черт подери! Запомни это, Кучмиенко!
      Кучмиенко был добр и великодушен.
      - Чудной ты, Карналь! Я же хочу тебе добра. Нам лишь бы идейность.
      - Почему ты считаешь, что только ты идейный? - возмущался Карналь. Откуда такое исключительное право?
      - А кто же тогда идейный, если не я? - искренно удивлялся Кучмиенко и снова встряхивал чубом. - Раз я тебя критикую, а не ты меня, значит, выходит, что у меня есть такое право. Для тебя же делаю как лучше, а ты не понимаешь из-за своего упрямства. Спроси у кого угодно, и каждый тебе скажет о твоем упрямстве.
      - Без упорства, или, как ты говоришь - упрямства, ученым стать нельзя.
      - Еще неизвестно, кто станет ученым, а кто не станет.
      - Не намереваешься ли и ты стать ученым? - смеялся Карналь.
      - Увидим, увидим, - похлопывал его по плечу Кучмиенко, - все может быть.
      - Тогда я не хотел бы быть в науке!
      - Будем считать такие заявления преждевременными. Ты напрасно сердишься, Карналь. Мы же с тобой друзья. Вспомни первый и второй курсы, вспомни, как мы Отбивались от волков. Как гранатами от фашистов! Никому не удастся нас рассорить и разъединить. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь!
      - Иногда мне начинает мерещиться, что ты знаешь даже то, чего знать невозможно. Тебе легко жить, Кучмиенко. Наверное, ты и умирать будешь, как один великий англичанин - напевая. Но я умирать не собираюсь - ни напевая, ни плача.
      Они расходились, хотя Карналь знал, что ненадолго и недалеко.
      Как ни странно, но именно Кучмиенко первый принес Карналю известие о том, что в их университет приехал тот самый ленинградский профессор Рэм Иванович, который так высоко оценил студенческую работу Карналя.
      - Прочитает у нас лекцию про теорию чисел Ферма, - сообщил Кучмиенко с таким видом, точно он только то и делал, что думал об этой теории и имел намерение опровергнуть Эйлера, в свое время опровергнувшего Ферма. - Ты ведь знаком с ним, Карналь. Он тебя хвалил, выбил тебе грамоту от министра.
      - Знаком так же, как ты.
      - Не меня же хвалил - тебя.
      - Кстати, профессор довольно благосклонно относится к кибернетике и к Винеру.
      Кучмиенко захохотал.
      - Если бы я был профессором, то тоже позволял бы себе такие вольности! Ему что? Он знаменитость! А вот попробуй ты выпутаться из сетей лженауки, и окажется, что без помощи твоего друга Кучмиенко не сдвинешься с места!..
      На лекцию они пошли вместе, отвязаться от Кучмиенко Карналь не смог.
      Профессор был лобастый, крепко сбитый, похож не на математика, углубленного в теории, а на закоренелого практика или партийного, государственного деятеля. Энергия была в каждом его жесте, слова буквально били студентов - он укорял их за посредственность, бездеятельность, за умственную лень, как будто именно эти собранные в актовом зале студенты физмата повинны в том, что триста лет ждут своего разрешения проблемы, предложенные Ферма. То был не просто ученый - борец, агитатор. Он мог заставить забыть обо всем на свете и броситься немедленно решать нерешенное в математике.
      Во время своей бурной лекции профессор цепко ощупывал взглядом аудиторию, словно искал кого-то. Карналь, холодея, решил, что он ищет именно его, и сник. Ему хотелось спрятаться под стол или хоть за спину Кучмиенко, потому что тот сидел выпрямившись, высоким, время от времени картинно встряхивал своим прекрасным чубом и с таким восторгом пожирал глазами профессора, что тот невольно мог причислить его к своим самый пылким сторонникам.
      Студенты были так ошеломлены эрудицией и наступательным пафосом ленинградского профессора, что оказались не в состоянии задать хотя бы один вопрос. Проректор по научной части, представивший гостя перед началом лекции, поблагодарил его, и на этом встреча должна бы закончиться, но профессор жестом памятника выбросил руку вперед и, обращаясь ко всем, неожиданно сказал:
      - Если здесь присутствует студент Карналь, я просил бы его остаться.
      Все взгляды обратились на Карналя, он покраснел, медленно встал и среди всеобщей тишины пошел к профессору. А за ним, как тень, как привязанный, потянулся Кучмиенко. Это было так неожиданно, что студенты не шевельнулись, ожидая, чем закончится столь комичная ситуация. Проректор - тихий, спокойный человек - в смущении протирал очки, а ленинградский гость, видимо уверенный, что Карналь именно этот высокий и гордо-чубатый, загодя радуясь своей проницательности, спросил насмешливо идущего впереди, сгорбленного, расцвеченного румянцем неловкости:
      - Вы тоже ко мне?
      - Я Карналь, - сказал истинный Карналь.
      Пророков нельзя ни смутить, ни устыдить. Профессор мигом накинулся на Кучмиенко:
      - А вы? Кто вы и что вы?
      - Я друг Карналя.
      - Прекрасно. Поздравляю вас и завидую вам. - И мгновенно переключился на Карналя: - Выберите время и зайдите ко мне в гостиницу. Я остановился...
      - В "Лондонской", - подсказал проректор.
      - Номера не помню, там спросите.
      - Тоже мне математик, не может запомнить, в каком номере остановился, бормотал пораженный Кучмиенко, протискиваясь вслед за Карналем к выходу.
      В гостиницу Карналь так и не пошел. Ему всегда не хватало решительности в последнюю минуту. Вспоминал лобастого профессора, его манеру трибуна, энергичную наступательность и понимал, что не о чем ему с ним говорить. Такие люди не знают и никогда не захотят узнать, что такое неуверенность, сомнения, им неведомы тупики, высокое солнце истины сияет для них неугасимо, и они идут к ней, несмотря ни на что. А разве он, Карналь, принадлежит к таким людям?
      Уж если они должны были познакомиться с профессором именно на почве толкования теории игр, то Карналь с полным правом мог бы сказать, как говорят англичане: если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть нравится тебе хотя бы то, что ты делаешь.