- Да когда ж я тебя подводил! - вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. - Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!
      - Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы, но коль откажет - не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.
      С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
      - Ваську Шестака ведаешь? - без обиняков приступил к разговору Болотников.
      - Как не ведать, - хмыкнул Солома. - Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
      - Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.
      Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.
      - О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?
      - Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
      - Все били - и стар, и мал.
      - Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты - "дите".
      - Рано ей замуж, - еще более нахохлился Григорий Солома.
      Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:
      - Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
      - А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
      - Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, - молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:
      - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
      Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
      - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
      Хранил, оберегал, лелеял.
      И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
      - Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем Солома.
      Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
      - Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
      - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
      Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
      - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и в три дубины не проймешь.
      Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает".
      А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
      - Что с тобой, дочь? Аль неможется?
      - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
      - Отчего ж худо тебе? Не таись.
      - Ты Василия прогнал... Люб он мне.
      - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
      - И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
      Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
      - Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!
      Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
      - Люб, гутаришь, Васька?
      - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
      Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
      - Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь мать.
      ГЛАВА 4
      СВАДЬБА
      И начались хлопоты!
      Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
      - Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.
      - Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
      - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
      - Секира? - вопросили казаки.
      И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:
      - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
      - Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
      - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
      Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
      - Не пойду сватом.
      - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
      - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
      - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
      - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
      - Не слышали! - хором закричали казаки.
      - Добрый сват Секира!
      - Любо!
      Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
      - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
      - Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.
      Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище, шапка - отрепье, сапоги развалились.
      - Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!
      И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
      Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая - глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.
      "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
      Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
      - Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! - досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
      - Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал Секира.
      - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
      Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да кочергой наперевес.
      Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
      "Баюн и бадяжник1. Ужель другого казака не сыскали?" - с недовольством подумал он.
      Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
      Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.
      - Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.
      Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:
      - Буде, мать!
      Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
      - Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку.
      Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
      - Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.
      - Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело вскричал Секира.
      Григорий Матвеич нахмурился.
      - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.
      Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
      - Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
      Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
      - Что за свара?
      Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
      Пришлось унимать казаков Болотникову.
      - Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
      - Любо, батько!
      Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
      - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть.
      - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
      Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.
      Казаки довольно загутарили:
      - Добра невеста! Гарная дивчина!
      Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
      - С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.
      Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
      - Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать, видели, нет в ней порчи.
      - Цыц! - прикрикнул на дружка сват Секира. - Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
      И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью, глаза васильковые. Царь-девка!
      - И-эх! - сладко вздохнул Нечайка.
      Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:
      - Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли ныне пироги, девка?
      - Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.
      Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые куски.
      - Откушайте, гостюшки.
      Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.
      - Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто месила, да не она ли в печь ставила?
      - Сама, Настасья Карповна.
      - Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить? пытала девку Настасья.
      - Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой - калачи братские, из пшеничной да ржаной - калачи смесные. Напеку пирогов, Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами...
      - Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?
      - Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь!
      - Любо! - закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай невесту тормошит:
      - И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка, ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в избу войти?
      - Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в светлый рай приходил.
      - Любо! - вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу: хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка - клад!
      Сдалась смотрильщица.
      - Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не грех, казаки.
      И подняли!
      После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно промолвил:
      - Ну, мать, теперь готовь свадебку.
      - Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?
      Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.
      - Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в Раздорах. От всей станицы просьба великая - не тяни со свадьбой!
      Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь выдавать придется. Да и станица просит.
      - Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего - хлеба да вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.
      - Раздобудем, - твердо пообещал Болотников.
      В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые, опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.
      - Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.
      Болотников глянул и похвалил казаков:
      - Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.
      Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной матерыо - Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками - Нечайку Бобыля да оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и "каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства.
      А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли, мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили на столы пиво, меды, вина.
      Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на мать, запричитала:
      - Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..
      Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая Любавину косу, приговаривали:
      - Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька.
      - Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое делорукодельице чужим людям на поруганьице, - еще пуще залилась слезами Любава.
      - Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День плакать, а век радоваться, - говорили девки, распуская невестины волосы по плечам.
      В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль. Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и молвил:
      - Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве Григорьевне и шлет ей дар.
      Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не подала, продолжая кручиниться.
      - А что же в ларце, подруженька? - спросили девки.
      - Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, - протяжно завела Любава.
      - Открой, открой, подруженька! - закричали девки.
      Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и ахали:
      - Ай да перстенек, ай да сережки!
      Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую розгу.
      - А это пошто?.. - осердилась Любава и обернулась на застывшего у дверей Нечайку.
      Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь, пробасил:
      - А это, княгинюшка, тебя потчевать.
      - Меня?.. За какие же грехи?
      - За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива.
      - Не пойду за князя! - притопнула ногой Любава. - Не пойду! Так и передай Ваське, - забывшись, не по обряду добавила она.
      Но Домна Власьевна тотчас поправила:
      - Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене - отец, муж - голова, жена - душа. Принимай розгу с поклоном.
      - Уж коль так заведено, - вздохнула Любава и отвесила дружке земной поклон. - Мил мне подарок князя.
      Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за ними сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины" подружки.
      Поднялась сваха, молвила:
      - Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.
      Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене. Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У "княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.
      - Пропустите князя ко княгинюшке! - закричал набольший дружка Болотников.
      - Уж больно тароваты! - закричали за воротами девки. - Много ли вас да умны ли вы?
      - Много, молодец к молодцу. И умны!
      - Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.
      Первую загадку дружка угадал легко:
      - Светец да лучина, девки!
      - Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи парился, живучи жарился: помер - выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет.
      Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и наконец молвил:
      - Горшок, девки!
      - Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.
      Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за воротами да посмеиваются:
      - Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.
      Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять, да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из стороны в сторону.
      - Сито, девки!
      Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.
      - Что говорено, то и привезено.
      Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.
      - Прими злат ковш, сваха, а место опростай!
      - Ишь ты, - улыбнулась сваха. - Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а столбовое.
      Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из невестиных дружек:
      - Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.
      - Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не поскуплюсь!
      - Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! - хором закричали дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".
      - Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! весело прокричал "князь".
      И одарили!
      Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и "укручивать" невесту.
      Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:
      - Кику княгине!
      Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на голову невесты.
      А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
      - Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
      Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
      - Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват Секира.
      - Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
      - Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж никто тебя и не греет?
      - Никто, хлопец.
      - А чего ж чару тянешь?
      - А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя утеха. Один бес, помирать скоро.
      - Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
      - Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну - и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
      Секира захохотал, крепко обнял деда.
      - Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица?
      - Люб! - закричали казаки.
      Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
      Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты.
      - Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу.
      Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами, молвили:
      - Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
      У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
      - Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
      - Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку Болотников.
      - Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
      - Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! - весело произнес Болотников.
      Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у "врат".
      Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к "храму".
      - Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
      - Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
      Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
      - Мне беременеть, тебе прихоти носить.
      Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки.
      - Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
      Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни" набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять - дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо не к доброму житью; свеча затухнет - скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
      Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
      После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.
      - Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
      Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:
      - Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато жить.
      А жениховы дружки закричали:
      - Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
      Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил:
      - Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!
      Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою.
      - Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня.
      Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали.
      Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
      - Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
      Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
      - Гу-у-ляй!
      И начался тут пир веселей прежнего!
      В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал:
      - Держи жену в строгости да в благочестии.
      Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес:
      - Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться.
      - Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
      Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил:
      - Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, - поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой.
      - Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала?
      - Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили мне эти обряды.
      - Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку.
      Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.
      - Левый сниму.
      Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась.
      - Везучая я, муженек!
      - Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.