А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:
      - Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
      - Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
      Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
      - Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна.
      Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила:
      - Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
      "Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям.
      А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел.
      Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
      - Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
      Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала:
      - Хорошо мне с тобой, Иванушка.
      Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела.
      Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери.
      - Пойду я... На баз пойду.
      - Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
      Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели.
      - Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
      Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
      - Федька же у тебя... Федька.
      - Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой, Иванушка!..
      ГЛАВА 5
      ОРАТАЙ
      В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.
      - Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!
      Донцы взроптали:
      - Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
      А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.
      - Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
      - Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
      Казаки еще пуще закипели:
      - Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!
      - В города не пропущают, казаков казнят!
      - То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
      - Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!
      - Айда на Азов!
      - Айда на Волгу!
      Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.
      - Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
      Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
      Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь.
      В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
      - На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!
      Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.
      - А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
      - Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
      - Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И куда ж ты хочешь снарядиться?
      - На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
      - А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
      - Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
      - Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
      - Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?
      - Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
      Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
      - Уходишь, сокол?
      - Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
      - Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила!
      - Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе за привет и ласку.
      Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
      - Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!
      - Прости, Агата, казаки ждут.
      - А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол!
      - Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
      Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
      - С богом, донцы!
      Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:
      - Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
      - Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться - и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону - казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
      У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
      - Да пусть выпадет вам хабар2, атаманы-молодцы! - радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман!
      Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
      - Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. - За мной, донцы!
      Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
      Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.
      "Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны...
      Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.
      Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.
      - Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
      О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
      Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
      - Здесь и ночлегу быть.
      Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
      - Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
      - Ты сначала налови.
      - И наловлю, батько!
      Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.
      - Добудем рыбки, станишники!
      Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями но шастали.
      Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.
      - Мужик пашет, батько!
      - Что?! - Болотников опешил.
      - Мужик, грю, степь пашет.
      Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле пахали!
      - Не померещилось, Деня?
      - Да ты что, батько? Сам глянь.
      Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.
      - Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился Степан Нетяга.
      - Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. Погодь, донцы.
      И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
      "Благодать-то какая!" - просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.
      "Благодать-то какая, господи!" - с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
      - Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
      - Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.
      Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.
      - Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.
      Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:
      - Митяйка, сын Антипов.
      - Беглый, поди?
      Мужик еще пуще нахохлился.
      "Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут - и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
      - Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.
      - А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
      - С донского понизовья.
      - А не врешь?.. А ну побожись.
      Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
      - Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба - на нижегородского боярина, умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
      - А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
      - Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
      - Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
      - Где ж остальные?
      - К вам на Дон убегли.
      - А сам чего ж?
      - Тут порешил осесть.
      - Чего ж так?
      - Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.
      - Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
      - Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.
      - Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! - сердито молвил Нетяга.
      - А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.
      Казаки загудели:
      - Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
      - Дикое Поле не пашут!
      Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
      - Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
      - Утопим!
      Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
      - Погодь, донцы... А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
      - Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
      - Так с нами пойдешь али как?
      - Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
      - А куда?
      - Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
      - Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Болотников и махнул рукой. - Поехали, донцы!
      Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.
      Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
      И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!
      Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
      "Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы".
      Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
      Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:
      - Никак, ты, батько?
      - Я... сон не берет. Пройдусь малость.
      - Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон намедни...
      - Степь доглядай, - строго оборвал казака Болотников и вышел на прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.
      Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:
      - Тяни, Буланка... Тяни, родимая,
      Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.
      И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо.
      От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:
      - Ступай к лошади.
      - Че? - не понял оратай.
      - Ступай к лошади, гутарю... Веди.
      Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
      - Но-о, милая, пошла!
      Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.
      Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
      Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.
      - Ты энто... тово, - шагнул к нему Митяй. - Роса выпала. Не остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.
      Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то издалека.
      - Подложь, грю. Ишь, как взопрел... Тут, милок, тяжеленько. Новь!
      Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.
      - Ты вот что, Митяй... Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.
      ГЛАВА 6
      НАШЛА САБЛЯ НА БЕРДЫШ
      Через два дня пути ертаульный отряд донес:
      - Стрельцы, батько!
      Болотников остановил войско.
      - Ужель застава?
      - Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.
      - Мужиков беглых, - предположил Нагиба.
      - Вестимо, мужиков, - поддакнул Секира. - Ноне их много на Дон прет.
      Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:
      - Что, сермяжные, натерпелись лиха?
      - Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! - смиренно отвечали лапотные мужики.
      - А куды ж теперь?
      - На Дон, родимые, на земли вольные.
      Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:
      - И куда лезут? Самим жрать неча.
      Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.
      - Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень. Так нет, в Поле лапти навострили.
      Болотников сурово обрывал недовольных:
      - Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?
      Роптавшие умолкали.
      Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали и все жаждали дувана.
      - Что делать будем, батько? - спросил Нагиба.
      - В обход пойдем, - порешил Болотников.
      - А коль вновь наткнемся?
      - Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.
      Болотников разбил ертаул на три отряда - по два десятка в каждом - и разослал их в степь.
      - Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, - напутствовал ертаульных Болотников.
      Часа через два прискакал один из лазутчиков.
      - Справа степь свободна, батько.
      Потом примчался гонец с другого отряда.
      - Слева пусто, батько.
      - Добро, - кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.
      - Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!
      - Пулей, батько!
      Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.
      - Беда, батько! - закричал Нечайка. - Беда, донцы! - спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. - Весь ертаул уложили, батько... Оба десятка.
      Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:
      - Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?
      Повольница ожесточилась, взорвалась:
      - Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!
      - Кровь за кровь!
      Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.
      - Иного не ждал, донцы. За мной, други!
      Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.
      - Там, батько!
      Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.
      - В ловушку угодили.
      - Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, - произнес Нагиба.
      Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.
      - Вот еще одна годуновская милость, - зло процедил Болотников.
      - Не любы мы Бориске, - вторил ему Васюта. - Ишь как супротив донцов ополчился3.
      - Собака! - скрипнул зубами Нагиба.
      Болотников приказал вырыть на одном из холмов братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:
      - Сюда, братцы!.. Юрко!
      Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.
      - Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
      - Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
      - Не, батько... не жилец... Тут их много было, за холмы упрятались... Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, - казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. - Прощай, батько... Прощай, донцы. - Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.
      Болотников снял шапку, перекрестился.
      - Прощай, Юрко.
      - Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы... Вражьи дети!
      Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:
      - Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!
      Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.
      - Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
      - Вас не приметили?
      - Не, батько. Погони не было.
      - Таем можно подойти?
      - Нет, батько, - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
      - От курганов версты две?
      - Так, батько.
      Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
      - Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
      - Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
      - Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? уставился на атамана Мирон Нагиба.
      - Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.
      Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.
      - Ги-и, вороной!
      Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:
      - Куда разлетелся, гультяй?
      Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
      - Здорово, служилые!
      - Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
      - Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
      - А ну кидай саблю!
      Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
      - Вязать станете аль так поведете?
      - И так не удерешь. Слезай с коня!
      Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.
      - С чем пожаловал, гультяй?
      - В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.
      - Чего ж невмоготу-то?
      - Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?
      - Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж сам-то в гультяй подался?
      - По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
      - На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же слободе?
      - А на Лубянке, батюшка.
      - Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
      - Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.
      Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается".
      - Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
      - Как где? В храме, батюшка.
      - Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул голова.
      Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:
      - Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.
      - Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.
      - Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?
      - Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти... Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.
      - Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
      - А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
      - Никак нет, отец-воевода. В лазоревом4.
      - Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, - голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.
      - О какой вести хотел молвить?
      - Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
      - Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
      - Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.
      - Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. Не вижу что-то.
      - В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
      - А не лукавишь? - голова искоса глянул на Секиру. - Башку смахну, коль врешь.
      - Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
      Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.
      - Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
      Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй - человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!