Если дело Беллони, поскольку оно касалось Вестго-фена, было с его смертью завершено, то оставался еще ряд незавершенных дел, тоже касавшихся его, но проходивших по другим инстанциям. И эти дела отнюдь не были, как говорят про дела, пропыленными и истлевшими. Тлеть начинал сам Беллони, однако дела его оставались нетленными. Ведь кто-нибудь же ему помогал? С кем-нибудь же он говорил? Кто эти люди? Значит, такие еще есть в городе? Обнюхивая все рестораны и пивные, где собирались артисты, полиция уже в ночь на четверг напала на след фрау Марелли – ее знали в артистическом мире. И еще не прошла эта ночь, еще Вурц, бургомистр Бухенбаха, сидел на своей скамеечке в хлеву, а к фрау Марелли уже явились неладанные гости. Она не спала, а сидела и нашивала стеклярус на юбочку, принадлежащую танцовщице, которая в среду вечером выступала в театре Шумана, а в четверг должна была выехать ранним поездом на гастроли. Услышав, что ей предстоит немедленно отправиться с агентами на допрос, старуха очень разволновалась, но только оттого, что обещала танцовщице к семи часам приготовить юбку. К самому допросу она отнеслась спокойно, ее уже не раз допрашивали. А мундир штурмовика или эсэсовца так же мало пугал ее, как и поблескивающий значок гестаповцев – потому ли, что она принадлежала к тем немногим, кто не чувствовал за собой никакой вины, или потому, что благодаря своей профессии слишком хорошо знала цену всякой бутафории, всякой мишуре и побрякушкам. Вместе с недоконченной юбкой она завернула мешочек со стеклярусом, принадлежности для шитья, написала записку и привязала сверток к ручке наружной двери. Затем спокойно последовала за обоими гестаповцами. Она ни о чем не спрашивала, так как ее мысли все еще были поглощены юбкой, висевшей на дверной ручке, и удивилась лишь тогда, когда они подъехали к больнице.
      – Вы знаете этого человека? – спросил один из гестаповцев.
      Он откинул простыню. Правильное, почти красивое лицо Беллони лишь слегка изменилось – скорее затуманилось. Гестаповцы ожидали обычного в таких случаях взрыва искреннего или напускного сокрушения, которое живые считают обязательным перед лицом умерших. Но у женщины вырвалось только легкое «О!», словно она хотела сказать: «Как жалко!»
      – Значит, вы узнаете его? – сказал гестаповец.
      – Ну конечно, – отозвалась женщина, – это же маленький Беллони.
      – Когда вы в последний раз виделись с этим человеком?
      – Вчера… нет, третьего дня рано утром. Я еще удивилась, что он явился так рано. Мне пришлось кое-что зашить ему на пиджаке, он был проездом…
      Она невольно поискала глазами пиджак. Гестаповцы, внимательно наблюдавшие за ней, молча кивнули друг другу: женщина, видимо, говорит правду, хотя абсолютно положиться на это, конечно, нельзя. Гестаповцы спокойно ждали, пока ее слова вытекут капля по капле. Капли все еще капали.
      – Это случилось во время репетиции? Разве они здесь репетировали? Или он решил еще раз выступить перед отъездом? Он ведь собирался с двенадцатичасовым в Кельн.
      Гестаповцы молчали.
      – Он мне рассказывал, – продолжала старуха, – что был ангажирован в Кельн. И я еще спросила его: «Слушай, малыш, а разве ты уже опять в форме?» Как же это произошло?
      – Фрау Марелли! – рявкнул гестаповец. Она удивленно, но без всякого испуга подняла голову. – Фрау Марелли! – повторил он с той угрожающей напускной многозначительностью, с какой полицейские чиновники обычно возвещают о подобного рода событиях, так как им важно впечатление, а не самый факт. – Беллони погиб вовсе не во время выступления, он бежал.
      – Бежал? Откуда же он бежал?
      – Из лагеря Вестгофен, фрау Марелли.
      – Как? Когда? Он еще два года назад был в лагере. Разве его не выпустили?
      – Он все еще был в лагере. Он бежал. Вы хотите уверить нас, что не знали этого?
      – Нет, – сказала она просто, но таким тоном, что оба гестаповца окончательно убедились в ее полном неведении.
      – Да, бежал. Он вчера солгал вам…
      – Ах, бедный, – пробормотала женщина.
      – Бедный?
      – А что ж он, по-вашему, богатый был?
      – Хватит вранья, – сказал гестаповец. Женщина нахмурилась. – Впрочем, садитесь-ка, садитесь. Я сейчас прикажу подать вам кофе, вы ведь еще ничего не ели.
      – О, это не важно, – отозвалась женщина спокойно и с достоинством. – Я могу подождать и до дому.
      – Расскажите-ка нам со всеми подробностями о том, как вас посетил Беллони. Когда он пришел, что ему было нужно. Каждое слово, которое он сказал вам. Постойте минутку. Беллони мертв, но это не спасает вас от серьезных, от очень серьезных подозрений. Все зависит от вас самой.
      – Молодой человек, – возразила женщина, – вы, вероятно, ошибаетесь относительно моего возраста. Волосы у меня крашены. Мне шестьдесят пять лет. Я всю жизнь работала не покладая рук – правда, многие, кто не знает нашего ремесла, имеют неверное представление о нашей работе. Мне и сейчас еще приходится работать, не разгибая спины. Чем же вы мне грозите?
      – Каторжной тюрьмой, – сухо отвечал гестаповец.
      Фрау Марелли вытаращила глаза, как сова.
      – Видите ли, у вашего дружка, которому вы помогли бежать, было немало грехов на совести. Если бы он сам не сломал себе шею, его, может быть… – Он рассек воздух ладонью. Фрау Марелли вздрогнула. Однако тут же выяснилось, что она вздрогнула не от испуга, а от пришедшей ей в голову мысли. С таким выражением, словно из-за всего этого вздора позабыли главное, она вернулась к постели Беллони и накинула ему простыню на лицо. Она, видимо, не впервые оказывала умершим эту услугу.
      Но затем у нее подогнулись колени. Она села и спокойно сказала:
      – Все-таки велите дать мне кофе.
      Гестаповцев охватило нетерпенье, ведь каждая минута была дорога. Они встали по обе стороны ее стула и начали перекрестный допрос, действуя с привычной согласованностью.
      – Когда точно он явился? Как был одет? Зачем пришел? Чего хотел? Что говорил? Чем заплатил? У вас сохранился банковый билет, с которого вы сдали ему сдачу?
      Да, он у нее тут, в сумочке. Они записали номер, сопоставили истраченное с суммой, найденной при покойном. Недоставало порядочно. Или Беллони перед своей увеселительной прогулкой по крышам покупал еще что-нибудь?
      – Нет, – сказала женщина. – Он оставил эти деньги у меня. Он был одному человеку должен.
      – А вы их уже отдали?
      – Что же вы думаете, я деньги умершего прикарманю? – спросила фрау Марелли.
      – За ними приходили?
      – Приходили? – переспросила фрау Марелли уже не вполне уверенным тоном, вдруг поняв, что она сказала больше, чем хотела.
      Но гестаповцы остановились.
      – Спасибо, фрау Марелли. Мы вас сейчас отвезем на машине домой. Кстати воспользуемся случаем и ознакомимся с вашей квартирой.
      Оверкамп не знал, свистеть ему или шипеть, когда в Вестгофен пришло донесение, что в квартире фрау Марелли найдена фуфайка, которую беглец Георг Гейслер выменял на куртку у лодочника. Гейслер мог бы уже быть водворен обратно в Вестгофен, если бы они не положились на показания этого болвана, ученика-садовода. Собственной куртки не узнать! Неужели это возможно? Или тут что-то есть? Значит, Гейслер все-таки вернулся в родной город. Оставался вопрос, продолжает ли он там скрываться, ожидая, когда представится возможность перебраться за границу, или же, запасшись новой одеждой, а может быть, и деньгами, уже смылся оттуда? Все дороги, которые вели из города, перекрестки, вокзалы, мосты, переправы охранялись так зорко, словно началась война. В объявлениях о побеге сумма за поимку каждого беглеца была повышена до пяти тысяч марок.
      Как Георг ночью и предвидел, его родной город и все, кто был вплетен в его жизнь, та группа людей, которая окружает человека и проходит с ним через жизнь, – родные, учителя, девушки, наставники и друзья, – стали петлями предательской сети, живыми капканами. И с каждым новым мероприятием полиции эта сеть стягивалась все туже.
      Деревцо-то прямо для Гейслера выросло, радовался Фаренберг. А поперечную доску молено прибить и пониже, придется уж ему согнуться. Внутренний голос подсказывает Фаренбергу, что в конце недели Гейслер получит возможность отдохнуть здесь от перенесенных испытаний.
      – Ну уж, ваш внутренний голос! – отозвался Оверкамп с легким презрением. Он взглянул на Фаренберга профессиональным взглядом следователя: «Да, этот почти готов».
      Фаренберг женился во время войны, когда был еще очень молодым. Его пожилая жена и две почти взрослые дочери жили вместе с его родителями в Зелигенштадте, в том доме на Рыночной площади, в подвальном этаже которого и помещалась контора по прокладке труб. Старший брат, водопроводчик, погиб на войне. Фаренберг хотел стать юристом, но война и тревожное время помешали ему восполнить усердием то, на что не хватало способностей и ума. Вместо того чтобы заниматься вместе с отцом прокладкой труб, он предпочел обновлять Германию, брать с штурмовиками маленькие городки, в том числе и свой родной городок, в котором он раньше считался лодырем, – обстреливать рабочие кварталы, избивать евреев и, наконец, вопреки всем мрачным пророчествам отца и соседей, время от времени являться в отпуск в парадной форме, с деньгами в кармане, с охраной и прочими атрибутами власти.
      Из всех призраков, посещавших Фаренберга за последние три ночи, самым жутким был его собственный двойник в синей блузе водопроводчика, продувающий засоренную канализационную трубу. Веки его горели после бессонных ночей. Последнее донесение, что фуфайка найдена, показалось ему ответом на его ночные молитвы о том, чтобы беглецы были пойманы, и обещанием, что он не будет подвергнут самой страшной из кар – лишению власти.
 
      Прежде всего нужно наесться досыта, сказал себе Георг, иначе я упаду. В нескольких шагах отсюда должна быть закусочная, возле трамвайной остановки. Его мучила колющая боль под ложечкой, точно ему под ребро кинжал всадили и Георг вот-вот упадет ничком. Вдруг все поплыло перед глазами. С ним это бывало в лагере после особенно мучительных допросов. А потом, когда все кончалось, его охватывало даже какое-то недоумение, словно ничего и не было, словно кинжал незаметно вытащили. Но сейчас его охватил гнев. Нет, иначе представлял он себе свою гибель – в борьбе, с громкими угрожающими выкриками, на которые сбегутся люди.
      А так – какой смысл? Он уже снова был на ногах. Встряхнул пальто, отсыревшее и помятое, и двинулся дальше по Верхнемайнской набережной. Забавно было бы остаться здесь, лежать мертвым под забором, пусть рыщут по всему городу.
      Каким молодым вдруг показался Георгу этот город, каким тихим и чистым! Он медленно выступал из тумана, точно плод из кожуры, в брызгах нежнейшего света, и не только деревья и газоны, даже мостовая была свежа, как утро. Георг рассудительно и трезво говорил себе, что побег из лагеря – это все равно очень важный факт, чем бы дело ни кончилось. Может быть, Валлау уже перемахнул границу, подумал он. Беллони-то наверное… Видимо, у него тут куча друзей. Какую же я совершил ошибку? Отчего я застрял здесь? Улицы на окраине еще пусты. Но за театром уже чувствуется жизнь, словно день занимается в центре города. Когда Георг вошел в закусочную, услышал запах кофе и супов, увидел под стеклом хлеб и тарелки с кушаньями, он от голода и жажды забыл и страх и надежду. Он разменял у кассирши марку из денег Беллони. Как мучительно медленно приближался бутерброд к отверстию автомата! И как трудно было ждать, пока чашка под тоненькой ниточкой кофе наконец наполнится!
      В закусочной было довольно много народу. Два молодых парня в фуражках газового общества отнесли свои чашки и тарелки на один из столов, к которому были прислонены их сумки с инструментами. Они ели и болтали, но вдруг один умолк на полуслове. Он не заметил, что его спутник с удивлением смотрит на него и оборачивается, следуя за его взглядом.
      Тем временем Георг насытился. Он вышел из закусочной, не глядя ни вправо, ни влево. При этом он слегка задел того самого парня, который при виде его вздрогнул.
      – Ты что, знаешь его? – спросил товарищ.
      – Фриц, – сказал первый, – ты тоже его знаешь. Знал раньше.
      Товарищ посмотрел с сомнением.
      – Так ведь это же Георг, – продолжал первый громко, не в силах сдержаться. – Да, Гейслер, беглец.
      Тогда другой сказал с полуулыбкой, покосившись на приятеля:
      – А ведь ты мог бы на этом заработать.
      – Мог бы? А ты мог бы?
      Вдруг они посмотрели друг другу в глаза тем странным взглядом, какой бывает у глухонемых или у очень умных животных, у всех созданий, чей разум на всю жизнь заперт в тюрьму и не может выражать себя посредством слов. Тогда в глазах второго что-то вспыхнуло, что-то развязало ему язык.
      – Нет, – сказал он, – и я бы не мог. – Они собрали свои инструменты. Когда-то они были добрыми друзьями, затем наступили годы, когда ни о чем серьезном нельзя было говорить из страха выдать себя, если друг изменился. Теперь выяснилось, что оба они остались прежними. Из буфета они снова вышли друзьями.

      Хотя Элли и была отпущена, полиция неусыпно следила за ней день и ночь, надеясь через нее напасть на след ее бывшего мужа, если он в городе и попытается связаться с прежней семьей. И вчера вечером, в кино, с нее ни на минуту не спускали глаз. Всю ночь подъезд ее дома был под наблюдением. Сетка, накинутая на ее хорошенькую головку, не могла быть плотнее. Но, как говорится, даже самая плотная сеть состоит из дырок. Было замечено, что Элли в антракте болтала с незнакомым парнем, сидевшим рядом с ней, а по пути домой, да и в самом кино, раскланивалась с десятком знакомых, причем один из них поджидал ее у выхода и проводил домой. Оказалось, вполне безобидный парень, сын трактирщика.
 
      Марнеты очень удивились, когда Франц рано утром предложил перед работой доставить кузину, тетку и яблоки на рынок. За последнее время он не баловал их вниманием.
      Когда они сошли вниз, Франц уже был занят укладкой.
      – Успеется, напейся спокойно кофе, – сказала Августа. Когда наконец повозка загромыхала под гору, в небе еще сияли месяц и звезды.
      Лежа в своей каморке, где крепко пахло яблоками, хотя яблоки были с вечера упакованы, Франц всю ночь ломал голову над вопросом: будь я на месте Георга, если он действительно здесь, к кому бы я обратился? И подобно тому как полиция на основе всех своих актов, картотек и протоколов и всех своих сведений о прежней жизни беглеца набрасывала на город все более частую сеть, точно так же и Франц плел свою сеть, становившуюся с часу на час все гуще, по мере того как в его памяти возникали один за другим все те, кто, насколько ему было известно, имел когда-либо связь с Георгом. Среди них были и такие, от которых не осталось следов ни в официальных документах, ни в формулярах. Ему нужны были другого рода знания, чтобы всех их поднять в своей памяти. Конечно, были среди них и такие, которые фигурировали в материалах полиции. Только бы он не пошел к Бранду, думал Франц. Говорят, Бранд работал здесь четыре года назад. И не к Шумахеру. Шумахер даже донести может. Тогда к кому же? К толстой кассирше, с которой Георг сидел когда-то на скамеечке, после разрыва с Элли? К учителю Штегрейфу, у которого он иногда бывал? К маленькому Редеру? Георг был к нему так привязан, это был его товарищ по школе и по футболу. К одному из братьев Георга? Ненадежные парни, да и, кроме того, за ними, наверно, следят.
      Марнеты торговали нерегулярно на одном из рынков Гехста; лишь весной, когда можно было найти только парниковые овощи, они вывозили свои первые овощи с грядок во Франкфурт на большой крытый рынок да осенью – лучшие сорта яблок. Они были настолько состоятельны, что могли не продавать по мелочам, и придерживались правила – сначала себе, потом людям. Если иной год не хватало наличных, один из сыновей всегда мог подработать на фабрике.
      Здоровенная Августа помогла Францу разгрузить яблоки. Фрау Марнет аккуратно разложила товар. Держа в одной руке ножичек, а в другой разрезанное на пробу яблоко, она ждала своего главного покупателя.
      Если Элли намеревается прийти, думал Франц, то ей пора уже быть здесь. Перед ним то и дело мелькали в толпе то плечо, то шляпка, то еще что-нибудь, что могло бы принадлежать Элли. Наконец он увидел ее лицо, худое и бледное от усталости, или ему почудилось, что увидел. Оно тотчас же исчезло за пирамидой из корзин. Неужели он ошибся? Но нет, оно приближалось в толпе, словно рывками, точно кто-то решил, хотя и с некоторым колебанием, все-таки исполнить желание его сердца.
      Элли поздоровалась только легким движением бровей. Он удивился, как хорошо она усвоила его наставления, с каким искусством начала разыгрывать покупательницу. Словно не зная, что Франц принадлежит к семье Марнетов, она упорно повертывалась к нему спиной. Медленно разжевывала ломтик яблока. Усиленно торговалась, прицениваясь к корзинке, которая, по расчетам фрау Марнет, должна была остаться от оптовика. Подобно всем когда-либо удававшимся обманам, эта инсценировка удалась ей потому, что Элли была в ней действительно заинтересована. Яблоки ей поправились, тем более она не хотела переплачивать за них. Она не сумела бы искусней притворяться, даже если бы знала, как неотступно за ней следят.
      Молодого человека с усиками, которого Элли могла уже заприметить, сменила толстая особа, с виду сиделка или учительница рукоделья. Однако усатый не ушел, он все еще участвовал в группе наблюдателей: его пост был в кондитерской. Идя сюда, Элли то и дело оглядывалась, не следят ли за ней, как предполагали отец и Франц. Она решила, что сыщик должен идти за ней по пятам и что это непременно мужчина. Но она никого не заметила, кроме круглой, как шар, добродушной женщины, которая, впрочем, тоже скоро исчезла – на условленном месте ее сменил новый агент. Пока, однако, все шло гладко, па Франца никто не обращал внимания. Элли обсуждала покупку, и этот разговор явно не служил маскировкой для чего-то другого. С Францем она вообще не разговаривала. Единственные его слова были обращены к фрау Марнет: «Корзинки можно пока оставить у Берендсов, я после смены привезу их, мне все равно придется еще раз приехать в город». Августа, конечно, смекнула, откуда такая предупредительность, но что покупательница и есть та девушка, из-за которой Франц во второй раз намерен приехать в город, это ей и на ум не пришло. Правда, ее мнение об Элли уже было составлено: тоща, как спаржа, шляпа грибом, ну прямо спаржа в кудряшках. Если она по будням в этакой блузке разгуливает, какая же на ней блузка в воскресенье? Когда Элли ушла, она сказала Францу:
      – Ну, этой на юбку много материала не потребуется, и то выгодно.
      Франц сдержал свои чувства и ответил:
      – Не у всякой такие бедра, как у Софи Мангольд.
 
      Георг дожидался двадцать третьего номера на остановке у театра. Только бы вон из города. Город, казалось, душил его. Это пальто Беллони, в котором вчера он чувствовал себя так уверенно, сегодня жгло его. Снять? Засунуть под скамейку? Есть одна деревня, в двух часах от Эшерсгейма, нужно доехать до конечной остановки по Эшерсгеймскому шоссе. Но вот как название этой деревни? Там жили еще эти старики, в военные годы я ездил к ним на каникулы, я и потом навещал их. Как их фамилия? Господи, а как название деревни? Все я перезабыл. Вот куда я поеду. Там я отдышусь. Такие старики, они ничего не знают. Милые мои, как же вас зовут? Мне необходимо там передохнуть. Господи, все имена из головы вылетели…
      Он сел на двадцать третий. При любых обстоятельствах необходимо выбраться из города. Но за конечной остановкой всегда следят. Он взял со скамьи забытую кем-то газету. Развернул ее, спрятал лицо. Его взгляд скользил по заголовкам, выхватывая тут фразу, там фото.
      Ни заряженная электричеством колючая проволока, ни часовые, ни пулеметы не могли помешать вестям с воли просачиваться в Вестгофен. Таковы уж были люди, которых здесь держали взаперти, – если они знали о творившихся в далеком мире событиях не больше, то, во всяком случае, представляли их яснее и разбирались в них лучше, чем разбирались люди во многих деревнях, во многих городских квартирах. Точно по какому-то закону природы, какой-то общей системой кровообращения эта кучка заключенных в кандалы, истерзанных людей была связана с живым пульсом мировых событий. Когда в трамвае Георг заглянул в газету, на четвертое утро после своего побега, – шла та неделя октября, когда Испания сражалась за Теруэль и японцы вторглись в Китай, – он не был особенно удивлен: значит, вот как обстоят дела. Эти заголовки говорили о давних историях, некогда потрясавших его душу. Но сейчас для него существовало только текущее мгновение. Он повернул страницу, его взгляд сразу упал па три фото. Они были мучительно знакомы, на миг он отвел глаза. Фюльграбе, Альдингер и он сам. Он поспешно сложил газету совсем маленьким квадратиком. Сунул в карман, торопливо взглянул направо, налево. Старик, стоявший с ним рядом, посмотрел на него очень пристально, так почудилось Георгу. Георг вдруг соскочил с трамвая.
      Лучше я не поеду в трамвае, сказал он себе; в трамвае как в тюрьме. Я уйду из города пешком. Когда oн проходил через центр, он схватился за сердце – оно куда-то метнулось, но затем снова стало биться спокойнее, Он спешил все дальше, без страха, без надежды. Что случилось с моей головой? Если я не вспомню деревню, я пропал, а если вспомню – может быть, тем вернее пропал. Может, им там уже все известно и они не захотят рисковать. Он пробежал мимо музея, миновал маленький рынок, затем Эшенгеймергассе, прошел мимо здания «Франкфуртер цейтунг». Добежал до Эшенгеймской башни, перешел на ту сторону улицы. Теперь он спешил еще больше, ощущение угрозы, охватившее его существо, все усиливалось. В его сознании жила одна мысль: за мной следят. Но страх прошел – больше того, его сменило спокойствие, уверенность именно от того, что враг тут; все чувства Георга обострились: он как бы ощущал затылком два глаза, которые с той стороны улицы, под башней, неотступно следят за ним. Вместо того чтобы идти вдоль рельсов, он свернул в какой-то сквер. Вдруг он остановился. Он принудил себя обернуться. От группы людей на остановке перед башней отделился кто-то и направился к Георгу. Они улыбнулись друг другу, пожали руки. Этот человек был Фюльграбе, – пятый из семи беглецов. Он был шикарен, как манекен из магазина готового платья. Что перед этим желтое пальто Беллони! Зачем он здесь? Фюльграбе ведь поклялся, что никогда не вернется в этот город. Черт его знает, почему он изменил своему решению. Этот человек всегда найдет себе лазейку. Они стояли друг перед другом, расставив локти, точно все еще здороваясь. Наконец Георг сказал:
      – Зайдем сюда вот.
      Они сели на залитую солнцем скамью сквера. Фюльграбе сгребал песок носком башмака. И башмаки на нем были такие же элегантные, как и костюм. Быстро он себе все это раздобыл, подумал Георг.
      Фюльграбе сказал:
      – Знаешь, куда я как раз собирался?
      – Нет. Куда?
      – На Майнцерландштрассе.
      – Зачем? – спросил Георг.
      Он запахнул пальто, чтобы не прикасаться к пальто Фюльграбе. «А может, это вовсе не Фюльграбе?» – пронеслось в его сознании.
      Фюльграбе тоже запахнул пальто.
      – А ты забыл, что находится на Майнцерландштрассе?
      – Верно, забыл, – сказал Георг устало.
      – Гестапо, – сказал Фюльграбе. Георг молчал. Он ждал, когда рассеется это странное видение.
      Фюльграбе начал:
      – Слушай, Георг, знаешь ты, что происходит в Вест-гофене? Знаешь ты, что они уже всех переловили, кроме тебя, меня и Альдингера?
      Перед ними на песке, в ярком солнце, их две тени сливались. Георг сказал:
      – Откуда ты знаешь? – Он еще дальше отодвинулся от Фюльграбе, чтобы тени четко отделялись друг от друга.
      – Ты что же, ни в одной газете не видел?
      – Видал, там…
      – Вот посмотри.
      – Кого же они разыскивают?
      – Тебя, меня и Дедушку. Его-то уж, наверно, удар хватил, и он валяется где-нибудь в канаве. Долго ему не выдержать. – Он вдруг потерся головой о плечо Георга. Георг закрыл глаза. – Если бы еще кто-нибудь уцелел, они бы и его приметы описали. Нет, нет, всех остальных они поймали. Они поймали Валлау, и Пельцера, и этого, как его, Беллони. А крики Бейтлера я сам слышал.
      Георг хотел сказать: я тоже. Его рот открылся, но он не в силах был издать ни звука. То, что сказал Фюльграбе, – правда, безумие и правда. И он крикнул:
      – Нет!
      – Ш-ш… – сказал Фюльграбе.
      – Это неправда, – сказал Георг. – Это невозможно, они не могли поймать Валлау. Он не из тех, кого можно поймать.
      Фюльграбе засмеялся.
      – А как же он очутился в Вестгофене? Милый, милый Георг! Мы все с ума посходили, а Валлау больше всех. – Он добавил: – Ну, а теперь с меня хватит.
      – Чего хватит? – спросил Георг.
      – Да этого сумасшествия. Что касается меня, то я отрезвел. Я явлюсь.
      – Куда явишься?
      – Я явлюсь, – повторил Фюльграбе упрямо. – На Майнцерландштрассе. Я сдамся, это самое разумное. Я хочу сохранить свою голову, я пяти минут больше не выдержу этой свистопляски, а в конце концов меня все равно сцапают. Это уж как пить дать. – Он говорил спокойно, все спокойнее. Он нанизывал слово за словом, рассудительно и однотонно: – Это единственный выход. Тебе ни за что не перейти через границу. Невозможно. Весь мир против тебя. Просто чудо, что мы оба еще на свободе. Вот мы добровольно с этим чудом и покончим, прежде чем нас поймают, а тогда уж всем чудесам конец. Тогда спокойной ночи. Ты представляешь себе, что Фаренберг сделает с теми, кого поймают? Вспомни Циллига, вспомни Бунзена, вспомни «площадку для танцев».
      От этих слов Георга охватил ужас – ужас, с которым невозможно бороться, от которого заранее каменеешь. Фюльграбе, видимо, только что побрился. Его жидкие волосы были прилизаны, от них пахло парикмахерской. Да верно ли, что это Фюльграбе?
      – Значит, ты все-таки помнишь, – продолжал тот, – помнишь, что они сделали с Кербером, когда прошел слух, будто он задумал бежать? А он и не думал. А мы бежали.
      Георг почувствовал, что дрожит. Фюльграбе посмотрел на него, затем продолжал:
      – Я сейчас же туда отправлюсь. Поверь мне, Георг. Это самое лучшее. И ты пойдешь со мной. Я как раз собирался. Сам бог свел нас с тобой. Факт.
      Его голос сорвался. Он дважды кивнул головой.
      – Факт, – повторил он и снова кивнул.
      Георг внезапно выпрямился.
      – Ты с ума сошел, – сказал он.
      – Увидим, кто из нас двоих с ума сошел, – отозвался Фюльграбе и с той особой спокойной рассудительностью, из-за которой он в лагере заслужил славу уравновешенного человека, никогда не повышавшего голос, продолжал: – Собери-ка остатки разума, мой милый. Взгляни-ка правде в лицо. Очень неприятные вещи тебя ждут, если ты не пойдешь со мной, дружочек, уверяю тебя! Факт! Ну, идем!
      – Нет, ты окончательно спятил, – сказал Георг. – Да они животы надорвут, если ты явишься! Ты что думаешь?
      – Смеяться будут? Пускай смеются. Но пусть меня оставят жить. Оглянись кругом, дружочек. Ведь ничего другого тебе не остается. Если тебя сегодня не сцапают, Так сцапают завтра, и ни одному псу до тебя дела нет. Эх, дружок, дружок! В этом мире много кой-чего изменилось. Это самое-самое-самое разумное. Это единственное, что нас спасет. Идем, Георг.
      – Ты окончательно спятил…
      До сих пор они сидели одни на скамейке. Теперь к ним подсела женщина в чепце медицинской сестры. Осторожным привычным движением покачивала она детскую коляску. Роскошная коляска, набитая подушками, кружевами, бледно-голубыми бантами, а в ней – крошечное спящее дитя, очевидно спящее еще недостаточно крепко. Она поставила колясочку так, чтобы на нее падало солнце, вынула шитье. Бросила быстрый взгляд на обоих мужчин. Она была на вид, что называется, женщина в соку, не молодая и не старая, не красивая и не безобразная. Фюльграбе ответил на ее взгляд не только взглядом, но и кривой улыбкой, какой-то жуткой судорогой всего лица. Георг видел это, ему стало гадко.
      – Пойдем, – сказал Фюльграбе. Он встал. Георг схватил его за руку. Фюльграбе вырвался движением более резким, чем то, каким Георг схватил его, и задел Георга рукой по лицу. Он наклонился над Георгом и сказал: – Кто не хочет слушать советов, тот пеняй на себя. Прощай, Георг.
      – Постой, подожди минутку, – сказал Георг. Фюльграбе действительно еще раз опустился на скамью. Георг сказал: – Не делай этого, не делай такого безумия. Самому в петлю лезть! Да ведь тебя сразу прикончат. Ведь они еще никогда никого не пожалели. Ведь на них ничего не действует. Одумайся, Фюльграбе! Фюльграбе!
      Близко придвинувшись к Георгу, Фюльграбе сказал совсем другим, печальным голосом:
      – Милый мой Георг! Пойдем. Ты же был хорошим товарищем. Ну пойдем со мной. Очень уж страшно идти туда одному!
      Георг посмотрел на рот, откуда исходили эти слова, рот с редкими зубами, которые, вследствие слишком больших промежутков, казались чересчур крупными, зубы скелета. Его дни, конечно, сочтены. Вероятно, даже часы. Он уже помешанный, думал Георг. Он горячо желал, чтобы Фюльграбе поскорее ушел и оставил его одного и в здравом уме. Вероятно, Фюльграбе то же самое подумал о Георге. Ошеломленный, он взглянул на Георга, словно только сейчас понял, с кем, собственно, имеет дело. Затем встал и зашагал прочь. Он исчез за кустами так быстро, что Георгу вдруг показалось, будто эта встреча ему только померещилась.
      Его опять потряс приступ страха, такого же внезапного и бурного, как тогда, среди ивняка, в первые часы побега. Ледяной озноб трепал его тело и душу. Всего три минуты, но это был один из тех приступов, от которых человек седеет. В тот раз на нем была арестантская одежда и выли сирены, теперь было еще хуже. Смерть была так же близко, но не за спиной, а везде. Он не мог ускользнуть от смерти, он физически ощущал ее, как будто сама смерть – это что-то живое, как на старых картинах, – существо, притаившееся вон там, за клумбой с астрами или за детской коляской, сейчас оно выйдет оттуда и прикоснется к нему.