– Ну, пора закрывать лавочку, господин Меттен-геймер! – крикнул непринужденно и весело помощник старшего мастера Фриц Шульц. Но он целых полчаса готовился к этому восклицанию. И Меттенгеймер ответил именно так, как его помощник и ожидал:
      – Уж это предоставьте мне, Шульц.
      – Дорогой Меттенгеймер, – сказал Шульц, скрывая улыбку, так как был очень привязан к этому старику, сидевшему раскорякой на стремянке, с таким суровым лицом и уныло обвисшими усами, – господин штандартенфюрер Бранд вас, пожалуй, орденом наградит. Сходите-ка! Все действительно закончено.
      – Все закончено? – повторил Меттенгеймер. – Ничего подобного. Скажите лучше, настолько закончено, что Бранд не заметит, чего еще не хватает!
      – Ну вот!
      – Моя работа должна быть безукоризненной, на кого бы я ни работал – на Бранда или на Шмидта.
      Смеющимися глазами Шульц посмотрел на Меттен-геймера, сидевшего на стремянке, точно белка на ветке. Старик, видимо, был преисполнен горделивого сознания, что он добросовестно работает на какого-то требовательного, хотя и незримого заказчика.
      Когда Шульц прошел по пустым, уже заигравшим яркими красками комнатам, он услышал, как возле лестницы ворчали рабочие, а Штимберт, нацист, твердил что-то насчет самоуправства Меттенгеймера.
      Шульц спросил спокойно, смеясь одними глазами:
      – Разве вы не хотите поработать еще полчасика ради вашего штандартенфюрера?
      Другие тоже ухмылялись. Лицо Штимберта мгновенно изменилось. А лица у рабочих были довольные и смущенные. В дверях первой комнаты, выходившей на лестницу, стояла Элли, она неслышно поднялась наверх. Позади Элли стоял, улыбаясь, маленький ученик, заметавший мусор.
      Она спросила:
      – Мой отец еще здесь? Шульц крикнул:
      – Господин Меттенгеймер, к вам дочка!
      – Которая? – крикнул Меттенгеймер со стремянки.
      – Элли! – отозвался Шульц.
      Откуда он знает, как меня зовут, удивилась Элли.
      Точно юноша, Меттенгеймер быстро спустился со стремянки. Уже много лет Элли не заходила к нему на работу; гордость и радость словно омолодили его, когда он увидел свою любимицу в этом пустом, готовом для въезда хозяев доме, одном из тех многочисленных домов, которые он в своих мечтах отделывал для нее. Он тут же заметил в глазах Элли горе и усталость, от которой ее лицо казалось еще нежнее. Меттенгеймер повел ее по комнатам, показывая все.
      Маленький ученик первым оправился от смущения и прищелкнул языком. Шульц дал ему подзатыльник. Другие сказали:
      – Вот так персик! Как этот старый хрен ухитрился произвести на свет такую девочку?
      Шульц быстро переоделся. Он последовал на некотором расстоянии за отцом и дочерью, которые шли под руку по Микельштрассе.
      – Вот что случилось этой ночью, – рассказывала Элли. – И они опять придут за мной, может, даже нынче. Как я услышу шаги, так вздрагиваю. Я так устала.
      – Успокойся, доченька, – утешал ее Меттенгеймер. – Ты ничего не знаешь, вот и все. Думай обо мне. Я тебя никогда не покину. Ну, а сейчас хоть на полчасика забудь про все это. Давай-ка зайдем сюда. Какого мороженого ты хочешь?
      Элли охотнее выпила бы чашку горячего кофе, но зачем портить отцу удовольствие? Он всегда водил ее есть мороженое, когда она еще была девочкой. Он спросил:
      – С вафлями?
      В эту минуту в кафе вошел Шульц, первый помощник Меттенгеймера, и подошел к их столику.
      – Вы ведь завтра утром будете на работе, Меттенгеймер? – спросил он.
      С удивлением Меттенгеймер ответил:
      – Ну да, конечно.
      – Значит, увидимся, – сказал Шульц. Он помедлил, ожидая, не пригласит ли его Меттенгеймер за свой столик. Затем пожал руку Элли, прямо глядя ей в глаза. Элли ничего не имела бы против общества этого ловкого и красивого малого, с таким приятным, открытым лицом. Сиденье с глазу на глаз с отцом начинало тяготить ее. Но Меттенгеймер только досадливо взглянул на Шульца, и тот простился.

      – Вы что, или с женой поссорились, господин Редер, что предпочитаете сидеть тут с нами? – спросил Финк, хозяин пивной.
      – Мы с моей Лизель не можем поссориться. И все-таки она меня сегодня вечером домой не пустит, если я не принесу ей контрамарки. Ведь завтра финальный матч Нидеррад – Вестенд! Вот почему я даю вам заработать спозаранку, господин Финк. – Пауль ждал Фидлера уже больше часу. Он выглянул на улицу. Уже горят фонари. Фидлер хотел быть в шесть, но просил Пауля, в случае опоздания, непременно дождаться его.
      В окне пивной стояли две кружки в виде гномов с колпачками на голове. Кружки уже стояли тут, когда он мальчиком заходил с отцом в эту пивную. Какими глупостями занимаются люди, подумал Пауль, глядя на эти кружки, как будто сам он уже принадлежал к тому миру, где люди не занимаются такими глупостями; вот мой отец – это был человек. Отец Пауля, такой же коротышка, умер сорока шести лет от последствий малярии, подхваченной на фронте. Одного мне еще хочется, говорил отец, это поехать в Голландию, в Амеронген, и наложить кучу перед дверью Вильгельма.
      А я бы сейчас охотнее всего съел свиную отбивную с кислой капустой, подумал Пауль. Но не могу же я доставить Лизель еще и это огорчение и проесть ее воскресные деньги. Он заказал второй стакан светлого. Вон идет Фидлер, пронеслось в сознании Пауля, он никого не нашел. Лицо Фидлера было строго и замкнуто. Сначала он как будто не заметил Пауля. Но, стоя с равнодушным видом у стойки, Фидлер почувствовал на себе его упорный взгляд. Уже собираясь уходить, он наконец подошел к Редеру, хлопнул его по плечу и, точно случайно, присел на краешек ближайшего стула.
      – В восемь пятнадцать около «Олимпии», где стоянка машин, маленький голубой «опель». Вот номер. Пусть прямо садится. Его будут ждать. А теперь слушай внимательно, я хочу знать, все ли удалось как следует. Если к тебе на квартиру придет моя жена, какую выдумать для Лизель причину, почему она зашла?
      Пауль только теперь отвел свой взгляд от Фидлера. Он посмотрел перед собой, затем сказал:
      – Рецепт сладкого теста для лапшевника.
      – Объясни жене, что ты дал мне попробовать ее лапшевника. Если моя жена придет за рецептом и с Гейслером все будет благополучно, скажи ей: ты надеешься, что лапшевник нам понравится; если дело сорвется, скажи: есть – ешьте, но не расстройте себе желудок.
      – Я сейчас прямо пойду и повидаю Георга, – сказал Пауль. – Не посылай жену раньше, чем через два часа.
      Фидлер тут же встал и вышел. Он снова слегка сжал плечо Пауля. А Пауль просидел еще несколько мгновений, словно оцепенев. Он все еще чувствовал, как рука Фидлера сжимает ему плечо – едва уловимый знак безмолвного уважения, братского доверия, прикосновение, проникающее в человека глубже, чем изъявление самой сильной нежности. Он только теперь понял всю важность сообщенной ему Фидлером вести. За соседним столом кто-то свертывал цигарку.
      – Дай-ка и мне табачку, камрад, – сказал Пауль.
      Во время безработицы он курил какую-то дрянь, чтобы заглушить голод, а затем по просьбе Лизель перестал курить, нагоняя экономию. Небрежно свернутая козья ножка раскрошилась у него между пальцами.
      Он вскочил. У него не хватило терпения дожидаться на остановке, он предпочел пойти в город пешком. Когда мимо него плыли улицы и люди, у него было чувство, что и он участвует в событиях этой жизни. Редер постоял в темной подворотне, ожидая, чтобы успокоилось сердце. Он прижался к стене, пропуская кучку людей, входивших в пивную. С улицы доносился шум субботнего вечера. Пауль тоже по субботам норовил сбежать от своей Лизель на несколько часов в пивную, ведь предстоит длинное воскресенье, которое они проведут вместе. Во дворе было еще многолюднее, чем вчера. Пауль издали увидел Георга, он сидел на земле и орудовал молотком при свете ручного фонаря. Приблизительно в это же время Пауль вчера привел его сюда. Окошко в гараже было освещено – значит, хозяйка у себя.
      Услышав за собой шаги, Георг наклонил голову еще ниже, как делал обычно теперь. Он бил молотком по куску жести, который давно был выровнен, а потом от ударов опять погнулся, и снова выравнивал его. Георг почувствовал, что кто-то остановился сзади.
      – Эй, Георг! – Он быстро поднял голову. Затем быстро опустил ее и дважды легко ударил молотком. В лице Пауля он подметил что-то, от чего можно было обезуметь. Прошли две мучительно долгие секунды. Он не мог понять выражения на лице Пауля: сочетание торжественнейшей серьезности с веселым задором. Пауль опустился рядом с ним на колени и пощупал жесть. – Все в порядке, Георг, – сказал Пауль. – Будь возле бокового входа в «Олимпию» в восемь пятнадцать. Маленький голубой «опель». Вот номер. Сразу же садись.
      Георг снова погнул молотком выпрямленный край жестяного листа.
      – Кто такой?
      – Не знаю.
      – Сомневаюсь, идти ли.
      – Ты должен. Не беспокойся. Я знаю человека, который это устроил.
      – Как его зовут?
      Пауль ответил нерешительно:
      – Фидлер.
      Георг судорожно стал рыться в памяти – перед ним развернулась вереница фамилий и лиц. Но этой там не было. Пауль настаивал:
      – Абсолютно надежный человек.
      – Я пойду, – сказал Георг.
      – А я забегу к тетке и договорюсь, что мы отправимся ко мне за вещами.
      Пауль почувствовал большое облегчение, когда выяснилось, что тетка не возражает. Она сидела у огромного стола, занимавшего почти всю комнату. Лампа, свисавшая с потолка, была низко опущена и озаряла ее густую, похожую на белое пламя гриву. На столе лежала приходо-расходная книга, проспекты, календарь и несколько писем под тяжелым малахитовым пресс-папье. Почетное место занимала малахитовая глыба, в нее были вделаны часы, чернильница в виде горного источника, ущелье для ручек и карандашей. Когда хозяйке было шестнадцать лет, прибор ей, верно, очень нравился. Это был обыкновеннейший в мире письменный стол, обыкновеннейшая контора. Необычной была только сидевшая здесь женщина. Из этой конторы, куда ее забросила судьба, из этого предприятия она сделала все, что могла. Весь двор был свидетелем того, как немилосердно ее колотил муж. И весь двор стал свидетелем того, как она начала давать ему сдачи. На войне были убиты и муж и возлюбленный. И ребенок, задохшийся от коклюша вот уже двадцать лет как лежит на кладбище урсулинок в Кенигсштейне. Когда она возвратилась в контору, по тому, как на нее глазел и пялился весь двор, она поняла, что ее секреты всем известны. А шоферы подумали: даже ее скрутило! Тогда она затопала на них и прорычала:
      – Вас что – глазеть нанимали? Живо! Живо! – И с этой минуты все имевшие с ней дело не знали покоя. А она – меньше всех.
      Быть может, вот только сейчас, быть может, вечером? Нельзя же запретить этому человеку идти к Редерам за своим тряпьем! И почему Пауль сразу не прихватил вещи? Нет, уж пусть отправляется с богом и притащит свое добро. Что касается платы, ну, мы поговорим об этом опять, когда он здесь окончательно обоснуется. Он мне нравится. Я уж заставлю его разговориться. Он славный. Мы с ним из тех стран, где дует ледяной ветер, и поэтому какой-то сквознячок нам нипочем. Одним словом – земляки. Сейчас главное – чтобы он сюда окончательно перебрался. Будет спать в чулане при гараже. Возьмет складную кровать покойного Грабера – все равно стоит без пользы.
      Пауль возвратился к Георгу.
      – Ну, Георг…
      Георг ответил:
      – Да, Пауль?
      Пауль все не решался оставить его, но когда Георг сказал: «Иди, иди», – он ушел, не оглядываясь, не прощаясь, и втихомолку выбрался на улицу. Обоих сразу охватила томительная и жгучая тоска, какую испытывают люди, предчувствуя, что никогда больше не встретятся.
      Георг встал так, чтобы видеть часы в комнате за пивной. Несколько минут спустя из конторы вышла фрау Грабер.
      – Ну, кончай, – сказала она, – иди за своим барахлом.
      – Лучше я сначала здесь все доделаю, – сказал Георг, – а тогда и переночую у Редеров.
      – У них корь.
      – У меня была корь, обо мне не беспокойтесь.
      Она продолжала стоять позади Георга, но торопить его у нее не было оснований.
      – Пойдем, – вдруг сказала она, – спрыснем твое • новое место.
      Он вздрогнул. Только в этой части двора перед гаражом, за работой, он чувствовал себя сравнительно в безопасности. Он боялся, что в последнюю минуту его задержит какая-нибудь случайность.
      – После этого несчастного случая я дал зарок не пить, – сказал он.
      Фрау Грабер рассмеялась:
      – И долго ты будешь держать зарок?
      Он как будто задумался, затем сказал:
      – Еще три минуты.
      Их шумно встретили в переполненной пивной. Тетка Катарина была здесь завсегдатаем. После короткого взрыва приветственных возгласов на них перестали обращать внимание. Они подошли к стойке.
      Вдруг Георг заметил пожилую пару: муж и жена. Они сидели, зажатые другими посетителями, перед стаканами пива, оба дородные, оба довольные. Господи, да это же Клапроды, те самые Клапроды. Он мусорщиком работал, чего это они тогда не поделили, когда у них вышел такой скандал? Они чуть в волосы друг другу не вцепились, а потом оба обозлились на нас, оттого что мы не могли удержаться от смеха. Но только чур, ко мне не поворачиваться! Милые Клапроды, вот я еще раз и увидел вас. Но только не вздумайте повернуться ко мне.
      – Твое здоровье, – сказала фрау Грабер. Они чокнулись. Теперь он уже не отвертится, решила она, теперь уже все решено.
      – Так. Ну, я пошел к Редерам. Спасибо, фрау Грабер! Хейль Гитлер! До скорого!
      Он вернулся в гараж и переоделся. Аккуратно сложил чужой комбинезон. Он подумал: скоро я верну тебе твое пальто и все твои вещи. Я разыщу тебя, где бы ты ни был. Я пойду вечером в цирк. Я посмотрю на твои фокусы, на твое знаменитое сальто. А потом я подожду тебя, и мы расскажем друг другу, как мы спаслись. Я хочу все знать о тебе, мы станем друзьями. Ах да, Фюльграбе говорит, что ты умер. Но мало ли что болтает Фюльграбе.
      Перед тем как выйти на улицу, Георг нерешительно помедлил в воротах. У него было такое чувство, словно он оставил во дворе что-то важное, что-то необходимое. Он думал: ничего я там не оставил. Я на улице. Я прошел уже три улицы. Я все-таки выбрался с этого двора. Теперь ничего менять нельзя, поздно.
      Он увидел перед собой залепленную пестрыми рекламами глухую стену на углу Шефергассе, уже огни падали перед ним на мостовую – изломанные буквы, красные и голубые, без всякого смысла. Когда-то в его жизни уже была такая ночь, испещренная красными и голубыми огнями. Ледяной холод был в соборе, и он так робел, так был полон детского страха. Георг прошел по Шефергассе, миновал автомобильную стоянку. Он увидел голубой «опель». Сравнил номер. Он совпадал. Если бы все так же сошлось! Только бы Пауля не обманули! Я бы, конечно, не стал винить тебя, Пауль, и похитрее тебя попадали впросак, – просто жаль, если все сорвется в последнюю минуту.
      Когда Георг приблизился к «опелю», дверца открылась изнутри, впуская его. Машина тут же тронулась. Странный запах в кабине – сладкий и душный. «Опель» миновал несколько улиц и свернул на Шейльштрассе. Георг взглянул на человека, правившего машиной. Тот не обращал на Георга ни малейшего внимания, словно в машине никого не было; он сидел на своем месте, прямой и безмолвный. Эти очки на длинноватом носу, эти челюсти, которые судорожно движутся от затаенного волнения. Кого, черт возьми, все это напоминает мне? Они ехали в сторону Восточного вокзала. Георг наконец понял, откуда исходил душный запах, почему-то встревоживший его: в перебегающем свете он заметил белую гвоздику – одну-единственную, в стеклянной трубке на стене у бокового окна. Они уже миновали Восточный вокзал. Теперь они шли со скоростью шестидесяти километров, а человек у руля все еще был нем, словно в машине и не было никакого седока. «Нет, кого он мне напоминает? – думал Георг. – Господи, ну конечно же, Пельцера! Ну, Пельцер, нам с тобой и не снилась такая прогулка. Только Пельцеру в деревне Бухенау разбили очки, а у этого целые. Отчего же ты ничего не скажешь? Куда мы едем?»
      Но Георг, словно уступая желанию незнакомца, не задал этого вопроса вслух. Сидевший за рулем ни разу не взглянул на своего пассажира, точно Георга и не было в машине. Человек в очках боком примостился на сиденье, как будто Георг мог стать реальностью только в том случае, если они коснутся друг друга.
      Восточный вокзал остался позади. Георг подумал: сейчас западня может в любую минуту захлопнуться. А потом: нет, человек, расставивший западню, держался бы иначе, такой – любезен, он вкрадчив, он старается опутать тебя. Пельцер в подобном случае, вероятно, вел бы себя так же, как этот. А если все-таки западня – тогда… Они въехали в Ридервальдский поселок. Остановились на тихой улочке перед кремовым домиком. Спутник Георга вышел. Даже и тут он не взглянул на Георга; он только движением плеча пригласил его выйти из машины, войти в прихожую и затем – в комнату.
      Первое, что Георг почувствовал, был резкий запах гвоздики. На столе стоял огромный белый букет, в сумерках он чуть светился. Комната была низенькая, но довольно просторная, так что лампа, стоявшая в углу, освещала ее только наполовину. Из этого угла вышел кто-то в голубой блузе – не то мальчик, не то девочка, не то взрослая женщина, хозяйка этого домика. Она встретила их не очень приветливо. Словно ей помешали читать книгу, которую она оставила на стуле.
      – Это мой школьный товарищ, он здесь проездом, я прихватил его. Ведь он может сегодня переночевать у нас?
      Совершенно равнодушно женщина ответила:
      – Отчего же?
      Георг поздоровался с ней. Они бегло посмотрели друг на друга. Незнакомец стоял неподвижно, глядя на них, словно пассажир только теперь начал превращаться из призрака в реальное существо.
      – Хотите сначала пройти к себе в комнату? – спросила она.
      Георг взглянул на своего спутника, тот едва уловимо кивнул. Может быть, он только теперь впервые посмотрел сквозь очки на Георга. Женщина пошла вперед.
      Как только Георг почувствовал себя хоть в относительной безопасности – нет, это еще не безопасность, а только надежда на нее, – ему сразу же очень понравились и яркий ковер на лестнице, и блестящая белая окраска стен, и стройность хозяйки, и ее коротко остриженные гладкие волосы.
      Какое чудо, что он может остаться один в комнате и думать!
      Когда хозяйка вышла, Георг запер дверь. Он отвернул краны, понюхал мыло, выпил глоток воды. Затем посмотрел на себя в зеркало, но показался себе настолько чужим, что посмотреть вторично уже не решился.
 
      Примерно в это время Фидлер входил в квартиру своего тестя, где они с женой занимали комнату. Живи он самостоятельно, он, вероятно, взял бы Георга к себе. Но он вспомнил о докторе Крессе, Кресс раньше работал у Покорни, затем у Касселя. Фидлер сталкивался с ним на вечерних курсах для рабочих, где Кресс преподавал химию. Они часто встречались, и потом уже Кресс учился у своего ученика. Кресс, робкий по природе, в тридцать третьем году все же храбро отстаивал то, что считал правильным. Но затем он как-то заявил Фидле-ру: «Знаешь что, дорогой Фидлер, не ходи-ка ты больше ко мне за взносами и не приставай с запрещенными газетами. Я не хочу рисковать жизнью из-за брошюрки. Но если у тебя будет что-нибудь стоящее – приходи». И вот, три часа назад, Фидлер поймал его на слове.
      Наконец-то, подумала фрау Фидлер, услышав шаги мужа на лестнице; хотя она ужасно томилась ожиданием, гордость не позволила ей пойти в кухню к остальным. В прежние годы они ужинали всей семьей, затем начались недоразумения, и было решено предоставить молодых самим себе. Теперь Фидлеров, конечно, уже не назовешь молодыми. Они женаты больше шести лет. Но эту пару постигло то, что постигло многие пары в Третьем рейхе: не только их жизненные обстоятельства и отношения стали какими-то неопределенными и неполноценными – у них как бы притупилось и чувство времени. Им казалось, что не сегодня-завтра все это переменится, и они очень удивлялись, замечая, что год проходит за годом.
      Первое время Фидлеры не хотели иметь детей, они были безработными и, кроме того, считали, что их ждут задачи, более высокие, чем воспитание детей. Сейчас – так думалось им в ту пору – они должны быть свободны и ничем не связаны, чтобы по первому зову выходить на демонстрации бороться за свободу. Сейчас – так думалось им в ту пору – они вдобавок слишком молоды и еще долго будут молоды; им казалось, что все это как утро и вечер одного многообещающего дня. А потом, при Третьем рейхе, они не хотели иметь детей – ведь на детей напялят коричневые рубашки и сделают из них солдат.
      Постепенно фрау Фидлер перенесла все свое внимание на мужа. Она берегла его и ухаживала за ним, почти как за ребенком, которого надо вырастить любой ценой, тогда как взрослые должны уметь сами постоять за себя. Последний год они просто души друг в друге не чаяли, а это было и хорошо и плохо. В первые месяцы захвата Гитлером власти молодые Фидлеры жили под угрозой одних и тех же опасностей, на том же неприятном холодном ветру.