5

Суббота, 28 августа 2004

Утром в день похорон Рэймонда Инигеса Джона сел на маршрут L от станции «Юнион-сквер». Вагон был пуст, переохлажден, обклеен рекламой языковой школы в Квинсе: свободное владение языком без акцента за несколько месяцев. Модели из «Китая», «Украины» и «Ганы» выставляли большие пальцы.

Сядь он не на L, а на № 6, мог бы подъехать к погребальной конторе в Бронксе как раз к началу церемонии. Джона видел объявление в газете и на один безумный момент прикинул, не пойти ли. Но что бы он там делал? Прятался бы в задних рядах, покуда плакальщики не застукают и не забьют подносами из-под закусок? И что бы сказал, узнав об этой затее, Белзер?

Куда-куда ты наведался, сынок?

И вообще, Джону ждали другие дела.

На Восьмой авеню он пересел на А и доехал до станции «Пенн», откуда в 9.22 отбывала лонг-айлендская электричка до Грейт-Нека. Проездной на десять поездок (не в часы пик), осталось еще четыре. Усевшись в безлюдном вагоне – мало кто выбирается из города так рано субботним утром, – Джона пристроил сумку на коленях и достал учебник. Минута – и он уже дремал, прислонившись головой к оконному стеклу.

Поезд прибыл по расписанию, однако на станции никто не ждал. Джона пошел пешком. Два с половиной километра, и еще не слишком жарко.

Он прошел мимо супермаркета «Вальдбаум» – каждый раз вздрагивал при виде этой махины, если давно не приезжал и успевал отвыкнуть. Отгремела ярмарка ремесел, ее вывески все еще торчали на массивных дубах, осенявших и озеленявших улицы. На ходу Джона касался почтовых ящиков, собирая кончиками пальцев еще не просохшую росу. Он выбрался из города в безветренную пригородную тишину, где разве что зяблики забавлялись да верещали домашние питомцы. Кровельные крыши и большие автомобили; открытое пространство, тень, кустарники в цвету – отрада для глаз после серости Манхэттена.

В половине одиннадцатого Джона ступил на крыльцо грязно-белого особняка в стиле ранчо в конце заросшего зеленью тупика. Двор перед домом – памятник несбывшимся добрым намерениям: по одной стороне дорожки пробились не слишком дружные цветы (лаванда, петуния, лютики), а другая сторона была огорожена лишь до середины, словно приглашая визитеров соступить с потрескавшихся плит и пересечь лужайку, местами в сорняках, местами лысую. Жители этого дома, видимо, признали свое поражение. Но лето есть лето: солнце припекало, от земли поднимался горячий и сладкий дух – в целом все это казалось потрепанно-уютным, а не безнадежным. Зимой хуже. Джона мог это подтвердить.

У него имелся ключ, но сперва Джона постучал.

В холле сумрачно, затхлый воздух. Затоптанный оранжевый ковер, три столба света проникают сквозь прорези парадной двери, слегка расплываясь по краям. Но в гостиной, отметил Джона, подушки взбиты и лакированные поверхности пахнут лимоном. Домработница приходила.

Он пошел в дальнюю комнату, на звук работавшего телевизора. Там в шезлонге громко храпел мужчина средних лет; рот распахнут, натянута кожа. Спал он в мятых трусах-«боксерах» и линялой футболке с надписью «Флорида Киз». Голову его замкнули в скобки дужки захватанных очков, пальцы придерживали пустой стакан на полу.

Это был Джордж Рихтер, и с Джоной его не связывали кровные узы. Прежде чем Джона стал регулярно наведываться в этот дом, они виделись дважды, оба раза на парадных обедах, оба раза держались лицемерно-любезно. Кое в чем Джона был теперь даже слишком близко знаком с Рихтером: видел его спящим, знал, как он плачет без слез. Но в чем-то он оставался для Джоны закрытой книгой. К примеру, Джона не знал его среднее имя или ставит ли Джордж «Битлз» выше «Стоунз». Он не знал, как и когда Джордж пристрастился к спиртному и почему именно к ржаному виски, к «Олд Оверхолт». Давно ли он столько пьет? Джона не знал и не собирался задавать этот вопрос Джорджу. Другой человек – единственный, кто мог бы знать ответ, – был не в состоянии сказать.

Джона осторожно вынул стакан из руки Джорджа, отнес на кухню, прополоскал и наполнил холодной водой из стоявшего в холодильнике кувшина. Поставил на огонь кофейник. Пока набухала пенка, он разобрал почту, скопившуюся на кухонном столе. Среди извещений по банковской карточке с обратным адресом штат Делавэр отыскалась «Нью-Йорк таймс» с полуразгаданным кроссвордом. Подобрав обкусанный огрызок карандаша, Джона заполнил пустые клеточки. Кофейник забулькал, в кухню вошла кошка, потерлась о ногу Джоны.

– Привет, Лентяйка!

Он развел в чашке «Мокка микс», добавил заменитель сахара и вернулся в дальнюю комнату. Поставил кофе и стакан с водой на столик возле заброшенного бегового тренажера. Выключил телевизор – «Зенит» в деревянном ящике с кроличьими ушами.

Джордж пошевелился.

– Джона? Который час?

– Около одиннадцати.

– Ты не предупредил, что приедешь.

– Предупредил.

– Я бы тебя встретил. – Джордж поднялся и раздвинул занавески. Задний двор отблагодарил хозяина за отсутствие заботы бурным цветением. – Я тебя на прошлой неделе ждал.

– На прошлой я не мог приехать, – сказал Джона. – Работал. Я писал тебе на электронную почту.

Кошка терлась о босую лодыжку Джорджа. Он наклонился почесать ей голову.

– Ханна спит?

Джордж взял в руки стакан, покрутил, словно пытаясь колдовством вернуть спиртное. Не добившись чуда, взялся за кофе.

– Плохая ночь. Я не спал до пяти.

– Мне очень жаль, – отозвался Джона.

Джордж только плечами пожал.

– А у тебя какие новости? Изучаешь – что ты там изучаешь?

– Хирургию.

Джордж вроде бы удивился:

– Я думал – нейрологию.

– Неврологию. В прошлом месяце. За этот год я должен пройти практику по всем специальностям.

– РРРР. Ротация.

– Точно.

Он ждал вопроса о том, что с ним случилось, но Джордж, видимо, ничего не знал. То ли не наткнулся на статью, то ли успел позабыть. С него станется: чужие неприятности тут же выпадали из памяти Джорджа.

– Ладно, чем бы ты ни занимался, ты преуспеешь, – рассудил Джордж. – Ты будешь прекрасным врачом.

Как будто это можно предсказать, подумал Джордж.

Они позавтракали. Джона показал Джорджу старый кроссворд, Джордж выкинул его и принес под мышкой из другой комнаты свежий. Наточил карандаш, налил себе на три пальца спиртного – это, по его понятиям, умеренность, оценил Джона. Они сидели в гостиной, ждали, пока Ханна проснется, Джона читал главу о свищах и подсказывал Джорджу ответы.

– Таранообразный нос корабля, пять букв, на «Р».

– Ростр.

– Р-о-с-т-р. Подходит. Благодарствую.

– Не за что.

Джона с легкостью угадывал такие вот редкие слова: авторы кроссвордов частенько повторяются, а медицинский факультет уничтожил фильтр, защищающий мозг от информационного балласта. Джона порой бессознательно запоминал какие-то факты и сам удивлялся, невесть как припомнив их потом.

В час дня он глянул на часы. Как раз в эту минуту Рэймонда Инигеса предают земле.

В два часа Джордж посоветовал:

– Может, поднимешься, глянешь, как она?

Джона захлопнул книгу.

На втором этаже он сначала зашел в ванную, погляделся в зеркало. Ханна хотела видеть его в точности таким же, как на первых курсах, и хотя полностью скрыть следы лет он не мог – вот и подбородок стал тяжелеть, как у отца, – Джона по возможности прихорошился, влажной рукой зачесал волосы с боков на пробор. Результат его вполне удовлетворил. Как бы снова не пришлось покупать фальшивое удостоверение личности.

Он постучал в дверь и услышал, как Ханна ворочается под множеством слоев покрывал. Она вечно мерзла. Нейролептическая гипотермия, по-научному говоря.

Джона окликнул ее по имени, не получил ответа и вошел.

В нос ударил густой запах одеколона. Туалетный столик, где Ханна держала всевозможные спреи, сулившие по дешевке ароматы дорогих одеколонов, был пуст. Закрытые коробки подчас пробуждали в Ханне паранойю, и если Джордж не успевал их убрать, то их содержимое настигала безвременная гибель.

В комнате ничего не менялось с тех пор, как ее обитательнице исполнилось двенадцать. Постеры с Дженет Джексон и Джонни Деппом обтрепались по углам, из-под них проступали неравномерно выцветшие обои. Антологии, дневники. Скотчем приклеены к стене фотографии друзей-одноклассников, школьной команды по софтболу – групповое фото с тренером в тот год, когда они выиграли Кубок трех штатов. Кисточка бахромы – память о выпускном вечере – прикноплена к двери. Стопки кассет, ящики забиты свитерами. Ее кубки – слишком тяжелые, с острыми краями – давно переместились в подвал. Возле кровати, рядом с телефоном в форме божьей коровки – портрет покойной матери. Единственная примета из недавних лет – вымпел Мичигана, который Джона приволок в прошлом году в октябре.

– Ханна.

Лежит, свернувшись.

– Ты не спишь?

Рука пробирается из-под слоя одеял, глаза следят за ним – концентрические круги мишени.

– Можно подойти?

Она кивнула.

Он присел на край кровати.

– Как чувствуешь себя?

Она откашлялась.

– Пить хочу.

Выползла из-под одеял. Она спала в джинсах и шерстяном свитере, сверху – коричневый махровый халат. Моль проела дыру на уровне живота, проступает желтая и ноздреватая, как сыр, плоть. Неконтролируемая прибавка веса, вызванная нейролептическими факторами.

Без разрешения Джона не смел прикоснуться к ней. Однако на лестнице Ханна положила руку ему на локоть и предупредила:

– Меня тут нет.

Как это понимать? Он не знал. На всякий случай ответил:

– Я тут.

Они устроились в кухне, откуда Джордж не мог их слышать. Свой завтрак Ханна в основном скормила кошке, и Джона спросил, не приготовить ли ей что-то еще. Она покачала головой. На голове – воронье гнездо. Он предложил вычесать ей волосы. Не встретив отказа, сходил наверх и принес расческу с редкими зубцами и флакон детского масла.

Сидел у нее за спиной, что-то тихонько приговаривая, ничего серьезного, старался ее рассмешить. Настроения Ханны менялись, словно комбинации в игровом автомате. Бывала заторможенной, как нынче, или неконтактной, дезориентированной, или вспыльчивой, подозрительной. Он научился следить за малейшими переменами.

– Все волосики запутались, – сказал он, разбирая очередной колтун. Ее волосы представлялись ему нейронами – взбесившимися, растущими наружу, бегущими прочь от вечно мятущегося мозга. Он вычесывал прядь за прядью, чтобы Ханна была красивой, аккуратной.

К третьему курсу Джона уже немало знал об устройстве мозга. Видел его в анатомическом театре, изучал в разрезе, и ему было известно, что заболевание Ханны чаще всего относят к числу нейрохимических. Впрочем, существовала и другая теория – анатомическая. А третья группа ученых (сокращавшаяся с каждым годом, по мере того как психиатрия все больше срасталась с биологией) считала этот недуг психосоциальным. И хотя все дружно признавали эту болезнь недифференцированной, хронической и прогрессирующей, единственного верного эпитета – кошмарная — не произносил никто.

– Что ты сейчас смотришь по телевизору? «Робинзонов»?

– Нет. – Она пожала плечами.

– А что?

– Эмерила.

Он рассмеялся:

– Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.

– Фрикасе тебе сделаю, – сказала она и наконец улыбнулась.

Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Настырная корова, – представился он.

– Настырная ко…

– Мууууу.

Снова она улыбнулась.

– Тук-тук, – повторил он.

– Кто там?

– Настырная корова-дислектик.

– Настырная корова-дис…

– Уууууум.

Они дружно засмеялись.

– Моя очередь, – сказала Ханна. – Тук-тук.

– Кто там?

– Настырная черепаха.

– Настырная че…

Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.

– Тук-тук, – сказал он.

– Погоди, моя очередь, – сказала она.

– Прости, – извинился он. – Помешал тебе на полуслове.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Настырная черепаха-дислектик.

– Настырная черепаха-дис…

Она так же медленно заползла обратно в свой панцирь.

Они посмеялись от души. Этой шутке сама же Ханна и научила его – сколько-то лет тому назад.

– Расскажи анекдот, – попросила она.

В голову лезли только сальности, подслушанные в операционной. Вряд ли они позабавят Ханну.

– Как-то я иссяк, – повинился Джона.

Напрасно. Она вновь ушла в себя, оттолкнула недоеденный багет. Лентяйка Сьюзен потянулась было за ним, но Ханна спустила кошку на пол и шикнула на нее, выставляя за дверь.

Джона торопливо заговорил, громоздя шутку на шутку, изо всех сил стараясь развлечь Ханну, вернуть ее. Она в тупой апатии оттягивала себе пальцами нижнюю губу, потом принялась терзать кутикулу, пока кровь не выступила. Ему хотелось хорошенько встряхнуть Ханну, ему ни в коем случае не хотелось этого делать, и он, обессилев, замолчал. Какое-то время они так и сидели, ничего не делая.

Снаружи завопил сосед: привезли уголь.

– Прическа в порядке, – сказал Джона. – Может, примешь ванну?

– Уже мылась.

– Когда?

– Утром.

Лжет или путает – что именно, не поймешь. Но помыться давно пора. Так почти всегда, когда Джона приезжает: Джордж стесняется ее наготы и не моет дочь, ждет Джону или Бернадетту, приходящую три раза в неделю сиделку.

– Масло из волос вымоем, – мягко настаивал Джона.

Она погрызла большой палец:

– Ему неохота.

Джона заглянул в гостиную. Джордж снова уснул, прижимая к себе бутылку, будто маленькую, уродливую любовницу.

– О’кей, – сказал Джона. – Мы с тобой вдвоем справимся.

Ее спина была такой белой, что отливала в прозелень. Ноги сто лет не бриты. Когда-то ее левое плечо было крупнее правого – последствия тренировок, – теперь они одинаковые, сутулые, мускулатура съежилась, заплыла жиром. И все же Джоне казалось, что в Ханне еще таятся силы. Теперь он взял бы над ней верх в армрестлинге, но это – с недавних пор.

Она съежилась, подставляя спину и пряча грудь, словно от девичьей стыдливости. Джона хорошо помнил тот момент, когда Ханна в его глазах утратила пол: когда ее в первый раз на глазах Джоны унимали санитары. Она лягалась, плевала, дергалась и вопила, и вдруг он понял, как Ханна похожа на младенца-переростка. Похоть несовместима с подобной беспомощностью, была бы извращением. Всякое желание исчезло навеки, раз – и ушло.

А ведь – горько и сладостно вспоминать – ее младенческое доверие, младенческая ласковость более всего и привлекали Джону. Огромные рыбьи глаза и как она вжималась в его тело, ища тепла и защиты. И до того, как ее недуг стал явным, Джона привык чувствовать себя ее покровителем. После того как рос младшеньким в семье, где его мнение никто не принимал всерьез, он с готовностью сделался супергероем Ханны.

Они познакомились в Мичигане. Свел их Ланс: его мать дружила с Венди Рихтер, и, когда Ханна осенью 1998 года вернулась в Анн-Арбор – пропустила семестр после смерти матери (Венди скончалась от рака груди), Ланс решил утешить девушку, представив ей клевого новичка. Потом Ханна признавалась Джоне, что не решилась огорчить Ланса, указав ему на оксюморон: новичок не может быть «клевым». Он тебе понравится, он тоже из Нью-Йорка.

Спасибочки, сказала Ханна. Детишки с Восточного побережья вечно кучкуются, а она предпочитала держаться сама по себе.

Спасибочки, сказал Джона. К тому времени они с Лансом были знакомы всего месяц, но уже достаточно близко, чтобы Джона усомнился в его талантах свахи.

Но Ланс допекал их обоих, и на Хэллоуин Джона явился в «Скиперс», разговорился там с широкоплечей черноволосой девчонкой, вскоре они решили, что в клубе чересчур шумно, и вот уже они целовались снаружи, а потом писали друг другу полтора десятка электронных писем в день и не успели оглянуться, как его сестра уже именовала их парочкой.

Со стороны и впрямь парочка, хотя задним числом Джона счел бы это выражение неточным. Не парочка, а полное поглощение. Ханна растворилась в нем. Одинокая, застенчивая, она предпочитала всецело отдаваться чему-то одному. Такая сосредоточенность привела ее в софтболл – тот вид спорта, где весь мир сходится в точку, движешься вдоль прямой, и твои руки – концы отрезка. И теперь с маниакальным упорством спортсменки Ханна обрушила на Джону свою привязанность – густую, как джем, острую до боли.

Задним числом он мог также усомниться в серьезности их отношений. Они были молоды, теперь-то он другой, заржавел. Невинная, доверчивая Ханна, безудержная оптимистка. Теперь он считал это наивностью – но ведь в том числе и потому, что наблюдал ее распад, хронометрировал одну будничную трагедию за другой. Если бы он мог совершить путешествие во времени, увидеть ее там нынешним своим взглядом… но он не мог совершить путешествие во времени, такого путешествия никто не совершал, а сидеть тут и гадать «что, если бы» не имело никакого смысла – и он не будет этим заниматься.

Что ему нравилось в Ханне: она с готовностью уступала. Была смиренна, и хотя придерживалась определенных мнений, но никому их не навязывала. Даже когда ей было совсем плохо, остаток света в ней все же мерцал. И если не считать плеч, фигурка складная, а на плечи он скоро перестал обращать внимание. Вечеринки ее не привлекали, но куда Джона вел, туда она с готовностью шла. У нее была поразительно красивая спина – сильная, ровная, карамельного цвета. Она прятала Джоне в рюкзак пакетики молочно-шоколадного коктейля, чтобы он натыкался на них, когда примется шарить в поисках удостоверения, надумав купить выпивку. Умела принимать комплименты и в отличие от многих девиц вовсе не считала, что ради привлекательности нужно выражаться проще и снизить свой IQ на сколько-то пунктов. Приучила Джону бегать: трусили рысцой вокруг кампуса. Не навязывала ему выбор специальности, но когда он сказал, что подумывает насчет онкологии, приняла это как дар – как дань памяти ее матери – и заплакала от счастья, что Джона до такой степени вошел в ее жизнь, навсегда останется в ее жизни.

Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.

Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.

Как мог он пропустить первые симптомы, петарды, взрывавшиеся ему прямо в лицо? Но что он понимал в этих симптомах? Да и загружен был по горло. Готовился к поступлению. Столько учебников. Столько тестов. Он был очень, очень занят. Слишком занят, чтобы спорить, когда в апреле перед выпуском Ханна ушла из команды, заявив, что не может сконцентрироваться. Очень удивился, но поддержал ее, то есть ничего не возразил. (А сколько их было прежде, думал он теперь, сколько было в первые три года таких вот микроскопических трещин.) Он был слишком занят и не забеспокоился, когда Ханна стала уходить в себя, не встречалась с подругами, отказалась от кино. Бег утомлял ее, и они больше не бегали. Раз-другой, наведавшись в дом в Гринвуде (Ханна жила там с четырьмя подружками по команде), Джона заставал ее в постели, рыдающей в подушку. (А может, и не раз-другой, а чаще.) Она приходила в себя, возвращалась в хорошее настроение, списывала все на запоздалую тоску по матери, а он – он был слишком занят, чтобы продумывать иные варианты, он верил ей на слово и ничего не говорил.

Летом 2002 года они вернулись в Нью-Йорк и поселились в тесной пятиэтажке без лифта на 103-й Восточной, откуда Джона пешком добирался до больницы. Учеба не оставляла ему времени даже разобрать вещи, но Ханна обещала справиться сама. Она все приведет в порядок, говорила она, составляя с помощью Джоны список необходимых вещей, о которых не вспомнишь, пока они тебе не понадобятся: металлические мочалки, ватные палочки, лампочки, плечики, одноразовые тарелки, батарейки, отвертка, коврик в ванную, уксус. Она собиралась за покупками в «Bed, Bath @ Beyond» на углу 60-й и Первой авеню. Хорошо бы они поставляли на дом.

Но ничего этого Ханна так и не сделала. Начинать совместную жизнь с придирок не хотелось – и Джона вновь промолчал. К тому же он был занят.

Ханна не вышла на работу, хотя часами упиралась остекленевшим взглядом в газетные или электронные объявления. Друзьям она больше не звонила, не ходила в тренажерный зал. Все время жаловалась на усталость. Она перечитывала одно и то же, одно и то же, одно и то же: в квартире валялись бумажные книги, все – с затрепанной третьей страницей. Ханна забывала самые простые вещи. Несколько дней подряд забывала чистить зубы, потом пропускала неделю, потом – недели. Нажила дырку в зубе, но к дантисту не обращалась. Стала дерганой, переменчивой, слезливой, непредсказуемой. Рыдала, твердя, что Джона ее разлюбил, а он – одурманенный, толком ни на что не реагирующий, голова забита бесконечными подробностями анатомии – списывал эти взбрыки на погоду, скуку, анемию и ПМС, обнимал ее, торопливо целовал и – ничего не говорил. Себе он объяснял это депрессией: расстраивается, потому что не находит работу. Ни в коем случае не давить. И он ничего не говорил. Ничего, ничего, из месяца в месяц ничего, хотя она разваливалась на куски. Ночью, вставая в туалет, он заставал Ханну у окна – что-то бормочущую. Он решил, что она ходит во сне. Он ничего не говорил.

Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.

И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну – в груде конфетти, он понял.

– Я вырезала острые буквы.

Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.

– Они опасны.

Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».

Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».

Ханна дрожала, улыбалась печально:

– Ты мог порезаться.

Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.

Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:

– Сейчас вернусь.

Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.

– С ней плохо.

Джордж ответил – таким тоном, словно давно этого ожидал:

– Буду через час.

Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.

Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, – ведь так говорила ему Ханна, – догадался:

– Вы здесь уже бывали.

Джордж кивнул.

– С Венди.

Джордж снова кивнул.

Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал – ох, как хорошо он теперь это понимал – то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, – писк пейджеров, скрип резиновых колес – он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению – был ли он прав или переписывал прошлое? – что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа – тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков – и уверился: ему подсунули порченый товар.

Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы – сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.

Прошло полтора года – и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего – тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.

В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?

В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное – поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.

– Не стоит оставлять ее одну в доме, – отговорился он.

– Пять минут, – фыркнул Джордж.

По дороге он спросил:

– Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?

– О чем это?

– Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.

– Не помню. (Все он прекрасно помнил.)

– Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.

– Звучит неплохо.

Джордж кивнул:

– Так что ты думаешь?

– Думаю, что звучит неплохо.

Джордж уставился на него и, не дождавшись продолжения, сказал:

– Ты бы мне так помог. Спать можешь внизу. Там же есть кровать.

– Угу! – коротко кивнул Джона.

– Ты ведь и так частенько к нам наведываешься, – гнул свою линию Джордж. – Днем будет приходить Бернадетта. Ты только ночи прикрой.

– У меня в это время каникулы.

– Ты это уже говорил, я тебя понял.

– Я сам хотел бы уехать.

– Потом уедешь. Всего-то неделя.

– Да, так…

– Ты сам сказал, что у тебя две свободные недели.

– Я… о’кей, но…

– Одну неделю проведешь здесь, вторую делай что хочешь. Уедешь на Новый год.

– Почему бы вам не взять ее с собой?

– Ты не хуже меня знаешь почему.

– Честно говоря, не вижу особой проблемы.

– Это же корабль, Джона.

– На борту, конечно же, есть врачи.

– Не в том дело. – Джордж покачал головой. – Мне нужно вырваться.

Джона промолчал.

– Не так уж много я прошу.

Джона промолчал.

– Если б это от меня зависело, я бы взял Бернадетту на все время, но это же невозможно, сам знаешь.

– А Рис?

Рис, тетка Ханны по матери, жила в Огайо.

– Они с Льюисом везут детей к его родителям в Делрей-Бич.

– Должен же кто-то найтись.

И тут Джордж сказал:

– Она просила, чтобы это был ты, Джона.

Вина покладиста, вина изобретательна. Она манипулирует нами, склеивает несвязанные события, ищет причины. Мертвый мужчина, больная девушка. Паровой котел вины и так уже исходил дымом, а теперь разгорелся еще жарче.

И ведь Джордж в самом деле не так уж многого просит.

Вообще-то он не просил Джону даже навещать Ханну. Не просил его варить кофе, расчесывать Ханне колтуны, порой являться с букетом. Он сам, по доброй воле, начал делать все это, и его поступки стали для него законом. Каждый его визит обязывал к десяти следующим, и кого винить, если не себя. Он сам установил такой обменный курс.