На меня набросились двое, но я продолжал работать ножом, как бешеный, и, справившись с ними, догнал последних двух, бежавших на небольшом расстоянии друг от друга. Ноги мои дрожали от неповторимой сладости победы. Да здравствует победа! Да здравствует решимость!! Да здравствует жестокость!! Пусть гибнет враг! Я не хотел слышать их презренные вопли, их выкрики и слова! Не хотел! Мне было безразлично, что они скажут! Если бы они говорили самые умные вещи...
      - Вот, вот, вот именно, - с грустью перебил Капелов. - Это верно. Когда тебя режут, можешь говорить самые умные вещи, это не поможет. Все равно зарежут.
      - Да, - продолжал Кнупф. - Я зарезал их. Почему они напали на меня, шестеро на одного безоружного? Что за гнусность, что за бесстыдство!!
      - Совершенно верно, - продолжал Капелов. - Именно бесстыдство. О, если бы я мог так действовать, как вы! Но, повторяю, я не мог. Я жил исключительно надеждой. Я надеялся на счастливую случайность, на то, что они уйдут, что их отвлекут, что они забудут о нас, не заметят. Мало ли что могло произойти. И, когда они ворвались в квартиру и ударом топора на моих глазах убили мою жену, убили мою дочь, - я даже не понял, что произошло. Я ничего не чувствовал в эти мгновения. Повторяю, я просто не понимал, что происходит. Я думал, что это обман зрения, и - я помню - ко мне подошел блондин, пристально глядевший на меня. Красивые губы его были чуть-чуть сжаты. Возбужденное спокойствие на его лице перемножалось с любопытством. Он подошел ко мне, схватил меня за волосы и стал резать шею. Так просто! Я рванулся и опрокинул стол. Я схватил лампу и-помню-очень удачно, очень ловко вклеил в его лицо. Мне казалось, что она вошла куда-то глубоко. А дальше не знаю, что было, - я потерял сознание. Скажите мне, дорогие, не можете ли вы оживить мою жену и дочь так, как оживили меня? Я не знаю, где они. Их тела так же истерзаны, как было истерзано мое. Но, может быть, их можно найти? Пойдемте поищем! Спасите их! Я буду вечно вашим рабом. Вечно! Пойдем, а?
      Было ясно, что больше ничего Капелов не скажет и вряд ли сможет сказать. Кнупф высокопарно выразился, что человечество тысячелетия ждет рассказа оживленного человека о том, как его убивали. Но ничего существенного все же Капелов не сказал.
      Латун громко зевнул и потянулся. На лице его отчетливо отразилась скука.
      Латун был практиком. Размышления отвлеченного порядка его захватывали не очень глубоко. Во всяком случае из-за них он не забывал текущих дел. Посмотрев на Капелова и особенно выслушав его просьбу, сделанную в столь заурядной, унизительной форме, о спасении жены и дочери, он поморщился и сказал будничным тоном:
      - Постараюсь, постараюсь, голубчик. Это все же не так легко и просто, как вам кажется. Постараюсь. Голову вам тоже поправлю в свободное время.
      - А сейчас нельзя? - попросил Капелов.
      Помимо его воли тон у него получился развязный.
      Латун из обыкновенного чувства противоречия, рожденного раздражением и легкой брезгливостью, ответил:
      - Сейчас нельзя. Достаточно, что я вас оживил вообще. В вашем положении уметь поворачивать голову хотя бы в одну сторону - уже большое достижение.
      - Это верно, - подтвердил Ориноко. Его задел тон Капелова. - Большое счастье уметь поворачивать голову хотя бы в одну сторону, точно так же, как и носить ее на плечах. Я помню, какой вид имела ваша голова, когда она лежала в канаве.
      - Так вот, - сказал Латун, явно довольный поддержкой Ориноко, - если хотите, вы можете служить у меня. Я затеваю большое дело. Люди, откровенно говоря, мне не очень нужны. Я их умею делать сам точно так же, как и оживлять умерших. Но все-таки я согласен принять вас на работу. Материал стоит дорого, делать служащих и работников придется много, так что я охотно воспользуюсь существующими людьми. В частности, вам все равно делать нечего. Имущество ваше разграблено, жены и детей нет. Кстати, чем вы занимались до того, как были убиты?
      - Я был комиссионером чайной фирмы.
      - Ну что ж, очень хорошо, - сказал Латун, явно не придавая значения своей фразе, сказанной им только для того, чтобы закончить беседу.
      Затем он добавил:
      - Посидите здесь пока. Ориноко, составьте список штатов первой в мире Мастерской Человеков. Запишите себя, Кнупфа, Камилла и гражданина Капелова.
      Глава третья
      Погром продолжался. Крики, вопли, выстрелы, топот, гнусные погромные свистки и шум омерзительнейших операций по преследованию и убийству людей не прекращались почти весь день.
      Но Латун решил отправиться в комитет по делам открытий и изобретений, не дожидаясь окончания погрома.
      - Надо приступить к работе, - сказал он. - У меня все готово. Надо получить разрешение. А если потребуется проверка, так это денег не будет стоить: на улице сколько угодно трупов. Я покажу все, что они захотят, в смысле оживления, переделок и так далее.
      Он отправился в комитет в сопровождении Кнупфа и Ориноко.
      По случаю погрома работа в учреждении шла с перебоями. Настроение было полупраздничное, полутревожное. Но все-таки чиновник спросил у пришедших, что им нужно.
      Латун в нескольких словах изложил ему суть величайшего своего открытия и добавил:
      - Понимаете, для того, чтобы изобрести какой-нибудь примус, нужно все-таки затратить медь, олово, проволоку, всякие материалы, надо, наконец, жечь бензин. Тут же ничего этого не нужно. Кровь человеческая стоит дешево, вы видите, как она льется. По цене ее нельзя сравнить с бензином. Она просто ничего не стоит. А человеческое тесто, то есть человеческие ткани, валяются где попало, так что, пожалуйста, проверьте скорее мое открытие и дайте мне скорее патент. Я хочу открыть мастерскую, в которой буду не только оживлять умерших или преждевременно убитых, но и делать новых людей, так как секрет моего открытия вполне позволяет и это, хотя, правда, создание новых людей дороже оживления мертвых.
      Юнощи с волнением слушали и в подтверждение сказанного кивали головами.
      Латун, проявляя огромную инициативу и полную самостоятельность в своих действиях, все же любил советоваться с окружающими, любил получать поддержку своих слов и действий и почти после каждой фразы обращался к молодым спутникам со словами:
      - Не так ли? Не правда ли?
      Юноши, искренно привязавшиеся к странному человеку и предчувствовавшие большое дело, соглашались с ним.
      Но чиновник комитета по делам открытий и изобретений, хмуро зашнуровывая бумаги, с типичным чиновничьим равнодушием, которое во все времена и эпохи твердо, как железобетон, сказал:
      - Изложите все это письменно. Устные заявления не принимаются.
      На следующий день счастливец, сделавший величайшее в истории человечества открытие, принес декларацию в письменном виде. Но ему опять не повезло: декларация была написана не по форме. Чиновник пояснил:
      - Вы неправильно написали. Вы должны изложить только суть открытия и должны оставить поля для примечаний. Вот и все. Остальное должен сделать комитет.
      Латун спокойно спросил:
      - Что же мне, опять переписывать? Ведь время же уходит зря.
      - Да, придется переписать. Это не по форме. Я принять не могу.
      Латун посмотрел на узкий лоб чиновника и подумал:
      "А ведь я знаю, как с тобой обращаться. Дали бы мне тебя на полчаса, я бы тебе череп перекроил. Перестал бы ты быть бездушным формалистом".
      Кнупф надулся - вероятно так, как перед убийством шестерых. Ориноко плюнул и отошел в сторону.
      Но Латун жестом предложил им успокоиться, взял обратно бумагу и оглянулся.
      В длинном коридоре вдоль стен стояли скамьи, и на них сидели понурые типы с разными бумагами и диковинными штуками в руках. Некоторые штуки не помещались на коленях у сидевших и стояли перед ними. Это были изобретатели со своими изобретениями.
      Чего тут только не было! Длинные прутья с хитро навязанными нитками, деревянные и металлические конструкции, разные винты, огромные чертежи, клетки с трубами и без труб, стекольные макеты, картонные импровизации... Беспокойная, вечно ищущая человеческая мысль выбивалась наружу самыми неожиданными способами. Один совершенно облезший старик с красными глазами держал на коленях темный ящик с путаницей из валиков посредине. Из них вырывалась хриплая унылая музыка.
      - Что это такое? - спросил Латун.
      - Это музыкальный перпетуум-мобиле. Это вечный музыкальный ящик. Вы можете его швырять, как хотите, он будет играть. Он уже был сброшен на дно колодца. Его везли в Париж, специально везли, чтобы сбросить с Эйфелевой башни, и - вот видите - играет.
      Старик с необычайной живостью вскочил и поставил свой ящик недалеко от чиновника.
      - Это я его донимаю музыкой, - жутко пошутил он. - Я уже хожу сюда четыре года, и только потому, что эта музыка осточертела всем, мне, кажется, скоро выдадут патент. Остановить мою музыку нельзя. А ваше изобретение играет?
      - Нет, - ответил изобретатель человеческих тканей. - Мое открытие не играет.
      - Ну, тогда вы не так скоро получите патент. Не один год сюда будете ходить.
      Разговор с изобретателем музыкального перпетуумамобиле взволновал изобретателей, до этого спокойно сидевших на знакомых скамьях. Они заволновались, как волнуется болото, если в него запустить камнем. Они поднялись с насиженных мест. Некоторые стали стонать, кричать без слов. Видно было, что несчастным надоели все слова. Они начали потрясать своими конструкциями, с некоторыми приключилась истерика. Они перебивали друг друга длинными жалобами на загубленную жизнь.
      Обладателю тайны человекоделания стало жутко: что если и его тут будут мытарить годами, как всюду мытарят изобретателей?
      С таким открытием, как человекопочинка и человекоделание, медлить нельзя. Но эти бездушные формалисты и неискоренимые консерваторы ничего не хотят знать.
      Что делать? Правда, можно напасть на них и без особенного труда переделать. Железы консерватизма и бюрократизма не таятся в самых недрах человеческого организма, они расположены недалеко от мозжечка и продолговатого мозга, в уютной впадинке. Выкорчевать их можно обыкновенным кухонным ножом. Но так действовать нельзя. Что скажут власти? Ничего не поделаешь, надо будет терпеливо ждать прохождения открытия по всем инстанциям комитета.
      Юноши возмутились, и один из них, наиболее смелый, сказал:
      - Послушайте, уйдем отсюда. Ну их к черту! Откроем мастерскую человеков, и все. Так и назовем: "Мастерская Человеков", и начнем работать. Распределим отделы, наготовим человеческого теста и начнем выполнять заказы. Нам будут привозить умерших, будем их оживлять, разумеется, если они достойны этого, - будем делать новое тесто для заказов новых людей, а патент сам собой придет. Наплевать нам на начальство. Придет какой-нибудь представитель от городских властей - мы ему выдернем, что надо, или переделаем в одно мгновение на нужный нам лад. Чего в самом деле стесняться!..
      - Нет, - ответил обладатель величайшего открытия. - Я начальства боюсь. Начальство - это сила. Начальство - дело серьезное. Начальство умеет кромсать. У них штыки, у них войска. Правда, мы умеем зашивать прободение внутренности, нам не страшны кровавые репрессии, но, знаете, - все-таки кромсание кромсанию рознь. Начальство может обратить в порошок. Начальство все может. Нет, я начальства боюсь. Что из того, что мы можем восстанавливаться? Дома тоже можно восстановить. Однако нет более грустного зрелища, нежели развалины и пепелища. Одним словом, я высказываюсь за законное осуществление своего открытия. Мы можем, на худой конец, сделать так.
      Он привлек к себе головы юношей и тихо сказал:
      - Мы познакомимся с главными чиновниками комитета по делам изобретений, завлечем их при помощи девушек и угощения к нам домой, а там... переделаем на нужный нам лад. Они вмиг выдадут нам патент.
      Юноши согласились на это с той серьезностью и деловитостью, которая впоследствии определила стиль работ и быта первой в мире Мастерской Человеков.
      Глава четвертая
      Капелов никак не мог оправиться от всего, что с ним произошло. Безмерная тоска по жене и дочери, нечеловеческая по силе жалость к ним, страшная картина их убийства стояла в памяти и жгла. Двое суток-без сна и пищи - он бродил по городу, по моргам, больницам и кладбищам и искал свою несчастную семью. Но не нашел. От нее не осталось никаких следов. Дом сгорел, а куда девались истерзанные трупы, никто не знал.
      Капелов исхудал, плохо ел, не спал. Его часто лихорадило. Часто безудержно дрожали и дергались губы и левый глаз.
      Обида - огромная обида - угнетала его. Но, кроме этой большой обиды, жгла и другая, поменьше, но всетаки тоже обида. Его глубоко оскорбило нежелание Латуна оживить его семью. Правда, вряд ли ее можно было бы найти, но ведь он отказался до поисков. Почему он так небрежно и грубо отклонил его просьбу? Разве можно так?
      Затем неприятнейший разговор о повороте головы.
      Уж раз оживил человека, так доведи дело до конца. Вот он не может повернуть голову. Кому нужно, чтобы он был лишен возможности поворачивать голову?! Это так неудобно и нелепо. Кстати, Ориноко тоже хорошенькая штучка. Полез с подхалимской речью! Ах, как тяжело зависеть от людей!.. Как тяжело!
      Правда, надо бы быть благодарным Латуну за то, что он оживил его, но все-таки семью он тоже мог бы оживить и голову тоже мог бы подправить. Это ничем не оправданная черствость со стороны Латуна. Тоска переполняла Капелова. Он часами думал над жизнью, и думы его были печальны.
      Во время поисков он пережил еще одно потрясение: он встретил своего убийцу!
      Поразительно! Зверь нисколько не изменился! На лбу его алела шишка это от лампы, но больше никаких изменений не было! Вот эти сжатые губы, будь они прокляты, этот, в общем, спокойный заурядный облик - кто бы мог подумать, что этакий тип будет резать горло человека, как ни в чем не бывало, вскрывать череп, как арбуз!.. Что происходит, в самом деле?!
      Убийца не узнал Капелова. Он прошел мимо - хорошо одетый, спокойный. Что это был за человек?
      Почему он убил его? Как он попал на его квартиру вместе с бандой погромщиков?
      Капелов, конечно, следил за ним и узнал, где он живет. Точно узнал. И записал адрес.
      О! Он придет к нему, к своему убийце. Он придет?
      Он поговорит с ним! Это будет знаменательный разговор - разговор убитого человека со своим убийцей! Такого случая нельзя упустить! Нельзя!
      Но, конечно, этого нельзя сделать сейчас. Это надо сделать осторожно, это надо сделать как следует!
      После этой встречи Капелова охватило желание писать - высказать всю боль, переполнявшую его, всю неслыханную обиду, от которой у него опускались руки и ослабели ноги.
      Когда ушел Латун со своими сподвижниками, Капелов сел за лабораторный стол, отодвинул две банки с эликсирами и написал стихотворение. Он никогда не писал стихов, но боль не укладывалась иначе, как в широкие ритмические строки, в которых так легко высказывалось то, о чем можно было только смутно думать, но для чего в обыкновенной речи не хватало слов.
      Несколько раз он прерывал письмо, так как рыдания душили его, и он рыдал громко и долго, не будучи в силах успокоиться.
      Вот что он написал:
      О, как болит душа у человека,
      Который беззащитен, как свинья, которую каждый может зарезать.
      Как больно быть ненужным,
      Быть пустой жестянкой из-под консервов, которую выбрасывают в мусорный ящик.
      Как обидно это! Как тяжело!
      Как страшно быть ненужным и ждать смерти от людей!..
      Капелов зарыдал от немыслимой жалости к себе, от страха перед непоправимой несправедливостью и ужасом человеческого равнодушия. Слезы катились из глаз неудержимо. И, не смахивая слез, он продолжал писать:
      Но кто, кто считает меня ненужным?
      Ты считаешь, что я не нужен тебе?
      Мастерская человекоа
      Ты - грязный, пьяный, глупый погромщик?! Ты?
      Кто же ты такой, чтобы считать так?! Грязный глупец! Скудоумец!
      За что ты режешь, рвешь, приводишь в негодность мои ткани?! За что ты портишь мое тело, дурак ты этакий?!
      Разве ты не знаешь,
      Что деревья на фоне домов - и днем, и вечером,
      и в сумерки, когда расцвечены окна,
      Так прекрасны, так живописны!
      Ведь. они глубоко радуют меня!
      Ведь в них безмерное количество и тонов и переходов, Ведь все это волнует меня и приятно мне!
      Понимаешь - приятно! И радостно! Мое сердце радуется!
      Понимаешь - сердце!
      Ну, зачем ты это делаешь?!
      Разве ты не знаешь радости жизни?!
      Разве ты не знаешь, как хорошо встать утром
      И видеть солнце, и белый снег,
      И даже дождь, и даже тучи - хмурые, серые, но тоже
      прекрасные в своем утверждении жизни,
      Холодный день, пасмурный
      Разве он не прекрасен?!
      Ну, я еще понимаю - убивать врага!
      Врага, который мешает большому делу!
      Я понимаю такое убийство!
      Его можно понять и оправдать!
      Я и сам убью такого!
      Я проткну его поганое тело штыком!
      Я прострелю его череп!
      Я уничтожу его, если он будет защищать черное дело!
      Я не пожалею его, если он вреден, если он мешает людям
      делать великое, радостное, нужное для всех!
      Есть вещи, за которые надо уметь нещадно бороться! Гибнуть самому и губить других!
      Есть вещи, за которые надо до конца ненавидеть!
      Но пользоваться бесправием несчастных
      И убивать их в разнузданном бесстыдстве?!
      Просто убивать??!!
      О, тысячи казней достойны такие убийцы!
      Нет места таким на земле!
      Нет места!
      На лестнице послышались шаги. Капелов положил перо и быстро спрятал в карман исписанный листок. Но никто не постучал. Шли в верхнюю квартиру.
      Он достал из кармана стихотворение, попробовал прочесть, но не мог. Он чувствовал, что опять зарыдает.
      Он встал и, как часто делал последние дни, принялся разглядывать стоявшие на подоконнике и столе различные эликсиры и препараты.
      Он глубоко задумался.
      Как жизнь сложна и в то же время до смешного проста, если уметь видеть ее истоки, - подумал он. В самом деле, вот эликсир. Жидкость в обыкновенной склянке. А что она творит! Например, человек разъярен, подавлен, возмущен. Он готов совершить самый безумный поступок, его глаза сверкают, они полны невероятной злобы, его брови сдвинуты, волосы растрепаны, рот искажен, и из него бьет слюна. Человек в таком состоянии, что бьет жену, детей, топчет ногами, не помнит себя, в остервенении уничтожает все, что попадается под руку, ломает стулья. Окружающие остолбенели. Они не знают, что делать, как успокоить мечущегося в горячке человека.
      Или человек печален, удручен. Он мучается. Не спит. Мысли гложут его. Он совершил ошибку. Что-то сделал не так. Он знает, твердо знает, что будет осужден за это. Он видит людей, которые его осудят. Он слышит их осуждающие голоса. Даже больше - он согласен с ними.
      Они должны его осудить. Его лоб покрывается испариной. Он встает ночью и ходит по комнате. Он не знает, что делать, куда деваться!
      Между тем, если влить в его кровь вот одну, самое большее две капли этой жидкости, - и картина совершенно иная: человек гуляет, насвистывает, пьет, ест. Спит, как младенец. Лицо розовое. В глазах и в помине нет черной печали, около рта нет морщин, брови не сдвинуты, отношения с людьми становятся ясными. Он не творит той чепухи, которую неизбежно натворил бы, будучи предоставлен самому себе.
      Ведь он обязательно пошел бы на телеграф и отправлял бы телеграммы! Брал бы в окошке бланки и портил бы их один за другим! На всех телеграфах, во всем мире, не скупятся на эти бланки - их дают охотно, - пожалуйста, берите, это дань человеческой нервозности, человеческому безумию, человеческой тоске, неуверенности, усталости. И он, конечно, испортил бы несколько таких бланков! Обязательно разорвал бы! А потом, отправив, наконец, телеграмму, жалел бы о ней, сомневался бы, и так до бесконечности!
      На его темени появилось бы несколько седых волос. Под глазами к сложной ткани морщинок незаметно прибавилась бы еще парочка.
      Между тем капля, одна капля, и все дело в корне меняется.
      Он пошучивает - понимаете - пошучивает над тем, что мучило его целые ночи!.. Телеграмма?!
      Он смеется - широко и удивленно; "Телеграмма? Для чего я посылал телеграмму?!"
      Одна капля!
      Капелов долго держал склянку с эликсиром. Вглядывался в нее.
      Ничего. Жидкость как жидкость. Но как ею пользоваться? Как научиться пользоваться? Ах, если бы он мог влить себе нужное количество капель!
      Есть ли смысл в его страданиях, как во всяких иных?
      Глава пятая
      Само собою вышло так, что Капелов исполнял трудные и черные работы. Правда, от них никто не отказывался. Но все-таки выходило так, что исполнял их именно он.
      После оживления он стал ощущать большой аппетит, ел больше всех и поэтому, не работая, испытывал чувство, похожее на виноватость. За работой же он заметно успокаивался, так как положение его становилось более оправданным.
      Он месил тесто, которое ему выдавал из чемодана Латун. Это тесто Латун часами разглядывал на свет, трогал языком, морщился, обливал разными жидкостями, покалывал инструментами. Иногда Латун просыпался на рассвете, подбегал, взъерошенный, к чемодану, хватал тесто, обнюхивал его, разрезал на маленькие кусочки, долго думал и опять склеивал. Иногда, глядя на тесто, он долго и оживленно разговаривал сам с собою.
      Днем же Латун ходил по делам в город. Тройка - Камилл, Ориноко и Кнупф - обычно не отставала от него.
      После шестикратного посещения комитета по делам открытий и изобретений юноши, посовещавшись, решили, что хозяин слабохарактерен. Как влить в него эликсир твердости, они еще не знали. Они только слышали от него изумительные речи о различных эликсирах, эмульсиях и всяких снадобьях, которыми они будут пользоваться в будущем.
      Поэтому они решили проявить инициативу и, не надеясь на мягкость и нерешительность хозяина, самим найти для мастерской помещение. Надо ж, в самом деле, начать работу. Материала для мастерской было достаточно: лавки были открыты. Кроме того, можно было покупать ткани на бойнях, где они стоили дешевле. Какой смысл медлить? Никакое открытие, даже самое великое, не становится действенным, если оно лежит под спудом.
      Энергичные юноши разделились и отправились в разные части города на поиски квартиры. Самым решительным и широким оказался Кнупф.
      Он наметил для Мастерской Человеков целый дом с многочисленными квартирами, пристройками, службами. Камилл удовлетворился училищем, а Ориноко пытался сговориться на окраине города с садоводами. Он хотел арендовать у них для мастерской оранжерею.
      Хозяин Мастерской Человеков выслушал и улыбнулся.
      - Вы - дети, - сказал он. - Где нам поднять такую штуку! Ведь надо выселить уйму народа. Сколько надо заплатить отступного! И, кроме того, я совсем не убежден в выгодности нашего предприятия. Кто будет покупать или заказывать у нас людей?! Ведь теперь не рабовладельческие времена. Это во-первых. Во-вторых, создание человека связано с хлопотами, с бесконечной возней.
      Это не так просто. В-третьих, если будут заказывать людей, то, надо полагать, захотят хороших, полезных, интересных. Ведь сволочей и так достаточно. А как делаются хорошие, интересные люди?.. Вы знаете, как они делаются? Я должен вам сказать правду, что гарантий я дать пока не могу. Правда, секретом делания искусственного человека я овладел вполне. Моих людей вы никак не отличите от рожденных. Но ручаться за хорошее качество тех, кого мы будем делать, - понимаете - ручаться я никак не могу. Черт его знает, как они делаются, эти хорошие люди! Есть, например, несколько железок, смысла которых я никак не постигаю. Малейший изгиб в них, и человек другой. Скажу вам по секрету, друзья мои, что это пока самое слабое место всего нашего предприятия. Боюсь, что у нас будут крупные недоразумения. Нам, скажем, закажут Хорошего человека, обладающего такими-то и такими-то качествами. Мы, разумеется, заказ примем. Раз Мастерская Человеков, так чего там! Надо принять - не так ли? Сделаем его быстро, все будет выглядеть хорошо, человек будет как человек. Он выйдет из мастерской, внешне все будет в порядке, и только мое сердце будет трепетать. Заказан хороший человек, а он, черт его знает, кем может оказаться!.. Он может дом разнести и своих заказчиков загрызть, как тигр, кто его знает! Есть в мозгу серое вещество, которое я никак не могу разгадать - для чего оно. Да не только я. Никто не может! Что мы вообще знаем о мозге человека?! Серое вещество, белое вещество... И все! А какое назначение серого вещества?! Затем, есть и в разных частях тела кусочки, которых я тоже не понимаю. Но ничего! Смущаться нечего! Я уже продумал это дело. Я буду говорить заказчикам: "Давайте, мол, образец". Вот и все! Образец! Да! Мы не боги, сами выдумывать людей не можем. Мы не боги. Мы ремесленники. Давайте образец, мы точно по образцу и сделаем. По образцу и больше никаких! Сделаем точно - и все. В самом деле, ведь мы ремесленники, а не боги! Не так ли? Но меня волнует и другой вопрос: кто нам будет заказывать? О нашей мастерской еще не знают. Пока она станет известной - пройдет немало времени. В жизни ничего быстро не делается. Чем дело проще, тем оно больше встречает препятствий и сопротивлений со стороны людей, будь они прокляты. Так что я не знаю, ребятки, как быть с квартирой. Где мы возьмем деньги?..
      - Да, - сказал Кнупф, внимательно выслушавший длинную речь хозяина. Что верно, то верно. Без денег не обойдемся. Но все-таки помещение надо снять и именно то, которое я нашел. А деньги надо заработать сейчас. Это не так трудно. Не бойтесь отсутствия разрешения. Примем несколько заказов, выполним и получим деньги.
      - А где мы найдем заказы? - спросил Латун.
      Кнупф подумал и сказал:
      - По рекомендации знакомых. Так начинают все. Самый лучший врач, которому предстоит большая практика, начинает с того, что лечит двоюродного кума своей прислуги. Стесняться тут нечего. С кого-нибудь надо же начать. Вот у меня, например, есть знакомая девица. У нее есть немного денег, она ищет жениха. Не сомневаюсь, что она закажет его у нас, если мы ей предложим. Она вполне благоразумная девица, зачем ей терять время и рисковать связью черт знает с кем. Если можно заказать жениха, она, разумеется, это сделает. Ей уже двадцать два года, она достаточно искала жениха кустарным способом. Ей это надоело. Если хотите, я даже могу привести ее сейчас.
      - Позвольте, - растерялся Латун. - Куда же вы ее приведете? Ведь нужна же какая-нибудь обстановка!
      - Никакой обстановки не надо. В вашей комнате все это можно устроить. Расставим все эти колбы, разбросаем тесто, повесим какие-нибудь зеленые занавески, пустим красноватый свет и хватит. В конце концов, она ничем не рискует. Почему ей не попытаться? Она закажет себе жениха, и, если мы ей сделаем такового, она вам с удовольствием заплатит, и мы купим квартиру. Хотите? Я поеду за ней.
      Латун пожал плечом и сказал:
      - Ладно. Поезжайте.
      Решительный Кнупф уехал и через полчаса вернулся с девушкой.
      Это была очень хорошая девушка. Все в ней было нормально и даже изящно. Она выглядела привлекательно, как все здоровые, нормальные девушки. Если бы не была известна цель ее прихода, нельзя было бы предположить, что преобладающим ее желанием было поскорее заполучить жениха. Но и в этом тоже, как известно, нет ничего предосудительного, и девушка говорила об этом открыто, располагая к себе простотой своего тона и приятной искренностью:
      - Кнупф сказал мне, что здесь можно заказать жениха. Так ли это? спросила она.
      - Да, - не без смущения ответил Латун.
      Он впервые разменивал великое открытие на объект потребления, и ему было грустно. Эту грусть испытывают все изобретатели, изобретение которых имеет практическое применение. Эдисону, вероятно, очень трудно было видеть - особенно в первый раз - какие-нибудь электрические кастрюли, явившиеся результатом применения на практике принципов использования электричества.
      Латун волновался. Волна возмущения и жалости к себе подымалась в нем. В самом деле, стоило ли изобрести такое, о чем даже не могло мечтать человечество, для того, чтобы стоять в позе приказчика перед этой девушкой и выслушивать ее заказ. Черт знает, что происходит!
      Но что же делать! Забивший со стихийной силой фонтан целебного источника распродают стаканами. Очевидно, таков закон.
      И Латун, чуть-чуть нагнувшись, как нагибается всякий продавец в сторону покупателя, ответил:
      - Да, гражданка. Пожалуйста. Это так. Вы можете заказать себе жениха. Какого именно пожелаете?
      Молодая девушка без промедления - вопрос был ею, очевидно, хорошо продуман в утренних и вечерних грезах, когда вот эти самые милые пряди волос бывали разбросаны по жаркой подушке, а большие глаза наглухо закрыты отяжелевшими веками, - ответила:
      - Знаете, я бы хотела, чтобы он был хороший.
      Затем подумала и продолжала:
      - Интересный. Хотя, знаете ли, внешность для меня не имеет особого значения.
      - Но все-таки, - галантно сказал Латун уже совсем тоном продавца в магазине, - поскольку вы заказываете себе жениха, вы можете это сделать по своему вкусу. Нам все равно, Это не будет стоить дороже.
      Ориноко,- находившийся в углу комнаты за зеленой занавеской, чуть не прыснул: Латун говорил так, как говорят о фасоне ботинок. "Торговля остается всегда торговлей", - подумал он.
      - Значит, можно заказать по своему вкусу? - спокойно спросила девушка.
      - Пожалуйста.
      - Ну, хорошо.
      И с простотой, возвышающейся, может быть, до поэзии, девушка продолжала:
      - Глаза чтобы были как василечки.
      Она провела ладонью по лбу и добавила:
      - Или как звездочки.
      И еще подумав, она продолжала:
      - Чтобы он был высокого роста. Красивый. Сильный. Чтобы с ним было хорошо-хорошо... Чтобы были поэзия и настроения...
      Еще пауза. И после напряженного, решительного размышления :
      - Чтобы был честный, благородный и чтобы хорошо зарабатывал.
      - Одну минуточку, - сказал Латун. - Я запишу все это.
      Он достал толстую книгу, предназначенную для регистрации заказов, записал все и спросил: