Скользнув рукой по темно-коричневой лакированной поверхности стола, Толстый Барселона подхватил маленькие серо-желтые кубики с почти стершимися гранями.

Зеленый Фирштейн достал из коробки костяные кружки ветров и разложил иероглифами вниз. На оборотной стороне каждого кружка красным фломастером были выведены прописные: Е, S, W, N.

Они играли давно, но к иероглифам так и не привыкли.

Восточный ветер – Толстый Барселона – бросил кости: шесть.

– Ветер Бреши – Западный, – посчитав, объявил он и положил кости перед Зеленым Фирштейном.

Бросил Зеленый Фирштейн.

– Шесть. А у тебя сколько было? – переспросил он у Толстого Барселоны.

– Тоже шесть.

– Значит, двенадцать.

Зеленый Фирштейн отсчитал шесть камней от правого конца Стены и проделал в ней Брешь. Свободные камни легли на свои места.

– Начинаем с шестерок, вы заметили? – спросил наблюдательный Старик Качалов.

– Это пока, – успокоила его Сонечка. – А вот и официантка. И опять новенькая.

– Они тут часто меняются, – согласился Толстый Барселона. Он сплел пальцы рук у подбородка и повернул голову к официантке. – Нам четыре светлых пива, тарелку фисташек и пепельницу. Как обычно.

Официантка похлопала глазами, разглядывая выложенную на столе Стену, потом быстро кивнула и исчезла. Зеленый Фирштейн начал раздавать камни.

Маджонг попал к ним давно – лет пятнадцать назад, – и уже никто не мог сказать наверное, откуда он взялся. Сонечка смутно припоминала, что обклеенную потертой зеленоватой тканью картонную коробку с ручкой и двумя костяными застежками она купила на Сенном рынке, когда там еще можно было что-то купить. Камни были грязные, то есть жирные, и Сонечка уверяла всех, что даже постирала их порошком «Лотос» в своей старой посудомоечной машине. Собственно, только это она и могла сделать с бамбуковыми камнями, на которых красной, синей и зеленой красками были нанесены непонятные ей рисунки. В маджонг она тогда не играла, правил не знала, и уже год спустя сама не могла бы сказать, как попала пыльная коробка со стираными камнями на верхнюю полку в коридоре.

У Зеленого Фирштейна была своя версия. Хмуря брови и закатывая глаза, словно стараясь заглянуть в прошлое, он уверял, что коробку вместе с обручальным золотым кольцом, коллекцией европейских монет XIX века и долговой распиской частного предпринимателя Ma Цзян Чэна (свидетельство о регистрации УХ-98765, выдано Печерской районной в городе Киеве администрацией) на 800 долларов США приволок ему молодой киевский финансовый гений Эрик Троцкий примерно за неделю до того, как его зарезали на улице Гринченко, возле ресторана «Лестница». Фамилию Эрика Зеленый Фирштейн забыл, а может, и не знал никогда, потому что Эрика с шестого класса средней школы за склонность к неумеренной болтовне не по теме все звали Троцким. Если честно, то кличка Троцкий по этой же причине неплохо подошла бы и самому Зеленому Фирштейну. Он говорил, что Эрик одолжил у него на три месяца тысячу долларов под десять процентов ежемесячно, но вернуть не смог и взамен отдал все перечисленное выше. Может, так оно и было, а может, Зеленый Фирштейн, как обычно, соврал. Откуда, если подумать, в девяносто первом году у Фирштейна могла взяться тысяча долларов? У него и сейчас, когда долларов в Киеве – хоть витрины обклеивай, этой тысячи нет, а тогда ему и подавно взять ее было негде. Точно, соврал.

Толстый Барселона, напротив, ничего не выдумывал, и если заходил разговор об истории их маджонга, рассказывал честно, что коробка среди бела дня просто свалилась ему на голову. Но убила не его, а его бабушку. И хоть это было не совсем правдой, с ним никто не спорил.

Когда-то все они жили в одной коммуналке – большой светлой квартире с окнами на юг и на восток. У каждого была своя комната, а кухня, сортир с ванной, прихожая и недлинный, но извилистый коридор с неровным полом и бесчисленными полками по стенам – общими. Вот с одной из верхних полок в самом центре коридора маджонг и свалился на голову Толстому Барселоне, когда тот пытался достать плетеную корзинку со старыми тряпками, дверными ручками, крючками и оконными шпингалетами. Свалился не только маджонг, но и плетеная корзинка и две стеклянные банки, и сам Барселона не устоял на колченогой стремянке, хорошо хоть стоял не высоко. На грохот, который раздался, когда все это посыпалось на дощатый пол коридора, а потом брызнуло осколками в разные стороны, повыскакивали из своих комнат все, кто был дома. Даже бабушка Барселоны. Ее, кроме самого Толстого Барселоны, никто не видел лет десять и живой больше никогда не увидел, потому что на следующий день она померла. Вряд ли на нее так подействовал вид сидящего на полу коридора и яростно матерящегося внука с маджонгом в руках. Просто бабушке пришло время помирать. А всем им вскоре пришло время продать квартиру с окнами на юг и восток и получить за нее хорошие деньги. На эти хорошие деньги они купили паршивые двухомнатные жилища на Троещине, Воскресенке, Теремках и Борщаговке и разъехались, чтобы жить новой и светлой жизнью с окнами на разные стороны света.

Все, кому приходилось продавать одну квартиру, чтобы купить другую, знают, какой это головняк и геморрой. Просмотры, задаток, нотариус, договор, опять просмотры, другой задаток, другой нотариус и другой договор; ремонт, рабочие, сроки, скандалы с покупателем и продавцом, наконец, переезд в квартиру с недоделанным ремонтом, закончить который не удастся уже никогда.

У них к этому списку добавился еще один пункт – маджонг.

После исторического полета Барселоны со стремянки Зеленый Фирштейн и Сонечка взялись выяснять, кому же принадлежит коробка со стираными фишками, Толстый Барселона хоронил бабушку, а Старик Качалов опрашивал друзей и знакомых. Старик Качалов был настойчив и дотошен, и уже на девятый день, когда Толстый Барселона выставил водку и к ней что бог послал, чтобы помянуть бабушку, в квартире появилась ксерокопированная французская брошюрка с правилами игры в маджонг.

Что они там перевели с французского, который знали очень приблизительно, и какие правила установили для себя, выпив водки за помин бабушкиной души, об этом нам известно мало, да оно и неважно. Сотни миллионов людей, собравшись в компании по четыре, на всех континентах, включая, надо думать, и Антарктиду, часами выполняют последовательности движений, которые называют игрой в маджонг. Это разные последовательности отдаленно похожих движений, а все, что их объединяет, – набор из 144 камней и слово «маджонг», которое на разных языках тоже звучит и пишется по-разному. Поэтому нет никаких оснований говорить, что они играли в неправильный маджонг, главное, что правила были и игроки их признавали. Поэтому они решили, что могут не забивать себе голову пустяками.

Полгода, пока шли переговоры с покупателями их общей квартиры и продавцами их будущих жилищ на Троещине, Воскресенке, Теремках и Борщаговке, пока подписывались договоры и из рук в руки передавались задатки, этими договорами совсем не оговоренные, пока шли ремонты и даже когда начались переезды, они собирались по вечерам у Толстого Барселоны в комнате и за маджонгом обсуждали дела. Они давали друг другу советы, жаловались на рабочих, делились опытом и адресами магазинов, в которых можно взять шпаклевку и обои подешевле, и перекладывали палочки с точками из общей кучи в кучки поменьше. Кстати, палочки – единственное, чего не хватало в коробке, свалившей Барселону с колченогой стремянки в коридоре коммуналки. Все сто сорок четыре камня: бамбуки, круги, иероглифы, ветры и драконы были на месте, на месте были цветы и сезоны, костяные кружки с названиями ветров и серо-желтые кости с почти стершимися гранями тоже никуда не делись, а палочек для счета в коробке почему-то не было. Эти палочки несколько дней спустя, еще до появления копии брошюры с правилами, раздобыл Старик Качалов. Он зашел в канцелярский магазин и купил обычные пластмассовые палочки, с помощью которых учат считать первоклассников. Палочки подошли.

Последний раз в своей старой квартире они играли на ящике, куда рабочие, нанятые новым владельцем, сложили шпатели, ножи, рукавицы, ведерки, куски наждачной бумаги и прочий нужный, но недорогой инвентарь, который если и сопрут, то жалко будет, но не до смерти.

Откладывать дальше было некуда, надо было решать, кто же заберет маджонг. Старик Качалов предложил сыграть на маджонг – пусть достанется победителю. Его поддержала Сонечка, но Зеленый Фирштейн, который выигрывал реже других, начал кричать, что выигрыш – дело случая и почему он, фактический владелец коробки, получивший ее от Троцкого в счет долга, вообще должен участвовать в этом балагане. Зеленый Фирштейн очень нервничал и давно уже покойного Эрика называл то Эдиком, то вообще Игорем, порывался немедленно ехать к себе на выселки за долговой распиской от частного предпринимателя, этнического китайца Ma Цзян Чэна, которую получил когда-то вместе с маджонгом, чтобы доказать всем неоспоримость своих прав. Когда Зеленый откричал положенное и никуда не поехал, Сонечка напомнила всем, что это она стирала камни порошком «Лотос» в своей посудомоечной машине, когда Троцкий был еще жив и здоров и преотлично занимался мелким, но оттого не менее темным бизнесом. Старик Качалов подумал, что уж палочки для счета и истрепавшаяся за годы пользования копия брошюры с правилами точно принадлежат ему, но придумать, как приспособить их к делу, если маджонга у него не будет, не смог и поэтому первым поддержал идею Толстого Барселоны.

Барселона предложил собираться и играть раз в неделю. Победитель, кроме выигранных копеек, получает маджонг. Как кубок или переходящее красное знамя, до следующей игры.

Это всех устроило.

Оставалось определить место. С Троещины до Теремков путь неблизкий, с Борщаговки до Воскресенки тоже. Они нашли в куче старья, оставленного на разграбление строителям, рваную карту Киева с отпечатком рифленой подошвы на легенде. Это была не очень точная карта, на ней не хватало многих улиц, но в дело она годилась. Они соединили жирными линиями Теремки с Троещиной, а Борщаговку – с Воскресенкой и попытались определить координаты места пересечения этих линий. Вышло, что линии пересеклись как раз там, где они в этот момент расчерчивали карту, – на их доме.

Собрав маджонг и оставив карту строителям, они спустились в подвал, над которым висело «Ольжин двир». И с тех пор играли только там.

Если кто-то еще не бывал в «Ольжином» – лучше туда и не ходить. В «Ольжином» нет ничего стоящего внимания просвещенного человека – кабак кабаком. Но если уж вы неосмотрительно сунулись в этот подвал с прокуренными до фундамента толстыми кирпичными стенами, которые снизу отделаны подморенной вагонкой, а поверху обклеены банкнотами разных стран и народов, географическими картами и, как охотничьими трофеями, увешаны автомобильными номерами, то, пожалуй, не удержитесь и вернетесь в «Ольжин» еще не раз. Отчего так? Кто его знает. В былые времена здесь кормили салатом «Холестеринчик», а жизнерадостные девы бодро разносили пиво, не утомляя посетителей долгим ожиданием, но, напротив, радуя благосклонными улыбками. Однако те времена миновали, прежние девы куда-то делись, должно быть, улетели в теплые края, а новые оказались ленивы и нерасторопны. «Холестеринчик» в «Ольжином» делать разучились, хотя, казалось бы, – чего уж проще? Хозяева уволили и новых дев, а после и тех, которые пришли им на смену. Но лучше не стало. Что и говорить, испортился «Ольжин». Однако знают об этом только те, кто помнит прежние времена и кому есть с чем сравнивать, а тем, кому сравнивать не с чем, и так годится.

Когда официантка принесла пиво и фисташки, камни были уже розданы и рассортированы игроками. Сонечка отложила в сторону сезон Весну, вместо которого Зеленый Фирштейн тут же выдал ей двойку бамбуков, а Старику Качалову вместо цветка бамбука досталась двойка кругов.

«Интересно, – подумал Качалов, зажав пальцами новый камень. – Какая необычная настойчивость. Вместо Чжу, обозначающей письменность и рисование, я получил Сун, которая обозначает почти то же».

Других двоек кругов у Старика Качалова не было. Сам по себе этот камень большой ценности не представлял: если удастся собрать панг – это всего два очка, если конг – четыре, то есть в любом случае немного. Но все же Старик Качалов решил камень пока не выбрасывать и посмотреть, как пойдет игра.

Они разобрали бокалы с пивом, освободили место для блюда с фисташками и пепельницы, сказали официантке «спасибо» и отпустили ее с миром. После чего Толстый Барселона сделал первый ход.

Барселона всегда играл неторопливо… Нет уж, скажем честно: он играл ужасно медленно, часто задумывался о каких-то вещах, к игре отношения не имевших, потом спохватывался, оглядывал всех и интересовался, чей ход. Ему хором объясняли, что ход, как обычно, того, кто спрашивает. Тогда Барселона брал камень из Стены, какое-то время крутил его в руках, ставил в общий ряд, медленно выбирал ненужный камень и громко объявлял, что сносит семь круглых дырок от бублика, или три длинные бамбуковые палки. Ему казалось, что так забавно. Только после этого ненужный камень торжественно выкладывался на стол.

Сонечка, наоборот, играла внимательно. Но на то, чтобы запомнить китайское название каждого камня, ее тоже не хватало; снося, она объявляла: пять тяо или семь ван. Кроме нее только Старик Качалов помнил, что тяо – это бамбуки, а ван – иероглифы. Зеленый Фирштейн одно время даже злился на нее за этот выпендреж. Сам он, выкладывая ненужный камень, обычно ничего не говорил или болтал на отвлеченные темы. Зеленый Фирштейн вообще играл неряшливо, часто норовил взять камень без очереди, объявлял маджонг, когда маджонга у него не было, и скандалил, если кто-то не ленился напомнить ему, что за объявленный, но несыгранный маджонг в приличных домах штрафуют.

Обычно они собирались по субботам. Приезжали в обед и оставались в «Ольжином» до позднего вечера, до самого закрытия. Играли один гейм из четырех кругов. Ровно шестнадцать игр. Ставку раз установили и никогда ее не меняли – по копейке очко, поэтому даже самые крупные выигрыши редко переваливали за сто гривен. Толстый Барселона выпивал за круг бокал пива, Старик Качалов и Зеленый Фирштейн – по бокалу за два круга, Сонечка – один за игру.

За маджонгом они болтали обо всем: о политике, погоде, новых официантках в «Ольжином», оценивали процент фисташек с нераскрытой скорлупой, вываливали все слухи и сплетни об общих знакомых. В эти часы Зеленый Фирштейн переставал быть невыносимым занудой, Сонечка забывала о своей заносчивости, у Старика Качалова прорезалось живое остроумие, а Толстый Барселона оставался собой и этим был хорош.

Барселона снес семерку бамбуков, Сонечка – шестерку дотов, которые они называли кругами, Зеленый Фирштейн тоже избавился от шести кругов, Старик Качалов выложил камень Фан – пять иероглифов. Из игравших только он, собирая комбинации, брал в расчет не одну лишь ценность возможных конгов и пангов, но еще и символическое значение камней. Эта особенность его игры сбивала остальных с толку: сложно понять, что в голове у человека, который думает не так, как ты.

– С Севера прилетело пять иероглифов, – не отрывая взгляда от своих камней, проворчал Зеленый Фирштейн. – Наверное, у них оказалась недостаточно чистой символическая родословная.

– Не вписались, – не то согласился, не то возразил Старик Качалов. – Можешь взять себе.

– Не вписываются, – в тон ему ответил Зеленый Фирштейн. – Что хоть значат?

– Нет бы взять и выучить – столько лет уже играем. Фан, пять символов, обозначает дом.

– Что ж тебе, дом не нужен? Соберешь конг домов, глядишь и обломится…

– Мракобесие пропагандируете, товарищ, – постучал пальцем по столу Толстый Барселона. – Чей, кстати, ход?

– Как обычно, – пожал плечами Зеленый Фирштейн, – того, кто спрашивает.

– Между прочим, место у нас для колдовских ритуалов самое подходящее, – глядя, как Барселона неспешно выбирает камень для сноса, заметила Сонечка. – При Ольге и Владимире тут сплошные капища были.

– Спасибо, просветила, – отозвался Фирштейн. – А то мы не в этом доме родились и ни о чем таком не догадывались.

– Но при Ольге и Владимире тут в маджонг не играли, – Барселона поднял взгляд на Фирштейна. – Сношу пять долгих зеленых бамбуков. Тут человеков жертвовали. Перуну и прочим там…

– Беру! – Старик Качалов подхватил снесенный камень. – Панг!

– Ну вот, – нервно дернул плечом Зеленый Фирштейн, – меня опять оставили без хода. Хоть ценное что-то взял?

– Лянь. Цветок лотоса. Начало новой жизни.

– Повезло кому-то, – заметила Сонечка, – наверное, курить бросил. Пить перестал… Короче, начал жить новой жизнью. А насчет того, что славянские волхвы, или кто там в этих капищах копался, не играли в маджонг, так это неважно. Главное – ритуал и место. Место и ритуал.

– То есть мы сейчас сидим и сочиняем себе судьбу? – переспросил Старик Качалов. – Шесть дотов.

– Кто, интересно, первым снес шесть кругов? – Зеленый Фирштейн ткнул пальцем в снесенный камень. – Кого я послушался? Третий камень в поносе. Уже был бы Панг. А так… Барселона, не спи! Твой ход!

– Сочиняем. Но не себе, – отозвалась Сонечка.

– А кому? – поинтересовался Старик Качалов, сортируя свои камни. Только что он взял из Стены еще одну двойку кругов в пару к той двойке, которую получил за цветок и едва не снес в начале игры.

– Кому-кому? – пожала плечами Сонечка. – Откуда мне знать?

– Шесть иероглифических символов, – объявил снос Толстый Барселона.

– Беру! – завопил Зеленый Фирштейн так, что высокий тип с пламенной шевелюрой, подходивший в другом конце зала к двери, ведущей в туалет, испуганно дернулся и сильно ударился головой о металлический кронштейн, на котором крепился телевизор. – Панг! Пошла игра.

– Что-то я всем сегодня панги раздаю, – покачал головой Толстый Барселона. – А сам сижу, как мышь зимой, на вашем капище поганском. Ни-че-го…

– Поплачь, поплачь, – похлопал его по плечу Зеленый Фирштейн. – Камень слезу любит. А кстати, – спросил он у Старика Качалова, – что значат мои шесть иероглифов?

– Есть разные толкования…

– Ну, конечно, – развел руками Зеленый Фирштейн, – как мне – так разные.

– …одно из самых распространенных, – продолжил Старик Качалов, глядя, как официант прикладывает лед к разбитому лбу нервного посетителя, – это опасность. Или несчастный случай.

Глава первая

На Пьяном углу

Прохожие, ожидавшие в полдень одного из ноябрьских дней на Пьяном углу в Киеве зеленого сигнала светофора, чтобы перейти Большую Житомирскую улицу и отправиться дальше по своим делам, стали свидетелями необычного зрелища.

Неподалеку от светофора, резко затормозив, остановился юркий и хищный красный порше «Панамера». Какое-то время он постоял у обочины, привлекая внимание зевак. Даже самый нелюбопытный киевский прохожий не пожалеет пары минут, чтобы узнать, кто передвигается по городу и его окрестностям в машине, за которую заплачено двести тысяч европейских денег. День был пасмурный, сырой, и разглядеть водителя за лобовым стеклом никак не получалось. Недолгое время спустя дверь авто открылась, и к собравшимся вышла женщина крашеной каштановой масти, точный возраст которой не удалось бы определить даже при личном знакомстве. Женщине могло быть и двадцать восемь, и сорок три. Все открытые части ее тела покрывал равномерный карибский загар, а походка выдавала отставную модель. Она подошла к одному из стоявших у обочины и протянула ему два пальца – указательный и средний. В этот момент светофор наконец-то загорелся зеленым, но никто не подумал отправиться на другую сторону Большой Житомирской, не досмотрев шоу до конца. Между пальцами у женщины из «Панамеры» была зажата купюра в сто евро.

– Вы меня очень выручили во Франкфурте, – улыбнулась она. – Даже не знаю, что бы я тогда без вас делала.

– Это было не сложно, – пожал плечами невысокий молодой человек, которого, если судить только по его внешним данным, никак нельзя было заподозрить в знакомстве с самой яркой киевской миллионершей. Затем он взял деньги и, не глядя, сунул их в карман куртки. – Вы всегда возвращаете долги на улице?

– Извините, так получилось. Я куда-то дела вашу визитку и не могла вернуть деньги раньше. А тут – такая удача: еду, смотрю – вы…

– Бывает.

– Еще сегодня утром у меня было два кредитора – вы с вашей сотней и Дрезднербанк, ссудивший мне двадцать пять миллионов. Теперь остались только немцы. И кстати, раз уж мы встретились… Как у вас со временем? Есть свободный час?

– Ну, разве что час…

– Думаю, за час мы уложимся. Поехали!

Решительно развернувшись, она зашагала к машине, демонстрируя собравшимся на Пьяном углу вытатуированного на загорелой талии оленя.

Когда автомобиль унесся в сторону Львовской площади, один из стоявших у светофора повернулся к соседу:

– Видели? Это была Рудокопова!

– Да и хрен с ней, – пожал тот плечами и сплюнул себе под ноги. – На наших дорогах от ее «порша» через год один скелет останется. – Он еще раз сплюнул на асфальт. – На этом светофоре зеленый вообще бывает? Полчаса стою, жду, и все красный, красный…

На самом деле у Жени Львова не было свободного часа. Утро он провел в Торгово-промышленной палате и теперь, не очень торопясь, перемещался на Крещатик в «Униан», где собирался потерять на прессухе еще час-полтора своей жизни. Свободные пятнадцать минут Женя мог найти, он как раз собирался где-нибудь пообедать, но часа у него точно не было. А с другой стороны, не каждый день Рудокопова предлагает поговорить. Или что она там предлагает?

Чуть больше года назад Рудокопова присоединила к своей молочно-шерстяной империи довольно крупную компанию, собиравшую компьютеры и ноутбуки. По этому поводу в «Оранжерее» была устроена прессуха, которая плавно перетекла в пьянку по интересам. Где-то в конце вечера изрядно уже принявший коньяка Женя стоял у огромного открытого окна ресторана и разглядывал, как внизу обтекают круглую Бессарабку машины, несущиеся с бульвара Шевченко в сторону Печерска.

– Если бы эти машины были потоком газа или жидкости, а Бессарабка – барабаном на оси, она сейчас вращалась бы с бешеной скоростью; а если бы оси не было и кто-то смог толкнуть ее вдоль Крещатика, то Бессарабку еще бы и сносило куда-то к Подолу, – поделился Женя наблюдением с женщиной, которая тоже остановилась неподалеку от окна.

– Правда? – искренне удивилась та. – Бессарабку может снести к Подолу?

– Эффект Магнуса, – авторитетно подтвердил Женя.

– Ну-ка, дайте я гляну, – собеседница отодвинула Женю от окна и уставилась на Бессарабку. Это была Рудокопова.

– Че-ерт! Она крутится и без всякого Магнуса, – через несколько секунд простонала Рудокопова. – Зачем вы мне это показали?! Голова пошла кругом. Срочно сажайте меня на диван, – потребовала молочная, шерстяная, а теперь и компьютерная королева.

Недостатка в диванах в «Оранжерее» не было.

– Может, воды? – предложил Женя.

– Нет, спасибо. Пить не надо было. Да я вроде и выпила немного. Значит, сейчас пройдет.

– Тогда, если можно, один вопрос. Я его на пресс-конференции задать не успел.

– Так вы журналист. Ну, спрашивайте.

– Если верить графикам, которые показывали ваши менеджеры, уже через три года вы обгоните IBM по производству персональных компьютеров.

– Правда? – опять удивилась Рудокопова. – Ну, раз так, то перегоним.

– А мы так и напишем, – кивнул головой Женя и широко ухмыльнулся.

Рудокопова не знала, что IBM давно уже не выпускает компьютеры.

– Так и пишите, – разрешила Рудокопова. – На всякий случай я уточню, и если что, вам перезвонят.

– Спасибо, – улыбнулся Женя. – Вот моя визитка, пусть звонят. Успехов вам.

Конечно, ему тогда никто не позвонил. Абзац о предстоящей победе Рудокоповой над IBM убрал редактор.

Следующий раз Женя встретился с ней через полгода. Японцы проводили на Кипре презентацию новых гигантских жидкокристаллических панелей. Журналистов свозили со всего мира. И хотя из Киева на Кипр можно без труда и безо всяких пересадок долететь за два часа с небольшим, устроители сперва отправили Женю во Франкфурт, чтобы уже оттуда, вместе с испанскими, исландскими, израильскими и южно-африканскими коллегами, чартером доставить в Ларнаку. Просто кто-то в Японии посчитал, что так дешевле. Для Жени это обернулось шестью часами активного безделья во франкфуртском аэропорту.

Убивая время, он проехал несколько раз из конца в конец на Sky Line, разглядывая раскрашенные, как игрушки на детском празднике, фюзеляжи самолетов, слетевшихся сюда со всего мира; потом с четвертого уровня аэропорта спустился на нулевой и прикинул, куда бы мог съездить на электричке за время, оставшееся до начала регистрации, – получилось, что доехать куда-нибудь успел бы, но тут же пришлось бы и возвращаться. Поднявшись на уровень выше, Женя обошел полтора десятка лавок и почувствовал, что шляться без дела ему уже смертельно надоело. Тогда он выбрал кафе во втором терминале, устроился так, чтобы хорошо был виден зал, взял пиво и принялся разглядывать пассажиров.

Люди прилетали отовсюду, и здесь было на кого посмотреть. Хороши были индийские леди в ярких, разноцветных сари. Они отлично смотрелись и уверенно чувствовали себя в огромном, отделанном серым пластиком, металлом и стеклом зале аэропорта. Забавно выглядела пара смуглых стариков в монгольских войлочных шляпах и костюмах, пошитых на заре правления Цеденбала. Выйдя на середину зала, они встали, словно вросли в серый пол, и не желали ни что-то делать, ни что-то понимать. Возможно, они ждали появления конницы Чингиза, и их, чтобы случаем не дождались, увезли, усадив на грузовую тележку, куда-то в тайные глубины этого циклопического сооружения.

Но особый кайф Женя ловил, разглядывая странствующих соотечественников. К ним относил он всех, кто прежде населял огромный и неустроенный Союз, – общих повадок у нас осталось куда больше, чем добавилось различий. И потом, чужая среда объединяет. Высокомерные и заносчивые отечественные миллионеры за границей вдруг становятся обычными людьми. Пробегая мимо львов на Гран-Плас в Брюсселе, можно случайно наступить на ногу какому-нибудь селитренному барону, растерянно топчущемуся в окружении семейства, извиниться и в ответ получить счастливую улыбку: «Вы говорите по-русски?! Боже мой, объясните, где этот чертов Манекен-Пис. Дети так хотели на него посмотреть». Живой человек, кто бы мог подумать?! Словно и не он буквально накануне, игнорируя все светофоры, проносился в бронированном «мерседесе» по Обуховскому шоссе. Словно не его охрана рвет в клочья каждого, кто без разрешения приблизился к хозяину.

Рудокопову, безуспешно пытавшуюся выудить из банкомата свои деньги, Женя заметил не сразу. А заметив, не узнал и еще долго разглядывал, как стройная бизнес-леди, по виду – менеджер среднего звена какого-нибудь транснационального концерна, исполняет ритуальный танец у невысокого металлического ящика. Сперва она танцевала одна, потом взяла в партнеры человека в униформе, но тот, исполнив три с половиной па, оставил ее солировать. Дама куда-то звонила, но было видно, что звонками в этой ситуации не помочь, и наконец, она села прямо там, где стояла, – возле банкомата – на небольшую кожаную сумку с выдвижной металлической ручкой. Вот тут, по тому, как она сидела, подперев рукой голову, не зная, как быть, куда идти и что делать, Женя признал в ней свою.

«Сюда бы Васнецова, – подумал он, – и была бы нам еще одна „Аленушка“». В следующее мгновение Женя понял, что это Рудокопова.

– Что, банкомат бастует? – минуту спустя поинтересовался у нее Женя.

– Карточки не принимает, гад.

– И что говорит обслуга?

– А ничего не говорит. Говорит, чтобы в свой банк обращалась.

– Понятно. А «свой банк» – в Киеве?

Рудокопова поднялась с сумки и хмуро посмотрела на Женю:

– Мы знакомы?

– Можно считать, что нет.

– А как еще можно считать?

– Можно – что да.

– Тогда напомните. Я вас не узнаю.

– Ну, еще бы. Полгода назад в «Оранжерее» отмечали начало вашего компьютерного бизнеса.

– Не совсем начало… Но допустим. И что же?

– Я вам крутящуюся Бессарабку показывал. Если, конечно, помните.

– Че-ерт! – засмеялась вдруг Рудокопова. – Я не знала, что этот бред не мог мне самой прийти в голову! Она у меня потом целый день, то есть всю ночь крутилась. Я спать не могла… Насилу прошло. Мне друзья даже фотографию потом подарили, на ней Бессарабка – вид сверху. Не из какого-то окна, а с вертолета. Она, кстати, совсем не круглая, у нее только два угла срезаны…

– Надо же, – удивленно качнул головой Женя. – Я ведь просто пошутил.

– Шутник… Думать надо, когда с женщиной шутите…

– Хорошо, – с готовностью пообещал Женя, – буду думать. А вы сейчас в город или дальше?

– Я сейчас сижу на чемодане и лапу сосу. Банкомат не принимает ни одну из трех карточек. Такого со мной еще не было! И машину не прислали. Почему нет машины – непонятно, связаться я могу только с Киевом, но и они оттуда на нужных немцев выйти не могут.

– А куда ехать – знаете?

– Конечно, знаю. Вы уж за полную-то дуру меня не принимайте. У меня номер в «Маритим».

– Так возьмите такси, их тут полно.

– Я же объясняю вам, у меня наличными от силы пара евро, и те – мелкой мелочью. Понятно?

– А-а… То есть денег нет никаких вообще. Ну, тогда могу вам одолжить сотню.

– Сто евро?

– На такси хватит, а дальше, думаю, разберетесь.

– Сто евро, – повторила Рудокопова. – Пожалуй, они и правда решат проблему.

– Держите, – Женя протянул ей две розовые бумажки. – Дома вернете.

– Уж в этом можете не сомневаться, – улыбнулась Рудокопова.

– Ну что, тогда – по пиву, и поехали.

– Я лучше чаю. Че-ерт! Вы меня здорово выручили. Даже не знаю, сколько бы пришлось тут торчать без денег. – Они устроились за столиком того же кафе, где перед этим Женя сидел один. – Вы тоже сейчас во Франкфурт?

– Да нет. Жду самолет. Через два часа улетаю на Кипр.

– Отдыхать?

– Работать. Японцы представляют новые телевизоры, ну и позвали…

Рудокоповой принесли чай. Жене – пиво.

– Как хорошо-о, – протянула Рудокопова, сделав несколько глотков. – У меня даже в горле пересохло от всего этого. Чтобы посреди Европы и без денег – такого еще никогда не случалось. Даже в девяностом, когда первый раз летела в Италию, а с работой там еще ничего не было известно, и то… Да-а, – покачала она головой, – я уже успела забыть, как это, когда денег нет.

– Такие вещи быстро забываются, но и вспоминаются легко, – кивнул головой Женя.

– Вы думаете?

– Я знаю.

– Откуда? – подняла на него глаза Рудокопова.

– Да-а… Неважно, – замялся Женя. – За друзьями наблюдал.

– За друзьями? Вы ведь журналист? Журфак заканчивали? – Женя вдруг почувствовал хватку Рудокоповой. Он понял, что теперь она не успокоится, пока не выспросит о нем все.

– Боже упаси, – деланно ужаснулся Женя. – Только не журфак.

– Не журфак? Тогда что?

– Образование тут ни причем. Журналистами кто угодно становится, и часто совсем случайно. Мы с приятелем, например, торговали компьютерами. Фирма маленькая, конкурентов море, и, чтобы экономить на рекламе, я писал обзорные статьи: что почем на украинском рынке компьютеров. Хотя какой тогда был рынок? Я писал под псевдонимом, даже под несколькими. Ну а когда нас все-таки задавили, работу я смог найти без труда.

– Забавно. – Рудокопова улыбнулась, внимательно разглядывая Женю. – Но даже статью о компьютерах нужно суметь написать. Я, например, не смогу.

– Да дело нехитрое.

– Ну, как сказать…

– Хорошо, сознаюсь, – поднял руки Женя. – Я несколько лет на филфаке проучился.

– Я же чувствовала что-то такое, – засмеялась Рудокопова. – У меня чутье.

– Должен сказать, что филологи и журналисты – совсем не одно и то же.

– Это филологи так думают. Или журналисты. А со стороны – все едино. И что? Почему не закончили?

– Диплом не защитил. Я себе тему выбрал – по Гоголю. Называлась «Эволюция образа Чичикова в трилогии Гоголя „Мертвые души“».

– А-а… Интересно, – безразлично протянула Рудокопова, отодвинула чашку и глянула на часы. Было заметно, что Чичиков ее не интересует совершенно. – Ого. Вы самолет не пропустите? Да и мне уже пора… Подождите, – Рудокопова медленно подняла голову и посмотрела на Женю: – Какой еще трилогии?

– «Мертвые души».

– Та-ак… Кажется, вы решили на прощанье сделать из меня дуру. Не выйдет. Я хоть на филфаке не училась, но еще со школы помню, что второй том Гоголь сжег, а третьего не написал.

– У вас хорошая память. Но несколько глав ранней редакции второго тома сохранилось, а о том, каким будет третий том, Гоголь много раз рассказывал. Не бог весть что, но на диплом хватило бы. – Женя тоже поднялся. – Ну что, идемте, посажу вас на такси.

– Хорошо, – согласилась Рудокопова. – У вас есть при себе визитка? Дайте мне. Надо же вам как-то сотню возвращать.

Женя протянул ей карточку.

– Любопытный вы тип, обозреватель Евгений Львов, – покачала головой Рудокопова, разглядывая визитку Жени. – Эволюция образа Чичикова… Ну, пошли.

Подхватив сумки, они направились к выходу.

– Кстати, – поинтересовалась Рудокопова, – а почему вы диплом не защитили?

– Да потому что некоторые, как и вы, решили, что я из них дураков делаю. Все руками разводили: какая может быть эволюция образа, если нет текста?

– Их можно понять.

– С чего это я должен их понимать, если они не желают понимать меня? И потом… Как это Коровьев у Булгакова сказал: в открытый предмет каждый может попасть.

– Ого! Похоже, я вас задела. Извините, не хотела.

– Да ладно, – криво усмехнулся Женя. – Дело давнее.

Такси они нашли без труда. Меланхоличный длиннобородый пакистанец в большом белом вязаном картузе открыл багажник, Женя затолкал в него сумку Рудокоповой, и они распрощались.

– Я вернусь через десять дней и сразу же вам позвоню, – пообещала Рудокопова.

Но не позвонила.

Говорить Рудокоповой, что нынешнюю свою работу он считает временной и всерьез к ней относиться уже не может, Женя не стал. Внешне у него все было по-прежнему неплохо: ему нравилось писать о новой технике, было любопытно следить за тем, как от поколения к поколению меняются модели устройств, как в новых образцах реализуются идеи, о которых всего год-полтора назад говорилось как о далеком будущем. В неотвратимой поступательности этого процесса была логика и чувствовалась мощь человеческого интеллекта. Одним словом, работа была интересной.

Приятным приложением к ней стали частые поездки на презентации новых моделей, которые проводились, как правило, не среди стекла и пластика унылых офисов европейских столиц, а в местах самую малость экзотических, но в то же время комфортных: на средиземноморских островах, в замках Шотландии, в марокканских оазисах. Да и ласковое внимание менеджеров крупных брендов, проявлявшееся в недешевых подарках, тоже было приятно. Отличная работа, замечательная работа. И что же страшного в том, что время от времени твой большой друг, отвечающий за связи с прессой в одной из этих компаний, попросит тебя заменить в описании их нового телефона просто положительный эпитет на эпитет в превосходной степени? Ну, конечно, ты заменишь этот несчастный эпитет, ведь с другом в стольких странах столько уже выпито вместе. Нельзя же сегодня пить и брататься, а завтра отказывать в такой пустяковой просьбе. И когда он попросит в сравнительном обзоре присудить их ноутбуку на балл больше (а лучше на два, так убедительнее!), чем модели конкурентов, то и тут отказать ему будет сложно. Да и ноутбук у них неплохой, – неуверенно объяснишь себе самому это не самое чистое решение.

А там и рекламный отдел, которому тоже нужно работать, продавать рекламные площади и добывать деньги, из которых потом тебе же выплатят зарплату, покажет изящные, но острые клычки. «Зачем, скажи мне, зачем, – будет страдать у твоего стола милая девушка, – ты написал об этом мониторе – „ничтожный“? Я не говорю, что его нужно хвалить, можно ведь просто промолчать». За этой милой девушкой придет другая, не менее милая. За той еще одна. Нет, не одна… За той придут десятки таких же. И каждая будет знать, что ты должен писать и какими именно словами.

Пришло время, и Женя понял, что уже полностью и без остатка подчинен этой обволакивающей, ласково улыбающейся, но оттого ничуть не менее жесткой цензуре. Ни один его материал не мог выйти без визы девушки из рекламного отдела, подтверждавшей, что текст согласован с менеджером компании-производителя. Особенно пристально следили за лояльностью прессы южнокорейские бренды. Порой казалось, что ты работаешь не с мировым производителем техники, а с тоталитарной сектой. Глядя в стеклянные глаза их вечно бодрых сотрудников, неизменно твердивших одно и то же об абсолютном и неоспоримом лидерстве и величии любимого бренда, становилось понятно, что далеко не всякая секта способна так жестко контролировать своих адептов.

Что может сделать в такой ситуации человек? Он может сказать: не хочу. Не буду я писать эту хрень, и вы меня не заставите, – может сказать он. – Пишите сами, если вам это надо.

Как-то раз Женя так и сказал. Громко, чтобы услышали все. И чем-то хлопнул, не то папкой о крышку стола, не то дверью. Возможно, папкой и дверью по очереди.

На следующий день в редакцию заехал издатель и пригласил Женю выпить кофе.

– Старик, – спросил издатель, – что и кому ты хочешь доказать? Что нового ты хочешь рассказать миру? Что в зоопарке тигру мяса не докладывают? Что нашему лопоухому покупателю под видом качественной продукции впаривают дешевку, которую в приличных странах стыдятся выставлять на витринах? Поверь, это только пока они стыдятся. Бабло свое дело знает, скоро у них будет так же, как и у нас. Свобода слова на нас не распространяется.

Если нужно конкретнее – пожалуйста: она не распространяется персонально на тебя. Есть отлаженный процесс, в котором каждый зарабатывает свою копейку. Зарабатывай и ты, тебя же никто не ограничивает. Но не мешай остальным.

Женя был знаком с издателем немало лет, с тех еще времен, когда тот сам был главным редактором журнала и тоже яростно и зло боролся с цензурой рекламодателей. Теперь ему, похоже, открылись новые истины.

– В общем, прекращай это, – не то посоветовал, не то велел Жене на прощанье издатель, расплачиваясь за кофе. – Съезди отдохни. Кстати, можешь сменить машину, это помогает. По себе знаю. А мы тебе дадим кредит, если нужно.

Кредит Женя брать не стал, но и бунтовать после этого разговора бросил. Индустрия так индустрия. Однако же и ощущение осмысленности существования в рамках индустрии как-то быстро его оставило. Это чувство – истекания времени в никуда – было хорошо ему знакомо. Так уже было с ним: и когда на факультете отказались утвердить тему его диплома, и несколькими годами позже, когда стало ясно, что его компьютерный бизнес обречен. Прежде оно было признаком близких перемен, не всегда к лучшему, но неизменно радикальных. Оставалось только ждать их наступления, а в том, что их время вот-вот наступит, он не сомневался.

Глухо рыкнув, автомобиль рванул к Львовской площади, а миновав ее, свернул к Подолу. Рудокопова вела машину сосредоточенно и молча. Женя прикидывал, где возьмет материалы пропущенной униановской прессухи, и тоже помалкивал. Еще он хотел знать, зачем вдруг понадобился ей, но спрашивать об этом не собирался: придет время – сама расскажет.

Вернувшись с Кипра, он навел о Рудокоповой справки, но выяснил только, что никаких особых подлостей за ней не числится, а неофициальная биография почти не отличается от той, что опубликована во всех справочниках. Поработав два года моделью и, видимо, кое-что заработав, она зарегистрировала в Италии фирму по пошиву одежды. Сама Рудокопова тогда ничего не шила, вернее, почти ничего. Она размещала заказы на киевской и черниговской швейных фабриках, отправляла на Украину недорогую ткань и лекала, а назад получала готовые костюмы. Затем на костюмы пришивались ярлыки ее компании с отметкой «Сделано в Италии», и одежду развозили по Европе. Главными покупателями были немцы. Еще через год она купила эти швейные фабрики – тогда они почти ничего не стоили, а вскоре завезла в Чернигов оборудование и наладила производство тканей на месте.

Рудокоповой удавалось извлечь пользу даже из неудачных проектов. В какой-то момент она попыталась заняться еще и шерстью для своих тканей, но с этим почему-то ничего не вышло. Почему – неизвестно, зато известно, что, заменив овец на коров, она очень скоро организовала производство твердых сыров, а чтобы не было проблем со сбытом, купила долю в сети супермаркетов. Активы Рудокоповой оценивали миллионов в двести пятьдесят – триста. Не бог весть какие деньги, но все-таки. Отчего она решила вдруг выпускать компьютеры, никто толком Жене сказать не мог, но, отмечая склонность Рудокоповой подминать под себя всю производственную цепочку – от получения сырья до продажи конечного продукта, специалисты предполагали, что сборкой компьютеров дело не ограничится.

С бизнесом Рудокоповой все было более-менее ясно, зато остальное скрывалось в тумане. Семья? Хобби? Говорили, что у нее муж-итальянец, что сперва он помогал ей вести дела, но уже много лет Рудокопова все решает сама. Любит и покупает хорошие машины. Несколько раз ее видели в антикварных салонах. Негусто…

– Как вы слетали на Кипр? – спросила Рудокопова, когда машина выехала на набережную Днепра.

– Да ничего, нормально слетал. Хорошо там, на Кипре. Впрочем, на средиземноморских курортах вообще неплохо, но всюду примерно одинаково. Скучновато. А вы как съездили?

– Отлично. Если бы не ваша сотня, было бы намного сложнее. А так тем же вечером все удалось решить. Кстати, мы ведь, кажется, на «ты»?

– А-а. Ну, да. – Женя не помнил, чтобы они были на «ты», но спорить не стал.

– А вообще все прошло отлично. И поработала, и отдохнула. Попала на три аукциона: «Хампель» в Мюнхене, небольшой аукцион в Линдау, тоже на юге Германии, и на венский «Доротеум».

– Интересно, – вежливо сказал Женя. Аукционы его интересовали мало.

– Не то слово. Это необыкновенно увлекательно. Иногда такие страсти кипят…

– Ну и как? Что-то удалось купить?

– Кое-что, кое-что… Об этом я и хотела с тобой поговорить.

– Знаете, почему я у вас сегодня выиграю? – Зеленый Фирштейн любил во время игры давить партнерам на психику. – Потому что я не жадный. Вы возьмете какого-нибудь дракончика, или привалит вам ветер, и вы над ними трясетесь, держите до конца кона, ждете, когда придет второй, а потом третий, чтобы собрать из них панг на благородных камнях. А второго не будет. Потому что каждый из вас держит такого же дракона. У каждого по одному бесполезному дракону. Кто, кроме меня, способен разорвать этот порочный круг? Нет среди вас таких. Поэтому сносится зеленый дракон.

– Зеленый Фирштейн снес Зеленого дракона. Это каламбур? – спросила Сонечка.

– Это конг, – ответил Толстый Барселона, подбирая снесенного дракона. – Спасибо, друг. Сношу четыре бамбука.

– Вот черт, – порадовался за Барселону Зеленый Фирштейн.

– Кстати, о друзьях, – Старик Качалов взял кость из Стены. – Как дела у Синего?

У Зеленого Фирштейна в Лос-Анджелесе жил брат, которого звали Синим Фирштейном. Теперь его так, конечно, никто не зовет, да и сам он, пожалуй, давно и навсегда забыл, что когда-то в глухом детстве, проведенном в Десятинном переулке на Старокиевской горе, он был Синим Фирштейном. От Зеленого его отличал только цвет пальто. Зеленому родители купили мутно-гороховое, а Синему – бледно-чернильное. Когда и почему братьев назвали Фирштейнами, дворовые предания умалчивают.

– Да кто их разберет, американцев, – почесал небритую щеку Зеленый Фирштейн. – Я вчера с ним по «Скайпу» разговаривал. Говорит, все окей, а что именно окей, я уже не понимаю. Иногда мне кажется, что я с марсианами говорю.

– Не жалеешь, что остался? – Сонечка умела задавать вопросы по существу.

– С какой стати? Я хоть сейчас могу уехать. Только что мне теперь там делать?

– Я спросила, не жалеешь ли, что ТОГДА остался?..

Семья Фирштейна уезжала в два приема. В конце семидесятых в Штаты перебрались папа с Синим. Папа рассчитывал устроиться и через год-два забрать маму с Зеленым, но что-то у них не сложилось, и за Зеленым вернулись только в конце восьмидесятых. Зеленый Фирштейн к тому времени заканчивал Политех и уже торговал с однокурсниками компьютерами. Ехать в Америку он отказался. То есть не совсем отказался, но он не хотел ехать без денег, да и компания у них собралась неплохая, жаль было бросать друзей. Потом, конечно, все накрылось, но кто ж тогда знал, как оно обернется…

– Не приставай к человеку, – вступился за Зеленого Фирштейна Толстый Барселона. – Границы – это абстракция, чистая условность. Их скоро не будет. Чей, кстати, ход?

– Как обычно, – хищно оскалилась Сонечка. – Того, кто спрашивает. Ходи!

– Слышу слова старого анархиста, – заметил Старик Качалов. – Есть, значит, еще пепел в пепельницах…

– Напрасно ты мое вольное прошлое потревожил, – поднял бокал Толстый Барселона. – Возьми вот нашу страну. В девятнадцатом веке ее не было, в двадцатом ее границы менялись раз пять, а что будет в двадцать первом, даже предположить никто не возьмется.

– В двадцать первом веке территориальные границы утратят значение, – уверенно предсказал Зеленый Фирштейн. – Гражданство будет определяться регистрацией в доменной зоне Интернета. Все расчеты и платежи пойдут через Сеть. Домены будут соревноваться за привлекательность для налогоплательщиков. А гражданство останется только прикольной фишкой. Чем-то вроде дворянства… Ветер Бреши, дорогой, – повернулся он к Старику Качалову, – у меня – сезон Осень. Дай взамен что-нибудь полезное.

Глава вторая

Бидон и его

– Бидон! – Константин Рудольфович Регаме несколько раз с силой ударил тростью по ближайшему стеллажу, полному книг. – Бидоньеро, покажитесь!

В павильоне букиниста было сыро и пустынно. Утром в рабочий день на книжном базаре людей всегда немного, а у букинистов в это время, как правило, их и вовсе нет. Но раз дверь открыта, значит, хозяин на месте.

– Бидонауэр! Немедленно покажитесь, не то я начну расхищать ваши сокровища, – Константин Рудольфович еще раз ударил тростью по стеллажу. Насчет сокровищ он пошутил. У Бидона на Петровке была репутация главного хламодержателя, к нему стекалось все, от чего отказывались другие букинисты. Бидон не выбрасывал ничего, сваливая макулатуру в огромные картонные ящики, а издания в обложках рассовывал по рассыхающимся книжным полкам. Эти полки он громоздил одна на другую и сколачивал в стеллажи. Нелепые и уродливые конструкции Бидона тянулись по обе стороны широкого центрального прохода, уходя в глубь павильона. Единственное, что интересовало Бидона в книгах, попавших к нему в руки, – иллюстрации. Прежде чем отправить безобложечного инвалида в ящик, Бидон аккуратно вынимал страницы с иллюстрациями, чтобы потом вставить их в рамки и застеклить. Гравюрами, рисунками из энциклопедий и старыми фотографиями были увешаны все стены павильона. Под стеклом они смотрелись солидно и стоили на порядок дороже тех книг, из которых извлекал их алчный Бидон. Особым вниманием и любовью граждан пользовались почему-то иллюстрации из Брема: птицы, земноводные, млекопитающие.

Константин Рудольфович был почти уверен, что и теперь, воспользовавшись отсутствием покупателей, Бидон охотился на иллюстрации.

– Бидоша, – позвал он еще раз, хотя мог уже и не звать. Шмыгая носом и откашливаясь, Бидон наконец выкатился из-за дальнего стеллажа. Его длинные волосы полыхали оранжевым огнем, а лоб над правым глазом был заклеен пластырем.

– Ты, любезный друг, все в пыли веков копаешься? Инкунабулы препарируешь?

– Здрасьте, Рудольфыч, – кисло ухмыльнулся Бидон. – Шутите? А я работаю.

– Какие шутки, Бидоша?! Я с раннего утра на ногах. И обрати внимание, уже новый плащ себе купил. Любуйся. – Регаме сделал несколько шагов в глубь павильона, картинно опираясь на трость, и повернулся к Бидону. – Плащ отличный, но главное – где и как я его купил.

– На распродаже секонд-хенда?

– Бидо-он, – укоризненно протянул Регаме и покачал головой. – Что у тебя в голове? Какой еще секонд-хенд? Я себе плащик целую неделю присматривал, а сегодня иду, глядь – висит, красавец. И по росту подходит, и цвет – то, что надо. Подхожу, прошу примерить. А там хозяин – армянин, старый, матерый торгаш. Какое он мне, Бидоша, устроил шоу… Они же тысячи лет торгуют, у них уже в крови это. Шоу – чудо, сказка армянской Шахерезады! Последний раз я похожее наблюдал в Нахичевани, в парке, у стен мавзолея Юсуфа ибн Кусейира в одна тысяча девятьсот семьдесят втором. Мы тогда с Лучиной поехали крепить братскую дружбу украинского и азербайджанского народов. У них было какое-то заседание. Классик в президиуме сидел, сбежать не мог, а я с официальной части дезертировал и отправился обследовать город – в Нахичевань ведь не каждый день попадаешь. Молодой был, любопытный. А там же Аракc, Худаферинские мосты, Иран рядом…

– Рудольфыч, – перебил Бидон Регаме. – Плащ у вас хороший, поздравляю. Если купить чего хотели – говорите сразу. А так мне работать надо.

– Скучный ты, Бидоньяк. Молодой, а скучный. Тебе лишь бы книжки портить. Ладно, иди потроши Мануция. А я тут пороюсь у тебя, раз уж зашел, может, и найду что-нибудь.

– Ищите, – пожал плечами Бидон и отправился к себе за стеллаж.

Конечно же, Константин Рудольфович пришел к Бидону не плащ демонстрировать. Тем более что и купил он его вовсе не этим утром, а третьего дня на складах универмага «Украина». Дело в том, что в выходные, уже уходя с Петровки и растратив все деньги, что были у него при себе, он приметил в одном из бидоновских ящиков с макулатурой «Сатирикон» Петрония, изданный «Всемирной литературой» в двадцать четвертом году. Стоила книжка оскорбительно дешево, и упускать ее было жаль. Тогда он переложил Петрония на самое дно ящика, завалил его разным хламом, чтобы в следующие выходные откопать и купить. Однако потом Регаме решил, что ждать до субботы рискованно, мало ли что может случиться за это время; но и появляться среди недели без повода тоже не захотел. Бидон, хоть с виду и дурак дураком, на самом деле психолог тонкий, раскусить может запросто и вместо семи-восьми гривен запросит за Петрония все семьдесят. Поэтому Константин Рудольфович исполнил для Бидона номер с плащом и теперь мог спокойно искать книгу.

Карьера Регаме началась тридцать пять лет назад, когда его вышибли с третьего курса университета за фарцовку. В буфете Желтого корпуса он попытался продать за девяносто рублей футболку «Wrangler» незнакомому молодому человеку. Тот был готов купить ее за пятьдесят, но Костя проявил твердость и ниже восьмидесяти цену опускать не желал. Окончательно убедившись, что сторговаться им не суждено, несостоявшийся покупатель с тяжелым сердцем – он предпочел бы купить футболку – достал удостоверение сотрудника кафедры Истории партии и попросил Костин студенческий билет. Потом было собрание, на котором прозвучали слова «оскорбил этот храм науки, это святое место, нечистым барышничеством». И Костю выгнали.

А уже через два месяца он работал литературным секретарем Левка Лучины. Как это вышло и отчего поэт с мировым именем, классик украинской литературы, член республиканского ЦК, депутат, герой и прочая, и прочая, взял в секретари двадцатилетнего оболтуса и бездельника, недоучившегося студента, да еще и фарцовщика? Сложно сказать. А как Сергей Довлатов оказался в секретарях у Веры Пановой? Будущий автор «Иностранки» тоже ведь не был образцом строителя коммунизма.

О чем думал Лучина, соглашаясь взять Костю на работу? Может быть, он вспомнил другого Константина Регаме, киевского композитора, своего первого учителя по классу фортепиано в музыкальной школе Лидии Николаевны Славич-Регаме? А может, припомнился ему Костя Регаме из общества имени Леонтовича, которого вместе с другими друзьями Лучины взяли в начале тридцатых, чтобы не выпустить уже никогда? Скорее всего, так и было: выручили тогда Константина Рудольфовича его «киевская» фамилия, да еще неотвязная настойчивость мамы, звонившей по три раза в день двоюродной сестре Лучины – Мотре Михайловне и не на шутку измучившей полуглухую старуху.

Лучина взял Костю на небольшую зарплату, пообещал, что даст ему возможность подрабатывать дополнительно, потребовал никогда не ввязываться в сомнительные истории и не ставить этим под удар его самого. Костя пообещал классику вести себя прилично, решив при этом, что через пару месяцев, когда мама успокоится, он тихонько свалит от этого мастодонта и… проработал у Лучины пять лет, до самой смерти старика.

Чем Лучина купил Костю, понять несложно. Левко Миронович опубликовал свои первые стихотворные опыты еще в десятых годах. Он хорошо знал и не любил Бурлюка, выступал с Маяковским и, был случай, выкрасил однажды в антрацитово-черный шевелюру Малевича. Для Лучины советский авангард был не запретной темой, как для Костиных университетских преподавателей, и не историей давней и нереальной, как для самого Кости, но частью личной жизни. Его записные книжки полувековой давности читались как каталог спецхрана: Ирчан, Довженко, Плужник, Пидмогильный… Кто бы мог подумать, что этот человек с лицом, иссушенным мертвыми ветрами самых высоких президиумов, с безразличной готовностью и не читая ставивший свое имя под любой прокламацией, спущенной сверху, к чему бы она ни призывала – установить мир во всем мире немедленно и навсегда или предать в очередной раз анафеме имя опального московского академика; кто бы мог представить себе, что даже за гранью своих восьмидесяти он сохранил живой и ясный ум, цепкую память и озорной характер.

Все считали, что Лучину сломали в тридцатых, что «Партия и я» он написал в ночь перед расстрелом, купив за три десятка строк разрешение на все, что за этим последовало: на жизнь, спокойную настолько, насколько она вообще могла быть спокойной, на место в литературе, которое он и без того занимал по праву настоящего поэта, на премии, на ордена…

К концу шестидесятых его отношения с властями оформились окончательно и не менялись уже никогда. Он нехотя снисходил с высот, пронизанных светом и холодом вечности, к этим мальчишкам в коротких партийных штанишках, подчеркнуто легко выполнял их мелкие просьбы и, не прощаясь, удалялся на Олимп. С коллегами-писателями Лучина был саркастичен и груб; другого отношения, по его мнению, они не заслуживали. Всего нескольким людям, среди которых Регаме вдруг с удивлением обнаружил и себя, раскрывался настоящий Лучина, не изменившийся ни на йоту с тех баснословных времен, когда веселое хулиганство в литературе было нормой, а не поводом для выговора и лишения писательских «корочек».

Наверное, не меньше Костиного удивились этому и люди из ведомства, однажды хоть и отпустившего Левка Лучину после ареста, но не оставлявшего его своим вниманием уже до самой смерти. Как-то раз они пригласили Костю для разговора, суть которого он в тот же день, нарушив подписку о неразглашении, передал Лучине. Тот, подумав недолго, легко махнул рукой, разрешив Косте поступать по ситуации, и никогда потом не спрашивал, какой именно выбор сделал его литсекретарь.

Пять лет работы у Лучины дали Косте Регаме больше, чем дали бы университет и аспирантура, вместе взятые. Он стал отличным специалистом по европейскому авангарду начала века, тонко чувствовавшим связи и взаимные влияния разных школ и течений. Немало любопытного узнал Костя и о самом Лучине. После смерти старика он стал едва ли не главным поставщиком статей о нем в украинские и московские журналы. На гонорары за эти статьи и на деньги от перепродажи редких книг Регаме неплохо существовал в семидесятых и восьмидесятых, а в непростых девяностых даже немного подзаработал, собирая библиотеки для свежеоперившихся буржуа. Петрония он тоже присмотрел не для себя и, решив купить книгу у Бидона, терять ее уже не хотел.

«Сатирикон» был обнаружен там, где Регаме его и оставил, – на дне картонного ящика, под завалами бумажного хлама. Вместе с ним Константин Рудольфович извлек из ящика еще одну книгу. Покупать ее он не собирался, она была нужна ему только для торговли. Это было «Пособие при изучении русской словесности для учеников старших классов среднеучебных заведений». Между страницами «Пособия» лежало несколько пожелтевших нелинованных листов с набросками гимназического сочинения.

– Бидона-сан, ты где? – позвал букиниста Регаме, не спеша направляясь к углу, в котором скрылся тот. – Пойду я, пожалуй. Что-то ничего почти не нашел.

– Показывайте ваше «почти», – донесся из-за стеллажей голос Бидона.

– На вот, оценивай, – протянул ему книги Регаме.

– По червонцу за каждую, – бросил Бидон, мельком глянув на «Пособие» и «Сатирикон».

– Как по червонцу? – растерянно ахнул Регаме, словно ему только что сообщили о смерти любимой тети. – Ты хотел сказать: червонец за обе.

– По червонцу за каждую! Рудольфыч, не делайте из меня идиота.

– Бидонзюк, ты что? У меня после покупки плаща, всех денег – одиннадцать гривен с мелочью. На метро еле наскребу.

– Могу одолжить до субботы, – великодушно предложил Бидон.

– Нет уж, спасибо, – хмуро покачал головой Регаме. – Тогда вот эту я у тебя оставляю, – он положил «Пособие» на ближайший стеллаж, – а эту ты мне отдай за шесть рубликов.

– За девять.

– Семь.

– Восемь, и это последняя цена.

– Неловко как-то даже торговаться из-за несчастной гривны, – пожал плечами Константин Рудольфович. – Восемь?

– Я же сказал.

– Ну, хорошо. Забираю. А мог бы и за пять уступить, если б не жадничал.

Эти слова Бидон пропустил мимо ушей.

– Кстати, что это у тебя с головой? Атаковал обиженный покупатель?

– А-а… В кафе об угол телевизора зацепился.

– Ничего себе, – покачал головой Регаме. – Ты внимательнее по сторонам смотри… Ну все, – поднял он вверх трость. – Удачи! – Тут он случайно задел «Пособие», и книжка, раскрывшись в воздухе, шлепнулась на пол.

– Ак-куратнее, – прошипел Бидон, поднял книгу, бегло пролистал ее и бросил в ящик. – Червонец – тоже деньги.

– Прости, Бидоша. – Константин Рудольфович поднял вылетевшие из книги страницы с набросками сочинения. – Я это выкину?

– Угу – кивнул Бидон и больше на Регаме внимания не обращал. Его ждала небольшая гравюра с видом Праги, вырванная из томика Майринка. Рамка для гравюры уже была приготовлена. Константин Рудольфович решил ему не мешать.

Легким шагом направился он к выходу из павильона. День начался неплохо. Тут, словно поддерживая хорошее настроение Регаме, заиграла приятная и где-то уже слышанная мелодия. «Интересно, откуда это», – оглянулся он и только потом понял, что это звонит его мобильный. Накануне он сменил рингтон.

Бидона звали Кирилл Звездочётов. Это имя он придумал себе сам, а потом последовательно и успешно отвоевал его сперва у мамы, потом у паспортного стола, потом у всего мира. Как звали Бидона первые девятнадцать лет его жизни, уже никто не помнит. Вряд ли старое имя было намного хуже, но оно не отвечало представлениям Бидона о его месте во Вселенной, поэтому было уничтожено, вытравлено из памяти и из документов, безжалостно и беспощадно.

Он бы сделал это раньше, сразу же, как только окончил школу, но летом, когда его одноклассники, понукаемые репетиторами, готовились поступать в институты и университеты, Бидон засобирался в Америку. В Сан-Франциско у Бидона жил папа. Там он и рассчитывал разделаться и со своим именем, и с прошлым.

Бидон приехал в Штаты с головой, полной слов о безграничной свободе, которая ожидает его, едва он выйдет из дверей аэропорта. Об этом много лет писал ему папа. В Киеве свободы ему не хватало. В Киеве Бидона называли нелюбимым именем, не радовались его нежно-розовой шевелюре и принуждали вести образ жизни, чуждый его натуре. Бидон очень рассчитывал на то, что в Америке все будет иначе. Но не сложилось.

Бидон ехал в Америку за свободой, а приехал к папе. У папы на Бидона были планы. Папа работал в большой компании, занимался софтом и давно уже хотел открыть свою небольшую фирму. Софт ведь не требует особого штата. Папа рассчитывал по-быстрому обучить сына и затеять дело на двоих. А для начала, по его мнению, Бидону надо было постричься и вернуть волосам их естественный цвет. Чтобы заказчики не шарахались при встрече, чтобы не вздрагивали и не хватались за пистолет полицейские, чтобы соседи, в конце концов, не принимали его сына за педика. Он так ему все и высказал, ничего не скрывая. В ответ Бидон устроил истерику.

– Папа, – рыдал он, – ты говорил, что здесь я смогу жить так, как мне нравится, и делать то, что захочу. Так вот, я не хочу стричься и перекрашиваться. Мне нравится как есть. Розовый – это мой естественный цвет.

– Заткнись! Это все твоя мать, она всегда была дурой и тебя воспитала дураком. Если хочешь тут остаться, чтобы завтра выглядел как человек!

Бидон хотел остаться в Америке, но постричься он не мог, иначе Америка теряла смысл. А еще ему не нравилось, что папа называет маму дурой. И новая папина жена, толстеющая манерная курица, ему не нравилась тоже.

На следующие день его хайер полыхал, как флаг Победы над Рейхстагом. Папа не сказал на это ни слова, но не прошло недели, и окна комнаты, в которой обитал Бидон, смотрели уже не на Кремниевую долину в Калифорнии, а на Батыеву гору в Киеве. Папа отправил его домой. Насовсем.

После этой катастрофы Бидон исчез. Где он был и чем занимался, не знает никто, кроме его мамы. По правде, судьба Бидона только ее и интересовала. Вернее всего, он лечился – ему было что лечить, а может быть, уезжал к бабушке или просто не выходил из дому.

Два года – срок достаточный, чтобы забыть любого, поэтому, когда он возник среди киевских поэтов и назвал себя Кириллом Звездочётовым (обязательно через «ё»), никто не удивился. Никто просто не знал, что чему-то следует удивляться. Звездочётов так Звездочётов, через «ё», так через «ё». Бидоном он стал позже.

За годы отшельничества он начал писать стихи. Его стихи были похожи на пауков – одним они нравились, у других вызывали отвращение, но печатать их никто не брался. А чтобы издать книгу за свой счет, нужны были деньги. Традиционные средства заработка Бидону не годились, его огненная масть безотказно отпугивала работодателей. Вот тогда, используя методы исключения, дополнения и законы своей изломанной и болезненной логики, он вычислил, что ради издания собственных новых книг следует торговать чужими старыми. Так Звездочётов оказался на Петровке.

Еще несколько лет он вживался в среду букинистов. Среда отторгала его, как могла, но со временем стерпелась, выделила низшую ступень в иерархии и присвоила кличку «Бидон». Почему Бидон? Отчего Бидон? Просто Бидон. Быть Бидоном ему шло, но он хотел быть поэтом Кириллом Звездочётовым, поэтому каждое утро, когда покупателей еще не было, Бидон прятался в дальнем углу павильона с тетрадью и ручкой и отключался от книжной торговли.

Если Бидону писалось, его лучше было не трогать, но если не писалось, то беспокоить его становилось опасно. Когда стихи не шли, Бидон начинал потрошить новые поступления. Ориентируясь по формату книги, по обложке, а чаще по ее отсутствию, по каким-то невидимым признакам, о которых посторонним никогда не догадаться, Бидон выуживал из кучи мятого, пожелтевшего книжно-бумажного хлама иллюстрированную жертву и быстро ее пролистывал. Если он ошибался и иллюстраций не было или были, но мелкие и неинтересные, книга тут же летела в соседний ящик, предназначенный для прошедших досмотр. Но если они были… Если они были, то Бидон считал день прошедшим не зря. Если они были, жизнь Бидона становилась красочной и яркой, как его голова.

Он называл их груздями, иногда – груздочками. Настоящих груздей Бидон, пожалуй, никогда и не пробовал, но слово ему нравилось. Обнаружив иллюстрацию, годящуюся в грузди, Бидон сперва внимательно читал подпись, а потом выуживал из текста книги все, что касалось изображения. Он делал это, как обычный читатель, внешне ничем не выдавая своих планов, но сам же в это время словно приглядывал за собой со стороны, стараясь разглядеть и понять, в какой момент судьба груздя решится окончательно.

Ощущение силы и власти нарастало все время, пока он читал написанное, пока, поглаживая подушечками пальцев изображение, несколько раз переворачивал страницу с груздем, сравнивая его с текстом. Бидон прислушивался, как шуршит этот лист, смотрел, аккуратно ли он вшит в тетрадку и ровно ли обрезан, принюхивался, чем он пахнет, только ли пылью или еще чем-то особенным, прислушивался к своим ощущениям, и когда наконец все соки были выжаты, собраны и выпиты, он одним движением вырывал страницу из книги. В этот момент Бидон чувствовал, что способен на все, и стихи были меньшим из возможных проявлений его власти над миром вещей и людей. Мысли о большем иногда приходили к нему, но он сам же их и боялся.

А несчастный груздь шел под стекло, помещался в рамку и вывешивался на стене павильона. Среди десятков других. Если груздя когда-нибудь покупали, то в тетрадке, над первой строкой стихотворения, соответствовавшего купленному груздю, Бидон ставил небольшой крест, само стихотворение теперь считалось «мертвым» и публично не читалось уже никогда. В книги своих стихов – за время работы на Петровке Бидон их выпустил две – он включал только «мертвые» стихи.

На работу Бидон приходил так рано, как мог, стараясь растянуть эти утренние часы. Ради них он жил, и не было для Бидона ничего хуже, чем утро, изуродованное нежданным покупателем.

Регаме со своим дурацким плащом, с грубыми и несмешными шуточками, с подглядыванием – Бидон был почти уверен, что тот разглядел иллюстрацию из Майринка, – испортил ему все. Если бы не Регаме, эта гравюра могла стать отличным груздем. А какое он мог написать стихотворение… Чертов старик!

Бидон захлопнул Майринка и бросил его в большой полупустой картонный ящик, потом скомкал страницу с рисунком, сунул ее в карман, захлопнул тетрадь и пошел пить чай. День был испорчен.

– Скажи мне, мой старый друг Качалов, отчего это я третью игру подряд собираю по два конга на бамбуках, а маджонг все не идет? – раздраженная Сонечка сбросила никому не нужную двойку дотов.

– Возможно, дело в бамбуках, а возможно, и в тебе, – как всегда уклончиво ответил Старик Качалов.

– Качалова как ни спросишь, непременно получишь не меньше двух ответов.

– На то он и Качалов, – не промолчал Зеленый Фирштейн.

– Обижаете, – пожал плечами Старик Качалов, – двумя я, как правило, не ограничиваюсь; да, я так отвечаю всем. Мы живем в вероятностном мире, что же вы от меня-то хотите? Чтобы я изменил его природу?

– Но ведь бывает и так, что причинно-следственная связь очевидна? – заинтересовался разговором Толстый Барселона.

– Когда она очевидна, меня, как правило, ни о чем не спрашивают.

Старик Качалов работал в экспертной комиссии. На визитке он, не вдаваясь в детали, писал «эксперт». Качаловым он стал именно из-за привычки раскачивать собеседника, попеременно предлагая несколько ответов на поставленный вопрос. Изменил своему правилу он только один раз, когда комиссии поручили подготовить решение по языковому вопросу: только украинский или украинский и русский?

В стране, где все с рождения знают оба языка, эта проблема по большому счету никого не беспокоит. Все следят лишь за соблюдением сложившегося статус-кво и только угрожающе топорщат колючие наспинные плавники, когда какой-нибудь политик грозится его изменить. Поэтому заказ отдали на проработку Качалову, полагая, что уж точно никто не раскачает вопрос лучше него.

Но Качалов удивил всех, включая и его видавших всякое коллег. Он подготовил записку, содержавшую всего один вывод: русский язык создан украинцами и его следует признать собственностью Украины за границей.

Качалов начал с «Повести временных лет», написанной в трехстах метрах от его офиса, и не забыл никого. В записке были перечислены все богословы Могилянской Академии, которых Патриарх Никон пригласил в Москву приводить в порядок церковные книги, все известные украинские дворяне и разночинцы, писавшие по-русски.

Отдельную главку Старик Качалов выделил под экономику. Он прикинул, во что Украине обошлось развитие обоих языков. Вышло, что на русский потрачено раз в пять больше, чем на украинский.

– Ты же это несерьезно? – спросил Качалова Толстый Барселона, когда тот дал почитать ему записку.

– Отсутствие оснований – не основание, – засмеялся Старик Качалов. – Шучу. Но если разбирать по фактам, то ни один из них не оспоришь – тут всё правда. Ну а к цифрам, – да, к цифрам могут придраться, потому что методику расчетов пришлось на ходу придумывать. Но оно того стоило.

– Ну, хорошо, украинцы писали по-русски. А остальные, что же, все это время ковыряли в углу штукатурку? Пушкин, Толстой, Достоевский…

– Кстати, Достоевский как-то заметил, что знание украинского помогает ему писать по-русски. Но не в этом дело. Конечно, не только украинцы занимались русским, это понятно и очевидно. Просто мне хотелось, чтобы наших жлобов жаба задавила. Чтобы громко заквакала природная наша жадность. Столько работали, столько сил и денег потратили, а теперь взять и все отдать? Да ни за что. Потому что чужого нам не нужно, но если оно свое от деда-прадеда, то уж никому не отдадим, и не просите.

Официант принес Толстому Барселоне очередное пиво и вежливо пожелал:

– Смачного[1].

– Мерси, дружище.

– А вы заметили, – Сонечка снесла шестерку дотов, – что за границей со своими хочется говорить по-украински? Утром выходишь к завтраку – в ресторане одни русские. И всюду русская речь. Не только в Турции или Греции, но и в столицах – в Берлине, в Париже. И вроде все нормально, все хорошо, но стоит кому-то, намазывая тост, сказать: «Смачного», и это как пароль. Можно дальше спокойно болтать по-русски, но между вами уже установилась особая связь… Не замечали?..

– Романтическая ты, Сонечка, девушка, – Зеленый Фирштейн снес три бамбука. – Не знаю, у меня такого не было.

– Не расстраивай Сонечку, – вступился за нее Старик Качалов. – У нее конги на бамбуках, а маджонг не идет. Она причину ищет.

– Да ну вас, – надулась Сонечка. – Злые вы…

Глава третья

Тень Гоголя

Под волнистым навесным потолком огромной гостиной было пустынно и неуютно: два невысоких столика в разных концах комнаты, один узкий и строгий, из карельской березы, другой, похоже, из красного дерева, весь в барочных завитках и изгибах; диван иссиня-черного цвета, около десятка стульев разных форм и стилей; по бледно-розовым стенам развешаны какие-то коврики, небольшие картины; паркетный пол, залитый, как стеклом, толстым слоем лака.

В высоченных стрельчатых окнах тяжело и медленно ворочалось дождливое киевское небо.

Вдоль глухой стены комнаты шла стойка бара. За ней стояла небольшая плита, чайник, микроволновка. Едва они вошли, Рудокопова предложила Жене кофе и теперь возилась с кофемолкой.

– Ты тут живешь? – Женя еще раз оглядел гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты.

– Нет. Я обсуждаю здесь разные вопросы, не связанные напрямую с бизнесом. Ну и еще всякое… – она неопределенно помахала рукой. – А жить бы я здесь не смогла.

– Тесно?

– Не в этом дело. Просто это квартира не для жизни.

– А, понятно, – ничего не понял Женя. – Явочная квартира?

– Да-да-да. Именно, – засмеялась Рудокопова. – Ну вот, кофе. Прошу.

– В хорошую погоду отсюда, наверное, открывается отличный вид. Спасибо, – взяв чашку, Женя подошел к окну. Крыши окрестных домов едва угадывались в тумане.

– Наверное, – пожала плечами Рудокопова. – Я как-то не обращала внимания. То есть не то чтобы я никогда не смотрела в окно, но… Я вообще тут не так часто бываю… И как-то… – она еще раз пожала плечами. Было видно, что Рудокопова вдруг засомневалась, не зря ли привезла сюда Женю и стоит ли рассказывать ему о… чем-то. О чем же?

Рудокопова молчала, и молчание затягивалось.

– Так что ты купила в Германии? Мне же теперь не терпится посмотреть.

Женя вовсе не был уверен, что ему нужно это знать, но и молчать до бесконечности было невозможно.

– Потерпишь, – невыразительно и безразлично улыбнулась Рудокопова. – А скажи, ты случайно не знаком с Чабловым?

– С тем, который пиво «Пуща»? Нет, конечно. Да и откуда, если подумать?

– Ну, мало ли… Хорошо, – решилась наконец Рудокопова, – я сейчас дам тебе прочитать… даже не знаю, как это назвать… отрывок из одного романа, а ты мне скажешь, что ты о нем думаешь. Ладно?

– Небольшой отрывок? – Женя глянул на часы. Час уже заканчивался, но прессуху в «Униане» он и без того пропустил, а раз так, то спешить ему было некуда.

– Совсем небольшой. Но договоримся сразу, – Рудокопова вышла из-за стойки и подошла к Жене, – никто и никогда без моего согласия не узнает ничего о нашем разговоре и вообще ни о чем, касающемся этого дела. Ты хорошо понял? Никто, никогда и ничего.

– Это намного проще, чем рассказывать что-то, но не все и кому-то, но не всем. Намного проще.

– Я не шучу.

– Я понимаю. Но это действительно несложно.

– Хорошо, что ты все понял. – Рудокопова протянула ему папку. – Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

В папке был обычный лист бумаги формата A4 с текстом, отпечатанным на лазерном принтере удобным для чтения двенадцатым кеглем.

…сказано уже умнейшими людьми, напечатано в журналах, а сколько нашептано и насвистано во всех гостиных, хоть столичных, хоть губернских, хоть и уездных. Нет такого дома по всей Руси, чтобы под крышей его не говорилось об этом. Уже и повторять неловко, да только стоит отъехать версту от городской заставы, а лучше того, проехать из одной губернии в другую, чтобы запастись историями, которых хватит вам до последних дней ваших. Будет что рассказать детям, а там и внукам. Может, хоть они будут знать, что за ад когда-то были наши дороги, только из воспоминаний дедовских да еще из старосветских повестей вроде этой. А сами же в легких бричках на рессорах будут лететь из Калуги в Пензу по ровным, как луч, шоссе, где только неглубокие лужи заполняют собой едва заметные выбоины.

Вот ведь занесло нас с этими дорогами. Довольно же о них, вернемся скорее к той особе, дела, и странствия, и судьба которой составляют предмет нашей повести. Да полно, он ли это в бричке? Тот ли Чичиков, который в начале нашей поэмы въезжал в губернский город NN, чтобы очаровывать приятностью обхождения, заводить полезные знакомства, совершать визиты к помещикам и покупать у них товар деликатного свойства? Тот ли, который устраивал семейное счастье несчастного Тентетникова, подделывал завещание старухи Ханасаровой, да заказывал новый фрак наваринского дыма с пламенем? Верно, что тот. Только мудрено узнать в этом исхудавшем и осунувшемся господине прежнего Павла Ивановича. Все, что было в лице его гладкого и округлого, сделалось резким и заострилось, все, что сочилось и плавилось здоровыми соками, иссохло и пожелтело. Резкими сделались черты лица его, морщины глубокие прорезали лоб, спустились от глаз к подбородку. Волосы поредели, и виной этому были не одни лишь минуты отчаянья, пережитые им в чулане губернаторского дома. Только и осталось у него от прежнего Чичикова, что имя, да еще кое-какие планы, ради осуществления которых колесил он из города в город, от помещика к помещику, обделывая свои дела и продвигая от начала к середине, а теперь и к развязке нашу поэму о затеянном им странном и небывалом предприятии.

– Постойте-ка, но где же, – потребует у сочинителя разъяснений читатель, – провел всю зиму Чичиков? В какой берлоге зализывал он раны, нанесенные душе его внезапным крушением надежд и планов? Мы ведь помним, что перед тайным бегством Чичикова из Тьфуславля снегу выпало довольно, и дорога установилась, и он велел Селифану отправляться к каретнику, чтобы тот поставил коляску на полозки. А теперь господин сочинитель толкует нам о нежных зеленых листиках, которыми укрылись голые ветки кустов вдоль дороги, о запахе весны и прочем. Нет ли тут ошибки, господин сочинитель? Не нужно ли кое-что исправить? А ежели все верно, то позвольте узнать, куда же отправился он тогда и откуда едет теперь…

А и прав наш читатель, память у сочинителя стала не передать что за дрянь. Прежде, стоило ему услышать какую-нибудь сказку, хоть на ярмарке, хоть возле церкви в воскресенье, хоть на именинах у заседателя, тут же эту сказку как будто в воск всю макали, ярлычок на нее клеили – и в комору, на сохранение. А там – такие же точно, рядок к рядку, и на каждой – табличка: где услышано, когда и от кого, чтобы, в сочинение вставляя ее, не дай Бог не ошибиться и не отдать слова дьяка волостному писарю, а историю, сказанную за вистом майором П** кавалерийского полка, не записать за прокурором. Теперь – не то, в поветке – гармыдер, все перевернуто, истории одна с другой слиплись, что твои галушки на другой день, уже и не понять, кто их рассказывал: половой в трактире под Тулой или сторож баштана на дороге из Бахмача на Жлобин. Так и забываешь сказать главное.

Из Тьфуславля Чичиков направился прямиком в Санкт-Петербург. Еще с тех пор, когда служил он по таможенной части, сохранились у него в столице знакомства в разных министерствах и советах. А Чичикову именно совет-то и нужен был. Купленные им души без земли были – пфук, буквы на бумажках. Никакие печати, хоть с орлами, хоть и без, не могли их оживить и заставить работать. Однако же с землицей мертвая ревизская душа не то чтобы живою делалась, но в цене с живою вполне равнялась, и не тридцать две копейки, как платил Чичиков Плюшкину, могли бы дать за нее в ломбарде, и даже не два целковых с полтиной, что выжал из него Собакевич, но всю сотню. А в опекунском совете, если подойти с толком, да нужному человеку вовремя сунуть, так и полную цену мог взять Чичиков за мертвую душу – двести рублей ассигнациями. Если среди наших читателей сыщутся охочие до арифметики, мастера рассчитывать, сколько воды в каком бассейне убудет за час с четвертью, а сколько за три, пусть сами сочтут как умеют, на что замахнулся Павел Иванович, если в шкатулке его хранилось купчих на три, без самой малости, тысячи покойников, лежавших под православными крестами на кладбищах четырех губерний. Три тысячи! Целый город мертвых купил Чичиков за время своих странствий, а теперь искал пути обратить этот город в ассигнации.

В столице он нашел, что искал, и даже более. Умные люди быстро смекнули, о чем ведет речь, но главное о чем молчит проситель, и что до той поры, как не достиг Чичиков своей цели, готов он заплатить много больше того, чем согласится отдать, когда содержимое заветной шкатулки обменяет на государственные кредитные билеты. Словом, ощипали его столичные птичники да кулинары изрядно: разного рода обязательств в пользу двух начальников департаментов и одного стряпчего подписал он общим счетом на десятки тысяч. Но и положительное решение выправил в небывалые сроки. Едва сошел снег и открылись дороги, Чичиков велел Петрушке собирать чемоданы, а Селифану закладывать бричку. На руках у него было распоряжение Херсонской Губернской Землеустроительной Комиссии о выделении коллежскому советнику Павлу Ивановичу Чичикову… десятин… безвозмездно, для целей развития и заселения… Также были даны ему письма нужным людям в Херсоне, чтобы распоряжение не затерли и не замотали, чтоб секретарь не пустил его… Бог знает, на что взбрело бы в голову кудрявому подлецу, секретарю землеустроительной комиссии, пустить бумагу с распоряжением, а Чичиков даже представить себе это боялся. Он дурно думал о губернских чиновниках – сам недавно жил с ними рядом, был одним среди них. Вот потому, как только последняя бумага была уложена в шкатулку, а шкатулка заперта и помещена в дорожный сундук, ни дня не медля, устремился он на юг Малороссии.

– Для чего же тогда, – опять подступит к сочинителю читатель, – для чего же рассказывали нам, что Чичиков изменился, что исхудал он и спал с лица как попадья в Великий пост? Если причина вся в его заботах, да в годах, так это дело обычное – время никого не украшает…

В прежние годы сочинитель наверное знал бы, что тут ответить. Такого бы навертел, таких бы историй нарассказал, в таких сказках бы рассыпался, что вся душа Чичикова, сколько есть ее, была бы разложена перед читателем и вывернута наверх исподом, как старый тулуп на горячем летнем солнце: сохни, Чичиков, требухой своей наружу. Не то теперь. Как ни храбрился Чичиков, как ни хотел верить каждому слову пройдохи стряпчего, но в том чуланчике, в губернаторском доме, сильно тянуло морозцем. Сибирским морозом студило сердце Чичикову в пропахшем сапогами тесном чуланчике с дымящей за стеной печкой. И после, спасшись, чудом оказавшись вновь на свободе, он уж не мог забыть этого холода. Что бы ни делал он: новый фрак ли примеривал, говорил ли с нужными людьми по коридорам петербургских министерств или закусывал в трактире на Васильевском, все тянуло и тянуло сибирским морозом из того чулана. Он уж думать зарекся о новых штуках и хотел только покончить с начатым, а более не хотел ничего. Но морозом тянуло по-прежнему и даже пуще. Чичикову бы развязаться с этим делом, с мертвыми душами, бросить все к черту, сжечь купчие, вообще все, что касалось до этой аферы, сжечь как-нибудь вечером, а после помолиться с легкой душой, со слезами вины и уснуть в покое, навсегда забыв о сибирском сквозняке… Да только не мог он. Слишком много было отдано времени и сил мертвым душам, слишком сильно тянули они его к себе. Как камень, поднятый с земли, все равно вернется на землю, как яблоко, на ветке яблони выросшее и земли не знавшее, как-нибудь оторвется и упадет на нее, и это неизбежно, потому что так устроен мир наш – малое в нем тянется к великому, так и Чичиков, однажды разглядев свою мечту, теперь не мог ни забыть о ней, ни отказаться от нее. Мечта оказалась сильнее его, она подчинила себе все его силы и все помыслы. Он бы, может, и не хотел доводить до конца это дело, хотел бросить, да мочи не было. Вот и вообразите теперь, в каком автор оказался положении. Как поведает он читателю, что у нашего героя в голове и в сердце творилось, ежели он и сам не то что говорить – думать боялся об этом. Чичиков и не думал, он ехал в Херсон.

Женя прочитал страницу раз, выпил одним глотком кофе, устроился на диване и прочитал ее еще раз. Потом еще. Рудокопова ему не мешала. Она отошла за стойку и оттуда наблюдала за его реакцией.

– Что это? – спросил он ее, отложив, наконец, текст. – И почему ты мне это показала? Нет, почему показала – понятно, я, кажется, рассказывал тебе, что писал диплом по Гоголю…

– По третьему тому, – напомнила Рудокопова.

– … Да, по третьему. Но Гоголем занимаются… не знаю, десятки докторов, диссертации пишут, академики им занимаются. Почему ты показала это мне? Потому что я возле перехода стоял, когда ты сегодня проезжала мимо?

– Именно. Еду и думаю, кому бы показать неизвестную рукопись Гоголя? А тут ты стоишь. Все так и было, да.

– А, кстати, кто сказал, что это его текст? Гоголь в текстовых редакторах не работал и на принтере «Мертвые души» не распечатывал. Первый том под его диктовку писал Анненков в Риме. На плотной белой бумаге Знаменской фабрики.

– Откуда знаешь? – удивилась Рудокопова.

– Рукопись можно взять в библиотеке. Я читал ее. Даже сфотографировал одну страницу, хоть это и запрещено. А тут…

– Ты хочешь увидеть рукопись? Ее здесь нет. Зато есть вот это, – Рудокопова протянула Жене ксерокопии нескольких страниц. – Но купила я не копии, как ты понимаешь, а оригинал. Хотя ты прав: то, что это написано Гоголем, еще надо доказывать.

– Еще как надо. Копии сами по себе немного значат. Их надо сравнивать с рукописями, с письмами того же периода, хотя, конечно…

Женя хорошо помнил гоголевский почерк, округлый, мягкий почерк внимательного, но экспансивного человека со строчной «б», занесшей хвост над несколькими следующими буквами и изогнувшей его скобкой; и характерное гоголевское «д», свившее хвост усиком гороха над двумя предыдущими буквами. Все это здесь было, и все было похоже, и, конечно же, не доказывало ровным счетом ничего.

– Я не графолог, не ученый с именем или даже без имени, я вообще не специалист, и мое мнение ничего не значит ни для кого, в том числе, думаю, для тебя тоже. Поэтому я еще раз спрашиваю, зачем ты мне это показала?

– Сначала ты спросил, что это?

– Да. Так что это?

– А я не знаю.

– Отлично, – рассмеялся Женя. – Тогда расскажи, пожалуйста, мне все по порядку.

– По порядку, – хмыкнула Рудокопова. – Я попала на аукцион в Линдау. Это на Боденском озере…

– Как он называется?

– Аукцион? Это неважно.

– Неважно?

– Это совсем не важно, Женя. Я не хочу заваливать тебя несущественными деталями. Достаточно того, что я оказалась там почти случайно. В гостинице мне попал в руки каталог аукциона, и я решила задержаться на день. Смешно, но этих рукописей…

– То есть их было много? Не одна страница?..

– Подожди, не перебивай!.. Так вот, рукописей, которые я потом купила, в каталоге не было. Книжки разные, восемнадцатый, девятнадцатый век, черно-белые альбомы по искусству начала двадцатого века, рисунки местных художников, довольно слабые. Понимаешь, устроители включили в каталог только то, что они считали ценным. Наверное, хотели сэкономить – цветной каталог отпечатать, это же денег стоит. А они – немцы, копейки лишней не потратят. В общем, меня там один рисуночек заинтересовал, и я решила остаться. Да и вообще, любопытно же…

Перед началом торгов устроители выставили всё, все лоты. Среди тех, что не попали в каталог, действительно ничего интересного не было, кроме истертой кожаной папки с тремя десятками рукописных страниц и почти пустой записной книжкой. Лот назывался «Хозяйственные документы русского князя».

– Какого князя?

– Какого-какого… – передразнила его Рудокопова. – Не скажу.

– Что, и это неважно? – вспылил Женя.

– Да нет, это как раз важно, но я пока не знаю. Не знаю даже, князя ли. Это сейчас уточняют. В их представлении все русские, путешествовавшие по Европе до революции, были князьями.

– Но ты купила эти бумаги?

– Конечно, купила. Они стоили копейки. В них действительно, по большей части, разные деловые и хозяйственные письма. Вернее, черновики этих писем, а черновики обычно не подписывают. Распоряжения, наброски дорожных заметок…

– И вот это, – Женя еще раз перелистал снимки рукописи.

– Да, и это. Когда я покупала папку, даже не думала, что в ней может быть что-то похожее.

– Здорово! Правда здорово. Но при чем тут я?

– Подожди. Я только подхожу к самому интересному. После аукциона, когда мы оформляли покупку, я узнала от устроителей, что моя папка – это остатки большого архива «русского князя». Они около года назад попытались продать архив целиком, но покупателя не нашлось, и архив сняли с торгов. Тогда они распродали его по частям. Представляешь?

– И о покупателях ничего не известно?

– Не совсем, – ухмыльнулась Рудокопова. – Кое-что известно.

– Что значит «кое-что»?

– Я знаю, кто они и откуда. Я знаю, как на них выйти.

– Ну-у… – протянул Женя и развел руками. – Они же могут…

– Не надо мне объяснять, что они могут. Они могут не больше, чем я. А я могу больше, чем они.

– Почему?

– Потому что я знаю о них, а они не знают обо мне, – терпеливо повторила Рудокопова. – Они и друг о друге ничего не знают. Я спрашивала. Никто из них до меня другими покупателями не интересовался.

– Но со временем они все узнают.

– Может быть. Если захотят, если смогут и если успеют. Наша задача – купить их части архива до того, как они решат это сделать сами.

– А если мы уже опоздали?

– Никогда не начинай с худших вариантов. Худшее от нас и так никуда не денется.

– С этим-то я согласен.

– Ну, вот и отлично. Так что, идешь ко мне на работу?

– Кем? Кем ты предлагаешь мне работать? Архивариусом?

– Тебя интересует должность? Звание? Запись в трудовой книжке? Можешь остаться обозревателем, если хочешь. А лучше – разведчиком. Будешь разведчиком третьей категории. Согласен?

– Смешно, – ухмыльнулся Женя. – А почему третьей?

– Чтоб было куда расти. Добудешь одну часть архива – повышу в звании. Со всеми вытекающими… Добудешь вторую часть – повышу еще раз.

– То есть частей всего три?

– Четыре. Четвертая у меня, но меня искать не надо.

– Ну, хорошо. А первая у кого? То есть с кого начинать будем?

– Начнем с Чаблова.

– Теперь понятно, почему ты о нем вспоминала.

– Он приобрел рукопись не сам – через посредников. Поэтому вычислить его оказалось сложнее, чем остальных.

– Ясно. Хотя нет… Здесь, по законам жанра, я должен попросить время на размышления.

– Ага. A я должна сказать, что времени нет. Можешь считать, что законы жанра соблюдены.

– Хорошо это у тебя получается, – засмеялся Женя, – днем ты спросила, нет ли у меня свободного часа. А теперь мы обсуждаем запись в моей трудовой книжке.

– Ну, ладно, – неожиданно согласилась Рудокопова. – Подумай, и в самом деле, до завтра. Я уверена, что серьезных причин отказываться у тебя нет, но и ты должен в этом убедиться. Тем более что платить я буду тебе в месяц столько, сколько ты сейчас зарабатываешь за год.

– А откуда ты знаешь, сколько я зарабатываю?

– Тоже мне секрет. Все вы зарабатываете одинаково… Плюс-минус пять сотен.

– А, ну если так считать, то конечно, – тут же согласился Женя. – Только мне, пожалуйста, плюс пять сотен, а не минус.

Они договорились встретиться на следующий день.

«Даже если это не Гоголь, – ну как это может быть Гоголь? – все равно история завязывается любопытная», – решил Женя утром следующего дня.

Вернувшись накануне от Рудокоповой, он отправил по электронной почте небольшое письмо в редакцию. В нем Женя сообщал, что ему срочно нужен отпуск. На две недели, по семейным обстоятельствам.

«А там будет видно. Либо Бэмби сама поймет, что ее рукопись – никакой не Гоголь, либо из всего этого получится что-то очень интересное».

Женя назвал Рудокопову Бэмби в честь оленя, вытатуированного у нее на пояснице. Татуировщик немного не рассчитал, и рога оленя были похожи на лосиные. Впрочем, возможно, Женя чего-то просто не успел разглядеть.

Наверняка он не все разглядел, не все уловил, да и рассказала ему Рудокопова, конечно, не все. Она так и не объяснила, например, почему предложила заняться поисками недостающих частей рукописи ему, а не нашла кого-нибудь более подходящего для этой работы, хотя бы в Институте литературы.

«Допустим, Бэмби – это я, – рассуждал Женя, положив перед собой страничку с текстом. – Я Бэмби, и у меня есть несколько страниц неизвестной рукописи Гоголя. Не просто неизвестной рукописи – „Мертвых душ“! То есть я так думаю, что это Гоголь, хотя и не уверена до конца. Покажу я его академику Гоголеведову? Или профессору Ласло Гоголаку? Они же профессионалы и гоголевский текст распознают мгновенно. Казалось бы, с них и нужно начинать… Или нет? Конечно, нет! Им-то как раз я текст не покажу. Ни за что не покажу! Для них найти и изучить новую страницу Гоголя – мечта всей жизни. Они ж с ума сойдут, увидев это. Они же начнут писать, и хорошо еще, если только статьи в „Вопросы литературы“ или в „Нежинский гогольянец“, так нет же! Они в центральные газеты писать станут, на телевидение побегут. „Находка века“, „Неизвестные страницы гоголевского шедевра“. Такой шум поднимется, что даже самый сонный Чаблов проснется, почешет репу и решит пересмотреть архивы „русского князя“, купленные им полгода назад в Германии. Этого хочет Бэмби? Сомневаюсь… А Чаблов ведь совсем не сонный. Значит, дорога в институт Бэмби закрыта. Но и сама она к Чаблову не поедет. Остается третий вариант – Женя Львов! Встречайте нашего героя! С одной стороны, этот Львов – никто, и если он вдруг расскажет, что держал в руках неизвестную рукопись Гоголя, то репутация сумасшедшего обеспечена ему на всю оставшуюся жизнь. А с другой, чего такого он не знает о Гоголе, что знает доктор филнаук, профессор Ласло Гоголак со всем своим отделом, включая внештатных аспирантов и секретаршу, если эта секретарша ему положена по должности? Что принципиально нового узнали о Гоголе за последние двадцать лет? Да ничего, ерунду разную… Так что Бэмби не дура, господа. Бэмби все решила правильно. Женя Львов – оптимальная кандидатура. А ведь и это еще не все. Наш Женя Львов – журналист. Он может позвонить Чаблову, договориться о встрече, и это в порядке вещей. Может, он мечтает написать о новых технологиях в пивоварении? Это ведь так интересно: новые технологии в пивоварении…»

– Маджонг – замечательная игра! – Меланхоличное замечание Старика Качалова было щедро пропитано ядом. – Мы принимаем решения, пользуясь неполной информацией и ошибочными предположениями, которые гордо называем интуицией. Например, в прошлой игре у меня с начала, с самой раздачи, была пара Красных драконов. Естественно, я их держал в ожидании третьего Красного дракона. Получил я его? Нет. Потому что Зеленый Фирштейн держал такую же пару и питал столь же несбыточные надежды. В результате маджонг собрала Сонечка. Хотя, прямо скажем, маджонг она собрала хилый и ущербный.

– Чем это мой маджонг такой ущербный?

– Последовательности… Я никогда не опускаюсь до последовательностей.

– Потому ты и сидишь с бесполезными драконами. А я предпочитаю собирать маджонги.

– За маджонги, собранные из последовательностей, хилых пангов и без учета символического значения камней, я бы штрафовал. Я запретил бы их резолюцией ООН.

– Не в защиту Сонечки, – вмешался в спор Зеленый Фирштейн, – она сама себя защитит от кого угодно; просто ради справедливости: если хочешь полной информации – играй в шахматы, там все открыто.

– И я не в защиту Сонечки, – подключился Толстый Барселона, – но в защиту маджонга. Мы живем точно так же, как играем; информации нет, а та, что есть, неполная и ошибочная. Так вот, опираясь именно на нее, мы принимаем все решения. Вообще все, без исключения.

– И что? У нас хорошо получается? Тебе нравится результат?

– Последние восемь тысяч лет своей истории человечество принимает неверные решения, сталкивается с их последствиями, пытается исправить старые ошибки, делает новые и в целом неплохо себя чувствует, – пожал плечами Толстый Барселона. – Что-то похожее еще Тейлор заметил.

– Какой Тейлор? – заинтересовался Зеленый Фирштейн.

– Ну, какой… Тот самый.

– А-а…

– Нет, подожди, какой все-таки Тейлор? – не отпускал Барселону Старик Качалов.

– Тебе не все равно какой? Какой-то сказал. В каждом виде деятельности есть свой Тейлор, и он обязательно что-то сказал. В экономике есть, в технике, а в политике – просто толпы Тейлоров бродят, и в естественных науках наверняка какие-нибудь были.

– Есть ряды Тейлора, – подтвердил Зеленый Фирштейн. – Кстати, их использовали задолго до Тейлора.

– Есть гламурные персонажи Тейлор Лотнер и Тейлор Свифт, – пополнила коллекцию Сонечка. – И Элизабет Тейлор, конечно.

– Хватит, прошу вас, – взмолился Толстый Барселона. – К черту Тейлоров.

– Сам начал, – хмыкнул Старик Качалов. – Я хотел уточнить, может быть, это был Эдуард Бернетт Тейлор, автор эволюционной теории развития культуры. Он доказывал, что парламент, моногамия, капитализм, моральные принципы и унитаз придуманы, чтобы сделать жизнь лучше и приятней. Это если коротко.

– Капитализм и моральные принципы у него через запятую? – переспросил Толстый Барселона. – А как же «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас»? Впрочем, ладно, не объясняй. Если этот Тейлор ставит моральные принципы и капитализм в один ряд, то лучше мне о нем и дальше ничего не знать.

– Чем тебе капитализм не подходит? Что, коммунизм моральнее?

– Нет. Коммунизм лживее. Капитализм отвратителен, а коммунизм противоестественен. А впрочем, они оба противоестественны, – подумав, добавил Толстый Барселона. – Только каждый по-своему.

– Я всегда знал, что анархист в тебе никуда не делся, – довольно улыбнулся Старик Качалов.

– Анархисты бывшими не бывают, – строго заметил Зеленый Фирштейн, который сам анархистом никогда не был.

– Еще как бывают, – вздохнул Толстый Барселона. – Чей ход?

– Они бывают бывшими в употреблении, – засмеялась Сонечка. – Ход твой, конечно, радость наша.

Глава четвертая

Пивной барон

– Вы что, хотите об этом писать? – удивленно переспросила Женю пресс-секретарь Чаблова. Она представилась Марией Антоновной.

– А что? По-моему, очень интересно. Разве нет?

– Конечно, – тут же согласилась пресс-секретарь Мария Антоновна. – Это страшно интересно, но… скорее для отраслевых журналов.

Если судить по голосу, Марии Антоновне было около восемнадцати. И она совсем не понимала, что интересного в технологиях пивоварения.

– Я уверен, что Чаблов расскажет о них так, что наших читателей невозможно будет за уши оттащить от статьи. Журнал пойдет нарасхват и люди в длинных очередях станут ночами записываться в очереди, чтобы ее прочитать…

– Да, конечно, – растерянно протянула пресс-секретарь. – Но Петро Тодосьевич так занят. Я даже не знаю, когда он сможет найти для вас время.

– А вы его спросите, – посоветовал Женя, – и узнаете. Денег мы с вас не возьмем, хоть это самая настоящая скрытая реклама. Но встречаться я готов только с Чабловым. Главный инженер, директор… – это все не то. Только Чаблов.

– Ну, не знаю, – растерянно вздохнула Мария Антоновна.

Через пятнадцать минут она позвонила Жене:

– Петро Тодосьевич сегодня не может с вами встретиться.

– Это плохо, – расстроился Женя.

– Только завтра утром. Не раньше. Завтра в девять.

– Ну что ж, придется потерпеть до завтра, – с притворной досадой отозвался Женя. Он рассчитывал, что встречи с Чабловым придется добиваться не меньше недели, даже предупредил об этом Рудокопову, а тут такая покладистость.

– Но есть одно условие. Обязательное. Вы будете говорить не только о технологиях. У Петра Тодосьевича есть важные идеи и концепции, которые он хотел бы донести до… – тут она замялась и, подбирая слово, замолчала.

– До народа? – подсказал ей Женя.

– Ну… В общем, да.

– Разумеется, – ухмыльнулся Женя, – донесем. Для того и встречаемся. До свиданья, Мария Антоновна.

«А зовут ее как дочку городничего, – подумал Женя, положив трубку. – Чтоб в таком возрасте попасть к Чаблову в пресс-секретари, без отца-городничего, пожалуй, не обойтись».

Дочка городничего оказалась невысокой и довольно милой шатенкой с ясно-голубыми глазами. И еще у нее была длинная коса, которая заканчивалась пушистой кисточкой. Время от времени она перебрасывала ее то справа налево, то наоборот – слева направо. И конечно, ей было больше восемнадцати, на глаз – лет двадцать пять, но голос остался почти детским.

– Очень хорошо, что вы не опоздали, – она посмотрела на часы, потом на Женю. Часы показывали без десяти девять, а Женя как-то чересчур жизнерадостно улыбался. – Петро Тодосьевич сейчас занят, но к девяти освободится и примет вас вовремя. Беседа рассчитана на час. Что вы так улыбаетесь?

– Настроение хорошее.

– Вы подготовились к разговору? – она вздернула подбородок. – Петро Тодосьевич не любит, когда журналисты не понимают, о чем спрашивают. И еще больше не любит, когда они не понимают, что им отвечают.

– Еще как подготовился – два дня без перерыва пил пиво «Пуща». И что важно, – Женя подошел к дочке городничего и шепнул ей на ухо, – ни с чем его не смешивал.

Мария Антоновна сперва возмутилась, потом рассмеялась, щеки ее немедленно вспыхнули, обещая живое продолжение приятной беседы, но тут открылась дверь кабинета Чаблова, и оттуда вывалился толстенный усатый дядька с внешностью международного журналиста Бовина. Дядька был в вышиванке, в отливающем сталью серо-зеленом костюме и с небольшим золотым трезубцем в петличке. Следом за дядькой вышел Чаблов. Они еще обменивались какими-то словами вроде: «Ну, бувай, Петро!», «Как только будут готовы документы, сразу же позвони!» и прочими обязательными для деловых людей знаками внимания, но Чаблов уже пристально и с нехорошим прищуром разглядывал Женю. Дочка городничего Мария Антоновна немедленно превратилась в пресс-секретаря, существо неодушевленного пола, и хотя потом все время была с ними, Женя тут же почувствовал, что остался с Чабловым один на один.

Президенту «Пущи» было что-то около семидесяти, но выглядел он на крепкие пятьдесят: короткий седой ежик, несильный, но свежий загар, неожиданно мягкие складки возле губ. Состоятельного человека разглядеть в нем было несложно, но угадать в этом пухлощеком дедушке одного из самых жестких бойцов на пивном рынке страны смог бы не каждый.

«Зато на коллекционера он не просто похож, – вдруг понял Женя. – Типичный собиратель старины. Не перепутаешь».

У главного пивовара страны накопился изрядный опыт общения с журналистами. Сначала он подарил Жене фирменную футболку «Пуща» и кепку «Пуща Золотая», потом собственной рукой налил в высокий бокал пиво «Puscha Lager» и собственной же рукой придвинул этот бокал к Жене, а бутылку поставил неподалеку. Потом он положил перед Женей пресс-релиз, отражавший успехи ЗАО «Пуща» в первом полугодии. Абзац, посвященный новым технологиям, был выделен желтым.

– Давайте немного поговорим о вас, – предложил Женя, отложив релиз в сторону. Он не собирался терять время на обсуждение технологий.

– Отлично, – тут же согласился с ним Чаблов. Было заметно, что ему эта тема близка и интересна.

– Чем вы занимаетесь в свободное время?

– В свободное? Воюю. Вот, смотри, – он быстро пересек кабинет, отодвинул ширму, прикрывавшую неглубокую нишу в стене, и включил свет. В нише висела большая рельефная карта Украины. Карта была утыкана флажками, в основном красными, синими и фиолетовыми. От скоплений флажков в разные стороны расходились стрелы войсковых ударов и контрударов. Под каждой стрелкой шли колонки цифр.

«Войну он, что ли, реконструирует?» – удивился Женя, подойдя к карте, но тут же понял, в чем дело. Флажки на карте обозначали предприятия и офисы Чаблова и его основных конкурентов: «Sun Interbrew», BBH и «Оболонь»; цифры возле стрелок – объемы продаж и поступления из регионов.

– Вот это мы, – Чаблов накрыл правой рукой скопление синих флажков на северо-западе страны. – Отсюда на нас наступает «Sun Interbrew», – другая его рука угрожающе поползла к центру, – а отсюда… подержи, – Женя с готовностью положил ладонь на позиции индийско-бельгийского захватчика на юге, – отсюда давит ВВН… Держи ВВН.

Женя положил другую руку на скопление фиолетовых флажков. Теперь он стоял почти прижавшись к карте и сам себе напоминал не вовремя вынутого из воды краба. Со стороны это, должно быть, выглядело забавно, но Чаблов, похоже, никакого комизма не замечал.

– Ты понял? – азартно продолжал он. – Возникла щель! И в эту щель, в незащищенное подбрюшье, по нам сейчас готовят удар. Но мы держим оборону и даже расширяемся, хотя, как видишь, нас взяли в клещи, а правительство смотрит на эту кровавую бойню со стороны и ничем нам не помогает.

– Так у вас все и без того неплохо: крепкое третье место, растете быстрее рынка… – Перед встречей с Чабловым Женя прочитал несколько статей на интернет-сайтах и примерно представлял себе, как обстоят дела на самом деле.

– Третье место… Зачем нам третье? Нам нужно первое. Вот меня тут спрашивают, почему бы «Пуще» не сменить форму собственности?.. Только что выступал один в этом кабинете. Перед тобой приходил… «Твои акции, говорит, будут торговаться в Лондоне… Ля-ля-ля… IPO… ту-ту-ту… IPO…». Будут! Только уже не мои. В Лондоне нас скупят – и пискнуть не успеем. Но «Пуща» – закрытое АО, и поэтому никто нас купить не может! Понял?! Не захотим и не продадимся. Вот так! И первое место в стране будет у нас. Вот так!

«Что-то увлекся он своими солдатиками, – подумал Женя. – Пора переходить к делу».

Но сдвинуть Чаблова с военной темы оказалось непросто. Женя спрашивал его об увлечениях, о том, как проводит он отпуск и куда любит ездить, что читает и какие фильмы смотрит, но после каждого вопроса Чаблов срывался с места и со словами «а я тебе еще вот что покажу» мчался к карте и токовал. На вопрос об увлечениях он рассказал, что строит стеклотарный завод под Луцком; об отпуске и путешествиях – о новых плантациях хмеля в Крыму; о книгах – про новую систему логистики, которая экономит им почти двадцать процентов расходов.

И только в самом конце, когда назначенный час уже истекал, а результатов все не было, отчаявшийся Женя задал вопрос, который Рудокопова разрешила ему задавать только в крайнем случае, но сама не смогла объяснить, какой случай можно считать крайним. Рудокопова оставила за ним свободу действовать по ситуации, и Жене показалось, что это именно тот случай, когда надо действовать.

– Я слышал, что этим летом вы купили в Германии какие-то интересные рукописи. Не расскажете о них подробнее?

Это было похоже на вязкий сон, на бессмысленный кошмар, в котором все повторяется с дурной неотвратимостью, потому что Чаблов опять, словно не услышал вопроса, соскочил со стула и рванул к карте.

«Да он издевается надо мной», – подумал Женя, глядя на пивного короля, танцующего у разноцветной россыпи флажков. Он быстро глянул, как реагирует на происходящее дочь городничего, но та старательно конспектировала речь босса, и понять, что она при этом думает, было совершенно невозможно. Наконец Чаблов отошел от карты, стал говорить медленнее, и Женя включил слух.

– …потому что все знают, мы продаем только свою продукцию. Ни акции, ни другие активы «Пущи», ни что-то еще продано не будет. Это важно. Обязательно об этом напишите.

Сказав это, Чаблов поднял руку и посмотрел на часы. Женя послушно выключил диктофон, собрал подарки и бумаги и направился к двери. Его час закончился.

Проводив журналиста, Чаблов вернулся к столу, взял чистый стакан, вылил в него из бутылки остаток пива, сделал большой глоток и пристально посмотрел на дочь городничего:

– Что он тебе говорил?

– Когда? – не поняла та.

– О чем вы разговаривали час назад, пока я был занят?

– Ни о чем, – пожала она плечами. – Мы бы и не успели, он только пришел…

– Ну, хорошо, – кивнул Чаблов. – Тогда вот что, Мария Антоновна, найди и пригласи ко мне Костю… Как же его по батюшке-то? Не помню… Константина Регаме.

– Он есть в нашей базе? – спросила дочка городничего, имея в виду базу данных партнеров «Пущи».

– Нет, в базе его нет, поэтому я и сказал «найди», – терпеливо объяснил Чаблов. – Это несложно. Его весь Киев знает.

– Он выдавил из тебя то, что ему было нужно, – Рудокопова постучала пальцем по диктофону. – Не ты из него, а он из тебя. Есть такой способ торговли, выматывающий, беспредельно нудный, он его лишь слегка адаптировал к ситуации. Давай еще раз послушаем последние двадцать минут, и ты увидишь это совершенно отчетливо. Найди, пожалуйста, то место, где ты спрашиваешь его о книгах.

Уже третий час они слушали разговор с Чабловым, обсуждали его и снова слушали запись. За окнами давно стемнело, и Женя едва подавлял отвращение всякий раз, когда в комнате раздавался высокий и резкий голос Чаблова, искаженный динамиками диктофона.

– Видишь, вместо ответа на вопрос он несет какую-то чепуху. А время идет. Он сразу решил, что ты пришел говорить не о технологиях. Кому они нужны, подумай сам? Но о чем? Ты почему-то задаешь не интересующие тебя вопросы, он это чувствует и демонстративно на них не отвечает. А время уходит. Время играет на него: ты уйдешь либо не раскрывшись, но и не узнав того, что хотел, либо задашь тот вопрос, который привел тебя к нему в офис. А решать, отвечать на него или нет, и если отвечать – что именно, будет уже он. Сомнений нет, он все время подталкивал тебя и наконец добился своего.

– То есть я где-то ошибся?

– Нет… Я этого не говорила. Конечно, ты не нашел какого-то яркого гениального хода, который заставил бы Чаблова отдать нам рукопись и долго благодарить за то, что мы согласились взять ее бесплатно, но что ж поделаешь… Чаблов сильный игрок и хитрый. Мы рассчитывали застать его врасплох, но не вышло. Это не страшно. Теперь ему известно, что его покупкой на аукционе интересуются, и он ясно дал понять, что рукописи не продаст. Из этого и будем исходить. У нас еще остается небольшое преимущество, хотя я не знаю, как его использовать.

– Что ты имеешь в виду?

– Он знает, кто ты, но не знает, кто за тобой стоит. Он не знает, кто я.

– Значит, Чаблов постарается это выяснить.

– Прекрасно. Итак, нам известен его следующий ход.

– А что нам это дает?

– Почти ничего. Я не собираюсь от него прятаться, хотя и предупредила организаторов аукциона, чтобы без моего ведома информацию обо мне никому не давали. Так что у него есть только один канал информации – это ты. Ты готов к встрече с представителем Чаблова?

– Почему бы и нет? Это даже интересно…

– Если честно, мне тоже, – усмехнулась Рудокопова. – Но сейчас действия на чабловском направлении – это чистая тактика. А чтобы не потерять темпа, нам нельзя забывать о стратегии.

– Что-то я нить упустил, – честно признался Женя.

– Не переживайте, коллега, – Рудокопова поднялась с дивана и направилась к стойке бара. – Все нормально. Это не ты нить упустил, это я взялась за новую.