–
– Скажи мне, мой старый друг Качалов, отчего это я третью игру подряд собираю по два конга на бамбуках, а маджонг все не идет? – раздраженная Сонечка сбросила никому не нужную двойку дотов.
– Возможно, дело в бамбуках, а возможно, и в тебе, – как всегда уклончиво ответил Старик Качалов.
– Качалова как ни спросишь, непременно получишь не меньше двух ответов.
– На то он и Качалов, – не промолчал Зеленый Фирштейн.
– Обижаете, – пожал плечами Старик Качалов, – двумя я, как правило, не ограничиваюсь; да, я так отвечаю всем. Мы живем в вероятностном мире, что же вы от меня-то хотите? Чтобы я изменил его природу?
– Но ведь бывает и так, что причинно-следственная связь очевидна? – заинтересовался разговором Толстый Барселона.
– Когда она очевидна, меня, как правило, ни о чем не спрашивают.
Старик Качалов работал в экспертной комиссии. На визитке он, не вдаваясь в детали, писал «эксперт». Качаловым он стал именно из-за привычки раскачивать собеседника, попеременно предлагая несколько ответов на поставленный вопрос. Изменил своему правилу он только один раз, когда комиссии поручили подготовить решение по языковому вопросу: только украинский или украинский и русский?
В стране, где все с рождения знают оба языка, эта проблема по большому счету никого не беспокоит. Все следят лишь за соблюдением сложившегося статус-кво и только угрожающе топорщат колючие наспинные плавники, когда какой-нибудь политик грозится его изменить. Поэтому заказ отдали на проработку Качалову, полагая, что уж точно никто не раскачает вопрос лучше него.
Но Качалов удивил всех, включая и его видавших всякое коллег. Он подготовил записку, содержавшую всего один вывод: русский язык создан украинцами и его следует признать собственностью Украины за границей.
Качалов начал с «Повести временных лет», написанной в трехстах метрах от его офиса, и не забыл никого. В записке были перечислены все богословы Могилянской Академии, которых Патриарх Никон пригласил в Москву приводить в порядок церковные книги, все известные украинские дворяне и разночинцы, писавшие по-русски.
Отдельную главку Старик Качалов выделил под экономику. Он прикинул, во что Украине обошлось развитие обоих языков. Вышло, что на русский потрачено раз в пять больше, чем на украинский.
– Ты же это несерьезно? – спросил Качалова Толстый Барселона, когда тот дал почитать ему записку.
– Отсутствие оснований – не основание, – засмеялся Старик Качалов. – Шучу. Но если разбирать по фактам, то ни один из них не оспоришь – тут всё правда. Ну а к цифрам, – да, к цифрам могут придраться, потому что методику расчетов пришлось на ходу придумывать. Но оно того стоило.
– Ну, хорошо, украинцы писали по-русски. А остальные, что же, все это время ковыряли в углу штукатурку? Пушкин, Толстой, Достоевский…
– Кстати, Достоевский как-то заметил, что знание украинского помогает ему писать по-русски. Но не в этом дело. Конечно, не только украинцы занимались русским, это понятно и очевидно. Просто мне хотелось, чтобы наших жлобов жаба задавила. Чтобы громко заквакала природная наша жадность. Столько работали, столько сил и денег потратили, а теперь взять и все отдать? Да ни за что. Потому что чужого нам не нужно, но если оно свое от деда-прадеда, то уж никому не отдадим, и не просите.
Официант принес Толстому Барселоне очередное пиво и вежливо пожелал:
– Смачного[1].
– Мерси, дружище.
– А вы заметили, – Сонечка снесла шестерку дотов, – что за границей со своими хочется говорить по-украински? Утром выходишь к завтраку – в ресторане одни русские. И всюду русская речь. Не только в Турции или Греции, но и в столицах – в Берлине, в Париже. И вроде все нормально, все хорошо, но стоит кому-то, намазывая тост, сказать: «Смачного», и это как пароль. Можно дальше спокойно болтать по-русски, но между вами уже установилась особая связь… Не замечали?..
– Романтическая ты, Сонечка, девушка, – Зеленый Фирштейн снес три бамбука. – Не знаю, у меня такого не было.
– Не расстраивай Сонечку, – вступился за нее Старик Качалов. – У нее конги на бамбуках, а маджонг не идет. Она причину ищет.
– Да ну вас, – надулась Сонечка. – Злые вы…
Глава третья
Тень Гоголя
Бамбук считается первой из трех мастей игры.
Правила игры. Раздел «Символика».Под волнистым навесным потолком огромной гостиной было пустынно и неуютно: два невысоких столика в разных концах комнаты, один узкий и строгий, из карельской березы, другой, похоже, из красного дерева, весь в барочных завитках и изгибах; диван иссиня-черного цвета, около десятка стульев разных форм и стилей; по бледно-розовым стенам развешаны какие-то коврики, небольшие картины; паркетный пол, залитый, как стеклом, толстым слоем лака.
В высоченных стрельчатых окнах тяжело и медленно ворочалось дождливое киевское небо.
Вдоль глухой стены комнаты шла стойка бара. За ней стояла небольшая плита, чайник, микроволновка. Едва они вошли, Рудокопова предложила Жене кофе и теперь возилась с кофемолкой.
– Ты тут живешь? – Женя еще раз оглядел гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты.
– Нет. Я обсуждаю здесь разные вопросы, не связанные напрямую с бизнесом. Ну и еще всякое… – она неопределенно помахала рукой. – А жить бы я здесь не смогла.
– Тесно?
– Не в этом дело. Просто это квартира не для жизни.
– А, понятно, – ничего не понял Женя. – Явочная квартира?
– Да-да-да. Именно, – засмеялась Рудокопова. – Ну вот, кофе. Прошу.
– В хорошую погоду отсюда, наверное, открывается отличный вид. Спасибо, – взяв чашку, Женя подошел к окну. Крыши окрестных домов едва угадывались в тумане.
– Наверное, – пожала плечами Рудокопова. – Я как-то не обращала внимания. То есть не то чтобы я никогда не смотрела в окно, но… Я вообще тут не так часто бываю… И как-то… – она еще раз пожала плечами. Было видно, что Рудокопова вдруг засомневалась, не зря ли привезла сюда Женю и стоит ли рассказывать ему о… чем-то. О чем же?
Рудокопова молчала, и молчание затягивалось.
– Так что ты купила в Германии? Мне же теперь не терпится посмотреть.
Женя вовсе не был уверен, что ему нужно это знать, но и молчать до бесконечности было невозможно.
– Потерпишь, – невыразительно и безразлично улыбнулась Рудокопова. – А скажи, ты случайно не знаком с Чабловым?
– С тем, который пиво «Пуща»? Нет, конечно. Да и откуда, если подумать?
– Ну, мало ли… Хорошо, – решилась наконец Рудокопова, – я сейчас дам тебе прочитать… даже не знаю, как это назвать… отрывок из одного романа, а ты мне скажешь, что ты о нем думаешь. Ладно?
– Небольшой отрывок? – Женя глянул на часы. Час уже заканчивался, но прессуху в «Униане» он и без того пропустил, а раз так, то спешить ему было некуда.
– Совсем небольшой. Но договоримся сразу, – Рудокопова вышла из-за стойки и подошла к Жене, – никто и никогда без моего согласия не узнает ничего о нашем разговоре и вообще ни о чем, касающемся этого дела. Ты хорошо понял? Никто, никогда и ничего.
– Это намного проще, чем рассказывать что-то, но не все и кому-то, но не всем. Намного проще.
– Я не шучу.
– Я понимаю. Но это действительно несложно.
– Хорошо, что ты все понял. – Рудокопова протянула ему папку. – Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.
В папке был обычный лист бумаги формата A4 с текстом, отпечатанным на лазерном принтере удобным для чтения двенадцатым кеглем.
–
…сказано уже умнейшими людьми, напечатано в журналах, а сколько нашептано и насвистано во всех гостиных, хоть столичных, хоть губернских, хоть и уездных. Нет такого дома по всей Руси, чтобы под крышей его не говорилось об этом. Уже и повторять неловко, да только стоит отъехать версту от городской заставы, а лучше того, проехать из одной губернии в другую, чтобы запастись историями, которых хватит вам до последних дней ваших. Будет что рассказать детям, а там и внукам. Может, хоть они будут знать, что за ад когда-то были наши дороги, только из воспоминаний дедовских да еще из старосветских повестей вроде этой. А сами же в легких бричках на рессорах будут лететь из Калуги в Пензу по ровным, как луч, шоссе, где только неглубокие лужи заполняют собой едва заметные выбоины.
Вот ведь занесло нас с этими дорогами. Довольно же о них, вернемся скорее к той особе, дела, и странствия, и судьба которой составляют предмет нашей повести. Да полно, он ли это в бричке? Тот ли Чичиков, который в начале нашей поэмы въезжал в губернский город NN, чтобы очаровывать приятностью обхождения, заводить полезные знакомства, совершать визиты к помещикам и покупать у них товар деликатного свойства? Тот ли, который устраивал семейное счастье несчастного Тентетникова, подделывал завещание старухи Ханасаровой, да заказывал новый фрак наваринского дыма с пламенем? Верно, что тот. Только мудрено узнать в этом исхудавшем и осунувшемся господине прежнего Павла Ивановича. Все, что было в лице его гладкого и округлого, сделалось резким и заострилось, все, что сочилось и плавилось здоровыми соками, иссохло и пожелтело. Резкими сделались черты лица его, морщины глубокие прорезали лоб, спустились от глаз к подбородку. Волосы поредели, и виной этому были не одни лишь минуты отчаянья, пережитые им в чулане губернаторского дома. Только и осталось у него от прежнего Чичикова, что имя, да еще кое-какие планы, ради осуществления которых колесил он из города в город, от помещика к помещику, обделывая свои дела и продвигая от начала к середине, а теперь и к развязке нашу поэму о затеянном им странном и небывалом предприятии.
– Постойте-ка, но где же, – потребует у сочинителя разъяснений читатель, – провел всю зиму Чичиков? В какой берлоге зализывал он раны, нанесенные душе его внезапным крушением надежд и планов? Мы ведь помним, что перед тайным бегством Чичикова из Тьфуславля снегу выпало довольно, и дорога установилась, и он велел Селифану отправляться к каретнику, чтобы тот поставил коляску на полозки. А теперь господин сочинитель толкует нам о нежных зеленых листиках, которыми укрылись голые ветки кустов вдоль дороги, о запахе весны и прочем. Нет ли тут ошибки, господин сочинитель? Не нужно ли кое-что исправить? А ежели все верно, то позвольте узнать, куда же отправился он тогда и откуда едет теперь…
А и прав наш читатель, память у сочинителя стала не передать что за дрянь. Прежде, стоило ему услышать какую-нибудь сказку, хоть на ярмарке, хоть возле церкви в воскресенье, хоть на именинах у заседателя, тут же эту сказку как будто в воск всю макали, ярлычок на нее клеили – и в комору, на сохранение. А там – такие же точно, рядок к рядку, и на каждой – табличка: где услышано, когда и от кого, чтобы, в сочинение вставляя ее, не дай Бог не ошибиться и не отдать слова дьяка волостному писарю, а историю, сказанную за вистом майором П** кавалерийского полка, не записать за прокурором. Теперь – не то, в поветке – гармыдер, все перевернуто, истории одна с другой слиплись, что твои галушки на другой день, уже и не понять, кто их рассказывал: половой в трактире под Тулой или сторож баштана на дороге из Бахмача на Жлобин. Так и забываешь сказать главное.
Из Тьфуславля Чичиков направился прямиком в Санкт-Петербург. Еще с тех пор, когда служил он по таможенной части, сохранились у него в столице знакомства в разных министерствах и советах. А Чичикову именно совет-то и нужен был. Купленные им души без земли были – пфук, буквы на бумажках. Никакие печати, хоть с орлами, хоть и без, не могли их оживить и заставить работать. Однако же с землицей мертвая ревизская душа не то чтобы живою делалась, но в цене с живою вполне равнялась, и не тридцать две копейки, как платил Чичиков Плюшкину, могли бы дать за нее в ломбарде, и даже не два целковых с полтиной, что выжал из него Собакевич, но всю сотню. А в опекунском совете, если подойти с толком, да нужному человеку вовремя сунуть, так и полную цену мог взять Чичиков за мертвую душу – двести рублей ассигнациями. Если среди наших читателей сыщутся охочие до арифметики, мастера рассчитывать, сколько воды в каком бассейне убудет за час с четвертью, а сколько за три, пусть сами сочтут как умеют, на что замахнулся Павел Иванович, если в шкатулке его хранилось купчих на три, без самой малости, тысячи покойников, лежавших под православными крестами на кладбищах четырех губерний. Три тысячи! Целый город мертвых купил Чичиков за время своих странствий, а теперь искал пути обратить этот город в ассигнации.
В столице он нашел, что искал, и даже более. Умные люди быстро смекнули, о чем ведет речь, но главное о чем молчит проситель, и что до той поры, как не достиг Чичиков своей цели, готов он заплатить много больше того, чем согласится отдать, когда содержимое заветной шкатулки обменяет на государственные кредитные билеты. Словом, ощипали его столичные птичники да кулинары изрядно: разного рода обязательств в пользу двух начальников департаментов и одного стряпчего подписал он общим счетом на десятки тысяч. Но и положительное решение выправил в небывалые сроки. Едва сошел снег и открылись дороги, Чичиков велел Петрушке собирать чемоданы, а Селифану закладывать бричку. На руках у него было распоряжение Херсонской Губернской Землеустроительной Комиссии о выделении коллежскому советнику Павлу Ивановичу Чичикову… десятин… безвозмездно, для целей развития и заселения… Также были даны ему письма нужным людям в Херсоне, чтобы распоряжение не затерли и не замотали, чтоб секретарь не пустил его… Бог знает, на что взбрело бы в голову кудрявому подлецу, секретарю землеустроительной комиссии, пустить бумагу с распоряжением, а Чичиков даже представить себе это боялся. Он дурно думал о губернских чиновниках – сам недавно жил с ними рядом, был одним среди них. Вот потому, как только последняя бумага была уложена в шкатулку, а шкатулка заперта и помещена в дорожный сундук, ни дня не медля, устремился он на юг Малороссии.
– Для чего же тогда, – опять подступит к сочинителю читатель, – для чего же рассказывали нам, что Чичиков изменился, что исхудал он и спал с лица как попадья в Великий пост? Если причина вся в его заботах, да в годах, так это дело обычное – время никого не украшает…
В прежние годы сочинитель наверное знал бы, что тут ответить. Такого бы навертел, таких бы историй нарассказал, в таких сказках бы рассыпался, что вся душа Чичикова, сколько есть ее, была бы разложена перед читателем и вывернута наверх исподом, как старый тулуп на горячем летнем солнце: сохни, Чичиков, требухой своей наружу. Не то теперь. Как ни храбрился Чичиков, как ни хотел верить каждому слову пройдохи стряпчего, но в том чуланчике, в губернаторском доме, сильно тянуло морозцем. Сибирским морозом студило сердце Чичикову в пропахшем сапогами тесном чуланчике с дымящей за стеной печкой. И после, спасшись, чудом оказавшись вновь на свободе, он уж не мог забыть этого холода. Что бы ни делал он: новый фрак ли примеривал, говорил ли с нужными людьми по коридорам петербургских министерств или закусывал в трактире на Васильевском, все тянуло и тянуло сибирским морозом из того чулана. Он уж думать зарекся о новых штуках и хотел только покончить с начатым, а более не хотел ничего. Но морозом тянуло по-прежнему и даже пуще. Чичикову бы развязаться с этим делом, с мертвыми душами, бросить все к черту, сжечь купчие, вообще все, что касалось до этой аферы, сжечь как-нибудь вечером, а после помолиться с легкой душой, со слезами вины и уснуть в покое, навсегда забыв о сибирском сквозняке… Да только не мог он. Слишком много было отдано времени и сил мертвым душам, слишком сильно тянули они его к себе. Как камень, поднятый с земли, все равно вернется на землю, как яблоко, на ветке яблони выросшее и земли не знавшее, как-нибудь оторвется и упадет на нее, и это неизбежно, потому что так устроен мир наш – малое в нем тянется к великому, так и Чичиков, однажды разглядев свою мечту, теперь не мог ни забыть о ней, ни отказаться от нее. Мечта оказалась сильнее его, она подчинила себе все его силы и все помыслы. Он бы, может, и не хотел доводить до конца это дело, хотел бросить, да мочи не было. Вот и вообразите теперь, в каком автор оказался положении. Как поведает он читателю, что у нашего героя в голове и в сердце творилось, ежели он и сам не то что говорить – думать боялся об этом. Чичиков и не думал, он ехал в Херсон.
–
Женя прочитал страницу раз, выпил одним глотком кофе, устроился на диване и прочитал ее еще раз. Потом еще. Рудокопова ему не мешала. Она отошла за стойку и оттуда наблюдала за его реакцией.
– Что это? – спросил он ее, отложив, наконец, текст. – И почему ты мне это показала? Нет, почему показала – понятно, я, кажется, рассказывал тебе, что писал диплом по Гоголю…
– По третьему тому, – напомнила Рудокопова.
– … Да, по третьему. Но Гоголем занимаются… не знаю, десятки докторов, диссертации пишут, академики им занимаются. Почему ты показала это мне? Потому что я возле перехода стоял, когда ты сегодня проезжала мимо?
– Именно. Еду и думаю, кому бы показать неизвестную рукопись Гоголя? А тут ты стоишь. Все так и было, да.
– А, кстати, кто сказал, что это его текст? Гоголь в текстовых редакторах не работал и на принтере «Мертвые души» не распечатывал. Первый том под его диктовку писал Анненков в Риме. На плотной белой бумаге Знаменской фабрики.
– Откуда знаешь? – удивилась Рудокопова.
– Рукопись можно взять в библиотеке. Я читал ее. Даже сфотографировал одну страницу, хоть это и запрещено. А тут…
– Ты хочешь увидеть рукопись? Ее здесь нет. Зато есть вот это, – Рудокопова протянула Жене ксерокопии нескольких страниц. – Но купила я не копии, как ты понимаешь, а оригинал. Хотя ты прав: то, что это написано Гоголем, еще надо доказывать.
– Еще как надо. Копии сами по себе немного значат. Их надо сравнивать с рукописями, с письмами того же периода, хотя, конечно…
Женя хорошо помнил гоголевский почерк, округлый, мягкий почерк внимательного, но экспансивного человека со строчной «б», занесшей хвост над несколькими следующими буквами и изогнувшей его скобкой; и характерное гоголевское «д», свившее хвост усиком гороха над двумя предыдущими буквами. Все это здесь было, и все было похоже, и, конечно же, не доказывало ровным счетом ничего.
– Я не графолог, не ученый с именем или даже без имени, я вообще не специалист, и мое мнение ничего не значит ни для кого, в том числе, думаю, для тебя тоже. Поэтому я еще раз спрашиваю, зачем ты мне это показала?
– Сначала ты спросил, что это?
– Да. Так что это?
– А я не знаю.
– Отлично, – рассмеялся Женя. – Тогда расскажи, пожалуйста, мне все по порядку.
– По порядку, – хмыкнула Рудокопова. – Я попала на аукцион в Линдау. Это на Боденском озере…
– Как он называется?
– Аукцион? Это неважно.
– Неважно?
– Это совсем не важно, Женя. Я не хочу заваливать тебя несущественными деталями. Достаточно того, что я оказалась там почти случайно. В гостинице мне попал в руки каталог аукциона, и я решила задержаться на день. Смешно, но этих рукописей…
– То есть их было много? Не одна страница?..
– Подожди, не перебивай!.. Так вот, рукописей, которые я потом купила, в каталоге не было. Книжки разные, восемнадцатый, девятнадцатый век, черно-белые альбомы по искусству начала двадцатого века, рисунки местных художников, довольно слабые. Понимаешь, устроители включили в каталог только то, что они считали ценным. Наверное, хотели сэкономить – цветной каталог отпечатать, это же денег стоит. А они – немцы, копейки лишней не потратят. В общем, меня там один рисуночек заинтересовал, и я решила остаться. Да и вообще, любопытно же…
Перед началом торгов устроители выставили всё, все лоты. Среди тех, что не попали в каталог, действительно ничего интересного не было, кроме истертой кожаной папки с тремя десятками рукописных страниц и почти пустой записной книжкой. Лот назывался «Хозяйственные документы русского князя».
– Какого князя?
– Какого-какого… – передразнила его Рудокопова. – Не скажу.
– Что, и это неважно? – вспылил Женя.
– Да нет, это как раз важно, но я пока не знаю. Не знаю даже, князя ли. Это сейчас уточняют. В их представлении все русские, путешествовавшие по Европе до революции, были князьями.
– Но ты купила эти бумаги?
– Конечно, купила. Они стоили копейки. В них действительно, по большей части, разные деловые и хозяйственные письма. Вернее, черновики этих писем, а черновики обычно не подписывают. Распоряжения, наброски дорожных заметок…
– И вот это, – Женя еще раз перелистал снимки рукописи.
– Да, и это. Когда я покупала папку, даже не думала, что в ней может быть что-то похожее.
– Здорово! Правда здорово. Но при чем тут я?
– Подожди. Я только подхожу к самому интересному. После аукциона, когда мы оформляли покупку, я узнала от устроителей, что моя папка – это остатки большого архива «русского князя». Они около года назад попытались продать архив целиком, но покупателя не нашлось, и архив сняли с торгов. Тогда они распродали его по частям. Представляешь?
– И о покупателях ничего не известно?
– Не совсем, – ухмыльнулась Рудокопова. – Кое-что известно.
– Что значит «кое-что»?
– Я знаю, кто они и откуда. Я знаю, как на них выйти.
– Ну-у… – протянул Женя и развел руками. – Они же могут…
– Не надо мне объяснять, что они могут. Они могут не больше, чем я. А я могу больше, чем они.
– Почему?
– Потому что я знаю о них, а они не знают обо мне, – терпеливо повторила Рудокопова. – Они и друг о друге ничего не знают. Я спрашивала. Никто из них до меня другими покупателями не интересовался.
– Но со временем они все узнают.
– Может быть. Если захотят, если смогут и если успеют. Наша задача – купить их части архива до того, как они решат это сделать сами.
– А если мы уже опоздали?
– Никогда не начинай с худших вариантов. Худшее от нас и так никуда не денется.
– С этим-то я согласен.
– Ну, вот и отлично. Так что, идешь ко мне на работу?
– Кем? Кем ты предлагаешь мне работать? Архивариусом?
– Тебя интересует должность? Звание? Запись в трудовой книжке? Можешь остаться обозревателем, если хочешь. А лучше – разведчиком. Будешь разведчиком третьей категории. Согласен?
– Смешно, – ухмыльнулся Женя. – А почему третьей?
– Чтоб было куда расти. Добудешь одну часть архива – повышу в звании. Со всеми вытекающими… Добудешь вторую часть – повышу еще раз.
– То есть частей всего три?
– Четыре. Четвертая у меня, но меня искать не надо.
– Ну, хорошо. А первая у кого? То есть с кого начинать будем?
– Начнем с Чаблова.
– Теперь понятно, почему ты о нем вспоминала.
– Он приобрел рукопись не сам – через посредников. Поэтому вычислить его оказалось сложнее, чем остальных.
– Ясно. Хотя нет… Здесь, по законам жанра, я должен попросить время на размышления.
– Ага. A я должна сказать, что времени нет. Можешь считать, что законы жанра соблюдены.
– Хорошо это у тебя получается, – засмеялся Женя, – днем ты спросила, нет ли у меня свободного часа. А теперь мы обсуждаем запись в моей трудовой книжке.
– Ну, ладно, – неожиданно согласилась Рудокопова. – Подумай, и в самом деле, до завтра. Я уверена, что серьезных причин отказываться у тебя нет, но и ты должен в этом убедиться. Тем более что платить я буду тебе в месяц столько, сколько ты сейчас зарабатываешь за год.
– А откуда ты знаешь, сколько я зарабатываю?