Во всяком случае князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нужны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец, он и есть – самовластец.

Ответ князя Дмитрия Вишневецкого развязал еще более рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норовили всячески очернить в глазах царя многих князей и бояр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось князю Михаилу Воротынскому, который рекомендовал Ивану Васильевичу обласкать Вишневецкого.

– Не заговор ли, хитро задуманный? – вроде бы вопрошали они царя, давая повод к размышлению. – Не учинить ли розыск?

И так – день за днем. Едва не склонился к дознанию царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он позвал тайного дьяка и велел послать одного или нескольких своих людей отравить князя-упрямца Вишневецкого. С Михаилом Воротынским поставил себе так: «Дьяк Разрядного приказа что скажет, по его слову и определю, как поступить».

Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли малая доза оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок князь Вишневецкий осушил, только живым он остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.

На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизоблюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Нужен ему еще Воротынский. Нужен. Первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки. «Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».

Для всех, равных родами своими царскому, и для всех, чей ум и прилежание служат на благо России – для всех у Ивана Васильевича определено время. Но и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.

Но очередные жертвы, к его досаде, выскользнули из рук Ивановых: прознав об угрожаемой опале бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал по порубежным делам; но самое главное – успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся воевода успешными победами в сечах, участник почти всех знаменитых завоеваний Ивана Васильевича, верно служивший царю и Отечеству, имел лишь одну вину – был другом Адашева.

Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского об опале на них. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам – все безрезультатно. И тут Басманов с Вельским, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:

– Все воеводы, кто сверстник Курбского, – в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех – на плаху.

Он и сам так же считал. Он начал уже вносить изменения в очередность расправ, им намеченных, и выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе первых изменников. А чтобы выглядело это хоть немного правосудно, решил искать повод. Позвал тайного дьяка и без лишних уверток повелел:

– Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были в крамоле.

– Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто беседует наедине с настоятелем.

– Вот видишь!

– Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих – никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.

– За нос водят! Не иначе! Приглядись пристальней.

– Хорошо, государь.

– Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…

– Тоже рода Владимирова? – словно невзначай выпалил тайный дьяк. – Воевода славный умом и мужеством, герой Казани…

– Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наскучила?! В пыточную захотел?

Ему ли хотеть? Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого назвал государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.

Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помощью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привалило братьям Воротынским: одна из одоевских станиц перехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гирею, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший подарок. Дело в том, что он затеял породниться с Сигизмундом, и послы российские выбрали в невесты младшую сестру Сигизмунда – Екатерину. Король польский возжелал подарок за невесту потребовать безмерный: Новгород, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя державами.

Послу королевскому, естественно, отказали, сватовство расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвиняя царя всея Руси в захватнических устремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, знал об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния русских царей, а этого он, самодержец всея Руси, не потерпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.

Перехваченное сторожами письмо полностью разоблачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, затем немедленно отправить их и самому Сигизмунду и Императору, чтобы оповестил тот весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.

Но не только тот факт, что Одоевскими казаками-лазутчиками перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу князя Владимира, его брата. Пожалуй, главное – рассказ дьяка Разрядного приказа, который самолично доставил перехваченное письмо государю.

– Уж как я, государь, старался найти изъян в порубежной службе, однако, не мог. Засеки – любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками – волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи – что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю денно и ночно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Коему да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Ивановича повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.

После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно устроить крепкую охрану и оборону южных украин, лучшим же для этой цели видится Ивану Васильевичу князь Михаил Воротынский.

Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовластец не торопился, да и казни тех, кому подошло их время, и на кого тайным дьяком было заготовлено вполне достаточно подлогов, уличающих несчастных в крамоле, на какое-то время отложил. Не признавался царь полностью даже себе, что сановники, большие дворяне, люди приказные, воинские, торговые и даже средние и низшие видят безвинность казнимых. Как бы ловко не был составлен навет, уши все одно выглядывают. Ему нужно было полностью развязать себе руки, получить благословение церкви на расправы и добровольное согласие князей и бояр на безграничное право самовластца решать их судьбу без суда и следствия, а лишь по слову царскому.

Мысль эту ему нашептывала его вторая жена Темгрюк, окрещенная Марией, и Иван Васильевич загорелся этой идеей, стал даже обсуждать с женой, как ловчее воплотить ее в жизнь, удивлялся разумности советов юной царицы, совершенно не догадываясь, что советы ее заемные, с любовником тайным и с Малютой Скуратовым обмозгованные.

Не дремали и другие любимцы царевы: Федор Басманов, Василий Грязнов и подкрадывающийся уже к трону Борис Годунов подсуетились раскрыть великий заговор, напугав до смерти царя, умолив его покинуть Кремль для своей безопасности, а уж потом, спасшись от смерти, продиктовать свою волю.

Они справедливо полагали, что царь не обойдет их за верную службу милостью, да они и сами для этого готовы были постараться подсказать условия самовластцу. Не навязывая их, а исподволь, чтобы рождались они будто бы в голове царевой, были его личным измышлением.

До поры до времени в Кирилло-Белозерском монастыре тайны Кремля не были известны, келарь московского подворья не приезжал, гонца же слать опасался – перехватят еще новые царевы любимцы, и не сносить тогда головы ни ему, ни архимандриту.

Но вот случилось то, что еще больше возмутило душу князя Михаила Воротынского: посланец митрополита привез повеление настоятелю не медля ни часу скакать в Москву. Посланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всея Руси великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего Царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных. Ни одного князя или воеводу с собой не взял. Не взял и бояр думных. Именно это обстоятельство смущало и беспокоило особенно: что задумал самовластец?! Отчего бояр оттолкнул?! И князей-воевод?!

Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вернулся. Воротынский вышел встречать его вместе с монастырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знаменем, сказал лишь облегченно:

– Вот и слава Богу, что дома.

Благословив братию монастырскую, повелел исполнять каждому свой урок.

Все встречавшие в недоумении, но особенно – Воротынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное изменение, да такое, о котором вслух даже в монастырской среде говорить опасно. «Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…» А почему не может? Он же – князь опальный. Поведешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре заточенным окажешься. На одно надежда: архимандрит сам тоже из доброго княжеского рода.

Протомился князь Воротынский полный день и лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю. Беседу тот начал с вопроса:

– Слышал ли, сын мой, слово такое – опричнина?

– Опрично души?

– То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно нам незнаемо. Дьявольское слово, прости Господи…

– Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?

– Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная – это его, царева, стало быть, земская – не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.

– Не совсем понимаю.

– И я тоже. Кремль оставил земцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охрани аж тысячу телохранителей. Полка Царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место – новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.

– Куролесит государь. Ой, куролесит. Бедная Россия!

– Это еще беда – не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии – невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора боярской думы, да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать – тоже вправе опалить.

– Так это же – гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.

– Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении земли русской и ее процветания.

– Кому земщина вручена?

– Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!

– Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, – со вздохом произнес князь Воротынский. – Мимо не пройдет.

– Что верно, то – верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько дней и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из Царева полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидел их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

– В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

– Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

– Царь всея Руси великий князь Иван Васильевич повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

– Значит, на Казенный двор?

– Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.

– Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.

– Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и – в путь. Вели себе седлать коня.

– Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.

– Принимается.

Часа лишь через четыре княгиня, с трудом сдерживая рыдания, перекрестила мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота. Князь Воротынский с сотником – впереди.

Сотник неутомимо, под стать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь, однако, не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли они в новинку? Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.

В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать раку святого Сергия. Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого сделать. Он уже давно был готов ко всему. И все же, когда князя приконвоировали в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили князю отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление князя Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу. «Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»

Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали, якобы, к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль? Вернувшись, Фрол сообщил князю:

– Завтра царь пожалует встречей.

Ишь ты, все узнал. Но, может быть, просто бахвалится, и никакого приглашения в Кремль не будет? Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило, и предупредил князя Михаила Воротынского:

– Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.

Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и – прямехонько на Казенный двор. «Лишь бы не в пыточную!»

Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем – впереди, дети боярские – позади. Вроде бы не конвой, а сопровождение с целью охраны. Странно. Весьма странно. Не понять, под арестом ты или не под арестом.

Сотник держал путь к Спасским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится. Выехали на Красную площадь. У лобного места – толпа. Не великая, но плотная. «Казнь?!» Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

– Расступись!

Протиснулись по узкому коридору в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенным носком в плаху врублен; на топорище рука палача, другая кренделем в боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, что делает нужное государю и богоугодное дело.

– Подождем, – бросает спокойно сотник. – Не долго.

Вот это – штука! Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и – на плаху. «А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий пожалует?!»

Но сотник не стал долго томить князя Воротынского. Из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному. Еще и тем, должно быть, покоренный, что спокойно держит себя князь-воевода, даже не побледнел лицом.

– Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем – Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и – к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение тем, что вновь лишается жизни потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода, и не только сам, но и наследник его. Пресекается, таким образом, еще одна ветвь знатного рода. «Вещие слова князя Шуйского! Ох, вещие!»

– Ведут, – вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Спасские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегиляях красных, с угрожающе поднятыми бердышами, еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полусотня. В центре ее, в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует стройный, на диво прелестный юноша – князь Петр. Словно не на казнь идут, а на званый пир к государю, изъявившему к ним особую милость.

Князь Михаил Воротынский готов был провалиться сквозь землю, будто по его воле ведут родичей, хотя и дальних, под топор палача; но он мог только низко опустить голову, что и сделал.

Перед самым лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

– Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах райских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с ответом, кивнул все же согласно:

– Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Александра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попятились.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь перекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову отца, поцеловал ее нежно и положил покорно свою голову на плаху…

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

– Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машинально, потрясенный увиденным… Разве ему, порубежному князю-воеводе мало пришлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить во всю свою богатырскую силушку и видеть, как шлепалась голова татарская или ногайская под конские копыта? Но то – сеча с врагами, горячая, безоглядная, где господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще одно важно: никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут – туда им и дорога; а здесь, перед его глазами, свершилось злодейство – царь обезглавил верного слугу своего, славного защитника отечества многострадального без всякой его вины в крамоле, да еще и совершенно безгрешного сына бесстрашного воеводы, наследника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам. «С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у лобного места, или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в душу смятение и напугать перед встречей? «Слово поперек – и то же самое ждет. Так что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это устроил, он словно сбросил с себя все волнения и переживания и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает. «Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше – голову на плаху!»

Без робости, полный решимости вести с царем серьезный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединенную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все было так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для невсенародных бесед, только полавочники заменены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем весьма напоминающем трон кресле, тоже покрытым малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза самовластца:

– Ты хотел видеть меня, государь?

Иван Васильевич хмыкнул.

– Позвал я тебя, раба своего…

– А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний.

– Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам перечтешь. Отец твой деду моему – слуга ближний…

– За что царица Елена лишила его жизни.

– Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными! – И, сделав паузу, спросил жестко: – Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжичем Иваном?!

– Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы твоей державной не нужны, посылай на плаху. Без унижения пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: любимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.

И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым – пропасть. Даже за эти слова вполне можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневается, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.

Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили ее.

До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского достоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топором палача.

Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот, наконец, царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совершенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Воротынский.

– Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я поступил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского – твоя, треть – князя Владимира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей матери на жизнь определена Уложением, как и следует – в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владимиру – доход со Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.

– Милость великая, государь! – взволнованно благодарил Воротынский, но и тут не сдержался, чтобы не высказать сомнения: – Надолго ли только милость, вот это смущает.

– От вас зависит, – с заметной сердитостью ответил Иван Васильевич. – За прилежную службу я и награждаю знатно.

– Иль мы прежде не прилежничали? За что опала?

– Кто прошлое помянет, тому – глаз вон, – вновь с грустной примирительностью продолжил Иван Васильевич, не ввязываясь в пререкания. – А позвал я тебя, князь Михаил, не только миловать, позвал службу править. Порубежную.

– Мы, государь, – князья порубежные, нам не внове эта служба.

– Верно. Ладно у вас с братом все на украинах. И сторожи, и станицы, и засеки. Молодцы.

– Не мы, государь, семи пядей во лбу. Вотчина наша испокон веку порубежная, даже когда под Литвой была. Дед от прадеда, отец от деда, мы – от отца. К тому же, стремянные у нас Богом нам данные. Их бы очинить боярами княжескими. По заслуге то стало бы.

– Очиню. Приговором думы тебе бояр определю, ибо тебе не один Новосиль утраивать, а все мои украины южные. Не удельная, а державная служба. Думаю, по плечу она тебе.

– Воля твоя, государь. Позволь только малое время прикинуть, что к чему ладить. Как с Казанью было. Разреши с братом вместе размысливать. Повели еще и дьякам Разрядного приказа пособлять нам, без волокиты исполнять наши просьбы.

– Хорошо. Торопить не стану, вы сами как сможете, поспешайте. Не мне вам указывать, сколь важно поспешание.

– Это само собой. И еще прошу дозволения скликать в Москву на выбор воевод стоялых и станичных, казаков, стрельцов да детей боярских бывалых, чтобы с ними вместе судить-рядить. Со всех твоих украин южных.

– Иль своего ума не достает?

– Свой ум – хорошо, а сообща – вдесятеро лучше.

– Что ж, и на то моя воля. А тебе одно повеление: пиши клятвенную грамоту, что не замыслишь переметнуться ни в Литву, ни в Тавриду, ни к султану турскому, ни к князю Владимиру Андреевичу и не станешь искать с ними никаких тайных сношений. Князей-поручителей подписи на клятвенной грамоте чтобы две или три да еще и святителева непременно. Нарушишь клятву, не ты один в ответе, но и поручители, как и ты сам.

Вот это – оплеушина. Выходит, ни капли не доверяет самовластец, хотя и вручает судьбу южных украин ему, князю, в руки. Так и подмывало бросить резкое в лицо самовластца, но, усилием воли сдавив гордость, ответил почти спокойно:

– Как повелишь, государь. Одно прошу: с верными людьми моими, особенно крымскими, сноситься не запрещай. Твои послы тебе весть дают, мои доброхоты – мне. Худо ли? Под двумя оками держать врага разве ущербно для отечества? Подарки же им от своей казны слать стану.

– Сносись. Но ни с королем, ни с ханом, ни с султаном. Помни это! Доходному приказу повелю, чтоб тоже не сторонился от подарков.

Что и говорить, огорчило князя Воротынского недоверие государево. Очень огорчило. И все же домой он ехал в приподнятом настроении. Спешил успокоить княгиню, которая, он знал это, извелась вся, его ожидаючи. Послал он и за братом, чтобы поспешил тот в гости на пир радостный.

Однако князь Владимир не очень-то обрадовался, послушав брата. В требовании самовластца писать клятвенную грамоту он увидел не только обиду, но и грозное предупреждение.

– Может, довольно потакать дьявольскому самодурству скомороха?! Сплотим бояр и встанем стеной за Владимира Андреевича. Полк царев пойдет со мной. Обидел крепко детей боярских царь, окружив себя дворянчиками скороспелыми.

– Не гож твой совет, брат. Не гож. Мы присягнули государю Ивану Васильевичу…

– Государю, а не скомороху, злобою пышущему, кровь безвинную льющему. Господь благословит нас на дело святое, праведное, отпустит грех клятвоотступничества, ибо сам самовластец нарушил клятву, дважды даваемую князьям, боярам, ратникам и всему народу. А если, брат мой дорогой, голову страшишься потерять, то я так тебе скажу: не теперь, так через год, через два или пять все одно ни тебе головы не сносить, ни мне. Иль не чуешь, все знатные роды под корень злодей рубит?

– Не о голове речь, – возразил Михаил Воротынский брату. – Не о ней. Ты вспомни, что отец наш перед кончиной говорил. Завет его вспомни. То-то. Царь перед Богом в ответе, не нам его судить. Это – раз, – загнул палец князь Михаил. – Второе, – загнул еще один палец, – не просто милость изъявил Иван Васильевич, вернув нам вотчину родовую, одарив еще и новыми – царь порубежье российское мне вручил! Вот и прикинь, могу ли я от такого дела отказаться? Не царю худо сделаю, отказавшись или службу правя через пень, через колоду, а хлебопашцам рязанским, тульским, мещерским, владимирским, московским, одоевским, белевским, боровским – разве перечтешь, где кровавые исколоти ежегодно, почитай, прокладываются. Мы с тобой свои уделы крепко оберегаем, людны села наши, пашни колосом полные, скот тучный, но везде ли такое? Вот что для меня сейчас важно. Не голова важна.

– Ты думаешь, сладится все сразу, стоит тебе воеводствовать разумно и с прилежанием? Крымцы что, спать станут?..

– Не думаю. Пройдут годы, пока по всему Полю города укрепятся навечно, но начало тому положим мы с тобой. Не сомневайся, брат, в нужности дела нашего. Не сомневайся. А головы? На то воля Господа Бога. Воля государева. Давай-ка осушим кубки пенные меда малинового иль вина фряжского и – за дело.