Раньше я не бывал в этом богатом и красивом городе. Знай я о Харбине раньше, я бы с первых же дней революции перебрался сюда. О коммунизме здесь не имели никакого представления. В Харбине оказалось огромное еврейское население, приехавшее сюда спасать себя и своих детей от призыва в армию. Если бы я перебрался сюда, то дети смогли бы получить высшее образование, а я, имея при себе тысяч тридцать-сорок иен, конечно, сумел бы устроиться.
      Я посетил Русско-Азиатский и Сибирский банки. От служащих этих банков узнал, что город переполнен беженцами и свободных помещений нет, так что найти что-либо под комиссионерство оказалось почти невозможным.
      Сама мысль об открытии комиссионерств стала мне казаться абсурдной уже потому, что курс сибирского рубля падал с такой непомерной быстротой, что нельзя было бы работать. Да и дирекция не смогла бы выделить мне сколько-нибудь приличный капитал, ведь на это потребовалось бы миллионов двадцать кредитных рублей. Курс в начале октября 1919 года, когда я был в Харбине, равнялся сорока рублям за иену, а десятого октября во Владивостоке за иену давали уже семьдесят рублей. {261}
      Вечером на другой день пребывания в Харбине Спалатбок предложил моей семье принять участие в подписке на ужин в одном из ресторанов.
      Я с большим удовольствием дал своё согласие, и ужин этот состоялся в железнодорожной гостинице. Обилие яств и вина наглядно указывало на огромное расстояние, отделяющее нас от революции и России.
      Вот уголок, думалось мне, где можно уйти от всех ужасов жизни и тихо дожить остаток дней, будучи вне России и в то же время находясь среди русских людей.
      Однако как бы в ответ на мои мысли я краем уха поймал разговор нашего офицера с офицером пограничной стражи.
      - Нет, китаец настолько обнаглел, что жить здесь русскому человеку очень тяжело. Сами китайцы говорят: раньше я был ходя, а ты капитана, а теперь ты ходя, а я капитана.
      И мне вспомнился инцидент на станции Маньчжурия с поддельным ромом...
      На другой день после ужина наш эшелон двинулся в путь в Приморье. Не знаю почему, но меня страшно потянуло к морю, и, сидя в теплушке, я только и мечтал о том, как бы искупаться в солёных морских водах.{262}
      Часть четвёртая
      ВЛАДИВОСТОК
      ПРИБЫТИЕ
      Седьмого октября 1919 года после тридцатисемидневного утомительного путешествия в теплушках наш эшелон остановился на дачной станции Океанская. Станционная платформа была густо покрыта нарядной, как мне тогда показалось, публикой. В глаза бросались белые платья барышень и дам.
      Почти посередине платформы в белом кителе стоял, выделяясь ростом, Скурлатов. С ним я познакомился в Омске, в Министерстве финансов, во время обсуждения вопроса о его назначении представителем Министерства при генерале Розанове. Тогда Скурлатов был очень недоволен моим мнением о том, что я не находил пользы в такой должности. До войны и революции мы отлично обходились без подобного представителя. Все исполнения приказов министра финансов обычно проводились через подведомственные ему учреждения: Государственный банк, Казначейство и Податную инспекцию. Но Скурлатов настаивал на своём предложении, несмотря на то что во Владивостоке находилась и Особая канцелярия по кредитной части, которой управлял Никольский.
      Скурлатова поддерживали остальные члены комиссии, а моё мнение не нашло сторонников, что указывало на связи докладчика с чинами Министерства. В результате он был назначен на проектируемую им должность.
      Поэтому рассчитывать на любезный с его стороны приём я не мог. Поздоровавшись, я сообщил, что приехал сюда не {263} по делам Министерства, а по делам нашего банка - для открытия комиссионерства.
      - Ну, знаете, - сказал мне Иван Сергеевич, - Владивосток так переполнен, что вы вряд ли отыщете не только помещение под банк, но и квартиру для вашей семьи. Вам, вероятно, придётся поселиться так же, как и мне, на даче.
      Само собой разумеется, что этот вопрос живо меня интересовал. И я очень охотно согласился на предложение Ивана Сергеевича пройти и посмотреть дачи на двадцать шестой версте.
      Узнав, что поезд дальше не пойдёт, я в сопровождении дочурки двинулся по берегу моря вслед за любезным сослуживцем.
      Мы шли по песчаному берегу великолепного залива, в прозрачных водах которого, почти у самого берега, виднелись тела огромных медуз.
      Было часов пять вечера. Солнце стояло уже высоко, воздух, пропитанный йодом, живил и бодрил утомлённых долгим сидением в теплушке путников.
      Пройдя не более версты, мы взобрались по крутой тропинке на преграждающую путь скалу и очутились в дачной местности, сразу мне очень понравившейся. Это плато, расположенное на скалах, было правильно разбито на участки, прорезанные широкими улицами. Постройки находились друг от друга на приличном расстоянии, что давало возможность дачникам разбить и сады и огороды и вполне соответствовало названию "Сад-город". Приятно было узнать, что дачи снабжены электричеством.
      Вместе со Скурлатовым мы осмотрели две неказистые и примитивные по постройке дачи, в которых в случае нужды можно было разместиться нашей семье. Но я сомневался в их пригодности для зимнего жилья. Зато цена была подходящая. За одну из них сроком по май будущего года просили всего полторы тысячи рублей, что равнялось не более чем тридцати иенам. Это обстоятельство успокоило меня. Распрощавшись со Скурлатовым, мы уже в сумерках вернулись в нашу теплушку.
      Здесь от офицеров я узнал, что, вероятно, юнкерам придётся прожить в теплушках недели две. Во Владивостоке давно уже находился начальник училища Герц-Виноградский, но {264} вопрос о помещении всё ещё висел в воздухе. Несмотря на желание Розанова поместить училище в казармах на Океанской, занимавшая их часть морских стрелков не соглашалась на перевод в Раздольное, где имелись свободные постройки.
      Уже одно сопротивление приказам Розанова не предвещало ничего хорошего.
      На другой же день я с женой и дочуркой проехали во Владивосток осмотреть город. К тому же я считал нужным представиться начальнику края генералу Розанову.
      Владивосток произвёл на нас самое хорошее впечатление. Его главные улицы Светланка и Алеутская были прекрасно мощены квадратными булыжными камнями. По Светланке ходил трамвай, магазины с зеркальными окнами поражали обилием товаров, а универсальные магазины Кунста, Алберста и Чурина не уступали московскому "Мюр и Мерилизу". Были два хороших ресторана - "Золотой Рог" и "Версаль".
      Но главная красота Владивостока заключалась в великолепной и большой бухте Золотой Рог, окаймлённой со стороны города садами. Они были несколько ниже Светланки и отделялись каменной стеной с красивой решёткой, вдоль которой шёл тротуар. По всей Светланке, которую так и хотелось назвать Крещатиком, дома тянулись в один ряд. Большинство домов были многоэтажные и красивой архитектуры. Тянувшийся вдоль них широкий тротуар был переполнен нарядной гуляющей публикой.
      Но особенно поразил нас своими размерами и изобилием продуктов владивостокский базар. Базары в Екатеринбурге и Омске в то время были значительно беднее. Бросались в глаза огромные крабы, рыба и фазаны. Было много зелени и мандаринов.
      Расставшись с дочуркой и женой, я направился в главный дом, занимаемый правительством Розанова. Здесь после некоторого ожидания в общем зале я представился генералу. В кабинет он меня не пригласил, ссылаясь на отсутствие времени, но после передачи поклонов от некоторых общих знакомых симбиряков просил меня зайти к нему через день.
      - Однако, - сказал он, - об одном буду вас просить: не обращаться ко мне с просьбами о квартире - таковых совершенно нет. Всё переполнено до отказа. {265}
      Я сказал, что этот острый вопрос я надеюсь разрешить самостоятельно, сняв какую-нибудь дачу.
      - А вот это, - обрадовался генерал, - совершенно правильное решение.
      Встретившись в условленном месте с женой и дочуркой, я был приятно изумлён сияющим видом последней.
      - Ты знаешь, папочка, я принята в женскую гимназию на должность преподавательницы истории.
      - Господи, когда это ты успела? Поражаюсь твоей энергии.
      - Я буду давать уроки два раза в неделю и получать за это целых пятьсот рублей в месяц.
      - Мой дружок, но ведь этого огромного жалованья тебе даже на извозчиков не хватит... Придётся доплачивать из своего кармана.
      В тот же день мы встретили на Светланке знакомую по Екатеринбургу, Салию Султановну Агафурову. Она сообщила, что свободные комнаты всё же можно найти, и даже пообещала дать адрес, где сдают жильё с пансионом по пять тысяч рублей в месяц с человека.
      - Нас четверо, - воскликнул я, - это значит, что я должен буду платить двадцать тысяч в месяц, а моё когда-то хорошее жалованье в четырнадцать тысяч в год осталось таковым и теперь. Значит, годового оклада хватит не более как на двадцать дней. Как же так?
      Однако, переведя на иены, о курсе которой я недавно узнал в Кредитной канцелярии (семьдесят рублей за иену) сообразил, что цена не так уж высока. Ведь это двести - двести пятьдесят иен в месяц.
      Но нужной суммы я не имел, а потому бесповоротно решил устроиться на дачах.
      На другой день, гуляя по пляжу, я встретился с Овсянниковым. Он носил звание профессора Екатеринбургского горного института и здесь получил место попечителя Зелёной женской гимназии.
      - Мы живём на даче на девятнадцатой версте и дня через два перебираемся на казённую квартиру в город. Быть может, наша дача вам подойдёт...
      Приближалась середина октября. По утрам в теплушках становилось очень холодно. Поэтому его предложению я обра-{266}довался. Пройдя вместе с ним на дачу, я пришёл в восторг от маленького, уютного штукатуренного домика в три комнаты.
      Однако встретилось и препятствие. Овсянников не знал городского адреса Липарского, и я не имел возможности переговорить с хозяином дачи.
      Что было делать? Я решил занять дачу самочинным порядком, условившись с Овсянниковым, что перед отъездом он передаст мне ключ.
      Кажется, на другой же день Овсянников уехал, а я, приняв на себя оплату счёта за электричество, тотчас стал искать подводу для перевозки вещей из нашей теплушки. Китайцы за подводу запросили пятьсот рублей, я давал триста. К моему счастью, офицер, заведовавший хозяйством училища, узнав об этой ужасной цене, предложил мне казённую подводу.
      - Дайте солдатикам рублей пятьдесят, и они вас отлично устроят.
      Так мы и сделали. Нами были привезены три складные кровати с сетками. Солдатики расставили вдоль стены сундуки, должные изображать диваны. Я дал солдатикам не пятьдесят, а сто рублей, что их очень обрадовало.
      Самовар и кое-какие кухонные принадлежности мы имели. Я набрал в саду сухостоя, и мы затопили не только печку, но и плиту, на которой моя милая мать приготовила яичницу. Словом, к вечеру был готов и стол и дом.
      Долго я возился без инструментов с откупориванием бочонка с маслом, что купил за тысячу двести рублей на одной из сибирских станций. Масло оказалось превосходным и тотчас пошло в пищу. Особенно мы остались довольны превосходной голландской печкой, быстро согревшей всю дачу.
      С каким удовольствием мы расположились на наших сундуках на первый ночлег после полуторамесячного пребывания в теплушке и как хорошо спалось нам, робинзонам, в эту первую холодную ночь!
      На другой день мы распределили между собой обязанности по ведению нашего несложного хозяйства: бабушка была зачислена в судомойки, жена - в кухарки, дочурка - в горничные, а на меня пала работа по снабжению водой и топливом и выносу помоев.
      Воду разрешили брать соседи из их колодца. Это была тяжёлая обязанность. Только после семидесяти нагибов ры-{267}чага появлялась первая струя воды. Накачать три-четыре ведра воды занимало почти полчаса тяжёлой физической работы.
      Но с топливом оказалось ещё хуже. Для того чтобы получить сажень дров, надо было достать ярлык в особой конторе Владивостока, где всегда была длинная очередь. Получив ярлык, нужно было приторговать подводу, за что, вероятно, взяли бы не менее тысячи рублей, ибо делянки с дровами были далеко. Всё это было так сложно, что я решил попытаться протапливать дачу сухостойным хворостом и валежником, и с этой целью я обходил все соседние пустующие дачи. После двух-трёх часов работы мне удавалось обеспечить топливом и плиту и печь, но наши кухарки жаловались на сырость дров. Я догадался собирать каменный уголь, в изобилии лежащий вдоль полотна дороги, который при провозе ссыпался с вагонов. Это сильно облегчило работу, и я в какой-нибудь час набирал две наволочки.
      Прохожие дачники с удивлением поглядывали на меня, но я, не обращая на них внимания, собирал уголь, испытывая почти то же чувство, что и на грибной охоте. Иногда попадались куски весом более пуда, и я торжественно тащил их на дачу.
      Радовало и сознание, что я хоть чем-нибудь облегчаю расходы на содержание семьи. А финансовое положение сильно меня беспокоило. Мной было привезено несколько слитков золота общей стоимостью семь тысяч иен. Золота в монете было иен семьсот да царских денег тридцать шесть тысяч. Вот и всё богатство.
      Правда, в то время я ещё числился на службе в банке, но сознавал, что очень скоро этот источник доходов закроется навсегда. Выслуженная мной пенсия в тысячу двести шестьдесят рублей в год, конечно, тоже выдаваться не будет.
      Помимо перечисленного богатства, имелся ещё слиток золота в двадцать фунтов, стоивший двенадцать тысяч иен, оставленный мной в Иркутске. Но что-то говорило мне, что Кармазинский это золото мне во Владивосток не перешлёт.
      Ну что же, думал я, пока поживу здесь до производства сына в офицеры. А уже потом, провожая его на фронт, проеду вместе с ним за золотом.
      Если мне удастся это золото провезти и продать, то общее состояние со всеми жениными безделушками будет равняться двадцати пяти тысячам иен. Это всё, что осталось у {268} меня после двадцатишестилетней службы в банке. Надо было хорошенько подумать, какое дело можно начать с этим небольшим капиталом.
      Покончив с работой по сбору угля, я частенько выходил на берег моря и разыскивал рыбаков-корейцев. Они ловили устриц, и две старухи тут же с невероятным искусством чистили их, наполняя ими стеклянные банки. Не очень-то аппетитно выглядели эти устрицы, но, поборов брезгливость, я купил банку, заплатив один кредитный рубль. Устриц было штук тридцать, и в прежние времена в петербургских ресторанах я должен был бы заплатить за них целых девять золотых рублей, а сейчас была отдана всего одна золотая копейка. Как же не полакомиться? И я частенько баловал себя устрицами.
      Надо было исполнить обещание, данное дочурке, и я поехал в город посмотреть пишущую машинку. Таковая нашлась в магазине Синькевича, но её продавали только на иены, прося триста шестьдесят иен.
      Тогда я отправился в Сибирский банк и заложил слиток золота весом в один фунт за тридцать пять тысяч рублей.
      Управляющий Кредитной канцелярией обменял мне их на иены по казённому курсу. И машинка обошлась мне в двадцать пять тысяч двести рублей. Ну, теперь примусь за работу и изложу вертящийся в моей голове финансовый проект денежного обращения.
      По вечерам на дачу прибегали юнкера и офицеры, Наташины ухажёры. Все они жаловались на холод по ночам, так как всё ещё находились в теплушках, где продолжалось учение. С каким аппетитом молодёжь набрасывалась на китайскую отвратительную водку и наскоро приготовленную яичницу! В эти вечера на нашей даче было уютно и мило, даже диваны на сундуках казались мягче мельцеровской мебели.
      Но вскоре эти так радовавшие нас вечера прекратились. Артиллерийское училище было решено перевести в Раздольное: морские стрелки наотрез отказались исполнить приказание Розанова и очистить казармы. А между тем Розанов не мог не сознавать необходимости иметь училище под руками. Помимо юнкерского училища, во Владивостоке находились ещё гардемарины и какая-то инструкторская школа. В этом и заключалась вся опора его власти. Почему он тогда же не воспользовался этой силой и не очистил казармы? {269}
      Наконец разыскал я и хозяина дачи Липарского.
      - Пришёл к вам с повинной головой - не велите казнить, а дайте слово молвить.
      - В чём дело?
      - А вот я самовольно занял вашу дачу и прошу сдать её мне, ибо в городе не могу найти помещения.
      Липарский расспросил меня, откуда я и кто. Узнав, что я бывший управляющий банком, отнёсся ко мне чрезвычайно мило. Он не только не попросил о выезде, но благодарил за занятие его дачи. Но сдать её за деньги наотрез отказался.
      - Живите, пока живётся. Никакой платы с вас я не возьму, но ставлю единственное условие: освободить дачу к первому мая будущего года. Я, признаться, очень рад, что вы её заняли. Вы будете бесплатным сторожем...
      Он оказался лесопромышленником и очень охотно продал мне около сажени дров, что были на даче.
      Совершенно очарованный этим исключительно милым отношением к нам, беженцам, я возвращался домой. Но остальные домовладельцы не были столь любезны и частенько поговаривали: "Незачем было бежать, сидели бы себе в Екатеринбурге".
      Это скверное к нам отношение указывало и на образ мыслей большинства владивостокских жителей. Если зажиточный класс так относился к нам, чего же можно было ожидать от трудящихся элементов! А о грузчиках, коих здесь насчитывалось около семи тысяч, и говорить нечего. Конечно, всё это были коммунисты.
      Помимо этого крайне неприятного для беженцев настроения, ясно указывавшего на возможность переворота, были и другие опасения, сильно тревожившие обитателей дачных посёлков: ночные нападения хунхузов. За этот месяц, что мы жили на даче, было уведено в сопки два или три дачника. Однажды ночью явственно слышались крики о помощи и револьверные выстрелы, но подать помощь я не мог. Крики шли издалека, квартала за три, и не на кого было оставить наш дом.
      Опасался я и за Наташу, возвращавшуюся с уроков с шестичасовым поездом, когда уже было совершенно темно.
      Поэтому приблизительно через пять недель пребывания на этой чудной даче, получив предложение от Десево, бывшего управляющего Самарским отделением Русско-Азиатского {270} банка, занять у него полторы комнаты, я отправился на их осмотр.
      Снятый им дом находился на Первой Речке. В квартире было четыре комнаты и кухня. Дом был только что выстроен, но не оштукатурен и не оклеен обоями. Десево уступил нам одну комнату с прилегающей тёмной прихожей и угол в столовой, где за буфетом мы устроили уголок для моей матери. Я поместился в прихожей, а жена и дочь - в снятой нами комнате. Плату за квартиру мы разделили с Десево пополам.
      МЯТЕЖ ГАЙДЫ
      Первая Речка была предместьем Владивостока и соединялась с городом трамваем, который, к сожалению, прекратил свои рейсы. Поэтому в город приходилось ходить пешком или ездить по железной дороге. Расстояние было версты четыре, а может, и более. Путь шёл по горам, и извозчики брали триста рублей в один конец, а затем и все пятьсот.
      Несмотря на эти неудобства в сообщении, мы всё же решили покинуть дачу и перебраться в город.
      К сожалению, в квартире кухня была общая, что приводило к столкновениям между хозяйками. Дабы устранить это неудобство, было решено, что хозяйки, поочередно меняясь каждую неделю, будут готовить на обе семьи.
      Наступала зима. Наташа получила ещё один урок в семье у богатого корейца и получала шесть тысяч в месяц, что возвращало ей расходы по проезду в гимназию.
      При наступлении морозов наше жилище оказалось настолько холодным, что почти всё время приходилось лежать втроём на кровати, согреваясь моей дохой. Весь угол комнаты заиндевел.
      Это время, проводимое на Первой Речке, было самым тяжёлым и неприятным в моих беженских воспоминаниях.
      Эти неприятности заключались не только в холоде, но и в мелочных ссорах с семьей Десево.
      Каждое воскресенье мы рассчитывались за произведённые расходы и приходилось выслушивать упрёки в дороговизне стола. Когда же хозяйничали Десево, было голодно. {271} И порции были малы, и за завтраком подавались одни макароны, и нам приходилось прикупать закуски.
      После одного неприятного инцидента с семьёй Десево мне пришлось снова искать жильё. В поисках квартиры я обратился к полковнику Степанову, герою Казани, как он любил себя величать (под его командованием была взята Казань, где оказался золотой запас).
      Его теплушка была прицеплена к эшелону артиллерийского училища, и мы познакомились с ним ещё в пути. Он имел связи и обещал посодействовать в поиске квартиры, но тут же предложил купить у него только что убитого на охоте оленя за пять тысяч рублей.
      Я взял эту дичину, смотря на покупку как на некоторую компенсацию труда по подысканию квартиры. Но мои надежды оказались напрасными. Степанов покинул Владивосток. Против него подняли дело о браконьерстве. Он, забравшись в олений питомник, принадлежавший земству и находившийся на одном из островов, перестрелял чуть ли не с десяток этих животных.
      Мы целый месяц питались этим превосходным мясом. Впрочем, наши дамы почему-то брезговали олениной, и эту тушу я уничтожил с приезжавшими юнкерами.
      Юнкера обычно приезжали в субботу и оставались до воскресного вечера. Вваливаясь в нашу квартиру, они тотчас забирали простыни и мыло и отправлялись в баню - вымывать вшей, покрывавших их тела сплошными гнёздами. Вымывшись, они с огромным аппетитом приступали к ужину.
      С приездом молодёжи в нашем доме поднималось настроение, становилось уютно и радостно.
      По их словам, у них не только бани, но и достаточно белья не было. В казармах - холод, ибо в окна до сих пор не были вставлены разбитые стёкла.
      Деньги таяли каждый день. Цены на продукты были невероятные, но, переводя на иены, жизнь обходилась недорого, - не более полутора иен в день.
      Вопрос о заработке волновал меня всё более. Наконец я решился обратиться в редакцию одной из газет с предложением своих услуг по финансово-экономическим вопросам. Обещали подумать, но я чувствовал, что ничего из этого не выйдет. Сделал визиты Исаковичу и Степанову, управляю-{272}щим местными банками, но никаких надежд на получение места не было.
      Толкнулся к маслоделам, но и здесь, кроме обещания подумать, ничего не нашлось.
      Приблизительно в первых числах ноября газеты сообщили об эвакуации Омска. Правительство Колчака перебралось в Иркутск. С падением Омска во Владивостоке заметно поднялось враждебное настроение низов. Оно ярко выражалось в грубом отношении рабочего люда к беженцам.
      Приезжая в город с девятнадцатой версты, я обратил внимание на стоящий на запасном пути поезд. Мне сказали, что это штаб-квартира чешского генерала Гайды, с которым я раза два виделся по делам в Екатеринбурге. Подумал было зайти к нему. Но сухой приём, оказанный мне когда-то в Екатеринбурге английским консулом, охотно посещавшим наш дом, а здесь даже не ответившим на визит, подсказывал бесполезность свидания и с Гайдой. Адъютантом его оказался знакомый моих детей, прапорщик Трутнев, сын екатеринбургского мукомола Николая Ивановича Трутнева, однажды побывавший у нас.
      Неприятное сожительство с Десево частенько заставляло меня ходить в город в поисках новой квартиры. Прогулку эту я обычно совершал пешком. Иногда, когда в город собиралась за покупками жена, мы делали ходки в один конец пешком, а обратно, уже с покупками, на извозчике.
      В одну из суббот стояла очень скверная погода, моросил дождик со снегом. Возвращаясь домой на извозчике, мы делились впечатлениями. Нас встревожили слухи о предстоящем выступлении Гайды, который совместно с Якушевым и Моравским, о коих я почти ничего не знал, будет поддержан американцами с крейсера "Бруклин", стоявшего в заливе.
      Светланка, обычно переполненная публикой, на этот раз казалась зловеще пустой...
      Было это 17 или 18 ноября 1919 года.
      Вечером приехал Толюша с Шаравьевым, и почти одновременно с их приездом послышались винтовочные выстрелы, а затем и пулемётная дробь. Стреляли где-то за вокзалом. Раздавались и пушечные выстрелы. Тёмное небо рассеклось прожекторами с кораблей. Несмотря на большое расстояние, тихонько дребезжали стекла. На душе было пасмурно, и даже присутствие юнкеров не радовало, а вносило в душу тревогу. {273}
      Я не спал почти всю ночь, и только под утро, когда стрельба прекратилась, мне удалось заснуть.
      Как потом оказалось, что в противовес слабой поддержке американцами генерала Гайды японцы оказали мощную помощь гардемаринам - единственным защитникам Розанова. Прожекторами военных судов они осветили вокзал, около которого собирались повстанцы. Гарды же находились в полной тьме и, будучи неуязвимыми, стреляли... Весьма возможно, что и японские войска, пользуясь тьмой, тоже принимали участие в перестрелке.
      Под утро Гайда поднял белый флаг и сдался на милость Розанова. Рассказывали, что он, будучи привезён в штаб, плакал и молил о пощаде. За него заступились чешские войска. Это было причиной того, почему этого авантюриста, вместо того чтобы повесить, Розанов выпустил на свободу, взяв с него письменное клятвенное обещание, что с первым же пароходом тот навсегда покинет Россию.
      Все мы были в восторге от победы Розанова. Нарыв прорвался, думалось мне, теперь настанет успокоение.
      Вечером юнкера выехали в Раздольное, а дня через три поздней ночью мы были разбужены стуком в окно. Это был Толюша, приехавший со станции Океанская. Он рассказал нам следующую интересную историю.
      Их поезд с отпускными юнкерами был остановлен на станции Океанская, и в вагон вошёл офицер, прося у юнкеров защиты от взбунтовавшихся частей морской пехоты. По словам офицера, весь командный состав с семьями был заперт в офицерском флигеле и солдаты угрожали им поджогом.
      Из присутствующих юнкеров на зов откликнулись только семнадцать человек. Остальные решили проехать до Раздольного и, вызвав охотников, вернуться на подмогу товарищам. Из милиции дали старые винтовки, и горсточка храбрецов двинулась ночью на выручку офицерских семей. К ним по пути примкнула вся "дикая дивизия". Смешно сказать, под этим громким названием оказалось всего-навсего пять воинов. Это не описка, а действительная цифра. С присоединением этой "дивизии" отряд увеличился до двадцати трёх человек.
      Тихо двигались юнкера в ночной тьме по направлению к казармам. Взойдя на возвышенность, с которой они, освещённые пламенем горящего корпуса, были прекрасно видны, отряд {274} залёг в цепь и наблюдал за солдатами, бегавшими по двору и старавшимися при помощи ручных гранат взорвать мост.
      Юнкера дали залп. На них не обратили внимания. Когда залп повторился, то солдатня заметалась. Послышались крики: "Товарищи, спасайтесь! Пришли юнкера!" Все вояки бросились бежать по дороге к Владивостоку. Юнкера взяли казармы и освободили перепуганные офицерские семьи.
      Вскоре морские стрелки стали поодиночке и небольшими группами возвращаться обратно, что помогло юнкерам их разоружить, и бунт был усмирён.
      За участие в этом походе Толюшу произвели в унтер-офицеры и, кажется, дали денежную награду.
      Местные дачники заманили юнкеров в свои дома, кормили и поили их, умоляя не уходить, и продержали у себя два дня. Именно после этого Толюша и приехал на ночь к нам, чтобы рассказать об этом происшествии.
      БУДНИ
      Чем ближе подходило время к зиме, тем холоднее становилось в двух занимаемых нами комнатах и тёмной прихожей, служившей мне спальней. Иней в углах комнат прирастал, а в те недолгие часы, когда печка достаточно накалялась, снег таял, и на полу появлялись лужи. Я заклеил все щели бумагой, но она отмокала.
      В самом начале декабря нас посетила Елизавета Александровна Руднева и сказала, что один из членов правления Союза Земств и Городов уезжает из Владивостока. Посему над их квартирой освобождаются две комнаты и кухня, которые мы можем занять за пятьсот рублей в месяц при единовременной уплате за три месяца вперёд. Цена была не так уж высока, и я, поддавшись просьбам дочурки, отправился смотреть квартиру в доме Сызранского по Китайской улице.
      Дом, выходящий фасадом на улицу, был в два этажа. В нижнем, полуподвальном этаже жили Рудневы. В верхнем две комнаты, ближайшие к парадному входу, были заняты под контору Союза Земств и Городов. Две задние комнаты и кухню предлагали нам. Дом был старый, очень запущенный и грязный, но в сравнении с нашим помещением показался {275} нам дворцом. Я тотчас отправился к Сызранскому и заключил контракт, в коем по совету Руднева упомянул о праве пользоваться водой из его колодца, ибо с питьевой водой во Владивостоке было плохо.
      На другой же день приехали наши юнкера и помогли нам с перевозом вещей. Но так как подвода была одна, то один из юношей остался при вещах. Когда же я вернулся обратно, то застал его в нашей комнате в костюме Адама, занятым истреблением на своём теле и белье вшей.
      - Ах вы несчастные юнкеришки... Неужели у вас всё ещё нет бани и дезинфекционной камеры? Ведь при желании всё это легко можно было бы устроить.
      Но начальство об этом не заботилось.
      Перевезя остальную мебель и вещи, юноши отправились в баню, а я на базар за покупкой обстановки. Решили раскошелиться и купить шесть простых деревянных стульев и стол. Помню, что за каждый стул я заплатил по пятьсот рублей, за столовый стол - две тысячи, а за два небольших кухонных стола полторы тысячи. Всего я израсходовал шесть с половиной тысяч рублей. Какую дивную обстановку за эти деньги можно было бы купить в Москве до войны!
      К стенам поставили сундуки, задрапировав их портьерами, случайно захваченными из Екатеринбурга. Ими же задрапировали и окна. В первой комнате, в углу, около печки, расставили гостиный гарнитур, сильно потрёпанный в теплушке, и наша комната показалась нам даже нарядной.
      В конце коридора была небольшая полутёмная комната, в которую мы поместили мою пожилую мать. В первой комнате спал я, а во второй - дочурка с женой.
      Комнаты осветили керосиновыми лампами, ибо в то время электричество подавалось плохо и свет постоянно гас.
      Предсказания Наташи о том, что, живя в городе, мы найдём достаточный заработок, сбылись. Она начала давать уроки по стенографии, которую знала превосходно. Учеников нашлось немало, и наша вторая комната превратилась в классную. Наташин заработок превышал десять тысяч в месяц. На такую сумму можно было прожить.