Он убедился: Леся счастлива. Окончательно и бесповоротно.
      Они просидели в кафе аэропорта полтора часа, и он с улыбкой смотрел на возбужденную Лесю, сначала немного смущенно, а потом с возрастающим энтузиазмом рассказывающую о том, как лечится от бесплодия и верит в счастливый исход.
      А большего ему и не нужно.
      Собственно, весь этот маскарад с якобы необходимой пересадкой в Москве он и затеял для того, чтобы увидеть ее и понять, нужна ли помощь. Понял, что больше не нужна. И успокоился.
      Навсегда.
      А недолгого перелета из Москвы в Питер вполне хватило, чтобы вспомнить всю историю их любовного треугольника и поставить, наконец, точку.
      Вообще-то эта тема стара как мир, ситуации любовных треугольников встречаются сплошь и рядом. И в какой бы комбинации ни были, они почти всегда несут с собой напряжение и сомнение. Одни никак не могут определиться, другие просто не желают этого делать.
      У них все было иначе.
      Вернее, сначала – как у всех. Он, Леся, Михаил. Ведь любой треугольник всегда с чего-то начинается. С первой встречи было ясно, что самый опасный соперник – лучший друг. Сколько книг об этом написано, сколько фильмов об этом снято! Вроде такими историями уже никого не удивишь, но почему же тогда люди снова и снова попадаются в такой треугольник? Неужели жизненная неизбежность? В чем загадка треугольников любви и что с ними делать?
      Вообще-то, они типичны для юности, когда выбор еще не совершен. Юность – время поиска, когда человек оказывается одновременно включенным в один или несколько треугольников, о которых даже не всегда догадывается.
      А он не догадывался. Просто знал.
      С первого взгляда понял, что нашел ту единственную, которая ему нужна. Но тут же понял, что создана она не для него, а для Михаила. Понял и смирился. И стоял на страже их любви и счастья, потому что знал: близкие отношения между людьми всегда строятся попарно – это закон жизни. Невозможно даже дружить втроем. Два близких человека образуют свой мир, закрытый для других. Они самодостаточны и не нуждаются в остальных. Неприятности любимого человека трогают больше, чем война или даже смерть друга. Ведь любимый замещает собой весь мир. Влюбленные никого не замечают рядом с собой, а вселенная – лишь фон их собственной жизни. В их мире места для третьего нет. Они ближе и роднее друг для друга, чем все остальные.
      Но треугольник любви – это необязательно место, в котором нужно пропасть. Туда попадают, но оттуда и выбираются. Иногда – с потерями, но лучше с приобретениями.
      Беседа – смог.
      Ведь чему можно научиться в треугольнике? Понять, что мир – многоугольник. Даже многогранник. И суметь измениться. Научиться справляться с ревностью. Наконец, совершить свой выбор. И признать, что любовный треугольник имеет решение только в дружбе.
      И Беседа принял свой опыт с интересом и благодарностью. Главное, думал он, чтобы мир не превратился в точку. В жизни и любви есть еще много граней. У него есть очень важный опыт неразделенной любви, и об этом удивительном опыте он будет рассказывать своим будущим влюбленным внукам.
      Он знал, что в тот день, когда три года назад Леся прилетела в Питер, сделал правильный выбор. Она была так несчастна, что готова была лечь с ним в постель. И впервые встал вопрос: с кем быть – с ней или с Ученым? Хорошо, что она так и не поняла, чего стоил ему тот разговор.
      Но сегодня у него есть брат и сестра – Михаил и Леся.
      И если потребуется, ради них он не задумываясь отдаст свою жизнь.

      С трудом поднимаясь, Беседа взглянул на Хализина. Выпрямился, шагнул вперед…
      И резко откинулся, подогнув колени и ощерив зубы. За спиной у него стоял Скоба, выдергивая нож, всаженный между лопаток Джона.
      Хализин ничего не решал. ПМ возник у него в руках сам собой. Оставалось только вскинуть его, передернуть затвор, сбросить предохранитель и спустить курок.
      – Суки! Гниды! Падлы! Замочу! Антохе сердце вырежу! – дико орал Борис, сажая третью пулю в лысый череп Скобарева, развалившегося на асфальте с последним выражением идиотского удивления на окровавленном лице. Белый лоб был прострелен в двух местах, третья пуля вошла в мертвый глаз, но Хализин продолжал стрелять.
      – Пидоры гребаные! Ненавижу!
      Хализин крутанулся вокруг, высаживая оставшиеся пули. В кучу вокруг Михаила с Эдиком, туда, где сдавили Колокольчика, в сторону двери, в воздух…
      Заряды прошли мимо, но вся кодла мгновенно спрыснула в сторону соседнего двора – никто даже не пытался понять, что вдруг произошло с бригадиром и кто убил звеньевого.
      Хализин выронил пистолет и молча сник на колени, медленно опускаясь головой на асфальт.
      Колокольчик очухался первым. За ним поднялся Ученый, бросившись в подъезд и выскочив оттуда с растрепанной Лесей. Медленнее всех поднимался Отвертка, но и он сразу разглядел – выход через решетку свободен. Болевой шок, скорее, помогал бежать. А Колокольчику вообще досталось меньше всех.
      Михаил обхватил Лесю за плечи, быстро потащил ее по улице, постепенно смешиваясь с людьми на переходе. Только бы не заметила распластанного на земле Джона…
      Увидела. Вскрикнула. Рванулась назад.
      Потребовалось невероятное усилие, чтоб удержать и снова поволочь, отбивающуюся и сопротивляющуюся, дальше от этого дома…
      Колокольчик, сбросивший во дворе спасительные нунчаки, успел заскочить в отходящую маршрутку. Отвертку, как обычно, подвела дыхалка – он не продвинулся дальше видеосалона.
      Девушка-администратор испуганно бросилась к охраннику. Здоровенный парень решительно подошел к Отвертке:
      – Что вам нужно?
      – Аудио есть? Есенин. «Жизнь – обман, чарующий тоскою…» А, нет! Нет! Рано! Не надо…
      Эдик отер кровь, развернулся и снова вышел на улицу.
 

* * *

 
      Дверь, как всегда, была открыта заранее. Босоногая Маря стояла в проеме двери. Она привычно хотела прыгнуть Эдику на шею, но, поглядев на измученное лицо, кровь, драные джинсы, только молча прижалась к нему всем телом.
      Автоматическим движением Отвертка обхватил ее корпус. Даже в эти страшные минуты почему-то с радостью подумалось о том, какой все-таки жутко, смертно худой была она тогда, возле наркобольницы, а теперь наконец-то есть за что подержаться. Хотя все равно мало, все равно худая слишком.
      – Милая…
      – Молчи, Эдик. Сейчас я тебя раздену.
      Белые руки ласковыми молниями прошлись по одежде, почему-то почти не пачкаясь. Рубашка, джинсы черными силуэтами опадали на ковер. Отвертка пошатывался, прикрыв глаза.
      – Ложись скорее. Сейчас чай принесу.
      – Маречка, прости… Не надо. Ничего не надо… или… водки…
      Она застыла с приоткрытым ртом.
      – Джона убили.
      Эдик обрушился на диван лицом вниз, с трудом перевернулся. И тут же вскочил, увидев, как Маша с тихим стоном, как подрубленная, падает рядом с ним на колени. Волосы рассыпавшиеся по опустившимся плечам, хриплый, сбивчивый, словно бред, шепот: «Как же так? Он же такой хороший, милый… А как же ты, любимый… Как же тебе тяжело, бедный мой…» – будто кадры уже виденного когда-то фильма. Да не фильма! Вот такой он её и встретил семь лет назад. Через месяц после того, как Джон уехал в Питер.
      Да, она не знала Беседу, но для нее он был другом Эдика, а значит, стопудово, наверняка замечательным человеком.
      Он кое-как усадил ее на диван, пошатываясь, дотащился до кухни, вытащил из холодильника кем-то презентованную бутылку элитной бельгийской водки, не утруждая себя долгими поисками стопок, подцепил на палец с полки две чайные чашки, принес все в комнату.
      Отвинтил пробку, не отмеряя, разлил по чашкам, одну сунул Маше, не дожидаясь, выпил свою.
      Потом они долго сидели, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Потом снова пили. Он рассказывал, она слушала молча. Улеглись, снова пили, и снова он говорил. Становилось легче.
      – А сколько у нас часов и минут? – посмотрев в окно и увидев начинающийся рассвет, вяло спросил он.
      Мысли путались. Эдик отключался. Но мгновенно пришел в себя, когда Маша быстро выключила свет и уютно устроилась рядом.
      – Маречка, – проговорил он, так и не открывая глаз. – Хочешь поговорить о высоком?
      – Конечно, милый. Но ты же спишь совсем.
      Да, она права. Но все-таки Эдику нужно было срочно забить внутреннее поскребывание от этого мутного жуткого дня.
      – Маря… Соплеменник мой, отрок казненный, у кого еще есть голова?
      Она приподнялась на локте, вскинула голову, встряхнула спутанными русыми прядями. Как финарь о финарь зазвенел, заискрился голос:
 
Лишь у тех, кто в борьбе непреклонны,
В ком отвага и честность жива!
В ком мечта никогда не увянет.
Кто на звездный глядит небосвод.
Кто в России хозяином станет
И свободу в борьбе обретет.
Маша едва коснулась рукой его разгладившегося лба:
Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит во имя Христа.
Чьи не меркнут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста.
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям…
 
      – Милая, – уходя из яви, успел проговорить Эдик.
      – Спи, любимый. Только сначала обними меня, тогда все будет хорошо, – тихо сказала она.

      Леся пластом лежала на диване.
      Уже были сделаны все звонки: в морг, в Питер – Цыре, в Улан-Удэ. Был заказан гроб, транспорт до аэропорта, место в самолете.
      Михаил бессмысленно слонялся по квартире. Он уже не пытался заговорить с ней, утешить, поддержать, хотя бы просто напоить кофе.
      На журнальном столике в расплывшейся темной лужице грустила опрокинутая чашка. Рядом сиротливо поблескивала пустая жестяная банка – купили в ларьке какую-то первую попавшуюся паленую бурду. Не до изысков… На полу возле дивана плотным слоем лежал пепел, валялись смятые пачки от сигарет, из огромной пепельницы вываливались окурки. Избавиться от дымовой завесы не удавалось даже настежь распахнутым окнам, отражавшим кроваво-багровый закат.
      В прихожей послышалось знакомое сопение и шаркающие шаги.
      «А, черт!.. Дверь не закрыл, – промелькнуло в голове у Ученого. – Хотя от кого теперь запираться…»
      Отвертка нерешительно остановился в дверях, устало прислонился к косяку и вопросительно посмотрел на Михаила: рассказывать или нет?
      – Где Антон? – хриплым незнакомым голосом произнесла Леся.
      Эдик молчал.
      Одним прыжком она вскочила с дивана, сжав кулаки, подлетела к Отвертке и нависла над ним, словно грозная Фемида. В ее голосе и глазах была такая обжигающая ненависть, что он невольно отшатнулся.
      – Где?!
      – Кончился Антон. Навсегда кончился.
      Тонкой, почти прозрачной рукой Леся провела по лицу, будто снимая с него невидимую паутину, чуть пошатываясь отошла к дивану, бессильно рухнула на него и выдохнула:
      – Рассказывай…
 

* * *

 
      Методично, как на тренажере, Антон восстанавливал дыхание. Четыре шага – вдох, четыре шага – выдох… Оливковый «Мазерати» остался брошенным на углу: припарковать как следует не было времени. Едва увидев силуэт, двигающийся к селезневскому подъезду, Рожкин чуть не на ходу выскочил за ним. Такой удачи он не ждал – чтобы сосед, открывающий кодированный замок, появился сразу.
      Спокойней, спокойней. Все прокатит. Всегда прокатывало – прокатит и сегодня. В конце концов, разве это проблема по сравнению с вызовом на бюро лет двадцать назад? Тогда ломали сразу и навсегда. Теперь все можно переиграть и вернуть, если напрячься, если суметь. За это, пожалуй, стоит сказать спасибо быдлу вроде Ученого. Постарались они для нас.
      Парень в полурасстегнутой белой рубашке был явно затарен по самые помидоры. Он раскачивался на триста шестьдесят градусов, пиво из бутылки плескалось на каждом шагу. Однако шел быстро, похоже, торопился в сортир. Антон не без труда догнал его, когда тот уже запрятал ключ-таблетку и готовился с размаху хрястнуть железной дверью.
      Одернув бежевый льняной пиджак, прикрывающий милицейскую дубинку, Рожкин рванул по лестнице.
      – Эй, братан, – раздалось за спиной. – Ты к кому?
      – Не к тебе, – буркнул сквозь зубы Антон. Вот это уж было совсем не ко времени. Шум на лестнице гарантировал облом.
      – Хорош козлить, пельмень! – Пьяный, видать, настроился развлечься, забыв про унитаз, к которому так спешил. – Куда идешь? Ключи показывай!
      Раздвинув руки, долдон, не торопясь, поднимался. Еще пара шагов, и он окажется рядом с Антоном. Около селезневской двери. И уж не откажет себе в удовольствии поорать.
      – Ключи? – растерянно проговорил Антон. – На, смотри.
      Крикнуть парень не успел. Упругий удар «демократизатором» мгновенно отключил его, швырнув вниз затылком о подоконник. Звон бутылки перекрыл хруст костей, но не долетел до Селезнева. Нотариус услышал лишь знакомую трель резервного звонка. Эту кнопку под фальшивым почтовым ящиком два часа назад знала, кроме хозяина, только офисная девушка-латышка. А теперь еще Антон Рожкин. Итого – трое. Значит, уже не секрет.
      Недовольное бормотание Александра Никифоровича послышалось через полминуты.
      – Аусма, какой бес тебя несет? Сказано же, не сегодня…
      За дверьми щелкали замки и бренчали цепочки. Антон с размахом отвел руку. Он боялся сразу выдохнуться – так бить ему не приходилось никогда.
      Несмотря на верный звонок, Селезнев все же сидел на измене. Подсознательно он ждал чего-то подобного, иначе не успел бы прикрыться и отскочить. Удар не прошел до конца, но обрушил нотариуса на пол и прокатил по блестящему холлу из конца в конец.
      В один прыжок Антон оказался над распластанной тушей. Дубинка трижды со свистом рассекла воздух. Лысина Селезнева покрылась круглыми кровоподтеками, превращаясь в декоративный мухомор.
      Задыхаясь, Рожкин бил коричневыми бразильскими мокасами по ребрам и рукам, стараясь попасть в ненавистное виляющее лицо. Его слегка удивляло, как этой макиваре удается молчать, почему он не кричит? И ловко же он извивается, неожиданно для пятидесятишестилетнего толстяка…
      Наконец он попал по зубам. Раз, другой. Каблук ударил в нос, наверно, на слом. Селезнев перестал уворачиваться и застыл на полу, стухая и осыпаясь, словно вспоротый мешок.
      Антон последний раз хлестнул его по спине и остановился, отирая пот.
      – Ну что, пидор? Упаковался? Бабло не забыл в дипломате? – Рожкин оглядел холл, заставленный баулами и чемоданами, и слегка пригнулся, зачем-то стараясь теперь говорить потише.
      Крепко сжатую дубинку он держал на отлете, костюм слегка помялся, на светло-салатной рубашке отлетели пуговицы. Над поверженным рабом стоял не плантатор – скорее, плебей-надсмотрщик. Но все равно Антон очень понравился бы себе, увидев со стороны.
      И тут раскроенный мешок вдруг ожил:
      – Антон Сергеевич… – Селезнев сплюнул сгусток крови. – Антон Сергеевич, пожалуйста… Помогите мне подняться… И прошу вас, выслушайте меня…
      – Хочешь что-то сказать, урод? – Рожкин медленно возвращался в реал, к прежнему статусу.
      – Да, Антон Сергеевич… Вы все правильно сейчас сделали… Но пощадите меня. Вы же умный человек, интеллигентный человек… Не это быдло… Вы же знаете этих зверей. Простите, я оказался слаб. Если бы вы знали, что они делали со мной…
      – Еб… я в рот, что с тобой делали, блевотня вонючая!.. Мне важно, что ты сделал.
      Селезнев копошился на полу, стараясь подняться, но пальцы и колени подламывались, и он снова прижимался к полу. Изо рта текла кровавая слюна. Однако он отвечал:
      – Да, да… Но я подготовил обратный ход. У меня готовы показания на них. Все, что я им говорил, недействительно, вынуждено угрозой насилия… Нет-нет! Не угрозой! – Ужас от собственной оговорки придал Селезневу силы, и он вскочил с пола с такой быстротой, что Антон непроизвольно отшатнулся. – Не угрозой, а насилием! Контрпоказания уже оформлены, уже получили ход! Копия у меня, взгляните, прошу вас, взгляните!..
      Пошатываясь и спотыкаясь, Селезнев как-то боком подходил к столу. А ведь не врет, подумал Рожкин. Сообразил, что делать, отыграл-таки задник. Гнида гнидой, но себе не враг.
      Антон почувствовал ясность нового выигрыша. Терка не закончена, но фишка в его руках.
      Он посмотрел на нотариуса, который трясущимися руками рылся в ящике рабочего стола, почему-то выставленного из кабинета в холл. И так же ясно понял: он все равно сделает то, для чего пришел. Селезнев – труп.
      Усилием воли Антон тормознул руку, вновь поднявшую «демократизатор». Посмотрим сначала, что за финт выкинула эта мразь. А потом ляжет. Прямо на свой стол. Забрызгав его мозгами.
      Армейский ПМ, пятнадцать лет назад похищенный в Таджикистане со склада 201-й дивизии, последние семь лет лежал в столе нотариуса Селезнева. Заряженный, с досланным патроном в стволе и снятым предохранителем. Патрон основательно залежался, пистолет мог дать осечку. Но сработал. Да так, что Антон Рожкин даже не успел понять, что убит.
      Нотариус брезгливо взглянул на труп. Всю жизнь он презирал тех, кто косит под оху… крутых. Таких вообще нет. Во всяком случае, он, Александр Селезнев, пока что не встретил человека сильнее или умнее себя. Хотя понтовались с ним многие. Вот этот, например. Или вчерашние лохи… Эта девка черноволосая… да хер с ней…
      Он мощным пинком перевернул тело. Вложил в мертвую руку ПМ, крепко сжал рукоять чужой холодеющей кистью, резко вырвал и кинул под стол. Оценил собственную работу – расплывающееся пятно слева на груди. Он знал, что если доберется до оружия, то уложит с первого выстрела. Спортивная стрельба была единственной настоящей страстью Александра Никифоровича последние сорок два года.
      Селезнев вернулся за стол, пододвинул кресло и устало опустился в него. Минут пять он сидел, опустив на ладони окровавленную голову. Потом резко вскинулся, взял со стола мобильный, набрал шаболовский номер и жалобно простонал:
      – Дежурный по Управлению? Говорит Александр Селезнев… Нотариус… Нападение на мою квартиру. Произошло убийство… В порядке необходимой самообороны. Записывайте адрес.
 

* * *

 
      Ученый посмотрел на Лесю.
      Все тот же остановившийся взгляд, апатия, равнодушие. Лишь на мгновение вчера оживилась, когда узнала, что Антона больше нет. Молча дослушала до конца рассказ Отвертки, кивнула и, так и не произнеся ни слова, отвернулась к стене. Он не знал, спала ли она эту ночь, – не решался подойти, прикоснуться, тем более что-то спросить. Ее как будто окружала какая-то невидимая, но непроницаемая завеса, преодолеть которую не смог бы ни один человек.
      Беседовала ли она с Джоном и Антоном где-то там, куда живым дороги нет, или просто отключилась от мира, только Ученый знал наверняка – в эту ночь в этой жизни ее не было… На диване всю ночь пролежала лишь бренная оболочка, не имеющая никакого отношения к его жене. Его Леся ушла. То ли в цветущие сады Шамбалы, то ли в пылающий ужас ада.
      Вернулась? Нет. Значит, надо вернуть.
      А что я ей скажу? Что тут вообще можно сказать? Никакими словами Джона не вернешь. А утешения?.. Пустое это дело.
      Хоть бы она, как вчера, разозлилась, взбесилась. Ну просто закричала, заплакала, в конце концов.
      Он прошел в кухню, наскоро приготовил кофе. Вернулся. Присел на край дивана, легко коснулся острого плеча, пробежал пальцами вдоль руки. Вверх-вниз. Снова вверх. Провел по спутавшимся волосам.
      Никакой реакции.
      И тогда он начал рассказывать.
 

* * *

 
      – Ты что, Эдик, летишь? – Николай Николаевич мечтательно заглядывал Отвертке в глаза, потягивая капучино.
      – Я механику не могу понять. – Эдик перевел взгляд на Стерхова. – Что и как сделано будет? На что, Коля, десятка ушла? Ты понимаешь? Я – нет.
      – Нет, я охреневаю от тебя, Самарин. – Уважаемый майор милиции не то чтобы злился, но явно начинал скучать. – Что вообще с тобой сегодня? Может, по буквам объяснить?
      – Это не сегодня. Это вообще. Я в ментовские мульки не въезжаю. Объясни механику.
      Николай Николаевич звякнул чашечкой о блюдечко и выразительно посмотрел на Ученого:
      – Может, вы сегодня в интеллектуальной форме? Разъясните нашему другу. Тупит ведь человек, как на прогаре.
      Стерхов не успел ответить, как майор заговорил снова:
      – Ты, наверно, думаешь: зря, мол, сюда пришел, надо было другую фирму искать? Ну и искал бы дурака в другом ауле, мне бы гемора меньше. У меня, мля, жопа-взрывы, весь зад в мыле, а я сквозь глухарь твой продираюсь, за одну уважуху, считай…
      – Уважуха теперь десять тонн уев стоит?! – дернулся Отвертка.
      – Да сиди ты ровно. Какие мелочи, юноша. Вы безжалостно унижаете меня такими напоминаниями. Следующего такого унижения я не вынесу. Придется оставить вас вдвоем расплачиваться за мой кофе. Вам это надо? – Майор повернулся к Ученому.
      – Давайте, Николай, ближе к делу, – глухо проговорил Стерхов.
      – Все дело в вас. Точнее, в злобном профессоре Мориарти по кличке Самарин. Не беспокойтесь, сейчас перейду к делу. Самарин, кругом! Еще чашечку капучино!
      Отвертка напрягся. Ученый чуть заметно кивнул. Эдик испепеляющее взглянул на майора, но все же двинулся к стойке.
      Николай Николаевич перегнулся через столик и заговорил, в упор глядя на Михаила:
      – Главное, без нервяка. Сделано то, что возможно, – не больше, но ни на грамм не меньше. Акций автоцентра вам никто теперь не вернет, хоть бы сам ВВП указ подписал. В капитализме живем – частная собственность, свобода сделок… Эмиссию акций органы МВД отменить не вправе. Вновь открывшихся обстоятельств, могущих привлечь внимание правоохранительных органов, по данной ситуации нет.
      Михаил молча слушал. Отвертка глядел со стороны, присев за столик поодаль, и сам пил капучино, взятый для Ник-Ника.
      – Зато вновь открылись обстоятельства по заводу. Селезнев этот – вот сучара-то гнойный!