Так продолжалось три дня, но во вторник вечером к переходу нагрянула ГАИ. Ноги унести они успели, но хлебное место потеряли.
И тут на помощь снова пришла Колина девчонка. Возле Трех вокзалов она отыскала в меру наглого малолетнего беспризорника. Кое-как помыла-почистила его в вокзальном сортире и, пообещав некую сумму, потащила к стоянке. …Пытаясь припарковаться задним ходом на привокзальной стоянке, заяц вдруг чувствовал удар по багажнику. Он останавливался и обнаруживал под колесами несчастное чадо, держащееся за голову или вовсе без сознания. Зато в полном сознании и составе перед ним представала вся семейка пострадавшего и встречающие эту семейку родственники. Они тут же окружали место трагедии, причитая и обвиняя водилу во всех смертных грехах. Ребенок, естественно, приходил в себя, видимых повреждений на нем не обнаруживалось, но стоило сделать шаг, и он начинал западать на ногу, жаловаться, что кружится голова. Колина девица начинала истошно причитать и суетиться над дитятей, а папаша-Коля тут же задумчиво начинал заводить разговор о «скорой помощи». Тут в разговор вступали друзья семьи, вспоминая о том, что не помешало бы вызвать некоего приятеля, который как раз работает в ГАИ, ну и так далее…
Коля согласно кивал головой, но вдруг, отчаянно махнув рукой, с сочувствием поглядел на водилу: «Вы наверняка торопитесь? Давайте разберемся сами, без участия органов». Заяц поспешно отсчитывал, сколько мог, и, счастливо вздохнув, отваливал, благодаря всех святых, что легко отделался. Пацан тут же выздоравливал и бежал в ближайший ларек покупать пластиковую бутылку минералки, которую и использовал для удара по багажнику очередной жертвы.
* * *
«И с чего мне вспомнилось?» – подумал Михаил, нашаривая рукой закатившуюся под кровать бутылку минералки.
Назойливая муха, разбудившая его своим жужжанием, теперь деловито прогуливалась между горками пепла и лужицами разнообразнейших напитков. Вчера в спальне обнаружился бар, а в нем – батарея симпатичных бутылок на любой вкус. И они – уж непонятно с какого ляха – продегустировали практически все.
Он опустил ноги на холодный пол, тут же ткнулся правой в стакан, откинул его. Емкость тихо покатилась под стол, присоединившись к уже давно устроившимся там трем пустым пачкам от сигарет. Тусклый серый рассвет пробивался сквозь полузадернутую штору, освещая остатки вчерашнего непотребства: опрокинутую пепельницу, одинокий пустой бокал, початую бутылку, мятые хабарики.
Ученый осторожно подтянул сползшее одеяло на Лесино плечо, потянулся, зевнул. За окном послышалось мерное сопение мотора. Он быстро натянул джинсы, накинул рубашку, еще раз посмотрел на спящую жену и вышел из комнаты.
Внизу – никого. А что там у нас на дворе?
От вчерашней жары не осталось и следа. Небо хмурилось низкими толстыми тучами, дул резкий северный ветер. Игорь усаживался в «Хаммер».
– Последний раз предлагаю. Сегодня вечером улетаю в Дели. На три недели. Если смогу сделать что-то, то только сейчас.
Михаил покачал головой. В ООН запрос, что ли? Ну, флаг в руки.
– Как хочешь, – фыркнул Игорь. – Вряд ли скоро увидимся, я из министерства прямо в аэропорт, так что желаю удачи. Машину хотя бы возьми, пока свою не нашел.
Михаил кивнул:
– Спасибо. И за машину, и за пожелания.
Да, денек будет непростой. Хорошо, что Антон днем прилетит. Завод, конечно, не его, но бизнес-то общий.
Как же все-таки мы проглядели это, размышлял Михаил, присматриваясь в гараже к «Мазерати» и «Порше Каенн». Выбрал «Порше» – пожалуй, внедорожник сейчас актуальней. Уселся, положил руки на деревянный мультируль, подогнал под себя сиденье, с удовольствием похлопал по бежевой кожаной обивке.
Да, проглядели. То есть проглядеть-то было невозможно, но не ждали такого поворота. Так и не выяснили, кому это нужно, кто за всем этим стоит. Вернее, Антон обещал этим заняться, своего безопасника подключить хотел. Только когда ему? Он последние полгода больше времени в Италии проводит, чем в России. А Михаил понадеялся, что достаточно будет судебного разбирательства. В арбитраже и вышло все нормалек – все прошлые суды выиграли, да и будущие не грозили никакими осложнениями. Но оказалось, что это не простые рейдеры-дилетанты – настоящие профи. Причем жесткие.
Кому это надо – вот вопрос. Просто так, с бодуна, производство никто захватывать не станет – только те, кто знает, что с ним дальше делать. Те, кому оно или по профилю подходит, или для того, чтоб аффилировать в уже существующую структуру.
Михаил перебрал в уме всех мало-мальски серьезных конкурентов. Перешел к несерьезным – может, все же какой-нибудь отморозок с мелкой лавочкой за счет них решил дела поправить? Нет, мелкота на такой беспредел не решится, тут нужно крышу хорошую иметь, захват заложника – это не машину угнать. Это уголовка серьезная.
Неужели Перстень? Этот может. Если захочет.
Сеть АЗС – девятнадцать действующих элитных заправок с максимальным набором услуг, помимо топлива, которое дороже, чем у других, – магазины, бистро, мойки. В конце прошлого года Перстень окончательно сгнобил самого крупного конкурента. Сейчас вроде ведет переговоры с руководством нескольких независимых сетей автозаправок Москвы, чуть не по пять лимонов за заправку предлагает. Этот его бизнес существует уже почти десять лет и приносит стабильный и весьма ощутимый доход. А теперь еще и оптовая продажа через собственную нефтебазу, с объемом резервуарного парка две с половиной тысячи кубов. Плюс сеть СТО, плюс завод по переработке пластмасс… Он! На его заводе что только не делают – и тару, и игрушки, и ведра-тазики. А автомулек нет. Ну и замечены его орлы уже по захватам были. В основном, конечно, недвижимость, но кто его знает, вдруг на производства перешли.
Михаил затормозил. Выскочил из машины, размашистым шагом, без особого интереса глядя по сторонам, подошел к киоску с сигаретами. Потянулся за деньгами.
– Ветерану Афгана на хлеб не подадите?..
Михаил резко обернулся. Обычно на такие просьбы он просто не реагировал, но сегодня внимательно посмотрел на попрошайку. Мужик лет пятидесяти, в камуфляжке, с костылем. Все как обычно. Он уже собрался послать пройдоху куда подальше, но за спиной мужика заметил отворенную дверь салона сотовой связи:
– Документы есть?
Тот отшатнулся:
– А чего? Не хочешь подавать – не подавай, я ж ничего такого…
– Есть у тебя паспорт, мужик? Если есть, заработать можешь.
– Ну-у-у…
– Ясно. Сейчас идем, покупаем трубу и симку. На твой паспорт. Плачу десять процентов.
– Да ясен пень, о чем разговор, – заторопился инвалид. – Я помочь всегда…
Даже себе он не мог объяснить, почему вдруг решил обзавестись новыми номерами для себя и Леси, да еще таким странным способом. Но почему-то почувствовал себя увереннее, щедро оделив «ветерана» хрустящей тысячной бумажкой и засовывая в карман новый мобильник с восстановленным номером и три запасные симки на имя Аркадия Васильевича Постника.
К тому моменту, когда он добрался до головного офиса «Стерхов-Моторс», тучи почти рассеялись, на небе выглянуло солнце. Последствия ночи улетучились окончательно, настроение резко поднялось. Он почти вбежал в кабинет Антона – своего в этом офисе у него не было. Зачем? Появлялся тут хорошо если раз в неделю, а так по большей части крутился у себя на заводе. Всю работу по «Мазерати» доверил партнеру. А если, как сейчас, например, возникала надобность потрудиться здесь, то кабинет большой – места на десятерых хватало.
Стерхов присел за стол, набрал номер Перстня:
– Михаил Николаевич?
– А-а-а, тезка, – сразу узнал Перстень. – Давненько не показывался.
– Да повода не было.
– А теперь появился?
– Появился.
– Хочешь скажу, зачем я тебе нужен? Завод твой…
– Вы, значит?
– Нет, тезка. Заводик у тебя, конечно, хорош, но мне не нужен.
– А кому нужен?
– Ну приезжай, потолкуем.
– Сейчас вот Антона дождусь, вместе и приедем.
– Антона? Нанайца? Да ты уж лучше без него… В общем, жду тебя через три часа, где обычно. Может, за это время…
Как всегда неожиданно, Перстень прервал разговор. Михаил несколько мгновений задумчиво подержал трубку в воздухе. Посмотрел на часы, прикинул, что Антон должен появиться не раньше чем через час, и вызвал секретаршу. Потребовал к себе начальника службы безопасности для приватной беседы и распорядился:
– И кофе принеси, а ему – что пожелает. И не беспокоить!
Он вышел из-за стола и в который уже раз с интересом осмотрел Антонов кабинет. В нем, как в зеркале, отразился характер друга. Вообще-то, назвать кабинетом этот просторный зал можно было лишь с большой натяжкой. Вероятно, архитектор, проектировавший это здание в начале позапрошлого века для возведенного во дворянство купца первой гильдии, предполагал, что огромное светлое помещение будет использоваться для торжественных приемов и балов. Высокий расписной потолок, ионические колонны, наборный паркет, великолепный камин… Стены, когда-то обитые ситцем, теперь, правда, обшиты деревянными панелями, но ведь карельской березы, черт побери!
Вся мебель в тяжеловесном стиле «бидермайер» – за десять лет он изрядно понабрался у Леси искусствоведческих познаний, чтобы с ходу определить практически любой широко известный стиль. Главный предмет, конечно, рабочий стол. К письменному перпендикулярно придвинут боковой компьютерный. Оба закрыты декоративными передними панелями. Комфортабельное кресло в каретной обивке из кожи зеленоватого тона, разумеется, сочеталось с оттенком столешниц. Книжный стеллаж, заставленный антикварными статуэтками. Старинная бронзовая люстра с натуральным хрусталем, тяжелые шелковые шторы, подбитые тафтой. Не рабочий кабинет, а парадный зал. Еще и ковер вишневого цвета с ампирным рисунком. Возле камина – шикарные кресла, журнальный столик с кожаной обивкой и поверхностью из цельного куска эбенового дерева.
Лезущая в глаза роскошь, показная добротность и манерный консерватизм. Стиль клана Рожкиных…
Михаил вздохнул. И в очередной раз чертыхнулся, припомнив, сколько времени убил Антон, чтобы выбить этот дворец себе под офис, – ну невместно ему было в обычном бизнес-центре сидеть, не по чину… Вот подай ему апартаменты, подобающие человеку высокого общественного положения!.. И непременно в здании, где при советах обретался райком партии, – типа, преемственность элит. Тогда, впрочем, красот стиля не понимали и не ценили. Ситец обивки обносился, так вместо того, чтоб отреставрировать, его ободрали, а стены масляной краской покрасили. И колонны тоже… хорошо хоть не коричневой. Гризайль замазали.
А на «тортики» сколько просажено? Городскому голове – дай, в КУГИ – дай, в комитет охраны памятников – тоже. Будто этот памятник охранял кто-то. А когда из общества «Любимый город» тут захотели музей устроить, сколько было затрачено, чтобы их активистов… типа, уговорить. И сразу нашли себе другой объект, энтузиасты… Вроде на площади Тельмана.
20 августа 1995 года
Антон Рожкин – Нанаец
Они свернули на площади Тельмана и понеслись по Ленинградскому шоссе.
Настроение было хуже некуда. От вчерашней эйфории не осталось и следа. С раннего утра за рулем рабочей машины был Колокольчик. В азарте погони за зайцем он разогнался свыше меры, и от сильного удара в заднее правое крыло его здорово раскрутило на автостраде. Просто повезло, что в этот момент машин почти не было. «Скорпи» оттранспортировали в мастерскую. По крайней мере до завтра. Делать было нечего. Отвертка дремал на заднем сиденье, Беседа уныло смотрел в окно.
– Ух, ну и заяц! – вдруг заявил он. – Так и мечется между полос.
– Не трави ты душу, – вяло отмахнулся Михаил.
Но Джон не успокаивался:
– А вот смотри, он через ряд от нас, слева, сейчас снова перестраиваться начнет. И нас не видит ни в боковое зеркало заднего вида, ни в салонное. Мы ж в «мертвой зоне»! Миш, а Миш, вот он сейчас включит поворотник, начинает маневр, а мы как разгонимся! Как подставимся!..
– Умолкни!
– А он прав, – оживился Эдик. Сонливость с него слетела полностью, он внимательно следил за чистеньким, но явно уже давно забывшим свои лучшие дни «мерсом». – Тут смотри какие преимущества. Площадь контакта увеличивается, можно подставить всю левую сторону. Следовательно, возрастет и сумма ущерба…
– И тачку не жалко? «Бомба»-то совсем новая…
– А давай, – чуть не плача, предложил Колокольчик. – Вдруг получится?
Смотреть на него было просто жалко.
– Ну попробую, – решил Михаил и прочно пристроился за «Мерседесом».
Да, водила был действительно натуральный заяц. То ли за руль сел совсем недавно, то ли сейчас нервничал из-за чего-то. Тут, пожалуй, и «мертвая зона» не нужна, подумал Ученый, заяц смотрит только вперед. Если вообще смотрит. Пора! Он резко нажал на газ… Есть! Грохот, скрежет. Заяц покорно подал вправо. Остановился.
Первым выскочил из машины Колокольчик. В руке была бита. Видимо, для того, чтобы как-то отыграть утреннюю обиду, он с размаху хрястнул по капоту «мерса». Михаил едва успел добежать и остановить уже занесенную для очередного удара руку.
– Вы за все ответите!
Ученый поднял голову. Взгляд стал жестким и тяжелым, кулаки сжались так, что побелели костяшки. Стоящий рядом Колокольчик отшатнулся.
Ярость захлестнула, как цунами. Ученому показалось, будто от него во внезапно сгустившийся воздух исходят какие-то невидимые флюиды ненависти.
Перед ним был Антон Рожкин.
– Нет! – узнавая и закрываясь рукой, крикнул Антон. – Не я! Время такое было…
* * *
Да, время было удивительное. Конец августа 1988-го…
Митинг на Пушкинской был немногочисленным – чуть больше сотни народу, но бурным. Вернее, стал бурным после того, как сквозь жидкую толпу к ступеням прорвалась «пламенная контрреволюционерка» Валерия Новодворская. Сразу же со всех сторон понеслись истошные вопли: «Долой коммунистов!», «Маразм!», «Дайте ей сказать!»
Михаил с интересом разглядывал лица окруживших его людей. Рядом, склонив набок голову и внимательно глядя на Новодворскую и слегка кивая в такт ее словам, стояла среднего возраста женщина в темном платье с очень красивым восточного типа лицом. Дальше, справа, интеллигентный бородач в очках, симпатичная девица с горящими от восторга глазами. Два парня – его ровесники – с кипами каких-то прокламаций. Слева еще одна девушка с пакетиком для пожертвований «На развитие СДС», а пакетик сделан из конверта от пластинки «Аквариума». Какой-то лохматый с пузырями на лоснящихся от старости штанах с авоськой, из которой торчат мятые газеты, наверно самиздатовские. А вон лысый в спортивном костюме листовки раздает.
Михаил подошел, протянул руку. «Программа ДС». Он сунул отпечатанные на тонкой, чуть не папиросной, бумаге листки в карман.
Он приходил сюда уже почти год, особенно ни с кем не разговаривал, больше слушал. Если бы кто-то спросил его, чего он ждет, что ищет среди этих, в общем-то, странных людей, он не смог бы ответить толком, и все же точно знал, что поступает правильно, что должен быть именно здесь.
Он прислушался к словам Новодворской.
– За то, что мы сделали с собой, карают до четырнадцатого колена. Карают внуков и правнуков за вины дедов и прадедов. И внуки научились главному – не зная, как с этим жить, желать себе смерти. Старшее поколение успокоилось на приятии мира, поколение героя «Исповеди»… не принимает мир. И в этом надежда. Ибо, сказал Сартр, «человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния». Особенно для нас…
– Граждане! Немедленно разойдитесь! Митинг не разрешен! – загавкал в мегафон милицейский полковник.
Толпа зашевелилась, но не двинулась с места.
– Еще раз повторяю: митинг – несанкционированный! Немедленно разойдитесь!
Люди продолжали стоять.
И тут появились они. В шлемах, с пуленепробиваемыми щитами. Они двигались медленно, но неуклонно, как роботы. Будто не замечая, перли и перли на людей, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления и возмущенные крики. Эта серая бездушная масса как каток подминала под себя все, что попадалось на пути. Кого-то хватали, тащили к автобусам, сбивали с ног, валили на землю, волокли по земле…
Их погнали вниз по Тверскому бульвару. Михаил задержался на секунду, хотел развернуться, врезать по какому-нибудь непробиваемому щиту, стукнуть по чьей-нибудь скрытой шлемом тупой башке, но толпа увлекла его вперед. Он успел только наклониться на ходу и подхватить какой-то измятый плакат. Поднимаясь, натолкнулся на восточную красавицу, пробормотал какие-то извинения, обогнул ее, через несколько шагов оглянулся. Она стояла лицом к надвигающейся серой массе и с непонятной ему ненавистью громким гортанным голосом повторяла: «Опричники! Опричники!»
Серая масса приблизилась. Поднялась дубинка…
Расталкивая встречных, он бросился к женщине, добежал. Но тут же полетел на землю, сбитый с ног. Железные руки подхватили его и поволокли к автобусу.
* * *
Михаил с трудом подавил в себе волну сочувствия. Уже не в первый раз. Но трудно было что-то сделать с собой: эти две женщины вызывали острую жалость. Особенно судья, которой, похоже, было чуть за тридцать. Она, похоже, не знала куда деть глаза, монотонно задавая одни и те же вопросы, выдвигая одни и те же предъявы. И уже вполголоса, глядя в стену, выносила вердикты: «Пять суток административного ареста… Семь суток… Десять суток… Пятнадцать суток…»
Обвинитель была постарше и нормально владела собой.
– Я не усматриваю смягчающих обстоятельств в поведении, – слышалось от нее каждый раз. – Нарушитель поступал сознательно, понимая неправомочность своих действий. Прошу наказать по строгой мерке Кодекса об административных правонарушениях РСФСР и приговорить к десяти суткам ареста… Прошу наказать по строгой… В данном случае прошу по самой строгой!..
Михаил подметил, что судья обычно сбавляла по три или пять суток относительно строгих «просьб».
В очереди прошли уже человек двенадцать. В основном парни лет двадцати – двадцати пяти, один мужик постарше, две девушки. Только двое – мужчина средних лет и одна из девушек – попали на митинг случайно, как Михаил. Они были растеряны, что дело зашло так далеко, говорили долго, сбивчиво, всячески доказывая свою невиновность. Они-то и получили «по самой строгой», на все пятнадцать суток. И вряд ли это случайно, дошло до Михаила. Именно случайных людей, новичков, пытаются запугать и отвадить на будущее. С теми, кого знают, уже ни на что не надеются.
Девушка расплакалась, два мента выводили ее поддерживая под руки с двух сторон. «Ну не надо, брось ты, весело даже, мама твоя обхохочется, две недели сплошных приколов», – донеслись до Михаила виноватые слова сержанта. Зато подавленный усатый мужик вдруг преобразился: «Гниды фашистские! Правильно люди делали! Теперь-то я к ним приду, всегда вместе с ними буду!» – громко крикнул он, услышав приговор, и широким шагом пошел к выходу, едва не расталкивая ментов.
Прочие ребята вели себя откровенно нагло. Да, был, да, пришел специально, да раздавал листовки, да, кричал лозунги, и дальше буду так же поступать!..
Судья, как казалось Михаилу, исподволь улыбалась, когда те выкрикивали свои речи. Михаилу это нравилось: тут было что послушать, хотя он много не понимал – слишком много «-измов» и «-аций», каких-то политических научностей. Но понятно было, что они против власти, против коммунистов и при этом действительно уверены, что скоро победят (почему? откуда это взяли? при такой-то махине – и против?!). Все это Михаилу, как ни странно, однозначно нравилось. Он уже примирился с грядущими семью, а то и десятью сутками и нисколько не жалел, что его занесло на Пушку. Наоборот.
– Слушается дело Стерхова, – объявила судья.
Михаил шагнул вперед и заговорил, не дожидаясь надоевших вопросов:
– Знал, что митинг неразрешенный. Потому и пришел. И специально не стал уходить. Я против коммунистов. Я за чехов и словаков и чтоб оттуда убрали советские войска. Жалко, что листовок с собой не было и не все я пока просекаю, чтобы другим объяснять. Теперь всегда буду в таких митингах участвовать, особенно в запрещенных.
Михаил широко улыбнулся, подмигнул судье и повернулся к обвинителю:
– Не обижайте только, давайте по самой строгой!
* * *
– Привет мученикам режима! – весело взвизгнула Светка.
Она восседала в секретарской деканата и с любопытством смотрела на Стерхова.
– А ты что тут делаешь? – удивился он.
– А я в академке, вот и взяли пока секретарем.
Точно, припомнил он. Светка так и не сдала летом «вышку», думала, вообще выгонят, но, видимо, как-то достала справку о болезни.
– Слушай, а как там было? – Под «там» она, понятно, подразумевала «в тюрьме».
– А ты откуда знаешь?
Она пожала плечами:
– Так все знают… Вот тебя и вызвали. Ну иди, он сегодня вроде добрый… Ни пуха!
Декан с интересом посмотрел на Михаила, хмыкнул, кивнул на стул:
– Ну рассказывай, как нарушал общественный порядок.
Михаил сел и начал нудным голосом:
– Да что рассказывать? Был на митинге, слушал, тут меня и забрали…
Декан досадливо махнул рукой:
– Ладно, понял. Будет комсомольское собрание, повинишься, скажешь, что случайно, что просто из любопытства… Ну, в общем, сделают тебе выговор – с занесением или без оного – и учись дальше. У деканата к тебе претензий нет, отличник, так что, думаю, проскочишь.
– Но я не случайно…
– Все! Пошел вон, – рыкнул декан и уже совсем миролюбиво добавил: – Стерхов, тебе надо, чтоб тебя за аморалку отчислили? Нет? Тогда не выступай… И давай, учись лучше – это полезней, а политику оставь политикам… грязное это дело. А на собрании я за тебя поручусь.
Михаил обреченно кивнул.
Понятно, что декан добра желает. Но почему даже он, явно сочувствуя, не желает слышать правды, признать, что настало другое время?..
Но все получилось совсем не так, как планировал декан.
Собрание было даже не факультетским, а всего МАДИ, и вел его комсорг института – подающий большие надежды аспирант Антон Сергеевич Рожкин. И, конечно, никто, даже декан, не ожидал, что новоиспеченный коммунист – всего-то полгода с партбилетом – станет так рьяно выступать за изгнание «из стен уважаемого учебного заведения» антисоветски настроенного «распространителя гнусной клеветы на нашу страну» и «пособника ЦРУ». На Рожкина с удивлением смотрели не только щенки-студенты, но и умудренные опытом преподаватели.
– И я настаиваю на исключении Стерхова, как человека, запятнавшего честь нашего института! – закончил свою пылкую речь Рожкин.
Собрание тянулось долго. Декан и даже факультетский комсорг просили о снисхождении, напоминали об успехах в учебе и спорте, припомнили даже участие в выпуске какой-то стенгазеты. Все было напрасно. Рожкин был тверд как скала. Видимо, для отчета в Московском горкоме комсомола ему до зарезу нужна была жертва…
После собрания декан поманил Михаила пальцем:
– Послушай, Стерхов, мне на кафедре сейчас лаборант нужен. Поработаешь годик, все забудется, и восстановим тебя. Приходи завтра в пять, поговорим.
На следующий день Михаил, как обычно, выскочил из первого от центра вагона метро «Аэропорт», вышел на Ленинградский проспект, как всегда, на минуту остановился, глядя на бесконечный поток машин. Вдоволь полюбовавшись на немногочисленные, но все же уже заметные на московских дорогах чудеса заморской автотехники, он зашагал вперед, свернул направо в Шебашевский переулок. Быстро взбежал по ступеням. На сердце было легко.
Дверь деканата резко распахнулась, и из нее выскочил красный как рак Рожкин. Он не глядя оттолкнул Стерхова и полетел по коридору. Михаил с ненавистью посмотрел ему вслед. В секретарской Светлана, опустив голову, что-то чирикала на пустом листке. Он отворил дверь. Декан стоял у окна:
– Подписал обходной?
– Да.
– Вот и хорошо. – Он резко отошел от окна, быстро расписался на бегунке. – Больше не задерживаю…
Как оплеванный, Михаил вышел из деканата. В коридоре, прислонясь к стене возле двери, стояла понурая Света.
– Все? Выпер?
Он кивнул.
– Это Рожкин! – зашептала девушка. – Как раз перед твоим приходом влетел к нему. Орет: «Я вам как коммунист коммунисту!.. Комиссия партийного контроля!..» Ну и вот… Минут десять орали друг на друга.
«Не только отдельные преступные лица или группы лиц, но вся система партократии явилась и является главным источником народных бедствий за последние 70 лет», – вспомнил Михаил слова Декларации ДС.
Он ободряюще похлопал по плечу Светлану и зашагал к выходу.
«Вы за все ответите! – пообещал он. – Обязательно ответите!»
* * *
На столе надрывно зазвонил телефон. Ответить? А, на х…
Рядом с первой зеленой купюрой легла вторая, третья, четвертая. Пятой не было. Под сотенными зашуршали полтинники количеством аж шесть штук. Третьим рядом угрюмо легли мятые двадцатки на общую сумму в сто долларов США. Верь – не верь, это все, Антон Рожкин разложил свой пасьянс. Судьба играет человеком – в этом он сполна убедился еще пятнадцать лет назад, в «детские-советские» времена.
Сам не понимая зачем, он вывернул наизнанку заокеанский кожаный бумажник, с которого ему издевательски ухмыльнулась девочка-порнушка. Отработанными движениями машинально перерыл ящики замусоренного стола, пошарил под погасшим телевизором. Фирма обанкротилась.
Телефон выдержал паузу и забренчал снова.
– Я… Нет Оксаны, и больше здесь не будет, – словно погружая руку в кипяток, Рожкин надавил трубкой на рычаг.
Нет Оксаны… Еще бы она здесь была! Будем еще мы, хайлайфвумен, кантоваться с пролетевшим лохом!.. Сколько раз давал себе слово не водиться с примитивными шлюхами. Глядишь, лопнул бы не так скоро.
Он сунул руки в карманы длинного бежевого плаща, который так и не снял, вернувшись домой, и побрел по квартире, зажигая свет во всех комнатах. В кухонном столе с позавчерашнего вечера светила зеленая лампа под бархатным абажуром, трое суток стояли на грязном пластике недопитые кофейные чашечки – воспоминание о последней встрече с Оксаной, после которой она легко упорхнула в другую жизнь. Непорядок, со стола надо убрать – жизнь расклеивается как раз с таких мелочей. Девку, что ли, нанять под эти дела, вяло подумал Антон. Да нет, зачем бабки расходовать, все равно съезжать… Он облокотился на край стола и с размаху сшиб на пол посуду.
Сжав кулаки, несколько минут смотрел в потолок. Потом мерной поступью робота прошел в спальню, застелил кровать, сдвинул мебель в обычный порядок, пропылесосил пол в длинном узком коридоре, чертовски похожем на тюремный. Устало опустился на мягкую коричневую тахту, закрыл глаза и безучастно думал о резвом электросчетчике, живо откликнувшемся на яркий свет в коридоре, на кухне, в трех комнатах и в двух «санпросветовских помещениях».
Вообще-то, выход был. Но он предпочитал не думать пока об этой красной кнопке.
Антон прикрыл дверь в маленькую комнату, зашел в кабинет и снял с книжной полки тонкую пачку пыльных фотокарточек. С кривой губой кинул под шкаф первые три – Оксана в разных ракурсах: в халатике, в купальнике на песке, без купальника в Черном море… А на четвертой был тот самый Толик Хохол, так вовремя слинявший на суверенный юг.
С перегнутой карточки нагло ухмылялся чернявый белозубый парень со спичкой в зубах. Ничто не выдавало в нем бывшего хиппи – и понятно: душа не та, это давно просекли на флэтах. Пять лет гусарил на папины деньги, треть жизни убил в бесконечном бардаке, все не нагуляться. Поиздержался мальчик и полез в горы зарабатывать на азиатской драке – так, по крайней мере, знал это дело Антон. Небось полюбили его и исламисты, и даже коммунисты – смазливая фотогеничная мордашка.
С болью обреченности Рожкин почувствовал близкое время злобы, разборок, обезьяньей тряски, своего и чужого страха, неотвязной сосущей ненависти. Жизнь идет, все меняет, горы сдвигаются, ледники испаряются – люди остаются теми же. Что при Брежневе с копейками в кармане, что при капитализме с долларами на счету.
Всю ли жизнь так придется? Сколько на коммунистов горбатился, а что видит-то? Вообще-то, кое-что. Еще в перестройку, слабоватое время, не для белых людей, а уже полный набор тогдашних символов – японский видак, такой же мафон, кассеты с порнухой, ужастиками и наглядными пособиями по окинавскому стилю. Это не считая комсового билета и перспективы сделаться членом бюро райкома, что не пригодилось, и примазаться к НТТМ, увы, не пришлось. А уж потом, при реформах – две приватизированные квартиры, для дел и для женщин, каменная дачка, шофер-охранник, мордоворот с газовой пушкой, в одной руке задушит хоть Тайсона. Круизы в первоклассных каютах, а в последний год – уже и Рим, Париж, Бангкок. Блеск, темп, брызги шампанского. И конец по глупости. И дай Бог вообще уцелеть.
Когда Антон слышал, что все везде, а уж тем более в Москве давно схвачено и поделено, он пренебрежительно ухмылялся. Надо уметь просечь тему, а не скулить, что оказался лишним на этом празднике жизни. И они тему нашли – здесь как раз и пригодились Толиковы связи на юге.
Примерно год они наваривались на поставках на Украину всевозможных ТНП – товаров народного потребления. Хохлы обеспечивали реализацию и платили, вопреки тамошнему обыкновению, в срок и сполна (видимо, слишком хорошо знали, с кем работают). В таких условиях не очень-то требовалось бодаться с сильными московскими группировками, участвовать в разборках за вещевые рынки или бензоколонки.
Все посыпалось, однако, с первым же провалом – вагон польской паленой водки, за который из Киева уже пришла предоплата, тормознула в Москве таможня. В тот же день эту водку расстреляли из пулеметов, придравшись к отстутствию сертификата. Видимо, кто-то из сослуживцев Толикова папаши посчитал желательным таким образом его осадить, совершенно не заботясь об интересах ни в чем не повинного Антона. Сообразив, что дело пахнет керосином, Хохол, захватив предоплату, смылся во Львов. При этом не забыл объяснить в Киеве, что бабки освоил Рожкин, – он оказался настолько хорошо прикрыт, что спорить с ним не стали.
