- Нет, мой Андукапар, думаю другое. Надо уйти не слишком поздно, но и не слишком рано. Бог знает, как может повернуться война? А вдруг Зураб и Нугзар устыдились и придут на помощь Луарсабу? Вдруг собачник Мухран-батони притащится сюда со своей бесчисленной сворой? Вдруг Трифилий пригонит монастырских чертей? Вдруг Георгий Имеретинский, как дурак, вмешается не в свое дело? А разве Леван Дадиани или Мамия Гуриели не чувствуют, где пахнет золотом? А когда ты видел атабага Манучара сидящим дома, если у соседей праздник? Только убедившись, что перечисленное не сбудется, можно уйти. Иначе навек потеряешь Картли и картлийский трон Багратидов. И тогда можно очутиться в Исфахане и, поселившись против дворца Саакадзе, созерцать его величие, обгладывая кости с шахского стола.
      Не раз велась эта дружеская беседа. Баграт выжидал. Первый бой встревожил его. Луарсаб может победить, и тогда он, Баграт, навсегда распростится с картлийским троном. Но зачем ждать? Если прийти сейчас, после победы Луарсаба, шах особенно оценит такую покорность... Если прийти после победы шаха, то не посмеется ли персидский пев над запоздалой преданностью? И не отдаст ли проклятому Саакадзе замки его и Андукапара? Конечно, посмеется и, конечно, отдаст. Нет, надо прийти вовремя: не слишком рано, но и не слишком поздно. Тем более, цари Имерети, Гурии и Самегрело медлят.
      Баграт, Симон и Андукапар ночью незаметно стянули свои дружины и вывели их из ущелья, оголив правые отроги Ломта-горы.
      Когда Луарсабу утром донесли о бегстве трех князей, он задумчиво сказал: "Это только начало".
      И действительно, князья, узнав о бегстве светлейшего Баграта и Андукапара, переполошились: не опоздать бы им; ведь шах обещал всем явившимся к нему с покорностью ферманы на сохранение замков и награду владениями тех князей, которые остались верными Луарсабу. Через день Луарсаб узнал о новой измене. С верховьев речки Алгети увел свои дружины Цицишвили.
      Обнажив Карадхунанисское ущелье, скрылся с конными лучниками Джавахишвили.
      Тихонько ночью за ним ускакали князья Магаладзе с легкоконными дружинами.
      Зараженные бегством картлийских князей, кахетинские князья Нодар Джорджадзе и Давид Асланишвили сняли с позиций и увели конницу Теймураза.
      И тотчас же из лощины четырех гор вывели личные дружины Эристави Ксанские. За ними, снявшись с высот, исчез со своей дружиной Пешанг Палавандишвили.
      Эта неслыханная измена князей Картли в момент напряжения всех народных сил, в момент победы, сильно подорвала дух народа. Города и деревни, замкнувшись, не знали, на что решиться:
      - Князья изменили, а если Шадиман победит нашими руками, еще тяжелее на шею ярмо наденет.
      - А шах, если победит, что наденет?
      - Шах не победит, Георгий Саакадзе не пустит.
      - Из Кахети старый Роин пришел. Клянется, Георгий в Кизисхеви к народу доброе сердце держал.
      - Георгий на народ не может сердиться, против князей идет.
      - С народом Георгий дружен.
      - Теперь тоже надо верить...
      Такие разговоры не прибавляли дружинников Луарсабу.
      И с вершины Ломта-горы Луарсаб видел, как на равнину "ада" - Джоджохета - лавиной хлынуло иранское войско, стремясь к обнаженным позициям.
      В этот час Асламаз привел к Луарсабу гонца от Хорешани. На гонце клочьями висела бурка, из рваных цаги торчали посиневшие пальцы. Видно, не легкий путь проделал Омар.
      Прочитав послание, Луарсаб посветлел: сколь отрадно знать о душевной чистоте грузинской женщины.
      Луарсаб призвал в свой шатер Гуния и Асламаза. Он поблагодарил начальников тваладской конницы за верность Багратидам и спросил - хотят ли они оказать большую услугу Картли?
      Гуния и Асламаз вынули шашки и на скрещенных лезвиях поклялись в верности царю.
      Луарсаб сказал о своем секретном намерении послать их, опытных в боях и в красноречии, за помощью к русийскому воеводе.
      Ночью, воспользовавшись вьюгой, Асламаз и Гуния, выбрав верных дружинников, двадцать на черных конях и двадцать на белых, в сопровождении Омара выехали тайно от всех, особенно от Шадимана, через горы в Терки.
      Утром Шадиман язвительно докладывал Луарсабу о позорной измене азнауров Гуния и Асламаза, бежавших ночью с сорока дружинниками.
      Луарсаб выразил сожаление, что позорный пример князей заразил и азнауров, и, словно не замечая неудовольствия Шадимана, повелел младшему Херхеулидзе пригласить царя Теймураза.
      На чрезвычайном совете Луарсаб, Теймураз и Шадиман решили не жертвовать бесцельно последним войском, вырваться из окружения и отступить к Тбилиси.
      Медленно спустилось с высокой башни Ломта-горы знамя Багратидов.
      Хорешани сегодня особенно оживлена. Она на совместной утренней еде с "барсами" и Георгием весело передавала новость, взволновавшую гарем.
      Ночью "лев Ирана" перепутал жен и вместо самой юной, третьей, попал к самой старой - первой. Обнаружив на рассвете ошибку, "лев" гневно пригрозил евнуху выколоть глаза. Но чапар с Ломта-горы отбил у "льва Ирана" память, и евнух пока видит разницу между "львицами Ирана".
      "Барсы" шумно встретили рассказ Хорешани. Георгий хмурился. Димитрий молчал, и в первый раз за всю жизнь перед ним остался нетронутым кувшин вина.
      "Барсы" рвались в Картли. И Георгий поспешил к шаху Аббасу с предложением нового плана взятия им и "барсами" Ломта-горы.
      Как бы в знак смирения перед шахом, Георгий был одет в скромную грузинскую чоху, на простом кожаном ремне висела шашка, некогда подаренная Нугзаром.
      Еще издали Георгий увидел у шатра шаха оживленную толпу ханов и начальников сарбазов. Шахская стража прогуливала трех берберийских коней в дорогом уборе.
      Перед Георгием почтительно расступились молодые ханы. Георгий откинул полог шатра и ужаснулся. Словно раскаленное железо обожгло лицо. Он с усилием разжал руку, сжимающую рукоятку шашки. Овладев собой, Георгий вытер на лбу холодный пот и с непроницаемым лицом вошел в шатер.
      В приемной шатра толпились ханы. Баграт, Симон и Андукапар в персидских одеяниях и чалмах ждали выхода шаха. Георгий увидел, как вышел шах и князья бросились перед ним на колени с выражением полной покорности и просьбой принять их в число воюющих с Луарсабом. Баграт и Андукапар особенно старались уверить шаха в своей преданности. Георгий заметил, как шах едва скрывал счастливое изумление.
      И действительно, шах несказанно обрадовался и кстати вспомнил, как этот Баграт и Андукапар чуть не изрубили Али-Баиндура, приняв его за турка.
      Весь следующий день прошел в приеме гостей. Прибыли Магаладзе, Джавахишвили, прибыли и другие князья - все враги Саакадзе, с которыми он жаждал встречи в бою, которых мечтал раз навсегда убрать со своей дороги.
      Князья один за другим изъявляли готовность принять магометанство.
      Шах повелел ханам приказать иранскому войску не приближаться на расстояние агаджа к владениям прибывших князей, но не щадить непокорных, оставшихся верными Луарсабу.
      На вечернем пиру шах торжественно вручил князьям ферманы на неприкосновенность их жизни и замков. Вместе с ферманами были преподнесены драгоценные дары.
      Потрясенный Саакадзе с презрением отвергал все попытки князей сблизиться с ним. Князья, скрывая бешенство, вынуждены были выражать Саакадзе, приближенному шаху Аббаса, уважение и даже восхищение...
      Узнав об оставлении картлийцами Ломта-горы, шах Аббас снял стан, оставил правителями Кахети князей Нодара Джорджадзе и Давида Асланишвили и повелел Саакадзе пройти юго-западные земли Картли, а сам пересек с войском Куру и Иори, обошел Тбилиси с севера, переправился через Арагви, победоносно прошел Мцхета и стремительно направился к Гори. Теперь шах Аббас был спокоен: все попытки османов прийти на помощь Луарсабу со стороны Ахалцихе разобьются о грозные стены горийской цитадели.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Безмолвны долины и предгорья Картли. Не тянутся по аробным путям арбы. Не слышно урмули. Не вздымаются веселые дымки из очагов. Не звенят песни девушек за вышиванием. Не сзывают пандури на игру в лело и малаки. Не сбивают наездники шашками чашу. Не спускаются женщины с кувшинами к горному роднику. Не танцуют вокруг храмов праздничное лекури. Не резвится табун молодых коней.
      Через сердце Картли идет шах Аббас, идет враг грузин. Но не покорится народ врагу.
      Собираются крестьяне. Упрямо вглядываясь в даль, шепчутся:
      - Люди, люди! Князья с шахом идут, спокойствие Картли обещают.
      - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие не верят.
      - Люди, люди! Гонцы князей грозят отнять скот у бежавших.
      - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
      - Люди, люди! Гонцы князей угрожают сжечь наши жилища.
      - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
      - Люди, люди! Гонцы шаха угрожают непокорным рубить головы.
      - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
      - Люди, люди! Гонцы шаха обещают милость повелителя Ирана.
      - Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
      И, несмотря на зимнюю стужу, народ, проклиная князей-изменников, уходил в холодные леса и за ледяные скалы.
      И шах Аббас сумрачно проходил опустевшие долины Арагви, Куры и Ксани. Гнев все больше охватывал властелина Ирана. Шах не сомневался, что влиятельные князья Гурджистана, с незапамятных времен заискивавшие перед персидским "львом", и сейчас не только раболепно падут ниц перед лучами "солнца Ирана", но принудят к тому и царей Картли и Кахети. И вдруг... рабы осмелились исчезнуть.
      Охваченный жаждой мщения, шах приказал освещать дорогу коню. И на всем кровавом пути персидских полчищ запылали деревни.
      Молчит дремучий Ничбисский лес. Зимний ветер воет в оголенных ветвях. Серебряный иней качается на мохнатых лапах сосен. Далеко в берлогу забрался медведь, изредка промелькнет олень или шустрая белка покажется на колючей ветке, осыпая сухие иглы.
      Суровое безмолвие леса нарушили торопливые шаги. К Медвежьей пещере спешили старые, спешили молодые. Здесь на поваленном дереве, покручивая ус и нагайкой ударяя по цаги, стоял Квливидзе, утром прискакавший из Имерети по просьбе гонцов из Дзегви, Ничбиси, Хидистави и Ахалкалаки.
      Около него собралось несколько азнауров.
      Выборные от деревень раздавали оружие. Старые и совсем мальчики жадно хватали шашки, щиты и самострелы.
      Народ шумел.
      Не слушая друг друга, одни требовали немедленно двигаться навстречу собаке-шаху, другие уговаривали ждать Саакадзе.
      - Что ждать?! - кричал высокий ничбисец, и огненная борода его развевалась, как пламя. - Может, перс решил из наших шкур седла для сарбазов делать?!
      - Почему не видим гонцов от Саакадзе?
      - Может, его гонец еще не родился, а мы ждать здесь будем?!
      - Зачем Саакадзе народ, Саакадзе сейчас золотые цаги носит!
      - Кто такое сказал?! Разве эту шашку не Саакадзе прислал?! - кричал молодой дружинник из Хидистави.
      Выборный от Дзегви сурово крикнул:
      - Почему слова, как солому, крошите? Пусть скажет азнаур Квливидзе, как решит он, так и будем делать, - и добавил упрямо: - Медвежью пещеру кто обогатил?
      Обрадованно подхватили:
      - Говори, азнаур Квливидзе; как скажешь, батоно, так и поступим!
      Квливидзе, пошептавшись с азнаурами, громко крикнул:
      - В чем дело, люди?! Саакадзе оружие вам прислал? Очень хорошо! Саакадзе персов к вам привел? Очень хорошо! Берите его оружие и бейте его персов!
      Одобрительный смех раскатился по Ничбисскому лесу.
      Выполняя повеление шаха покорить ему юго-западные земли Картли, Саакадзе шел к верховьям Алгети.
      На Саакадзе переливались синевой рыцарские доспехи: месир - стальная сетка, ниспадавшая с шишака, пластинчатое забрало, налокотники, наколенники и щит.
      Так же были закованы в броню и "барсы". Они страшились быть пронзенными грузинской стрелой.
      На всем пути Саакадзе разорял владения князей, еще не успевших добраться до шаха.
      Точно огромные факелы, вонзенные исполином в скалистые расщелины, пылали на вершинах замки. Грохотал камень. Звенело стекло. Обуреваемый гневом, Георгий Саакадзе брал приступом замки, беспощадно истреблял дружинников, защищавших князей, и зачислял в личное войско перебегавших к нему или к "барсам".
      К восторгу сарбазов и грузин-дружинников, Саакадзе разрешил им все отобранное у князей разделить между собой. И за войском потянулся длинный вьючный караван, табуны коней и рогатый скот.
      Переправившись через Алгети, Саакадзе провел войско через Биртвиси на Манглиси. Перейдя перевал, он спустился к Кавтисхеви и двинулся через Ахалкалаки в Гори на соединение с шахом Аббасом.
      На всем пути следования Саакадзе пылали замки.
      Победоносно подходят к Гори сплоченные колонны шах-севани. Мерно рассыпается дробь думбеков. Тяжелый топот гулко отдается в лощине. Свинцовой синевой отсвечивают наконечники копий. На тюрбанах минбашей колышутся перья. Позади последних рядов сарбазов на верблюдах, в раззолоченных закрытых кибитках, передвигается гарем шаха, окруженный ханами, евнухами и телохранителями. Впереди на позолоченном шесте развевается иранское знамя. На спине золотого льва торжествующие лучи восходящего солнца.
      Но небо над Гори сумрачно и непроницаемо.
      Уже большая часть шах-севани сползла в широко раскрытые ворота Горийской крепости, оставленной картлийским войском.
      Внезапно справа и слева, точно горный град, застучали копыта. Грузинская конница лавой навалилась на шах-севани.
      Квливидзе с азнаурским отрядом, увлекая за собой народное ополчение, врезался в гущу сарбазов. Два азнаура со своими дружинами подскакали к крепостным воротам, стремительным ударом разрубили колонну и загородили проход. Неожиданность нападения внесла замешательство.
      Направляя на грузин копье, пищали или лук, сарбазы получали удар сзади.
      Завязался ожесточенный бой.
      Народное ополчение прижало сарбазов к первой линии крепостных стен, засыпая их стрелами, камнями, ударами топоров, шашек, кос и кинжалов.
      Шах Аббас, остановленный битвой, беспокойно оглядывался на свой гарем.
      Караджугай с главными силами следовал по правому берегу Куры. А Эреб-хан сражался с войском католикоса, прикрывавшим отступление Луарсаба.
      На лице Квливидзе сияла радость. Он, засучив рукава чохи, вертелся, точно ужаленный, на своем коне, и его шашка с визгом рассекала воздух. Он подбадривал шутками своих и бесил сарбазов презрительными кличками на персидском языке.
      - Люблю веселую битву! - воскликнул ничбисец с огненной бородой, спуская тетиву.
      Стрела со свистом пронеслась над головой шаха Аббаса. Шах не пошевельнулся.
      Саакадзе еще издали услышал шум боя и, пришпорив Джамбаза, помчался по долине.
      - Э-эх! Саакадзе пришел! Победа, дорогой! - насмешливо встретило Георгия народное ополчение.
      С поднятыми шашками картлийцы бросились на Саакадзе. Георгий, привстав на стременах, высоко поднял меч. От него шарахнулись. Но азнауры, подбадриваемые Квливидзе, наседали на Георгия.
      "Барсы" с обнаженными шашками вломились в середину.
      - Георгий! - шепнул Дато. - Что делать?
      - Что делаете всегда в бою!
      И Саакадзе ударил в грудь налетевшего азнаура. Возмущенные азнауры осыпали "барсов" отборной бранью, ополченцы - насмешками.
      - Эй, "барсы", почем продали шкуру персам?
      - Смотрите, люди, как "барсы" окрепли на люля-кебабе!
      - О-о, ностевцы, где потеряли грузинские шашки?!
      Азнауры бросились на "барсов". Скрещиваясь, заскрежетали клинки. Кружились кони, залитые кровью.
      Азнаур в белой чохе, вертя клинок, подскакал к Дато.
      Глаза Даутбека потемнели. Он тяжело дышал. Еще миг - и смертельный клинок опустится на голову Дато.
      Даутбек вскинул саблю, рука его дрогнула, он отвернулся и наотмашь ударил по белой чохе. Бледный, он смотрел на несущегося без всадника коня.
      "Барсы" отчаянно отбивались.
      Сарбазы, защищая своих минбашей, рубили ополченцев. Из-под копыт летела снежная пыль. Расползались красные пятна.
      Азнауры, не обращая внимания на сарбазов, старались окружить "барсов".
      - Ростом, рубись! На нас благосклонно смотрит шах-ин-шах! - крикнул Саакадзе.
      Рослый азнаур, круто повернувшись на коне, ударил шашкой. Пануш схватился за плечо и припал к гриве. Элизбар подхватил Пануша и поскакал с ним в сторону шаха.
      Боль и ярость охватили Димитрия. Этого силача азнаура он помнил по Сурамской битве. И Димитрий рассек плечо азнаура.
      Квливидзе, выровняв коня, подскакал к Георгию, наискось замахнувшись обагренной кровью шашкой.
      Саакадзе вздыбил Джамбаза и боковым ударом меча выбил из рук Квливидзе клинок. Перегнувшись, он сдавленно сказал:
      - С кем деретесь? Всех перерубим! Спасайтесь в Уплисцихе!
      Квливидзе свесился с седла и подхватил свою шашку, Дато наскочил на Квливидзе, клинком плашмя ударил по кольчуге и почти на ухо шепнул:
      - Спасай народ, Караджугай подходит! Квливидзе, точно раненый, припал к седлу и вынесся на бугор. Подскакавшему к нему азнауру он крикнул:
      - В Уплисцихе! Все за мной!
      - В Уплисцихе! В Уплисцихе! - прокатилось по рядам грузин.
      Шах Аббас, наблюдая битву, любовался "барсами" и Георгием Саакадзе. Он не видел, как Матарс рубанул уже убитого сарбаза, и с удовольствием заметил, как Матарс вытирал окровавленное лезвие о круп коня.
      Элизбар скакал, придерживая Пануша. Охраняя их, сзади мчался Арчил, сверкая каской и панцирем.
      Вдруг Арчил круто осадил коня. Он увидел, как притаившийся за камнем огнебородый целится в шаха.
      Арчил резко повернул коня и загородил собой повелителя Ирана. Стрела врезалась в его поднятый щит.
      Исполняя приказание Саакадзе, шах-севани расчищали путь к воротам Гори для въезда шаха.
      "Барсы" и конные сарбазы бросились в погоню за азнаурами, отступающими к Уплисцихе.
      Азнауры и ополченцы, отстреливаясь из луков, обогнули лощину. И когда первые сарбазы подскакали к трем холмам, они не увидели ни одного грузина. Только ветер взлохматил легкий снег и высоко взметнулся встревоженный коршун.
      В эту неспокойную ночь в монастыре Горис-Джвари - "Крест Гори", высящемся на вершине утеса, в сводчатой келье при мерцании светильника седой монах записал:
      "...присутствие шаха Аббаса только разожгло храбрость картлийцев, истребивших в час времени до двух тысяч персов..."
      Эрасти предсказал Арчилу большую награду.
      Наутро, торжественно принимая на площади ключи от Горисцихе, шах Аббас вспомнил высокого грузина.
      Призванный Арчил раболепно распростерся у ног повелителя Ирана.
      Шах спокойно произнес:
      - Подымись! Раб, как ты дерзнул стать впереди меня во вчерашней битве?
      - Для спасения твоей жизни, великий шах, - ответил Арчил, упав на колени.
      - Так ты считаешь себя храбрее "льва Ирана"?! - Шах погладил золотой эфес ятагана. - Отсечь дерзкому голову.
      Подбежали сарбазы шах-севани, сверкнуло лезвие, и голова Арчила покатилась по замершей площади.
      "Барсы" быстро взглянули на Саакадзе. Арчил - верный телохранитель Георгия, выросший у него в доме. Лицо Саакадзе осталось неподвижным. Только Папуна заметил легкую бледность и чуть дрогнувшую морщинку у глаз. "А может, просто устал? Много ночей не спит, не легко ему", - подумал Папуна, уходя подальше от тяжелого зрелища.
      Эрасти с ужасом смотрел на обезглавленного Арчила, не в силах отвести взгляда от застежки на окровавленной шее. Он вспомнил, как Саакадзе когда-то в Ананури спас этого Арчила от продажи туркам. Видно, суждено было ему погибнуть от руки мусульман.
      - Видно, нам всем суждено погибнуть от руки проклятых мусульман, сдавленно проговорил Дато, отойдя подальше с Ростомом.
      - Но Георгию, как видно, никого не жаль, все готов отдать разбойнику.
      - Ростом, если сомневаешься в Георгии, лучше сейчас от него уходи... Нарочно с нами холоден, не хочет мешать нашим решениям.
      - Дорогой Дато, я не такой крепкий, как ты и Даутбек, и не такой слепой, как Димитрий, но я никуда не уйду. Разве мы можем сейчас жить друг без друга? Я оставил молодую жену, двух детей, я связал мою жизнь с "Дружиной барсов"... Но я хочу знать, не волками ли мы вернулись на родину? Слышал, как народ проклинает Георгия?
      - Слышал... Думаю, народ скоро сменит проклятие на благословение. Но ты хорошо знаешь, не Георгия в том вина, что так вышло. Перс обманул Георгия, обманул нас всех... А ты думаешь, легко Георгию это пережить? Мы вместе страдаем, Георгий один...
      - Что же теперь будет, Дато?
      - Только Георгий знает, что будет. Это он кует по ночам крепкую подкову, он не спит, обдумывая месть шаху и князьям. Не будем отягощать его душу нашими сомнениями, должны ему верить, иначе мы на помощники его планам.
      - Смотри, Дато, на гребнях гор сторожевые башни все еще посылают огненные предупреждения... Думали ли мы когда-нибудь, что эти огни зажгутся против нас? А снег, как саван, горы окутал.
      - Успокойся, Ростом, скоро мы сами зажжем огни призыва...
      Папуна и Эрасти неотступно, словно тень, следовали за Саакадзе. Папуна тревожно поглядывал на застывшие глаза Георгия.
      "Уже принял решение", - подумал Папуна.
      Эрасти тоже думал о горячо любимом господине и друге. Он также не обманывался и чувствовал - не остановится Георгий Саакадзе, пойдет до конца. Но сколько ни ломал себе голову, не мог додуматься, где же этот конец? И какой он будет? Все равно, лишь бы от себя не прогнал, лишь бы с ним не расставаться до последнего часа... Без него не надо ни жизни, ни радости.
      До поздней ночи бродили "барсы" по отдаленным улицам Гори... Вот она, родная земля, там, за этой синеющей полосой - Носте. Но они уже не мечтали увидеть ее. Не рвались туда. Стыд сжимал сердце, огонь жег глаза. Они бродили по Гори, боясь остаться одни, боясь мягких постелей и жестких мыслей.
      Раненым шакалом выл горный ветер. На холодном бледном небе, точно брошенный обледенелый щит, бледнела луна. Густые предрассветные туманы клубились над вершинами.
      Луарсаб, поняв бесполезность подвергать Тбилиси разгрому, вывел последние дружины тваладцев и отступил с ними в Самухрано, наскоро укрепив подступы к Мухрани. Луарсаб инстинктивно избегал сражений с Георгием Саакадзе. Не от недостатка храбрости, но во имя Тэкле. Он думал: "Если она жива, то пусть ужас не наполнит ее нежное сердце - я не погибну от руки ее брата, и ее брат не погибнет от моей руки. А если встретимся, один из нас живым с поля брани не уйдет. Пусть бог его покарает за измену своей стране, а моей Тэкле и без того много горя".
      Эреб-хан, узнав от лазутчиков о месте нахождения Луарсаба и о малочисленности его дружин, бросился на рассвете к укреплениям Мухрани.
      Старик Мухран-батони по приказу Луарсаба запёрся в своем замке с крестьянами и дружиной.
      Шадиман, взволнованно глядя на Луарсаба, дрогнувшим голосом заявил, что он решился на рискованный шаг. Он сумеет убедить проклятого "льва Ирана" в желании Луарсаба быть в вассальной зависимости, и пусть шах обложит какой угодно данью народ Картли. "Потом, когда уйдет в Иран, с помощью турок избавимся от персидского удовольствия", - уверенно закончил Шадиман и ускакал с усиленной охраной в Гори.
      Луарсаб с отвращением подумал: "Бежит к шаху, опасаясь Саакадзе".
      Царь и не подозревал, что еще накануне прибыл от Андукапара оруженосец с долгожданным ответом. Шах милостиво подписал ферман о неприкосновенности Марабды и ее владетеля. Князь Шадиман Бараташвили может спокойно проследовать в Гори, где "лев Ирана" сейчас удостаивает своим высоким вниманием картлийских князей.
      Шадиману не в чем было упрекнуть себя: он "спасал" царя Луарсаба, а заодно и личную дружину, которую, отступая с Ломта-Горы, направил в Марабду, якобы для защиты замка от Саакадзе.
      На второй день Луарсаб и Эреб-хан сошлись слишком близко, чтобы можно было разойтись. Луарсаб вспомнил, как Эреб-хан когда-то приезжал в Метехи за бедной Тинатин. О, где она теперь, моя бедная сестра? Где близкие мне люди? Одни погибли, другие изменили. Стоит ли беречь свою жизнь? Конечно, стоит, мой народ остался мне верен".
      - Царь, осторожней! - вскрикнул один из Херхеулидзе.
      Луарсаб обнажил меч и ринулся, пришпорив коня, на Эреб-хана, за ним девять братьев Херхеулидзе и вся тваладская конница. Началась последняя сеча.
      Эреб-хан рвался к Луарсабу, но шашки братьев Херхеулидзе подстерегали смельчаков.
      Валились сарбазы и дружинники. Здесь не было пощады и сожаления. Каждый, падая, старался нанести последний удар врагу.
      К Эреб-хану подскочил юзбаши:
      - Скорей, хан, сарбазы погибли в этих проклятых лощинах, скорее, во имя аллаха, пока не поздно, мы уже в плену!
      Оглянулся Эреб-хан: только небольшой отряд конницы защищал его, все ближе надвигался Луарсаб. Повернул хан коня и, вздымая снежную пыль, мгновенно скрылся. Его бегство прикрывали конные сарбазы.
      Луарсаб, в исступлении размахивая мечом, продолжал крошить оставшуюся горсточку. К нему подскакал бледный Баака.
      - Осмелюсь сказать, мой доблестный царь, больше некого убивать, все персы погибли от твоей сильной руки, но и все тваладцы...
      Посмотрел Луарсаб вокруг, и его дрожащие колени сжали бока хрипящего коня. Страшные груды тел взбугрили лощину.
      Глаза Луарсаба расширились. Он беспомощно развел руками. Выпал тяжелый меч Багратидов и гулко стукнулся о кольчугу младшего Херхеулидзе. Все девять братьев, изрубленные, лежали вблизи царского коня. Только теперь Луарсаб понял, какой ценой он остался цел. Луарсаб прикрыл ладонями лицо. Когда он поднял голову, глаза его встретились с глазами Баака.
      - Мой Баака... - мог только выговорить Луарсаб. Баака поднял меч и подал его царю.
      Луарсаб обнял Баака, горячая слеза упала на щеку князя.
      Только выбравшись из лощины смерти, Баака поведал Луарсабу, почему он, Баака, оставил Метехи.
      - Всю ночь тбилисцы не спали - кто прятал богатства, кто, наоборот, украшал дома. Запестрели ковры, шали. Особенно старались амкары - их лавки настежь открыты, тоже разукрашены. Во всех духанах готовятся кушанья, везде зурначи и лучшие танцоры. Что за причина к веселью? Готовятся к встрече Георгия Саакадзе и Караджугай-хана... Один, не захотевший назваться, прислал ко мне амкара Сиуша с настоятельным советом покинуть Метехи... Царица Мариам? Конечно, мой светлый царь, я ее умолял уехать со мной, она не соглашалась. От Гульшари известие получила - княгиня советует остаться, говорит, ничего не изменится.
      Луарсаб слушал рассеянно.
      К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.
      Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:
      - Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!
      Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.
      - Это лучший памятник для храброго воина, - сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.
      Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.
      Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.
      Глубокое молчание нарушал только стук копыт...
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.
      Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у "Синего монастыря". Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.
      - Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.
      - Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?
      - Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить "льва Ирана" новыми победами.
      Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси.
      Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет.
      Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар.
      С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. "С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей", - эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы.
      Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом.