Путешественник рассказал князьям о науке, открывающей по могильным памятникам жизнь прошлых веков. Он вынул из лакированного черного ящика свиток с эпитафиями и рисунками, начертанными тростниковой палочкой, и с увлечением прочел:
      "Здесь почиет Ватах. Предки его льют слезы над благочестивым потомком, потомки льют слезы над благочестивым предком. Ангелы простерли руки и приняли Ватаха, когда падишах велел прекратить его земное существование".
      И показал рисунок, представляющий виселицу, а на ней повешенного Ватаха.
      Князья поспешно отказались от совместного ужина с бесстрашным путешественником и устремились в свои покои.
      Всю ночь они метались на мягких постелях. Им мерещились мумии, слышался хруст костей, лязг зубов.
      Наутро путешественник, уже не ожидая приглашения, стал рассказывать, что Стамбул носит глубокие следы языческой Византии и христианского Константинополя. Конечно, пожалел он, многое погибло от пожаров и человеческой страсти к уничтожению. Византия трижды разрушалась, также и Константинополь. Уцелевшая от меча и пламени завоевателей часть уничтожалась фанатичным исламом.
      Роскошная библиотека императорского дворца в Константинополе имела полмиллиона томов, между которыми был писанный золотом Гомер, манускрипт длиною в сто двадцать футов. Императорский дворец занимал целый квартал.
      - Но теперь от этой роскоши остались жалкие остатки, - сокрушенно добавил путешественник.
      Потом он рассказал о церкви святой Ирины, превращенной турками в арсенал. Стены церкви увешаны редким оружием. Там висит меч пророка. Там хранится большая ступка, в которой толкут уличенного в преступлении главу улемов и других священных особ, огражденных законом от обычных казней.
      И, не давая князьям опомниться, путешественник поведал им о двойных воротах Сераля Ахмеда Первого, через которые их повезут. Эти "ворота счастья" внушают страх всем придворным султана - возле них живет палач, стража и помощники палача, постоянно подстерегающие свою добычу. Все придворные, впавшие в немилость, схватываются между двумя воротами и изгоняются из столицы или тут же обезглавливаются.
      Не замечая явной взволнованности князей, путешественник еще долго говорил об императоре Юстиниане, о замке Фуад-паши, умершего от яда, о знаменитой Роксолане, супруге Солимана, по настоянию которой султан приказал немому палачу казнить своего сына Мустафу. И когда вошел Абу-Селим-эфенди, князья, облегченно вздохнув, кинулись к нему навстречу.
      Эфенди чуть улыбнулся и заботливо спросил, хорошо ли они отдохнули.
      Князья вежливо ответили, - благодаря ученому они с пользой провели свободное время.
      Искоса взглянув на путешественника, эфенди, смеясь, приложил руку к феске и плечу. В учтивых выражениях он предложил князьям отправиться на представление к вертящимся дервишам.
      На большой Перской улице у здания, похожего на мечеть, виднелась празднично разодетая толпа. С левой стороны за решеткой находилось кладбище дервишей. В тени высоких темных кипарисов, пестрых цветников и газонов виднелись белые памятники - четырехугольные мраморные колонны, увенчанные тюрбанами, пестро разукрашенные, с именем покойника и стихом из корана.
      Возле кладбища гуляли турчанки и своими белыми, красными, синими, желтыми и зелеными чадрами напоминали ожившие цветы.
      Эфенди показывал князьям монастырь. Прохладный коридор пересекал здание. В кельях на узких тахтах сидели, поджав ноги, дервиши в конических войлочных колпаках и молча курили кальян.
      Обойдя сорок келий, эфенди вышел с князьями в боковую дверь киоска и очутился в большом восьмиугольном зале с высокой куполообразной крышей, поддерживаемой стройными колоннами. Через множество больших окон падал яркий свет на лощеный, как зеркало, пол.
      Вокруг стен были расположены ложи для зрителей. Во втором ярусе поблескивали ложи для женщин с вызолоченными решетками и большая ложа для певчих и музыкантов.
      Едва успели князья устроиться поудобнее, как в резную дверь вошли двадцать дервишей в бурых мантиях и конических колпаках из серого войлока. Впереди величественно шествовал седобородый настоятель в длинном черном плаще и коническом высоком колпаке.
      Обойдя зал вокруг, настоятель сел против резной двери справа, слева сели в два ряда дервиши, поджав под себя ноги. Началась заунывная музыка и пение. В такт этой музыке дервиши проделывали странные движения, обращаясь то друг к другу, то к настоятелю. Они падали ниц, хлопая колпаками по полу. Музыка оборвалась, дервиши присели на корточки. Снова заиграла музыка, ускоряя темп, все дервиши поднялись, сбросили бурые мантии и остались в белых одеждах.
      Поклонившись настоятелю и друг другу, они стремительно завертелись на одной ноге, то складывая крестом на груди руки, то простирая их вперед, но не сходя с места.
      Музыка становилась все быстрее. Князья изумленно поглядывали на эфенди, застывшего в экстазе.
      Джавахишвили беспокойно заерзал на скамье. У него шумело в ушах. Цицишвили отшатнулся, ему показалось, что сам он тоже закружился вместе с дервишами.
      Джавахишвили ринулся в дверь, за ним, пошатываясь, последовал Цицишвили.
      И когда эфенди вышел во двор, он застал князей у решетки ограды отдающими дань морской болезни.
      Тут эфенди счел своевременным обрадовать князей: они сегодня удостоены приглашением султана на торжественный обед в Серале. Падишах мира Ахмед Первый также удостоит князей в полдень беседой.
      Большой Сераль казался городом, окруженным стенами.
      Первые ворота Цицишвили и Джавахишвили проехали рысью. На князьях переливались малиновые куладжи, отороченные мехом, шаровары из синего бархата, спадающие на белые сафьяновые цаги с золотыми кистями. Каракулевые папахи, шелковые рубашки, алмазные ожерелья и драгоценное оружие на золоточеканных поясах дополняли княжеский наряд.
      Вторые ворота князья проехали шагом и в течение получаса ждали под сводами ворот у "порога счастья". Наконец появятся дежурный торбаши, и князей ввели под широкую арку, где в боковых нишах торчали выставленные на кольях головы провинившихся. Князья вспомнили рассказы путешественника и теснее придвинулись друг к другу, нащупывая спрятанное оружие. Наконец они прошли большой двор неправильной фермы, усаженный деревьями, сквозь которые виднелись изящные здания. Абу-Селим-эфенди нарочно вел князей через весь Сераль. Они шли по лабиринту зданий, дворов, садов, террас. Эффенди пояснил - эта часть двора называется Ода. Здесь находятся покои султана и комнаты приближенных. Вот комнаты белых евнухов, вот - черных евнухов, вот - личной свиты, вот - охраны.
      В селямлик - в "комнате приветствия" - их встретил пожилой капу-агасси - начальник дверей, - под чьим наблюдением находилась вся мужская половина Сераля.
      Но бесчисленное количество залов не поразило князей ни своими размерами, ни роскошью. "Дворец шаха Аббаса куда великолепнее", - подумали они.
      Наконец князья вошли в длинный зал "освежения". По стенам тянулись убранные шелковыми коврами, подушками и мутаками низкие тахты. Посередине журчал фонтан. Сквозь решетки проникал чистый морской воздух.
      - Падишах мира, - сказал Абу-Селим-эфенди, - здесь проводит первые минуты отдыха после обеда.
      Распахнулись позолоченные двери, и князья вступили в тронный зал, вмещавший "все чудеса мира".
      Скудный свет проникал через позолоченную решетку в небольшой зал неправильной формы. Только трон османов поразил князей необыкновенной роскошью: под шелковым балдахином, поддерживаемым четырьмя маленькими колоннами, сверкали созвездиями драгоценные камни и жемчуга. Освещались только передние колонны, трон и задние колонны тонули в полумраке. Князья поняли: султан может хорошо видеть послов, но послы не должны видеть выражения лица султана.
      Вечером князья вернулись домой, очарованные беседой с Ахмедом Первым и обильной изысканной едой, за которой говорилось только об усладах жизни.
      Они радовались достигнутому соглашению, выгодному для них. Радовались, с какой ловкостью отклонили домогательство султана прислать ему в аманаты залог верности - княжеских сыновей и даже царевича Вахтанга, двоюродного брата Луарсаба.
      Не провел их и везир Осман-паша в торге о количестве турецких войск и стоянок янычар.
      Князьям удалось настоять на выработанном Шадиманом плане. Решили, что вслед за ними для подписания соглашения с царем Луарсабом должен незамедлительно выехать Абдул-паша.
      Полная дипломатическая победа и возможность поскорее вернуться в Картли сгладили воспоминание о тревожно проведенных днях.
      Князья, стоя на фелюге, под парусами, особенно сердечно попрощались с Абу-Селимом-эфенди и подарили ему на память пресс для усов картлийской работы...
      Через несколько дней фелюга с попутным ветром причалила к Батуми, откуда ночью князья тайно переправились в Гонио, крепость на берегу Чороха.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Отвесная скала, на вершине которой высился монастырь святой Нины, обрывалась над темной пропастью.
      Дорога к монастырю шла ущельем, потом лесом по скалистым горам, где и конь с трудом двигается и пешеход устает. Церковь монастыря гнездилась в углублении скалы.
      Окна и двери церкви украшала изящная каменная резьба, а стены живопись. Особенно выделялась большая икона - святая Нина с крестом, увитым ее волосами, спускается по горе, выкрашенной в желто-розовый цвет. Широкая белая полоса окаймляет ступенчатые зубцы гор. Это - любимая икона инокинь, перед ней всегда ярче горит лампада.
      У раскрытого окна в монастырском кресле сидела молодая игуменья. Ее золотистые волосы были тщательно запрятаны под черную повязку. Синие глаза прикрыты густыми ресницами. Это была Нино, дочь ностевского пастуха Датуна, когда-то в юности любимая Георгием Саакадзе.
      На подоконнике лежала раскрытая старинная книга в кожаном тисненом переплете. Нино перевернула пожелтевшую страницу с четким каллиграфическим текстом. В часы грусти и сомнений она всегда перечитывала историю Шушаники, поражавшей ее величием духа.
      Нино задумалась. Она упрекала себя: за долгие годы монастырской жизни она все еще оставалась непокорной в своем смирении.
      Монахини не нарушали уединения игуменьи и тихо обходили ее келью. Странная судьба игуменьи внушала им почтительный страх и даже любовь к ней. Многие помнили, как однажды подъехали к монастырю двое: тоненькая красивая Нино и ее названый брат, Димитрий из Носте. Многие помнили, как несколько часов, словно окаменелый, стоял Димитрий у захлопнувшихся перед ним ворот монастыря.
      Сначала к Нино относились сдержанно, даже старая игуменья спросила, что ищет Нино в святой обители.
      - Спокойствие души и чистоту мысли, - ответила Нино, смотря на игуменью большими синими глазами.
      Этот ответ сильно смутил игуменью. Но Нино нельзя было устрашить ни чрезмерными молитвами, ни постами. Она первой приходила в церковь и последней покидала ее. Она долгие часы в уединении вышивала мелким бисером и золотом украшения для церкви. Она ни с кем не была откровенна и со всеми ласкова. Но еще одно обстоятельство создало ей особое положение в монастыре. Вскоре по принятии Нино монашеского сана Димитрий внес на ее имя в монастырь монеты, серебряные чаши, ковши и другую церковную утварь. Нино все приношение передала игуменье для монастыря. Потом кто-то, не открывший своего имени, пожертвовал монастырю большой надел, смежный с монастырскими владениями. Неизвестный заявил: землю он жертвует ради инокини Нино и просит ее молиться за грешного, всегда в мыслях верного святой Нине.
      Потом неизменно дважды в год неизвестный присылал в монастырь на имя Нино пожертвования, а брат Димитрий обогащал монастырь то скотом, то воском, то монетами. Немало жертвовала монастырю и царица Тэкле.
      Такое положение и сильный характер Нино возвысили ее над всеми инокинями, и, когда умерла старая игуменья, царица Тэкле настояла, чтобы молодая Нино была посвящена в сан игуменьи.
      Нино крепко взяла в свои руки монастырь, обогащая его умным ведением хозяйства и украшая книгохранилищем и фресками.
      Вначале она пробовала облегчить участь крестьян, принадлежащих монастырю. Ведь она тоже крестьянка и слишком хорошо помнила положение своего отца, царского глехи. Но как когда-то азнауры воспротивились "неуместным" благодеяниям Георгия Саакадзе в Носте, так и теперь епископ строго запретил Нино изменять освященные веками привилегии церкви. Ведь доход от монастыря не только дает сытую жизнь христовым невестам, не только ограждает их от земной юдоли, но и способствует церкви прославлять христианство и влиять на дела царства.
      Нино, сокрушаясь сердцем, подчинилась. Но незаметно она старалась облегчить крестьянам то подымную подать, то снижала урожайную мерку, то помогала крестьянкам в их женском горе.
      Игуменья прославилась как "счастливая советница", и к ней стекались издалека за советом и за утешением. На ветвях лиственницы у ворот монастыря с каждым годом все больше пестрело разноцветных тряпочек, коими скрепляли крестьяне просьбу к богу.
      Попасть в монастырь к святой Нине считалось счастьем. Сюда стремились и безутешные невесты, потерявшие в сражении или в единоборстве женихов, бездетные вдовы и равнодушные к мирским радостям женщины. Здесь спасались и от прихотей ненавистных князей и от непосильной работы у господина.
      Жизнь в монастыре святой Нины не походила на мрачную жизнь других монастырей. Здесь за вышиванием часто слышались девичьи песни. Здесь могли играть в "богоугодные" игры. Здесь не запрещалось пожилым монахиням работать, есть и беседовать на чистом воздухе под чинарой или развесистым орехом. Здесь почитали старость, и состарившиеся монахини свободно молились, отдыхали и даже ездили в гости к родным и принимали гостей, угощая едой из монастырских амбаров.
      Впрочем, принимать родных могли и молодые монахини. В монастыре дышалось легко, работалось охотно, поэтому нигде монастырские церкви не украшались столь изящными вышивками из бисера, шелка и золота. Нигде не было такой чистоты и строгого порядка в большом монастырском хозяйстве.
      И только одна игуменья Нино никогда не смеялась, никогда не пела, ни к кому не ездила в гости и не вела приятных разговоров у прозрачного родника. Она, неизменно спокойная, одиноко гуляла или, перебирая четки, сидела в самом дальнем углу кладбищенского сада у полуистертых плит и слушала доносившуюся песню, слушала молодые голоса или углублялась в думы о монастырских делах.
      Лишь ночью, когда обитель погружалась в спокойный сон, игуменья расчесывала свои золотые косы, и тогда непокорное сердце стучало тревожным призывом, и снова из синих глаз, как из синих озер, текли блестящие слезы. Она не пыталась отогнать память от дорогого имени молитвами или постом... Она знала - не поможет. И потом... это не мешает ни богу, ни людям. Золотая Нино страдала великою мукою вечной любви.
      Вздрогнула Нино, подняла голову и замерла. Она еще раз посмотрела в окно, закрыла и вновь открыла глаза.
      На отвесную скалу под ее окном, где и конь не пройдет и пешеход не ступал, карабкались две женщины. Они цеплялись за колючий кустарник, за острие камня, за ветки дикого орешника. Падали, снова подымались. Вот-вот сорвутся в каменистую пропасть.
      Нино хотела крикнуть, позвать на помощь, но сдержалась: раз такую дорогу выбрали, значит, идут тайно.
      Страх охватывал Нино, но она с непонятным любопытством продолжала следить за женщинами. Сердце ее усиленно стучало. Вот она уже стала различать разодранные платья, окровавленные руки, спутанные волосы. Лица, опухшие, в синяках.
      - Тэкле!! - вдруг вскрикнула Нино, всплеснула руками. - Тэкле, Тэкле! потрясая решетку, кричала Нино.
      Женщины остановились. Сорвавшийся камень, подпрыгивая, гулко покатился вниз, оборвался в ущелье, и заглушенное эхо отдалось стоном.
      Другая, незнакомая, что-то выкрикивая, махала рукой.
      Забыв свой сан, Нино выбежала из кельи под темные своды. Издали донесся тихий говор послушниц. Нино круто повернулась. Она металась по монастырским лестницам. Потом сбежала вниз и вернулась с клубком веревки.
      Нино перекрестилась: а может, за грешные мысли сатана послал страшное видение?
      Она бросилась к решетке. У отвеса скалы, цепляясь за сгибающиеся ветви последнего дерева, повисшего над пропастью, женщины с надеждой смотрели на монастырское окно.
      Нино накрепко привязала веревку к железной решетке. Другая, незнакомая... кто она?.. поймала размотавшуюся веревку и опоясала Тэкле и себя. Перебирая руками веревку, они тяжело взбирались на скалу.
      Нино прижалась к каменному косяку окна и внезапно отшатнулась. Глаза ее расширились: железный прут под тяжестью медленно выгибался.
      Нино упала в кресло, с похолодевшим сердцем следила, как все больше выгибается прут. Она застонала и прикрыла ладонью глаза...
      Первая в келье очутилась Тэкле, за нею, цепляясь за выступ, протиснулась в окно Зугза.
      Нино с протянутыми руками стояла посреди кельи: это ли блестящая царица Картли, которую она видела недавно в Твалади? Это ли ее маленькая Тэкле Саакадзе из Носте?
      Трудно было узнать и Зугзу. Разодранное лицо, грязные лохмотья и висевший на груди кинжал придавали ей вид дикой кочевницы.
      Зугза поспешно шепнула игуменье:
      - Если Нино хочет спасти царицу, никто не должен знать, где скрылась Тэкле.
      Тэкле безмолвствовала, последние силы оставили ее.
      Нино с неизменным спокойствием объявила монастырю: странницы попали к ней в келью чудесным путем. Но кто дорожит своим пребыванием в монастыре святой Нины, тот ни одним словом не обмолвится о странницах, если даже будут спрашивать епископы или все князья Картли.
      - В монастырь никто не приходил, - сурово добавила Нино.
      - В монастырь никто не приходил, - сурово повторяли все монахини, когда через неделю в монастырские ворота стали стучаться гзири, монахи и переодетые люди.
      Поздно ночью, когда последний светильник погас в узком монастырском окне, Нино склонилась над Тэкле, прикладывая к ее глазам топаз, возвращающий ясность взора:
      - Тэкле, мое сердце, Тэкле!
      Тэкле лежала на мягких подушках, вымытая, в чистой рубашке. Черные блестящие косы, туго заплетенные, изгибались на белом платке, намазанные целебной мазью ноги покосились на мутаке. Глаза Тэкле открыты, но она никого не узнает, на губах странная улыбка.
      Нино тихо вытирает глаза. Двери крепко закрыты, никто не подслушивает здесь, но Зугза по привычке не доверяет, - она несколько раз подходит к дверям, внезапно их отворяет и острыми, хищными глазами всматривается в пустой темный коридор. И снова тихо рассказывает о пережитом:
      - ...сбежали по каменной лестнице, я знала - только ноги спасут нас. Долго спускались, потом черный длинный переход, потом снова лестница. Иногда царица падала и тихо просила: "Беги, Зугза, оставь меня, все равно умру". Тогда я кричала: "Во имя царя Луарсаба, встань!" - она подымалась, и мы снова бежали. Пока горел светильник, легко было, но светильник погас... Долго сидели в темной яме... Вдруг мне послышались шаги. Я вскочила и, схватив царицу, бросилась бежать... Что-то преградило путь, мы упали. Опять лестница... Вверх?! Неужели обратно?! "Это судьба, пойдем", - сказала царица и быстро побежала наверх. Может, царь вернулся, и аллах указал нам путь?.. Долго подымались, но, когда лестница окончилась, я увидела узкую, как нитка, полоску света. Но выхода никак не могли найти... Устали и обе уснули. Когда проснулись, свет исчез. Мы поняли, это - ночь, но заснуть не могли... Очень пить хотели, вся грудь, как в огне, язык твердый, как камень: говорить тоже боялись. Много времени сидели: думали - конец жизни пришел. Вдруг снова полоска света, еще ярче. "Солнце на дворе", - прошептала царица... Я кинжал просунула, скоро свет больше стал... камень отвалился... Срезала заросли, совсем светло, шум воды услышали, еще больше пить захотели. Пришлось кинжалом второй камень от стены отделять, - наконец упал... Раньше я выползла. Смотрю - берег Куры, лес и далеко видны стены Тбилиси. В лесу прятались, дикие сливы нашли, ягоды собирали... Царица говорит: "Богу не угодно было мое счастье, давно в монастырь хотела... пойдем к Нино".
      Долго молчали. В синей лампаде затрещал фитилек. Нино думала о странности судьбы. Вот эту Зугзу, пленницу Саакадзе, она, Нино, когда-то страстно ненавидела, а теперь с глубоким уважением смотрит на дикую казашку, самоотверженно спасшую жизнь картлийской царице.
      Ночью Тэкле металась на горячей постели. Она то вскакивала, жалобно вскрикивала, то лежала, широко раскрыв глаза.
      Нино не отходила от изголовья Тэкле. Она прикладывала к ее пылающему лбу мокрый платок, к опухолям - сердолик и, покачивая головой, слушала бред:
      - Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги привез царь Луарсаб... Котенок опять у бабо кувшин разбил... Настоящий гзири... Змея, змея! Много алмазов на троне Багратидов... На постный день коричневую ленту одену... Разве я не княжна?.. Нино, золотая Нино, не забудь вышить беркута... Уйди, Мариам, ты ли мать Луарсаба?.. Вот бабочка с платка улетела... Дядя Папуна, кто мне купит жемчуг?.. Сколько царей съезжается в Метехский замок... Жемчуг глаза тушит, а кровь место ищет...
      Через несколько дней Нино спросила Зугзу, чем отблагодарить ее за благородный поступок?
      - Дай коня и одежду джигита! - страстно выкрикнула Зугза. - Вернусь к брату в эйлаг, снова ханшей буду!
      И когда за Зугзой закрылись монастырские ворота, она с гиканьем и посвистом, выкрикивая боевой казахский клич, помчалась вдоль крутизны.
      С монастырской стены, приложив ладонь к глазам, пугливо смотрели инокини вслед казашке.
      Баака шагал по шатру, снова обдумывая страшный рассказ Датико, два дня тому назад прискакавшего в царскую стоянку на Ломта-горе.
      Баака со стыдом понял: его, князя Херхеулидзе, наследственного начальника охраны замка Багратидов, провели и одурачили, как последнего погонщика. Его заставили покинуть царский замок, верных людей опоили и совершили злодейство, о котором он не смеет сказать Луарсабу. Где теперь Тэкле? Сумеет ли верная Зугза спрятать царицу до возвращения Луарсаба? Не лучше ли ему, Баака, немедленно вернуться и до приезда царя найти Тэкле?.. Но, может, нарочно устроили покушение, чтобы удалить из стоянки Баака? Может, Баграт надеется вернуться в Тбилиси царем? Баака впервые не знал, на что решиться... Сказать Луарсабу?.. Нет, опасно!
      В шатер вбежал возбужденный Датико. Он дрожал от негодования, глаза горели, как у охотника, догоняющего дичь.
      - Князь, прискакал Сандро! В шатер Баграта как сумасшедший забежал...
      Баака поспешно надел шапку и направился к двери. Датико быстро заговорил:
      - Князь, слово имею сказать. Опасно без стражи к ним ходить... Думаю, князь Шадиман притворяется, что в неведении. Недаром, когда я сюда скакал, впереди меня тоже кто-то скакал. Хотел его догнать, не мог: он, как мышь, в лес забежал. Князь, пока в Метехи не вернемся, дозволь тебе по-прежнему служить... Знаю, или в башню бросишь, или еще сильнее накажешь... Что делать, я виноват... теперь поздно жалеть. Едой и вином соблазнился... Привык каждый день одну чашу за здоровье царя осушать.
      Баака в раздумье смотрел на Датико. Если его, Баака, провели, как зайца, то почему должен отвечать верный, как сердце, слуга? И он сурово сказал:
      - Хорошо, я подумаю, как тебя наказать... Теперь пойдем к светлейшим, стража не нужна. Если зло умыслят, сами справимся.
      Датико вздохнул свободнее. "Простил", - понял он и, радостно сжимая рукоятку шашки, последовал за князем.
      В шатре Баграта они застали Шадимана, Симона и вытянувшегося перед князьями Сандро. Баака догадался, о чем шла речь. Но Шадиман быстро придал своему лицу скорбное выражение.
      - Вот, дорогой Баака, Сандро прискакал, Андукапар совсем плох, священник душу облегчал. Княгиня Гульшари просит светлейшего Баграта и Симона немедленно приехать...
      - Светлейший князь Баграт, прикажи вырвать лживый язык у презренного Сандро! Раб напрасно тебя беспокоит. Не успели ворота Тбилиси закрыться за печальной арбой, как Андукапар вскочил на коня и совсем здоровый предстал перед княгиней Гульшари. Единственное, что огорчало Андукапара, это неудачная ночная охота.
      Князья незаметно переглянулись. Сандро подвинулся ближе к князю Баака, но Датико, положив руку на шашку, стал между начальником и оруженосцем.
      - Правду ли говорит князь Баака? - с фальшивым гневом закричал на оруженосца Баграт. - Если ты мне солгал, то пощады не будет.
      - Князю неправду донесли, мой господин с трудом на арбе доехал.
      - Ты врешь, собачий сын, - закричал Датико, - подавиться тебе кинжалом, я сам вас, волков, выследил.
      Симон рванулся к выходу, Баака загородил собою выход.
      - Не трудись, царевич, разговор еще не окончен. Я требую, чтобы за лживые сведения Сандро был отдан под мою стражу.
      Сандро нагло засмеялся.
      - Ты забыл, князь, я слуга доблестного Андукапара и подвластен только ему.
      - Как смеешь ты, дерзкий, отвечать, не дожидаясь моих слов, - закричал Баграт. - Баака, я сам накажу раба, до выяснения правды лжец будет находиться под моей стражей... Царевич Симон выедет сегодня в Арша и, если скажется правдой...
      - Пока царь Луарсаб не разрешит, никто отсюда не выедет, - холодно оборвал Баака. - Вероятно царь с моею помощью железом и огнем развяжет подлый язык Сандро. Нельзя позволить слуге обманывать господина, а тебе, светлейший Баграт, вредно напрасное беспокойство... С твоего разрешения, я арестую Сандро.
      Князья быстро переглянулись.
      - Так, значит, ты, подлая собака, приехал сюда со лживыми сведениями? Уж не затеваешь ли ты злодейства, что так упорно передаешь просьбу моей сестры поспешить к умирающему? Так получай по заслугам!
      И раньше, чем Баака и Датико могли что-либо сообразить, Симон выхватил шашку и с размаху рассек Сандро голову. Кровавые полосы потекли по полу шатра. Датико едва отскочил в сторону. Сандро грузно повалился, в последних судорогах цепляясь за бахрому ковра.
      Датико, чуть бледный, стал впереди Баака.
      "Да, - подумал Баака, - они ловко избавились от разоблачения, их пытать огнем и железом не будешь".
      Он посмотрел на Шадимана, равнодушно перебирающего кисти пояса.
      - Князь Шадиман, тебе надлежит уведомить царя о злодействе.
      - Ошибаешься, князь Баака, ты больше всех виноват. Не я ли в присутствии царя просил тебя не покидать Метехи? Разве можно было бросать замок на царевича Кайхосро, который даже жениться на дочери Бориса Годунова опоздал.
      Баака хотел не менее резко ответить, но, покосившись на Датико, промолчал: "Не к лицу князьям ссориться в присутствии дружинника".
      - Хорошо, князь Шадиман, я сам расскажу царю... Ты прав, я плохо играю в "сто забот", но за свои промахи всегда умел отвечать.
      И, повернувшись, вышел. За ним, пятясь и крепко сжимая рукоятку, вышел Датико.
      Луарсаб сидел на обрыве, прислонясь к дереву. Вокруг него расположилась свита в девять Херхеулидзе. Два брата, играя на пандури, развлекали царя песнями о любви. Луарсаб, улыбаясь, слушал.
      Вот уже пятый день он не видел Тэкле. Ему надоели и красота гор, и восход солнца, и закат, и песни, он рвался в Тбилиси, но до конца назначенного срока осталось два дня. Не пристало царю показывать слабость, и он любовался красотой гор, восходом и заходом солнца и ежедневно объезжал места, где приехавшие раньше амкары - каменщики и плотники - возводили укрепления против врага Картли. Луарсаб слушал песни и вежливо улыбался.
      Вдруг он поднял голову и растерянно посмотрел на подошедшего Баака... Баака молчал.
      Датико стоял сзади князя, бледный, с трясущимися руками.
      - Баака... Что!.. Что!..
      Луарсаб притянул к себе Баака, стараясь овладеть собою.
      - Мой светлый царь...
      Баака не мог найти слов.
      - Царица, Тэкле... больна? Жи... ва? - задыхаясь, спросил Луарсаб.
      Датико не выдержал. Повалившись в ноги царю, сквозь рыдания проговорил:
      - Бог не допустил несчастья...
      По всей стоянке разнеслись тревожные звуки сзывающих рогов и барабанов. Шум, гул, топот ног. Дружинники схватились за оружие.
      - Коня! - прохрипел Луарсаб.
      На выступ обрыва взбежал Шадиман. Ворот куладжи разорван, на правом виске сабельная рана, кровь каплями стекает по выхоленной бороде.
      Луарсаб с изумлением бросился к нему.
      - Измена?! Где Баграт, Симон?! Кто ранил тебя?
      - Успокойся, мой светлый царь, пока Шадиман жив, измены не будет... С Симоном поссорился... Я приказал им немедленно покинуть стоянку. Не мог иначе. На наше горе они ответили равнодушием. - Шадиман приложил к виску платок. - Ничего, эта рана дорого обойдется Симону.
      Баака отлично понял игру. Он с отвращением смотрел на Шадимана: "Выпустил разбойников. Разоблачить? Но разве царь поверит? Не Шадиман ли при царе упрашивал его, Баака, остаться в замке? И потом, Шадиман постарается набросить на Баака тень или... избавиться от начальника метехской охраны другим способом, и Луарсаб останется один в полной власти Шадимана, а это значит - Тэкле не найдется..." Все это в момент пронеслось в голове Баака, и он крикнул страже:
      - Седлать коней! Ты хорошо сделал, князь Шадиман, изгнав гиен, не надо было их приглашать сопутствовать царю.
      - Сами навязались! - вспылил Шадиман.
      - Где царица?! - грозно спросил Луарсаб.
      - Оруженосец Андукапара Сандро говорил: царица с Зугзой тайно покинули замок. Не беспокойся, мой царь, Зугза убережет царицу, рабыня всегда ее любила...
      - С Зугзой?! По... кинула замок?! - бессмысленно повторил Луарсаб. Где Сандро? Привести сюда.
      - Мой царь, Сандро уже поплатился жизнью, раб осмелился надеть шашку больного Андукапара.
      Вдруг Луарсаб рванулся вниз. За ним бросились все. Вскочив на первого коня, Луарсаб поскакал из стоянки.
      В беспорядке мчались свита, слуги, дружинники, князья. Скакали Шадиман, Баака. Младший Херхеулидзе, держа на поводу золотистого коня Луарсаба, привстал на стременах и перескакивая через рвы и овраги, догнал Луарсаба. Конь под царем хрипел, задыхался. Херхеулидзе, почтительно, но настойчиво взяв под уздцы царского коня, предложил пересесть на золотистого.
      Луарсаб оглянулся, не замечая, перескочил на своего коня, поскакал дальше, но уже овладел собою.