К полудню, после беспрепятственного шествия иранских войск, шах повелел остановиться в поселении Кавтисхеви, но и тут сарбазы, кроме нескольких стариков, никого не нашли.
      Шах становился все сумрачнее.
      Во время обеда Андукапар и Цицишвили, упав перед шахом на колени, преподнесли ему фиалки, отысканные в ложбинах слугами князей.
      Шах грозно взглянул на них и не принял цветов:
      - Я ищу не цветы полей, а живых людей, непокорных мне жителей.
      Князья благоговейно заверили шаха, что они скоро повергнут всю Картли ниц перед "солнцем Ирана".
      Трифилий поспешил явиться к шаху с богатыми подарками и личной просьбой взять под свое покровительство святую обитель кватахевской божьей матери. И еще один монастырь был спасен.
      Дед неотступно следовал за Димитрием, точно боясь потерять драгоценную находку. Горгасал тоже остался при сыне, уверяя Эрасти, что он может пригодиться.
      Жалея деда, Димитрий упрашивал вернуться в Носте, где они скоро увидятся, но дед упрямо твердил:
      - Знаю, как скоро! Уехал в Иран на два месяца, а пропадал больше пяти лет.
      Также не имело успеха у стариков желание молодежи посадить их в паланкин, устроенный на двух конях.
      - Что я, персидская женщина?! - рассердился дед. - Кто тебя первый раз на коня посадил? Кто первый научил тебя шашку держать? А теперь ты хочешь запрятать меня в шелковый сундук?
      И дед с особой проворностью вскочил на коня, хотя это стоило ему немалых усилий и всю следующую ночь он тихо кряхтел. Но сейчас дед гордо восседал на коне и рядом с ним скакал Горгасал.
      Шах продолжал свое шествие по правому берегу Куры. Не находя жителей, шах повелел дотла сжигать деревни, и его путь освещался беспрерывным пожаром; а если жители не разбегались, карал их за убежавших. С особой беспощадностью громились церкви и монастыри. Монахи спешно замуровывали драгоценности и книги в тайниках и сами спасались в горных лощинах.
      Сарбазы, сдерживаемые до сих пор тайными усилиями Саакадзе, неистовствовали, разграбляя и уничтожая все на своем пути.
      Раннее утро скользнуло с едва позеленевших отрогов. В синей дымке растворялись дальние горы. В теплом воздухе вырисовывались бойницы и высокая крыша Эртацминдского храма.
      Шах приближался. Его сопровождали ханы, Георгий Саакадзе и Пьетро делла Валле, только что прибывший из Кахетии.
      Эртацминда стоит на живописном холме у подошвы лесистой горы. Храм виден с самых дальних полей, гор и холмов живописной Картли. С севера, востока и запада он окружен более чем на пятнадцать агаджа в окружности деревнями, виноградниками и церквами. Южная сторона примыкает к высокой горе, славящейся самыми высокими соснами.
      Шах заинтересованно расспрашивал Саакадзе о храме.
      Саакадзе рассказал шаху, что храм построен Вахтангом Первым еще в V веке и посвящен святому Евстафию, что у подножия храма раскинуто местечко одного с храмом названия, имеющее обширное население, что храм Эртацминда окружен каменными стенами с башнями и бойницами, защищавшими его от набегов хищников, что такая же бойница устроена и на крыше храма.
      Шах круто повернул коня к храму, за ним шахсеванская конница, обрадованные сарбазы, - по всему видно, храм богат и войску будет чем поживиться.
      Близость Носте успокаивала жителей, и никто не покидал своих домов, несмотря на окружение местечка и деревень иранскими войсками.
      У поворота дороги шаха встретили с трогательными преподношениями: незатейливыми рукоделиями девушек, деревенскими сладостями на медных подносах. Кто-то держал двух золотистых ягнят с обвитыми зеленью рожками, кто-то на деревянной подставке протягивал павлина из обожженной глины, раскрашенного в яркие цвета, кто-то протянул высокий кувшин с душистым медом.
      Саакадзе поспешил объяснить значение подарков, особенно меда, предвещающего шах-ин-шаху вечную сладость славы.
      Дрожащими руками преподнося подарки и изъявляя покорность, эртацминдцы внутренне содрогались, словно настал день страшного суда. Они украдкой с мольбой посматривали на Саакадзе.
      В местечке Эртацминда шах с интересом рассматривал крышу храма, сплошь покрытую оленьими рогами.
      Саакадзе объяснил шаху, что это приношения христиан, ибо покровитель храма, святой Евстафий, увидел спасительный крест между рогами оленя. Вообще грузины любят выделывать из оленьих рогов сложные светильники для храмов, подсвечники, ковчежцы и другую утварь.
      В глубокой древности безмолвные своды оглашались предсмертным криком оленя. Тонкую шею перерезывал жертвенный нож. У порогов многих запустелых храмов, разбросанных в горах, можно увидеть остатки жертвоприношений оленьи рога.
      Шах расспросил о значении в народе эртацминдского храма и, узнав, что двадцатого сентября - день Евстафия и к храму со всей Картли стекается народ на богомолье, помрачнел.
      Заметив неудовольствие шаха, Пьетро делла Валле поспешил вступить в беседу:
      - Напрасно ты думаешь, мой друг Георгий, что оленьи рога - пережиток древних верований только в Грузии. Пытливый ум еще не проник в первоначальную причину приношения оленя в жертву, но олень с давних пор был в числе избранных чистых животных. Греческая мифология поместила оленя рядом с непорочной своей богиней. На западе в рыцарских залах у пылающих каминов рассказывались фантастически-религиозные легенды, в которых часто являлся волшебный олень. И вот красавец лесов - о грустная доля! - служит у вас жертвой невразумления.
      Шах, любитель изысканного разговора, с удовольствием слушал Пьетро делла Валле.
      Караджугай тоже стремился развлечь шаха и рассказал охотничий случай о бегстве из плена дымчатого оленя с белой луной на лбу.
      Но Пьетро делла Валле рассеянно слушал цветистую речь Караджугая. Он сейчас думал о Кахети, где пробыл все время до приезда в Гори, изучая Кахетинское царство. Делла Валле поразило высокое мастерство шелководов и разнообразие цветов шелка. Хотя город Греми был разрушен, но остальные провинции Кахети уцелели, и там шли весенние работы: шелководы выращивали червей.
      Кахетинцы, ища спасения от шаха Аббаса, повторяли: если папа римский спасет нас от мусульман, мы вознесем благодарность всевышнему в католической церкви. Делла Валле поспешил в Гори. Он надеялся облегчить участь пленных кахетинцев и своевременным вмешательством Ватикана подготовить почву для пропаганды католицизма...
      Ночью неожиданно выпал глубокий снег. Точно белая парча опустилась на расцветающую землю. И утром в ярком весеннем солнце ослепительно сверкали белые звезды.
      Дед Димитрия уверял, что только прадед Матарса помнит такое: сто лет назад перед победой над казахами небо тоже выпустило из голубой подушки снежный пух на расцветшие яблони.
      Но шах спешил - ни солнце, ни снег не могли остановить его разрушительной мысли.
      Отстранив яства, шах Аббас вскочил на коня и, сопровождаемый свитой и шах-севани, поскакал к храму.
      Доехав до стен Эртацминда, Аббас приказал шах-севани уничтожить храм. Мигом взобрались на бойницу храма сарбазы. Послышался треск оленьих рогов на верхней части купола.
      Шах, объезжая храм, сам следил за разрушением. Он думал: чем больше будет царств лежать в обломках вокруг Ирана, тем скорее возвеличится Иран до могущества Персиды. Даже когда аллахом благословенный шах Аббас покинет завоеванные царства, грозная тень "льва Ирана" должна лежать на всей Иверии, как символ вечной власти, вечной тирании иранской монархии над грузинским народом.
      Торжествующие возгласы шах-севани слились с грохотам рухнувшей бойницы.
      Пьетро делла Валле с большим интересом смотрел на Саакадзе, шутками развлекающего шаха под шум падающих камней.
      Солнце все ярче горело, излучая на снегу миллионы острых игл. Под смех приближенных ханов летели с купола оленьи рога. Вдруг шах вскрикнул: какой-то сине-оранжевый туман застилал от шаха все окружающее. Шах испугался. Он отличался зоркостью глаз и никогда не страдал плохим зрением. Кругом засуетились. Шах слез с коня, но не решался сделать движение, боясь упасть. Он хватался то за седло, то за плечо подбежавшего Караджугая.
      - Я видел великана, вооруженного копьем, готового поразить меня в грудь.
      Растерянно смотрели ханы на своего повелителя. Глубокое молчание сковало всех. И вдруг сразу поднялся испуганный крик, суета. Кто-то приказал принести из стана шахские носилки. Кто-то поскакал за лекарем, астрологами, магами. Кто-то упал на снег, расточая вопли. Кто-то, воздевая руки к небу, кричал: "Аллах, аллах! Ты слышишь меня?!" Кто-то неизвестно для чего гнал прямо на шаха трех расседланных верблюдов.
      Расталкивая всех, к шаху приблизился дед Димитрия. Он упал на колени перед шахом Аббасом и пророчески произнес, что зрение будет возвращено, если шах-ин-шаху угодно будет остановить уничтожение чудотворного храма.
      Шах немедленно дал приказание остановить разрушение, и дед Димитрия просил шаха войти в храм. Опираясь на руку Караджугай-хана, шах медленно направился в храм и по просьбе деда остановился около иконы святого Евстафия. Полутемный храм постепенно облегчал острую боль в глазах шаха.
      Дед громко молился за возвращение зрения великому шаху, защитнику святого дома Евстафия. Дьякон из усердия хотел зажечь высокую восковую свечу, но дед Димитрия, продолжая молиться, свирепо замахал на него руками. Али-Баиндур переводил шаху слова молитвы деда. Полчаса простоял шах в храме и был удивлен, увидев перед глазами изображение неизвестного человека.
      - Велик ваш пророк! - воскликнул шах и, сняв с себя саблю, осыпанную драгоценными камнями, протянул Караджугай-хану, повелев подарить ее храму. Священник тут же благоговейно повесил саблю над иконой святого Евстафия.
      Узнав, что старик, вернувший ему зрение, дед Димитрия, шах велел щедро наградить деда и приказал сопутствовать ему в дальнейших походах.
      Гордости Димитрия и радости деда, что ему удалось спасти Эртацминда от гибели, не было пределов. Но дед не зазнался и тихонько поделился с Горгасалом содержанием полученного им большого кисета.
      И это было справедливо, ибо еще утром дружинник-грузин, стоявший на страже у ворот дома "барсов", тоже почувствовал слабость зрения от режущей белизны снега. Горгасал поспешно втолкнул дружинника в темную комнату и, продержав там немного, без всякой молитвы вернул зрение ошеломленному парню. Счастливое лекарство по совету Горгасала испытал дед Димитрия на шахе Аббасе.
      К вечеру вернулся Эреб-хан.
      - Царь имеретинский снаряжает посольство для переговоров о судьбе царей, - известил Эреб-хан шаха Аббаса.
      Довольный удачным днем, шах согласился исполнить просьбу Саакадзе посетить Носте.
      Георгий отправил в Носте деда Димитрия и Горгасала подготовить встречу. В послании к Русудан он просил устроить пышный пир и сообщал, что приедет на день раньше шаха.
      Прощаясь, Эрасти шепнул отцу:
      - Снег, если еще не стаял, добрые ностевцы пусть хоть языками слижут. Зелень должна быть на деревьях, а не шутки неба. Не дай бог, чтобы перс еще раз ослеп, да еще во владении Саакадзе.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Сабашио - гряда Лихских гор - поворачивает от Самцхехеоба - Боржомского ущелья - круто на север, где острым гигантским клином врезается в снеговой хребет.
      Лихские горы разделяют два царства - Картлийское и Имеретинское. Бурные реки, прорезая каменные щели, стремительно сбегают на запад и восток. В Имерети они зовутся Квирила, Дзирула и Чхеримела, в Картли - Большая Лиахва, Пцис-проне, Алис-проне.
      Дремучий лес, запутываясь ветками в облаках, зеленым панцирем закрыл изломы гор. Древний дуб, бук, ясень, клен, явор и тополь, словно великаны, широкой грудью защищают подступы к Имерети. Плющ, колючие кустарники и дикие лозы опутывают вековые стволы.
      На темнеющих гребнях высот грозно осели, точно орлы, сторожевые бойницы замков и монастырей. Когда-то здесь пролегал длинный торговый путь из Индии, Персии в Рим. Через Сурамский перевал тянулась широкая дорога на Фазиану. Там римские легионеры в медных касках и белых туниках стояли на страже у складов с индийскими товарами. Пристань оглашалась шумом морской волны и торопливым говором купцов. По величественным водам голубого Фазиса, раздувая паруса, медленно двигались тяжелые корабли с персидскими тканями и хрустальными вазами парфян.
      Длинным караваном ушли века. Оборвался широкий путь, густым лесом заросла древняя дорога. От нее в горах осталась только узкая тропинка.
      Но Имерети в тревоге. Не найдет ли шах Аббас заросшую римскую дорогу? И от Хони до Молити, от Кутаиси до Шорапани, от Багдади до Минда растягивает цепи имеретинское войско.
      Деревни взбудоражены. Упадари помнить надо. Нет преград для шаха Аббаса. И уже обсуждают, куда угнать скот, в какие горные пещеры и леса укрыться женщинам.
      - Князья хотят к туркам за помощью, обратиться... Еще хуже... Совсем могут османы остаться в Имерети, скажут: когда опасность была, мы спасли, а теперь не нужны?!
      - Уже один раз было такое. Только святой Георгий хранит Имерети. Вот и вчера... На перевале я тура выслеживал, вдруг первый гром упал. Зашипела туча, разорвалась и выплюнула крылатого змея. А-га! Ползи! Только из-за Гадо-горы Георгий Победоносец, на крылатом коне вылетел. Выпустит стрелу в змея - молния колет небо. Ударит конь копытом - гром катится. Змей зацепился крыльями за солнце и сразу кусками упал в долину Квирилы.
      - Если такое видел, шах Аббас непременно придет.
      - Пусть придет, конь крылатый ударит копытом, перс, как с Ломта-горы, кусками слетит.
      - Еще такое будет с персом: святой Элиа губки бросит в Черное море, они воду в себя впитают и на небо поднимутся облаками. Только перс ногу на вершину Лихских гор поставит, губки сожмутся и перса холодной водой с гор смоют.
      - Так непременно случится, только духов тоже надо задобрить. Дух вьюги просо любит, уже испытывал: высыплешь полный кувшин - растащит сразу. Дух обвалов железо любит - можно подарить подкову, дух ветров любит монеты. Если сделаем духам удовольствие, они тоже спасибо скажут: обвал задавит перса, вьюга закрутит, ветер кусками разметет...
      Смятение охватывало не только деревни, искавшие спасение в силах природы. Города насторожились, не зная, на что решиться. И, как всегда, имеретинский царь обратился за советом к духовенству.
      Богато имеретинские духовенство. Митрополиты: кутаисский - Кутатели и гелатский - Гелатели, архиепископ хонский - Хонели владеют значительной частью имеретинских земель. Они живут в особых резиденциях, окруженные большой свитой из князей и азнауров. Их двор, так же как и царский, заполняют и виночерпии, и начальники телохранителей, и конюшие, и начальники охоты, и дворецкие. Давая отчеты по духовным доходам и расходам только богу отцу, богу сыну и святому духу, имеретинское духовенство владычествует над душами имеретин и церковными богатствами. Им принадлежат церковные азнауры и крестьяне, и они, командуя церковными войсками, чувствуют себя царями.
      Вторжение шаха Аббаса в Кахети и Картли, разорение монастырей и храмов внушали им страх, угрожая падением креста в Имерети, на котором зиждилась власть и духовная и мирская. Перед лицом такой опасности католикос Малахия собрал в Кутаиси - столице Имеретинского царства - высшее духовенство совместно с картлийскими и кахетинскими пастырями.
      В этот момент в Имерети прибыл посол шаха Аббаса, сардар Эреб-хан.
      Ни синие туманы над далеким хребтом, ни цветущая рионская низина, ни темнеющее ущелье, заросшее лесом, ни белый сверкающий череп Пас-горы, ни неистово несущийся Риони не привлекали внимания Эреб-хана. Прищурившись Эреб-хан флегматично смотрел на нарядный Кутаиси. Но это спокойствие было кажущимся. Въезжая в главные каменные ворота городской стены, увенчанные круглой башней, Эреб-хан уже знал о значительности укреплений, защищающих Кутаиси. По пути к Посольской палате он насчитал на каменной стене семь боевых башен, каждая высотою в сорок пять аршин. Крепостная стена была грозной высоты - в тридцать аршин. На вершине господствовала над Кутаиси цитадель Ухимерион, и Эреб-хан заметил на площадках бойниц медные турецкие пушки. У скалы крепости тянулись войсковые амбары. Зигзагами опоясывал Кутаиси глубокий ров.
      Когда Эреб-хан, окруженный свитой из имеретинских князей и азнауров, въехал на Посольскую площадь, из медных пушек грянул салют, и князь Леон Абашидзе, начальник царского дворца, любезно объяснил Эреб-хану: эта воинская почесть оказана послу великого шаха Аббаса, а порох для пушек теперь в большом количестве, по повелению царя Георгия Имеретинского, выделывается кутаисскими амкарами.
      Подъехали к Посольской палате. Эреб-хан с любопытством рассматривал странное здание, стоявшее над рекой на двенадцати столбах. Под зданием трое арочных ворот пропускали воды Риони.
      - Палата, отведенная высокочтимому послу, построена по замыслу нашего мудрого царя Георгия и имеет в длину двадцать один аршин, а в ширину восемнадцать. В этой прохладной палате послы не страдают от жары в солнечном Кутаиси, - продолжал любезно пояснять князь Абашидзе.
      Рассматривая в посольском доме фрески, изображающие бой грузин с сарацинами и арабами, Эреб-хан думал: царь имеретинский меньше всего заботится о прохладе, окружая послов с трех сторон беспокойной рекой. Он вспоминал Сурамский перевал, страшные леса, дикие горы, неизвестно куда ползущие тропы и все больше убеждался: шах Аббас прав, войной на Имерети идти нельзя. Царей Луарсаба и Теймураза надо выманить отсюда хитростью.
      Эреб-хан тотчас был принят Георгием Третьим в тронном зале. Посла и иранскую свиту удивил имеретинский двор обилием золоточеканного убранства и драгоценностей.
      Георгий Третий сидел под куполообразным балдахином, расшитым золотыми узорами. Царь был затянут в золотистый азям из шелковой волнистой ткани, отделанный золотыми кружевами. На белых сафьяновых цаги горели крупные яхонты и золотые кисти. Эреб-хан задержал взор на короне царя, напоминающей очертаниями городскую стену Кутаиси. Башенные зубцы, унизанные жемчугом, изумрудами и алмазами, замыкали золотое яблоко, увенчанное крестом из драгоценных камней. В руках царь Имерети держал жезл, оправленный золотом и сплошь обсыпанный изумрудами. Жезл наверху заканчивался золотым шаром с образом, вырезанным на белом мраморе.
      Справа от царя в богатых облачениях восседали митрополиты Кутатели, Гелатели, архиепископ, девять священников, двадцать два светлейших и знатных князя. Слева - духовник царя, митрополит голгофский, и пятьдесят князей и азнауров.
      На посольском языке такой внушительный прием означал: Имерети не устрашится угроз Ирана, Имерети богата и сильна.
      Эреб-хан так и расценил прием, а турецкие золотые, серебряные, бархатные и атласные одежды и ятаганы на князьях и азнаурах были прямым намеком на близость Турции и возможность для Имерети военной помощи Оттоманского государства.
      Посол шаха прибег к тончайшей дипломатии, убеждая Георгия Третьего в любви шаха Аббаса к Имеретинскому царству и в отсутствии у "льва Ирана" желания военного спора с имеретинским царем. Единственная цель шаха Аббаса это умиротворение Грузии. Но для этих благих намерений необходимо возвращение царей Теймураза и Луарсаба в их царства для заключения ирано-картлийского и ирано-кахетинского союза.
      Царь с достоинством отвечал: цари гостят у царя, и он не может нарушить закона гостеприимства и настаивать на их отъезде.
      Не помогло Эреб-хану и личное свидание с Луарсабом. Слегка склонив голову, Луарсаб с тонкой иронией извинился перед Эреб-ханом за причиненный урон храбрейшему из храбрых Эреб-хану.
      Теймураз резко бросил в лицо Эреб-хану: шах коварно обманул его, Теймураза, заманив сыновей и мать, поэтому царь Кахети не верит сладким словам шаха Аббаса и никогда больше не попадется в персидский капкан.
      И лишь католикос Малахия утешил Эреб-хана, заявив о решении духовенства стать посредником между гонимыми судьбой царями и великим шахом Аббасом.
      Не только желание облегчить участь царей руководило духовенством. Они решили использовать религиозное настроение Луарсаба и вновь водворить его на картлийский трон как щит против мусульман.
      Георгий Третий понимал всю серьезность положения Имеретинского царства и решил устрашить шаха могуществом Имерети и умилостивить подарками и уверениями. Вот почему такое богатое имеретинское посольство выехало к шаху Аббасу.
      Нетерпение шаха было необычайным. Он даже изменил своей политике и не заставил послов ждать приема.
      Шах из полузакрытого шелковой кисеей окна смотрел на блистательное вооружение свиты имеретинского посольства, на конские уборы, отделанные золотом и серебром, и, окончательно поколебленный, согласился с Эреб-ханом: силой взять Луарсаба и Теймураза из Имерети невозможно.
      В полдень перед грозным шахом предстало посольство. В ослепительных одеждах католикос Малахия, князь Леон Абашидзе и многочисленная свита из духовенства и князей преподнесли шаху роскошные подарки и дорогое оружие. Шах задержал любопытный взор на черных бархатных сандалиях католикоса, окованных золотом, с драгоценными камнями на переплетениях. Католикос сказал: - Умоляем о милости, просим вернуть царям царства и обязать в подданстве, в котором находились отцы и деды их. Шах казался растроганным, его лицо выражало глубокое сострадание:
      - Покину ли я Луарсаба, внука царя Симона, сына царя Георгия? Он обманут Теймуразом, царем Кахети. Я обещаю Луарсабу возвратить Картли и наградить кахетинскими землями.
      Католикос Малахия не хуже шаха владел искусством лицемерия и рассыпался в таких уверениях и восхищениях перед мудростью и добротою шаха, что на мгновение даже Шадиман поверил владыке.
      Шах, зная от Эреб-хана о твердом решении Теймураза не попадаться на отравленный крючок, решил раньше выманить Луарсаба.
      - Теймураз исстари враг мне, - сказал шах, - ему не доверяю. Услуги предков царя Картли обращают к Луарсабу мое внимание. Пусть прибудет в стан, всем его одарю.
      Полные сомнения, вышли послы от шаха. Они не знали, на что решиться, где правда и где предательство.
      Аббас понял: католикоса Малахия трудно провести. Подумав, вызвал Саакадзе.
      В эти дни были забыты и кальян и кейф.
      До восхода луны Саакадзе спорил с имеретинским посольством.
      Католикос ронял суровые слова:
      - Заклинаю тебя, Георгий Саакадзе, именем святого Георгия и великого чудотворного лика его в Мравалдзале, заклинаю этим крестом, святыней имеретин, не причинять зла царю твоему.
      Саакадзе холодно пресек попытку склонить его на сторону Луарсаба:
      - Ты ошибаешься, первосвятитель, мой царь - великий из великих шах Аббас. У него я нашел убежище от преследования князей и попустительства Луарсаба в заговоре на жизнь мою и моей семьи. Но не из личной мести я считаю Луарсаба непригодным для Картли царем... О народе моя дума.
      Католикос укоризненно поднял руку, как бы призывая в свидетели небо:
      - Народ любит Луарсаба и никогда не смирится с другим царем.
      - Народ любит? Неужели первосвятитель думает, что весь народ состоит из Шадиманов? - не скрывая усмешки, сказал Саакадзе.
      - Луарсаб о народе печалится... Ты, Георгий, плохо знаешь царя Картли... Спроси отца Трифилия.
      Саакадзе смутился - повредить Трифилию не входило в его планы. Католикос, заметив беспокойство Георгия, истолковал это в свою пользу и облегченно вздохнул.
      После долгих уговоров Саакадзе сказал:
      - Разве от меня что-нибудь зависит? Только "лев Ирана" может решить столь важное дело. Если шах-ин-шаху будет угодно, царь Луарсаб получит Картли обратно, а вы сами слышали, шах-ин-шаху это угодно. Пусть царь Луарсаб Картлийский без страха приедет к нашему милостивому повелителю. Я никакими мелкими чувствами не обуреваем и не унижу себя местью.
      Католикос понял - Луарсабу в Картли приезжать опасно, и еще понял - шах в Имерети не пойдет, ибо Саакадзе к этому не стремится.
      Саакадзе также понял решение католикоса и поспешил к шаху Аббасу.
      - Великий из великих шах-ин-шах, имеретинцы не отпустят Луарсаба. Только один человек может убедить картлийского Багратида и внушить ему необходимость прибыть к твоим стопам.
      - Кто он? - испытующе спросил шах.
      - Князь Шадиман, из фамилии Бараташвили.
      Шах одобрительно посмотрел на Саакадзе, но все же решил задобрить имеретинское духовенство.
      На отпускном приеме посольства шах Аббас заинтересован расспрашивал о значении святого Георгия для грузинской церкви. Он подарил богатую, золотом окованную саблю в дар почитаемому имеретинцами храму святого Георгия.
      Эту саблю Малахия впоследствии повесил в Мравалдзальском храме в знак славы и чести церкви, внушившей страх и уважение даже такому изуверу, как шах Аббас*.
      ______________
      * Знаменитый грузинский историк Вахушти (XVII в.) замечает, что сабля в Мравалдзальской церкви подарена шахом Аббасом не из любви к религии христианской, но для чести и славы собственной. Сабля находилась в церкви еще в 1745 г.
      Над Гори плыл теплый полдень. Перистые облака белым опахалом лениво покачивались над крепостью. Укороченные тени причудливыми зверями отдыхали у оград. Яблони оделись в белый цвет, словно в чадру, разрисованную нежными красками.
      Шадиман, гуляя в саду, любовался расцветающими розами.
      В Гори князь Шадиман вел уединенную жизнь. Он встречался только изредка с Багратом и Андукапаром, избегая остальных князей. И лишь по приглашению шаха Аббаса появлялся во дворце, блистая, как всегда, остроумием, и убеждал - дела царства переутомили его ум. Но на самом деле Шадиман готовился к политической беседе с шахом, он не сомневался, что она состоится. Беседа могла пойти по извилистым путям персидской хитрости, и надо заранее подготовить камни и ямы.
      В Марабдинском замке князей Бараташвили на стенах висело накопленное веками оружие. Предки Шадимана, выходя из замка, всегда брали с собой подходящее к случаю оружие: меч, копье, лук, кинжал или панцирь, щит, шлем и чешуйчатую кольчугу.
      И сейчас Шадиман, выслушав повеление предстать перед солнечными глазами шах-ин-шаха, мысленно снял со стены Марабдинского замка охотничий нож.
      Уже полчаса шах расспрашивал Шадимана о его владениях, о древности знамени, об историческом прошлом Восточной Грузии и, наконец, о Луарсабе.
      "Конечно, - думал Шадиман, - не заботливость руководит персом, и мне не мешает обострить зрение и слух".
      - Могущественный "лев Ирана", не только любовь к моему воспитаннику вынуждает меня просить за царя Луарсаба... Он всегда был предан грозному, но справедливому шах-ин-шаху.
      - До меня дошло, что из преданности ко мне он сговаривался со Стамбулом и Русией.
      - Великий шах-ин-шах, сговариваться можно со всеми, это подсказывает мудрость, но разве Луарсаб осмелился тебе изменить? Разве он впустил в Метехи посла Оттоманской империи Али-пашу? Разве не Луарсаб отклонил домогательство единоверной Русии, предлагавшей против тебя войско с огненным боем? Только присутствие Георгия Саакадзе в иранском стане вынудило царя Картли преградить путь войскам властелина над властелинами. Но разве зоркий из зорких шах-ин-шах не знает о неизменном желании Луарсаба быть под покровительством "средоточия вселенной"?
      - Аллах просветил меня и обратил сердце к Луарсабу. И тебе верю, князь. Пусть Луарсаб без страха предстанет предо мною, я возвращу ему Картли.
      - Великий шах-ин-шах, да прославится имя твое! Еще при царе Георгии я утверждал: против великого шаха Аббаса не устоит ни один завал... Но... не всегда стрела попадает в цель. Я неоднократно предупреждал Луарсаба страшиться не "льва Ирана", справедливого из справедливых, а помета в собственной стране... Ибо сказано: из ячменного зерна не вырастет роза.
      Шах расхохотался. Он с удовольствием рассматривал Шадимана, вслушиваясь в изысканную персидскую речь. И неожиданно почувствовал, что этот чуждый для него князь как-то ближе ему, чем Саакадзе. Жаль, этот грузин любит управлять царством, а не битвой. "Льву Ирана" таких не надо.
      - Твоя печаль о Луарсабе достойна похвалы, но разве мудрый правитель должен заботиться об одном царе? Разве где-нибудь сказано - дорожи выжатым лимоном?
      - Великий шах-ин-шах, конечно, все надо предвидеть. Последнее время мысли Луарсаба обращены больше к богу.
      - А умного Баграта - к трону... Но, говорят, народ Луарсаба любит? прищурился шах.
      - Светлейший Баграт тоже имеет право на картлийский трон. Народ это знает. Но разве народ должен управлять страной, а не царь?
      - Князья, ты хочешь сказать, Шадиман?
      - Нет, великий "лев Ирана"! Князья - только око царя.
      Шах снова рассмеялся, но вдруг нахмурился:
      - Да просветит меня аллах! Что же, по-твоему, царь?
      - Ум и сердце.
      Шах усмехнулся:
      - Мудрый князь, может, тебе приснилось в сладком сне, что у азнауров око хуже, чем у князей.
      - Мудрейший из мудрых повелитель Ирана, сколько барса ни ласкай, как его ни натирай благовониями, всегда от него будет исходить запах дикого зверя. Пусть барс сто лет лижет твои ноги, все равно когда-нибудь укусит. Аббас вновь почувствовал родственность мыслей своих и Шадимана. "Но да не омрачит аллах мою голову, не следует верить этому "змеиному" князю. Разве Караджугай-хан не из зверей, а кто может сравниться с ним в благородстве и преданности мне? А мой пьяница, Эреб-хан, не пас стада? А разве аллах не внушил ему готовность отдать жизнь за меня? Нет, грузинский князь, тебе не поймать меня на мыслях шайтана, не отторгнуть преданного мне Георгия Саакадзе. Но такую стрелу, как Шадиман, тоже необходимо иметь в своем колчане".
      Шадиман наблюдал. Шах Аббас погладил карбонат, потеребил коротко подстриженную бороду и медленно сказал:
      - В часы моих размышлений пергаментный источник мудрости открыл мне причину смерти царя Бахрама из Сасанидов. Бахрам любил охоту на диких ослов. Я выбрал тигров, ибо однажды Бахрам, выслеживая осла, увяз в болоте и погиб. Но я, шах Аббас, предпочитаю погибнуть в когтях тигра, чем увязнуть в болоте из-за осла. Да послужит это предупреждением охотникам на ослов, - и, словно не замечая озадаченности Шадимана, продолжал: - Аллах удостоил тебя мудростью, князь, но наука дрессировать зверей принадлежит только властелинам, а не обыкновенным смертным, хотя бы и высокорожденным, ибо это угрожает неосторожному увязнуть в болоте.