Когда Алексею Джисмонди исполнилось семнадцать, он знал о сексе гораздо больше, чем Катрин Жардин. Хоть Милан и являлся современным промышленным городом, столицей итальянского экономического чуда, но в интимных вопросах нравы местной буржуазии оставались теми же, что в предыдущем столетии.
      В качестве подарка к пятнадцатилетию дядя отвел Алексея к женщине, которая и ввела мальчика в мир телесных удовольствий. После этого Алексей неоднократно посещал свою наставницу и других женщин той же профессии. Он уяснил себе положение вещей: есть женщины, с которыми можно заниматься сексом, и есть другие женщины, относящиеся к категории «дам». Например, покойная тетя. С дамами встречаются в обществе, беседуют, а в отдаленном будущем сочетаются с ними браком. Женщин этого разряда, чистых и неприступных, тоже можно желать, но втайне, не выказывая этого явно. Это женщины, которые впоследствии становятся матерями. Между обычными женщинами и «дамами» огромная разница.
      Проблема заключалась в том, что совместить два эти образа в одном казалось совершенно невозможным.
      В юные годы эта раздвоенность женщины занимала Алексея больше всего – даже больше, чем проблема двух отцов, а точнее говоря, родного отца и приемного. Приемным отцом стал для него дядя, человек умный, практичный, активный и очень добрый. Дядя олицетворял собой целый мир, мир предприимчивости и богатства. Джисмонди-старший управлял настоящей индустриальной империей. Он был щедр и великодушен со своими «подданными», но всю власть и богатство твердо держал в собственных руках. Его система ведения дел в точности соответствовала политике Христианско-демократической партии, заботливо опекавшей крупные промышленные корпорации. Со временем Алексей вместе с кузеном Серджио должен был унаследовать эту мощную державу.
      С раннего детства он знал, что ему уготована именно такая судьба.
      Но все эти годы Алексей не забывал о человеке, которого считал своим настоящим отцом. И чем больше образ Ивана Макарова окутывался туманом времени, тем более величественной представлялась мальчику эта фигура. Когда они виделись в последний раз, отец был высоким, огромным, Алексей не доставал ему и до пояса. Его прощальные слова о революции и справедливости запали Алексею в душу, и подростком он часто ломал себе голову над их смыслом.
      Когда Алексей закончил учебу в лицее, он уже довольно много знал о истории России и о русской революции. Успел прочитать труды Маркса, Троцкого; безжалостная критика, которой они подвергали капитализм, казалась ему совершенно справедливой. Слова «эксплуатация», «классовая борьба», «средства производства» вошли в повседневный словарь юноши. Когда он мчался на автомобиле, полученном в подарок от дяди, через рабочие кварталы, Алексея мучило чувство вины. Здесь жили бедняки, приехавшие на промышленный Север с нищего Юга. Они были несчастны и обездолены, а ему, Алексею, богатство и привилегии достались не по праву. Это было несправедливо.
      В то время так же считали многие. В шестидесятые годы по всей Италии развернулась общественная дискуссия по этому поводу. Многие считали, что герои Сопротивления, приверженцы левых идей – те самые люди, которые вырвали Италию из лап фашизма, остались за бортом экономического чуда. В 1963 году христианские демократы, строившие послевоенное общество под тройственным лозунгом «Церковь, семья, капитал», были вынуждены сформировать коалиционное правительство с социалистами. Все вокруг говорили о «повороте влево» и о том, что это будет означать для страны.
      Если бы Катрин Жардин случайно услышала Алексея и его друзей, ожесточенно спорящих в миланском кафе, она просто не поняла бы, о чем идет речь. Между ней и этими юношами, ее сверстниками, лежала пропасть, и дело было вовсе не в различии языков. Такие слова, как «коммунизм», «социализм», «американские ценности», звучали здесь совершенно иначе, употреблялись в ином контексте. Но если бы разговор зашел о кинематографе, пропасть моментально исчезла бы. Мерилин Монро, Марлон Брандо, герои Диснея– вклад Америки в мировую культуру – все это в переводе не нуждалось.
      Интерес Алексея Джисмонди к кино ничуть не уменьшился, а, наоборот, стал еще сильнее. Закончив лицей, он вознамерился с головой погрузиться в чарующий мир кинематографа, сосредоточенного в Чинечитта, итальянском аналоге Голливуда. Но юноша прекрасно понимал, что этим мечтам не суждено осуществиться. Джанджакомо Джисмонди настоял на том, чтобы его приемный сын учился в университете. Алексей понимал, что спорить с дядей бесполезно – в конце концов (хоть об этом в семье никогда и не говорилось) его долг признательности перед приемным отцом перевешивал все остальные соображения. Несмотря на свои левые убеждения, Алексей относился к Джанджакомо с искренним уважением. И еще он понимал, что дядя, которого он называл «отцом», всерьез озабочен его судьбой.
      Дядя и племянник являли собой довольно странную пару. Невысокий Джанджакомо, лысый, толстый, с энергичными, эффектными жестами и долговязый, замкнутый, тощий юноша с темными вьющимися волосами и задумчивыми глазами. Хозяйки миланских салонов, в особенности те, у кого подрастали дочки – для Алексея – или имелись овдовевшие сестры – для Джанджакомо – наперебой приглашали завидных женихов в гости.
      Те, кто встречал Алексея и его приемного отца впервые, всякий раз удивлялись, когда Джисмонди-старшего и Джисмонди-младшего представляли как отца и сына – слишком уж они были непохожи. В углу начинались перешептывания: «Ах, ну да, это тот самый русский мальчик, как же, как же…» Да и забыть эту пару было непросто – Джанджакомо очаровывал остроумием, Алексей производил не меньшее впечатление своей молчаливостью и редкими, но всегда к месту замечаниями. Потом люди говорили: «Да-да, я сразу догадался, что этот парень не итальянец». Было в молчании и сдержанности Алексея нечто впечатляющее.
      На самом деле, встречаясь с посторонними, Алексей очень волновался. Ему нравилось разглядывать людей, запоминать мелкие, но очень красноречивые детали: вот салфетка легко касается накрашенных губ, вот рука застывает в жесте, вот нога с неподражаемым изяществом закидывается на другую ногу. Алексей мысленно представлял, что видит все это в объективе камеры – глазами Хичкока, Росселини или Хьюстона. Алексей был наделен даром видения, этот дар стал его главным средством познания окружающего мира. Люди вокруг об этом не догадывались.
      Джанджакомо всякий раз удивлялся, как много всяких мелочей его молчаливый сын заметил после очередного раута. Джисмонди-старший с удовлетворением заключал, что такая наблюдательность – отличное качество для будущего предпринимателя.
      Незадолго до получения аттестата Алексей твердо решил, что продолжит учебу в Риме. На то имелись две одинаково веские причины. Во-первых, он хотел вырваться из-под дядиной опеки. Во-вторых, мечтал оказаться в непосредственной близости от колыбели итальянской киноиндустрии. Алексею удалось убедить дядю в разумности своего выбора, однако Джанджакомо настоял, чтобы Алексей поселился в их римской квартире.
      – Твоей матери эта квартира очень нравилась, – сказал он. – Я знаю, ей было бы приятно, если бы ты там жил. Кроме того, у меня будет лишний повод съездить в мой любимый город.
      Он улыбнулся и хитро подмигнул. Джанджакомо отлично понимал, почему Алексею хотелось поскорее вырваться из Милана.
      А Алексей подумал, что у обоих его отцов было общее свойство: когда им нужно было сослаться на какой-то непререкаемый авторитет, сразу возникала покойная мать – не одна, так другая. Этим открытием Алексей поделился со своим лучшим другом Энрико Мазоччи. Они вместе вылетели на Сицилию, чтобы провести там летние каникулы.
      – Само собой – ведь с мертвыми не поспоришь, – пожал плечами Энрико, потягивая кока-колу – свой любимый напиток. – Мертвые – самый прочный из всех авторитетов. Вот увидишь, что сделал культ покойника с сицилийцами. На этом острове вендетты тянутся из поколения в поколение. А все дело в том, что непогрешимость мертвых никогда не ставится под сомнение.
 
      Поездки на Сицилию Алексей ждал с радостным нетерпением. Он шесть раз смотрел фильм Рози «Сальваторе Джулиано», и эта полудокументальная картина, рассказывающая о современном сицилийском Робин Гуде, которого предали политиканы, произвела на него глубокое впечатление. Когда Энрико предложил Алексею провести несколько недель на вилле, принадлежавшей семье Мазоччи, Джисмонди охотно согласился. Его вообще очень интересовала проблема Меццоджорно, аграрного нищего Юга, о проблемах которого так много писали его любимые газеты и журналы.
      Но ни умные статьи, ни безжалостная камера Рози не подготовили Алексея к тому, что он увидит. Остров поразил юношу живописностью и великолепием природы. Автомобиль мчался по извилистой дороге, петлявшей вокруг темного конуса вулкана Этна, и у Джисмонди возникло ощущение, что он попал в иную эпоху, в другое временное измерение, существовавшее в замедленном ритме, так мало похожем на бурную миланскую жизнь. Повсюду простиралось море зелени и багрянца – бескрайние поля и остроконечные скалы. В этом роскошном уголке земли колосились золотистые нивы, а луга были усыпаны полевыми цветами невиданной красоты. Цитрусовые деревья сгибались под тяжестью апельсинов и лимонов.
      Вилла, принадлежавшая семейству Мазоччи, оказалась ярко-белым зданием в мавританском стиле. Поместье расположилось на холме, выше церкви, античного храма и домов городка Чефалу. Когда Алексей вышел из машины, из-под ног у него стремительными зелеными стрелками метнулись маленькие ящерицы. В воздухе гудели пчелы, сладко пахло мятой и тимьяном.
      – Нравится тебе здесь? – спросила синьора Мазоччи, моложавая и красивая дама с острым носиком.
      Алексей кивнул.
      – Да, я вижу, что остров уже успел тебя околдовать, не спеши, – усмехнулся Энрико. – Иначе никогда не отвяжешься от этих мест. А ведь мы еще почти ничего не видели. Не бойся, я все тебе покажу.
      И Энрико сдержал слово. На следующий день, прямо с утра друзья отправились исследовать окрестности. Они бродили по каменистым дорогам, лишь изредка встречая крестьянскую повозку или запряженных мулов. Луга сменились скалистыми отрогами, затем пошли поля, где золотистые колосья лениво покачивались под легким ветерком. На одном из полей уже началась жатва, и друзья остановились посмотреть. Раздетые по пояс парни ловко орудовали серпами. Мужчины постарше в красных головных повязках с платками на шее связывали колосья в снопы.
      – Такое ощущение, будто технический прогресс сюда не заглядывал, – заметил Алексей.
      – На Юге почти везде так, – пожал плечами Энрико.
      – Да, я знаю. – Алексей помолчал. – Нужно отрешиться от живописности. Слишком уж эта картина кажется идиллической.
      Энрико фыркнул:
      – Только со стороны – нам, туристам. Для местных эта живописность является каторжным трудом. И получают они за свою работу жалкий ломоть хлеба, больше ничего. Все, кто работает на этом поле, – родственники. Через пару дней они закончат здесь и перейдут на другое поле, принадлежащее какому-нибудь двоюродному брату. Послушай-ка, они поют.
      Алексей прислушался.
      – Ничего не понимаю. Это какой-то диалект.
      – А ты что думал? Тебе здесь будут арию Верди распевать?
      Алексей посмотрел на друга, удивленный язвительной интонацией.
      – Нет, я так не думал. А ты, по-моему, принимаешь здешние проблемы близко к сердцу, да?
      Энрико снова пожал плечами.
      – Мы купили виллу пять лет назад. Однако местные до сих пор смотрят на нас так, словно мы какие-нибудь инопланетяне. Мы и в самом деле прилетели сюда с другой планеты. Она называется Север. Крестьяне нас ненавидят, и у них есть для этого все основания. Мы получаем от жизни все, а они – только тяжелый труд, немного винограда, еще труд, и еще труд. И так год за годом. Об этом и песня.
      Алексей попытался разобрать слова, но в это время ритм песни изменился. Мужчины запели что-то, сначала один, потом другой, потом третий.
      Энрико повеселел.
      – Ну вот, теперь пошли непристойности. В местном фольклоре этого сколько угодно. Они поют про то, как король трахает королеву. У его величества очень тяжелые причиндалы. – Он засмеялся. – И несмотря на любовь к похабству, местные крестьяне относятся к хлебу, как к божеству. Набожность и непристойность прекрасно уживаются здесь друг с другом. В этом есть что-то очень языческое.
      Друзья отправились дальше, не переставая спорить. Сначала речь зашла о мафии, потом о попах, потом о гнете суеверий. В соседней деревушке юноши сделали небольшой привал. Девушки и женщины с вышиванием в руках сидели небольшими группами у крылец каменных домов. Появление незнакомцев заставило их понизить голос. Молодые на чужаков не смотрели – лишь те, что постарше, с обветренными, морщинистыми лицами, искоса бросали взгляды.
      К полудню они достигли древнего города Агридженто. Здесь сохранились античные языческие храмы, зажатые между синевой неба и синевой моря. В римском акрополе до сих пор витали Зевс и Юнона, Геракл, Кастор и Поллукс, Деметра и Персефона. Норманны превратили святилище в христианский храм. Языческое и христианское мирно уживалось вместе.
      Потрясенный красотой здания и взаимопроникновением культур, Алексей погрузился в раздумья. Языческие божества превратились здесь в святых заступников, которые отвечали за урожай, за каждый камень, которые нуждались в подношениях. Это был мир ослепительного солнца и темных страхов, мир, на целые века отдаленный от конвейерных линий, телевидения и прочих технических чудес Севера.
      На следующий день, к собственному изумлению, Алексей согласился отправиться в церковь вместе с Энрико и его матерью. Он не бывал на богослужениях с самых похорон тети, а в последние годы объяснял свое неприятие религии верностью памяти отца.
      Сонная центральная площадь городка была наполнена людьми. Алексей и не подозревал, что здесь так много жителей. Женщины и дети были одеты в воскресные наряды; кривоногие старики в мягких шляпах сидели на длинных скамьях среди резных статуй и лепной мишуры барокко. На чужаков, а в особенности на Алексея, смотрели со всех сторон. Сначала он подумал, что это объясняется его высоким ростом. Потом сообразил, что здесь вообще очень мало молодых мужчин. Большинство из них уехали на заработки – на Север или за границу.
      Внутри было прохладно, невзирая на зной, царивший снаружи.
      Пока священник в сиявшей зо?лотом ризе служил мессу, Алексей осматривался по сторонам. Глядя на торжественные лица, на губы, бормочущие молитву, он вспоминал тетю – ее тонкие черты, ее молящие глаза, устремленные к небесному своду. Внезапно массивная фигура дяди Джанджакомо оттеснила нежное женское лицо на второй план. Впервые Алексей поразился тому, насколько непохожи были друг на друга супруги. Как получилось, что они стали жить вместе – этот энергичный, очень земной мужчина и женщина, изысканная, богомольная и хрупкая, как фарфоровая чашечка? Алексей представил себе, как дядя и тетя занимаются любовью. Нет, невозможно! Это было невообразимо, настоящее кощунство. Наверное, поэтому у них и не было собственных детей. Эти мысли расстроили юношу. Он заставил себя вернуться к реальности.
      Взгляд Алексея упал на трех молодых женщин в белых муслиновых платьях, стоявших в конце его ряда. Та, что была ближе всего к нему, потрясла юношу чистотой и тонкостью профиля. Черные волосы под кружевом вспыхивали искорками в солнечных лучах. Высокий лоб, затененные ресницами глаза, прямой классический нос, с которым, казалось, вели спор полные яркие губы. Алексей во все глаза смотрел, как девушка молится, преклонив колени. Лишь с опозданием он сообразил, что ему тоже следует встать на колени, а не торчать одному среди верующих. Однако Джисмонди, даже согнувшись в три погибели, по-прежнему смотрел на очаровательную головку.
      Внезапно девушка исподлобья кинула на него стремительный взгляд – темный, таинственный, так сочетавшийся с атмосферой благоговейной тишины. Обнаженная страстность этого взгляда, мощь его доверительности поразили Алексея в самое сердце. На миг ему показалось, что он и эта девушка совсем одни, что они в спальне, вдали от посторонних глаз.
      Он все смотрел на красавицу, надеясь вновь дождаться такого взгляда, но тщетно. Когда прихожане поднялись на ноги и стали расходиться, девушка, скромно потупив глаза, последовала за жилистым стариком, который вел за собой целый выводок своего многочисленного потомства.
      – Перестань пялиться, – прошептал Энрико, проследив за взглядом друга.
      Джисмонди вздрогнул.
      – А что, это так заметно?
      Энрико кивнул и засмеялся.
      – Видно невооруженным глазом. Смотри, у тебя будут неприятности.
      – Кто она? – тихо спросил Алексей.
      – Ты хочешь спросить, кто они?
      Энрико смотрел на трех девушек в белом, следовавших сразу за стариком.
      Их разговор услышала мать Энрико.
      – Это наши ближайшие соседи. Мы построили виллу на земле, которая раньше принадлежала им. Старик Багьери когда-то был довольно зажиточным, но в последнее время дела у него идут неважно. Думаю, сицилийцу было нелегко принять такое решение – продать свою землю чужакам. У старика умерла жена, старший сын уехал на Север, старшая дочь вышла замуж. Сейчас у него подрастают еще три дочери. Их приданое обойдется недешево.
      Они зашли в маленькое кафе и заказали кофе. Алексей обратил внимание на то, что синьора Мазоччи – единственная женщина в этом полутемном помещении.
      – Я предупредил Алексея, что здесь небезопасно пялиться на девушек, – улыбнулся Энрико.
      Джисмонди почувствовал, что краснеет, и вспомнил взгляд, который кинула на него девушка.
      Синьора Мазоччи отхлебнула сладкого, крепкого кофе и задумчиво взглянула на Алексея.
      – Энрико прав. Взгляды в Сицилии сильнее слов. Из-за них заключаются браки, из-за них возникают споры, из-за них начинаются вендетты.
      – Да, и обычно это начинается в церкви, – ехидно заметил Энрико.
      – Церковь – единственное место, где молодые люди разного пола могут встречаться.
      – Тут есть старая пословица, – подхватил Энрико. – «Каждый может оказаться в церкви, – он выдержал драматическую паузу и закончил, – и в тюрьме».
      Энрико расхохотался.
      – Скорее всего, у тебя будет шанс увидеть очаровательную синьорину Багьери всего три раза – во время воскресных месс.
      – Я этого не переживу, – шутливо ответил Алексей, но внутренне воспринял слова Энрико как вызов.
      По дороге на виллу синьора Мазоччи показала ему дом Багьери. Это был самый крайний дом городка – довольно обширное, но нуждавшееся в ремонте сооружение, со всех сторон окруженное узловатыми оливковыми деревьями. Алексею показалось, что с террасы верхнего этажа доносятся звонкие голоса. Он взглянул наверх на зашторенные окна и не столько увидел, сколько почувствовал на себе девичий взгляд. Несмотря на полуденную жару, он почувствовал озноб.
      Вечером, перед ужином, когда юноши загорали возле бассейна, синьора Мазоччи объявила, что вечером все они отправятся к соседям – такова традиция.
      Алексей, безуспешно пытавшийся читать книгу, а вместо этого мечтавший о трех девушках в белом, встрепенулся.
      – Алексей, хочешь пойти с нами? – раздался откуда-то издалека голос.
      Боясь выдать свои чувства, Джисмонди прыгнул в воду.
      – Конечно, хочет, – сказал Энрико. – Ты ведь пойдешь с нами к синьору Багьери, верно?
      Джисмонди кивнул и снова нырнул в прохладную воду.
 
      Старый Багьери церемонно провел гостей в комнату, куда, казалось, испокон веков не проникал ни единый луч света. Посередине красовался огромный потертый стол, на котором стояла ваза с засохшими цветами. Какая-то старуха, даже не взглянувшая на гостей, поставила на стол поднос и тут же удалилась. Синьор Багьери молча налил каждому по стакану терпкого вина, предложил золотистого печенья.
      Начался непременный разговор о погоде, о плохом урожае, о скверном улове, о недавних «несчастных случаях» в Палермо, организованных мафией. Алексей сгорал от нетерпения, дожидаясь появления девушек. Синьора Мазоччи, словно прочтя его мысли, спросила:
      – А как поживают ваши дочери?
      – Благодарение Святой Деве, девочки у меня хорошие, и с ними все в порядке, – ответил старик, кинув подозрительный взгляд на Алексея и Энрико. – Джулия получила предложение от синьора Новеллоне. Отец Паоло взял на себя посредничество. – В голосе Багьери зазвучали горделивые нотки. – И еще святой отец говорит, что младшая из моих дочерей, Франческа, готова принять обет.
      Тень злорадной улыбки пробежала по морщинистому лицу.
      Алексей нахмурился. Франческа? Уж не та ли это красавица, обжегшая его своим взглядом?
      – Это замечательно, – вежливо согласилась синьора Мазоччи, поболтала о пустяках еще какое-то время и поднялась.
      Пора было возвращаться. Синьор Багьери должен непременно нанести ответный визит. Груши в саду уродились на славу, обитателям виллы их самим не съесть – соседи могут угощаться на здоровье. Мать Энрико не закрывала рта до самой двери.
      Алексею показалось, что из глубины дома доносятся приглушенные девичьи голоса. Он остановился, оглянулся и был вознагражден: створка приоткрылась, и из темной щели из него еще раз взглянули все те же горящие глаза.
      Отныне, когда Алексей не отправлялся с Энрико осматривать окрестности, он проводил все время, прогуливаясь перед домом Багьери или сидя в саду на границе двух владений. Он сам не понимал, почему ведет себя подобным образом, однако желание хоть краешком глаза увидеть девушку было столь сильным, что Алексей стойко выносил все насмешки Энрико.
      Однажды после сиесты, заглянув в сад, он увидел, что совсем неподалеку, в тенистой оливковой рощице, сидят три сестры и вышивают. Их звонкие голоса заглушали стрекот цикад. Одна из девушек, услышав его шаги, обернулась. Онемев от неожиданности, Алексей просто кивнул и прошел дальше. Воцарилось молчание, потом девушки захихикали. Алексей сделал небольшой крюк и притаился чуть выше на склоне, откуда ему было не только видно девушек, но и слышно обрывки разговора – когда легкий ветерок дул в его сторону. Сестры не подозревали о наблюдении. Алексею было стыдно шпионить за ними, но тем не менее он оставался на месте.
      Речь шла главным образом о предстоящем замужестве Джулии: сколько подушек и покрывал еще остается вышить, сколько гостей придет на свадьбу и так далее. Потом одна из девушек вдруг спросила:
      – Как вы думаете, старик Новеллоне еще на что-то способен? Ему почти столько же лет, сколько папе.