Со смертью в ночь с б на 7 января 1598 года царя Федора Иоанновича [166], второго сына Ивана IV Грозного от первой жены [167], Анастасии Захарьиной-Юрьевой, пресекся дом Даниловичей династии Рюриковичей — тех прямых потомков великого князя владимирского Александра Невского, что правили Московской Русью с 1325 года. В стране, пользуясь современным языком, воцарился политический вакуум.

В отличие от предыдущей главы, где речь шла о Войне Алой и Белой роз, не стану утомлять вас подробностями хроники тех лет — в конце концов отечественное прошлое все мы знаем заметно лучше истории дальних стран. Однако о природе этого вакуума поговорить все-таки стоит.

Основателем дома Даниловичей был Даниил Московский, младший из сыновей Александра Невского, которому при разделе отчего наследства достался в удел городок Москва. Даниил так и умер удельным князем [168], не побывав на владимирском столе, — а первым среди русских феодальных владетелей почитался в те времена великий князь владимирский. По тогдашнему закону, так называемому лествичному праву [169], потомки князя, великого стола занять в свой черед почему-либо не успевшего, впредь навсегда исключались из числа претендентов на этот титул. Однако сыновья Данииловы, Юрий Московский и Иван I Калита, с подобным положением не смирились и, добывая в Орде интригами и щедро рассыпаемыми взятками ханские ярлыки на княжение, поочередно провозгласили себя великими князьями владимирскими.

Впоследствии этот титул канул в Лету: великими князьями стали уже государи московские. Однако — с точки зрения как закона, так и общественного сознания — Даниловичи являлись узурпаторами, пусть даже узурпация и легитимировалась дорогой ценой купленным ханским ярлыком. Впрочем, с течением времени народ-то об этом мало-помалу забыл — примечательное обстоятельство, и к нему нам впоследствии еще придется вернуться. Зато сами Даниловичи помнили — и даже слишком хорошо. А потому любой ценой заботились об упрочении власти — главным образом, за счет изведения под корень всех претендентов, обладавших мало-мальски реальными или даже чисто номинальными правами на престол (система всемирно распространенная — вспомните Генриха VII Тюдора!). Более чем двухвековой процесс был успешно завершен великим любителем радикальных мер — Иваном IV Грозным. В результате, когда со смертью Федора Иоанновича род Даниловичей пресекся, по праву (да и по какому? — лествичное давно и прочно забыто, новое еще окончательно не сложилось, Орда утратила власть и канула в Лету…) занять трон оказалось просто некому.

Так кому же быть царем на Московской Руси? Логичнее всего — наиболее родовитому, однако как такого определить? Ретивее прочих рвались к престолу князья Шуйские, чей род — все эти многочисленные просто Шуйские, Скопины-Шуйские, Глазатые-Шуйские, Барбашины-Шуйские, Горбатые-Шуйские и иже с ними — был даже старше Даниловичей и не раз давал стране выдающихся военачальников, а также, пользуясь современным языком, гражданских администраторов. Впрочем, нельзя было сбрасывать со счетов и других — Гедиминовичей, Мстиславских, Голицыных, издавна занимавших первые места в рядах московского боярства. Однако были в Москве два рода происхождения не княжеского; оба стремительно возвысились при последних царях и по влиянию не уступали теперь Рюриковичам и Гедиминовичам — Романовы [170] и Годуновы.

Они-то — Шуйские, Романовы да Годуновы — и являются главными героями нашего повествования.

А теперь вернемся в тот день 17 марта 1584 года, когда скоропостижная кончина Ивана IV Грозного и последовавшее за нею восшествие на престол царя Федора Иоанновича выдвинули Бориса Годунова на одно из первых мест в государстве.

Впрочем, и до того Борис ухитрился уже изрядно возвыситься, невзирая на всю свою неродовитость. Это уже потом, в пору его царствования, появится «Сказание о Чете», сочиненное иноками Ипатьевского монастыря и возводящее род Годуновых (вкупе с Вельяминовыми-Зерновыми и Сабуровыми) к некоему татарскому мурзе Чету, который якобы в 1329 году выехал из Орды к Ивану Калите. Согласно «Сказанию», старшая линия потомков Чета — Сабуровы — в конце XV века уже прочно заняла место среди знатнейших родов московского боярства, тогда как младшая — Годуновы — выдвинулась только при Грозном, во времена опричнины. Увы, как отмечает современный историк Руслан Григорьевич Скрынников, «Сказание о Чете» не заслуживает доверия: сочиняя эту родословную, монахи преследовали корыстные цели — доказать княжеское происхождение Годуновых, а заодно и утвердить их связь со своим монастырем, будто бы заложенным тем самым мурзой Четом. В действительности же предки Годунова были костромичами и с давних пор служили боярами при московском дворе. Со временем, правда, род обеднел и оказался низведен до положения заурядных вяземских помещиков.

В традиционном представлении карьера нашего героя выглядит примерно так.

Впервые имя Бориса всплывает во время Серпуховского похода, в 1570 году, когда он «состоит при царском саадоке», то есть является одним из оруженосцев Грозного. На следующий год Годунов уже выступает дружкой на свадьбе царя с Марфой Васильевной Собакиной; тогда же он упрочивает положение при дворе женитьбой на дочери известного опричника, царского любимца и великого заплечных дел мастера Малюты Скуратова-Бельского. С 1576 по 1579 годы он занимал должность кравчего. В 1580 году Грозный выбрал сестру Бориса, Ирину, в супруги царевичу Федору, в связи с чем Годунов был пожалован в бояре. А годом позже самодержец всероссийский в порыве гнева убил своего старшего сына Ивана (наиболее прозорливые современники сразу же разглядели в том следствие годуновского наушничества и науськивания, возбудивших праведный отчий гнев), в результате чего бесперспективный ранее Борисов шурин, царевич Федор, в одночасье сделался наследником престола.

Хитростью, лестью, интригами Борис совершил почти невозможное — завоевал доверие Грозного, который, умирая, назначил его одним из пяти опекунов [171] к Федору, поскольку тот, хотя и вступал на престол двадцатисемилетним, однако по умственному развитию оставался «сущим младенцем». Остальными опекунами стали Никита Романович Юрьев, дядя Федора по матери; князь Иван Федорович Мстиславский; князь Иван Петрович Шуйский, прославившийся обороной Пскова от войск польского короля Стефана Батория; наконец, Богдан Яковлевич Бельский, которому Иван IV особо поручил заботу о младшем из своих сыновей — царевиче Дмитрии, рожденном от пятой венчанной жены, Марии Нагой [172].

Царствование Федора Иоанновича началось смутой в пользу царевича Дмитрия — последствием этого явилась ссылка малолетнего царевича с матерью и родичами под надзор в свое удельное княжество — Углич, а сочтенный зачинщиком всей затеи князь Бельский был сослан в Нижний Новгород.

При венчании Федора Иоанновича на царство 31 мая 1584 года славо— и корыстолюбивый Годунов был осыпан новыми — и весьма щедрыми! — милостями: получил чин конюшего, звания ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского, ему также были пожалованы обширные земли по реке Ваге, луга на берегах Москвы-реки и разные казенные сборы [173]. Правда, поначалу значение Бориса среди царевых советников еще ослаблялось влиянием царского дяди — боярина Никиты Романовича Юрьева, но в августе того разбил паралич, а на следующий год он скончался, что дало Борису возможность безоговорочно выдвинуться на первый план.

Недовольные столь стремительным его возвышением бояре [174] попытались сформировать антигодуновскую коалицию, куда вошел также церковный первоиерарх — митрополит Дионисий, считавший своим долгом «печаловаться пред царем за гонимых людей». Они намеревались добиться развода царя с бездетной Ириной (нужно же и о наследнике престола думать!), что неизбежно повлекло бы и крушение ненавистного Годунова. Но Борис вновь переиграл всех: дело кончилось насильственным пострижением князя Мстиславского, ссылкой Шуйских, свержением митрополита Дионисия и опалой остальных. В митрополиты был поставлен преданный Борису ростовский архиепископ Иов.

Теперь у Бориса не осталось соперников. Он занял при дворе столь высокое положение, что иностранные посольства искали аудиенции не у государя, но у Годунова, чье слово было законом [175]. Федор царствовал, временщик Борис управлял; это знали все — и на Руси, и за границей.

Незадолго до смерти на вопрос патриарха и бояр: «Кому приказываешь царство?» — умирающий Федор отвечал: «Во всем царстве и в вас волен Бог: как Ему угодно, так и будет». Чего именно хочет Всевышний, не замедлил растолковать митрополит Иов — разумеется, присяги царице Ирине. Однако та отреклась от престола и, отправившись на девятый день по смерти венценосного супруга в Новодевичий монастырь, постриглась там в монахини под именем инокини Александры. За Ириной последовал в монастырь и брат — разумеется, отнюдь не намереваясь принять там постриг. Управление государством перешло в руки патриарха и боярской думы, но правительственные грамоты по-прежнему издавались от имени и по указу царицы Ирины. Во главе правительства стал патриарх Иов, действиями которого руководила, правда, не только преданность Борису, но также и глубокое убеждение, что Годунов — человек, наиболее достойный занять трон; тот, чье коронование обеспечит порядок и спокойствие в государстве. Для избрания нового государя был созван Земский собор — ловко манипулируя им, Годунов добился венчания на царство [176].

Этому не смогла помешать даже дурная слава, тянущаяся за ним еще со времен пресловутого Угличского дела.

Поскольку в череде выдвигаемых против Бориса Годунова обвинений это является, несомненно, самым тяжким, остановимся на нем особо.

Однако прежде, чем заводить речь о подробностях угличской драмы, стоит хотя бы вкратце остановиться на самой персоне младшего отпрыска Ивана IV. Приходится признать, что пылкой любовью современников он стал пользоваться исключительно посмертно. Оно, впрочем, и неудивительно, ибо в Дмитрии сызмальства проявились все худшие черты отцова нрава. Конрад Буссов, опричник, наемник из немцев, оставивший любопытные мемуары, озаглавленные «Московская хроника», пишет: «…в царевиче с ранней юности стал сказываться отцовский жестокий нрав. Так, он однажды приказал своим товарищам по играм, молодым дворянским сынам, записать имена нескольких князей и вельмож и вылепить их фигуры из снега, после чего стал говорить: „Вот это пусть будет князь такой-то, это — боярин такой-то“ и так далее: „с этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак“ — и с этими словами стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь. Это вызывало <…> страх и опасения, что жестокостью он пойдет в отца и поэтому <…> хотелось, чтобы он уже лежал бы подле отца в могиле. Особенно же этого хотел правитель [т.е. Годунов. — А.Б.] (а его снеговую фигуру царевич поставил первой в ряду и отсек ей голову), который подобно Ироду считал, что лучше предупредить события, чем быть предупрежденным ими…» Что касается чувств и намерений Годунова — оставим это на совести герра Буссова: по оценке подавляющего большинства историков, он к числу сторонников и доброжелателей царя Бориса ни в малой мере не относился. Но факты — опять же по всеобщей оценке — приводил безусловно достоверные.

И вот однажды, на пятом году царствования Федора Иоанновича, вышеописанный злопамятный, мнительный, мстительный и до садизма жестокий [177] мальчишка при невыясненных обстоятельствах погиб в Угличе, куда, как вы помните, были сосланы под бдительный надзор Нагие [178].

Дело было так. В полдень 15 мая 1591 года вдовствующая царица Мария села обедать, отпустив сына поиграть в компании четверых сверстников в небольшом заднем дворе — там, где сходились углом дворцовая стена и крепостная стена угличского кремля. Бдительный пригляд за детьми осуществляли мамка Василиса Волохова (племянница дьяка Битяговского, им же к делу приставленная), кормилица Жданова и еще одна нянька. Едва царица вкусила супу, как со двора донеслись вопли, да столь отчаянные, что все опрометью кинулись туда, и глазам их предстала жуткая картина: на земле лежал мертвый, истекший кровью царевич. Материнское горе Мария Нагая проявила весьма активно: схватив полено, безутешная царица принялась что было сил колотить им Волохову по голове, беспрестанно крича, что царевича зарезал сын мамки, Осип.

Обвинение, рожденное жгучей ненавистью к государевым да правителевым надзирателям, на деле означало смертный приговор Битяговском и всей их родне.

Как водится, ударили в набат. Угличане традиционно — безо всякого суда и следствия — тут же растерзали всех, кого Нагие обвинили в злокозненном умерщвлении царевича. Впоследствии историки нарекут эти зверства народным восстанием… Затем, после этой краткой, но кровавой вакханалии хорошо науськанного [179] стихийного насилия (как всегда, бессмысленного и беспощадного, по исчерпывающему определению классика) город замер в ожидании грядущих событий. И события последовали.

Через два дня из Москвы прибыла назначенная Боярской думой следственная комиссия во главе с князем Василием Шуйским — в состав ее также входили окольничий Андрей Петрович Луп-Клешнин, дьяк Вылузгин и Крутицкий митрополит Геласий. Было проведено дознание — тщательное, по всем правилам тогдашней криминалистики. Нагие не уставали твердить об убийстве, настаивая, что царевича зарезали родичи главного угличского дьяка Битяговского — сын Данила, племянник Никита Качалов и муж племянницы Осип Волохов. Однако обвинения обвинениями, а дело делом. Скрупулезно протоколируя, члены следственной опросили всех, кто мог сообщить хоть что-нибудь по существу — и даже не слишком по существу — дела. В результате было выяснено, что царевич в припадке падучей [180] упал и напоролся горлом на нож, которым перед тем играл со сверстниками в тычку (во времена моего детства эту игру называли «в ножички») [181].

Впрочем, хотя этот вывод подтверждался показаниями восьми свидетелей, верить комиссии упорно не хотели — и не только потому что опальные Нагие даже в ссылке продолжали гнуть свое. Дело в ином: слишком сильна в людях привычка усматривать за любой случайностью проявление некоей разумной силы — либо руку Провидения, либо (и несравненно чаще) руку злокозненного заговора, таинственной и могущественной закулисы, которую смерть как хочется назвать и сделать явной. В нашем отечестве привычка эта укоренена особенно прочно — недаром же ни одна другая страна не знала такого обилия самозванцев, причем отнюдь не только во времена Смуты, сгубившей злосчастную династию Годуновых.

О том, сколь укоренены были сомнения в ненасильственной смерти царевича свидетельствует любопытный факт. Вторым по значению членом следственной комиссии был упоминавшийся выше окольничий Луп-Клешнин. Человек, которого Иван Грозный отличал особым доверием, «дядька» царевича Федора, впоследствии он стал активным сторонником и сподвижником Годунова и неоднократно выполнял ответственные поручения правителя. Вскоре после окончания работы комиссии этот влиятельный сановник принял постриг в отдаленном Пафнутиев-Боровском монастыре под именем Левкия, причем не просто инока, но принесшего суровые обеты и надевшего вериги схимонаха [182]. Не будем судить, что побудило Луп-Клешнина поступить таким образом — в монастырь уходили многие и по разным причинам, особенно под старость, Андрей Петрович же был далеко не молод. Но вот что интересно. В 1605 году царь Борис тайно навестил его в обители. Если легенда справедлива, Годунова мучил вопрос, так сформулированный Алексеем Константиновичем Толстым в трагедии «Царь Борис»:

То есть и сам Годунов сомневался в выводах комиссии, хотя уж он-то доподлинно знал, что убийц к царевичу не подсылал. Но это — он сам. А если кто-то? И, не дай Бог, его именем?..

Словом, «кровавый мальчик» и впрямь стал и прижизненным, и посмертным проклятием Годунова.

И все же.

Как писал С.Ф. Платонов [183], «если внимательно разобрать отзывы [современников. — А.Б.] о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем <…> положительно преобладали. Более раннее потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности.

Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и собор 1598 года выбирал его вполне сознательно и лучше нас, разумеется, знал, за что выбирает».

И впрямь, если кто-то и был достоин избрания на царство, так Борис Годунов. Хоть он и начинал свою карьеру в опричниках, однако в их деяниях ухитрился не замараться — как отмечает тот же С.Ф. Платонов, «…и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом; народная память никогда не связывала имени Бориса с подвигами опричнины. — И продолжает: — Историческая роль Бориса чрезвычайно симпатична: судьбы страны очутились в его руках тотчас же по смерти Грозного, при котором Русь пришла ко нравственному и экономическому упадку. Особенностям царствования Грозного в этом много помогли и общественные неурядицы XVI века, и разного рода случайные обстоятельства. (Так, например, внешняя торговля при нем чрезвычайно упала благодаря потере Нарвской гавани, через которую успешно вывозились наши товары, а также вследствие того, что в долгих Польско-Литовских войнах оставались закрытыми пути за границу). После Грозного Московское государство, утомленное бесконечными войнами и страшной неурядицей, нуждалось в умиротворении. Желанным умиротворителем явился именно Борис, и в этом его громадная заслуга».

Всходя на престол, Годунов пообещал, что при нем кровопролития в стране не будет (случай, среди отечественных государей едва ли не уникальный). И — что еще уникальнее — сдержал слово. Да, опалы были. Были ссылки. Было насильственное пострижение. Особенно досталось Романовым и Шуйским — надо признать, не по облыжным доносам, не из одного только опасения возможных конкурентов или просто ради устранения оппонентов; нет — и те и другие активно рвались к трону и реально злоумышляли против Бориса. Но Борис и прощал (порою, может быть, зря!), и возвращал из ссылок… Но не казнил — ни разу. Никого.

А вот некоторые итоги, достигнутые за двадцать один год — для наглядности объединим в этом случае время его фактического правления и срок собственно царствования.

При Годунове были возвращены отданные шведам при Грозном Копорье, Ивангород, Ям (современный Кингисепп) и Корела.

Небывала по размаху и деятельность Бориса по строительству городов. При нем были заложены Цивильск, Уржум, Санчурск, Царев-Борисов, Самара, Саратов и Царицын (современный Волгоград), а также построены каменная крепость в Астрахани и город на Яике (современная река Урал). Для защиты от набегов крымских татар воздвигнуты крепости на южной степной окраине — Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, под прикрытием которых только могла идти на юг русская колонизация. В Сибири — заложены Тюмень, Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тара, Нарым, Верхотурье, Мангазея, Туринск, Томск и Кетский острог… Постройкой Белого города в правление Бориса были усилены укрепления Москвы и воздвигнуты каменные стены Смоленска, так пригодившиеся в Смутное время. А на Волге, под Плесом, были построены уникальные подводные оборонительные сооружения.

При Годунове на Руси было учреждено патриаршество, что сравняло первосвятителя русской церкви с восточными вселенскими патриархами.

Юрьев день был отменен еще при Грозном; Борис же в 1601 году снова разрешил переход крестьян — повсюду, кроме Московского уезда (правда, лишь от мелких владельцев к мелким — с одной стороны, явная уступка крупным землевладельцам, но с другой — воспрепятствование последним в намерении переманивать к себе крестьян от помещиков победнее). Годунов заботился даже об урегулировании отношений крестьян и помещиков, стремясь ограничить работу на землевладельца двумя днями в неделю.

Годуновскую внешнюю политику трудно назвать сплошной чередой успехов, однако и здесь ему удалось хоть в какой-то мере дать передышку уставшей от войн стране.

Борис хотел организовать в Москве высшую школу по образцу европейских университетов, но встретил непреодолимое сопротивление духовенства. Он первым решился отправить дворянских недорослей учиться в Англию, Францию, Австрию и ганзейский город Любек. Правда, первым же и столкнулся с явлением, в XX веке получившим название невозвращенчества: все до единого предпочли остаться за границей, а один из них даже перешел в англиканство и защитил докторскую диссертацию на тему «О заблуждениях православия»…

Годунов охотно приглашал на царскую службу иностранных врачей, рудознатцев, суконщиков и вообще мастеровой люд — всех их принимал ласково, назначал хорошее жалованье и наделял поместьями. Пользовались покровительством Бориса также иноземные купцы, особенно английские. Немцам разрешено было построить в Москве лютеранскую церковь, а некоторые наши соотечественники, подражая иностранцам, даже стали брить бороды (как видите, окно в Европу открывалось задолго до Петра I, сведшего знакомство с немцами на Кукуе, разросшемся как раз в царствование Бориса!).

И все это — вопреки феноменальному злосчастью. Против Годунова ополчались не только люди — его корона одинаково грезилась и Шуйским, и Лжедмитрию I, и Романовым (причем впоследствии все они получили возможность на собственном опыте проверить, сколь тяжела шапка Мономаха, и только последние оказались в состоянии носить ее триста лет кряду). Но с людьми — и даже с Романовыми, даже с Самозванцем! — Годунов, скорее всего, совладал бы. Однако на него ополчился еще и противник поистине необоримый — сама стихия.

Приблизительно в 1430 году на планете началось общее похолодание, получившее название малого ледникового периода — по мнению климатологов, окончательно завершился он лишь к 1850 году. Началось это изменение климата даже раньше — в частности, еще не развившись по-настоящему, в середине XIV века оно уже успело погубить колонию викингов в Гренландии. Впрочем, страны Западной и Центральной Европы пострадали в меньшей степени — все-таки атлантическая печка Гольфстрима продолжала греть исправно (благодаря этому обогреву, кстати, в Европе передвижение на один градус на запад климатически соответствует перемещению на один градус к югу). Увы, до Московской Руси, лежавшей восточнее всех прочих европейских государств, это благодатное тепло не доходило. А ведь значительная часть ее земельных угодий располагалась вдобавок в зоне рискованного земледелия. В итоге для Руси и стран северовосточной Европы малый ледниковый обернулся подлинной аграрной катастрофой. А теперь добавим, что самый пик малого ледникового периода пришелся как раз на царствование Бориса Годунова.

Лето 1601 года выпало холодным и дождливым — на всем пространстве от Пскова до Нижнего Новгорода дожди беспрестанно лили целых два месяца, в результате чего хлеба «замокли» на полях и не вызрели. Окончательно погубили урожай ранние морозы, грянувшие уже в конце августа. Весна следующего года начиналась вроде бы нормально, но потом вернулись морозы, побившие рожь «на цвету». Лишившись семенного фонда, в 1603 году крестьяне засеяли поля «зяблым» зерном, но это не спасло положения — недород оказался ужасающим. А трехлетних неурожаев не могло в те времена выдержать сельское хозяйство никакой страны. Цены на хлеб взвинтились фантастически: оптимисты среди историков считают — в 10—15; пессимисты — в 80—120 раз; с наибольшей достоверностью можно считать, что в 25 раз. Массовый голод начался уже в 1602 году. Ели все — собак, кошек, коренья, кору, траву… Дошло даже до людоедства.

При венчании у Годунова вырвались слова, поразившие современников и ни одним из государей ни до, ни после не произносившиеся: «Бог свидетель, никто не будет в моем царстве нищ или беден! — И, тряся ворот сорочки, он прибавил: — И сию последнюю разделю со всеми!» Так вот, чтобы облегчить участь голодающих, Борис за казенный (и за свой личный!) счет начал широкомасштабное строительство в Москве — это давало рабочие места и, соответственно, заработки. Он просто раздавал хлеб и деньги — только в Москве казна расходовала на помощь голодающим 300—400 рублей в день, сумму совершенно невероятную, означавшую помощь примерно шестидесяти-восьмидесяти тысячам голодающих. Но не меньшие суммы уходили и в другие города. У крупных землевладельцев и монастырей, придерживавших зерно в расчете на дальнейший рост цен, изымались излишки и продавались голодающим по твердой цене, примерно вдвое ниже рыночной. Словом, делалось все, что можно. Делалось грамотно. Но переломить таким образом ситуацию было невозможно — ложкой моря не вычерпаешь. Неизвестный житель города Почепа писал в ту пору: «Лета 7110 [от Сотворения мира. — А.Б.]… глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем патриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодной смертью [184]». В одной только столице за время голода на трех кладбищах было погребено 127 000 человек — при том, что постоянное население города составлял в те времена около 50 000. И это не удивительно — в призрачной надежде на спасение государевыми милостями народ массово устремился в столицу, где бессчетно умирал от голода и моровых поветрий, самым страшным из которых стала эпидемия чумы.