В облаке страха и сигарного дыма он скоро потерял направление, в котором они двигались. Когда они наконец остановились, единственным ориентиром был явственный запах реки. Ее близость подтверждала и липкая черная грязь од ногами – здесь она тянулась на акры и пугала его еще Детстве. Он никогда не ходил сюда один, без взрослых.

Торговец велел ему выходить. Он послушно вылез из машины – трудно не быть послушным перед дулом пистолета. Шэдвелл вырвал у него изо рта сигару, растоптал ее ногой и провел его в какие-то низкие ворота. Только теперь Кэл понял, где они находятся. Городская свалка. Раньше заброшенные свалки в городе расчищались и засаживались растительностью, но сейчас у муниципалитета не было средств, и эта свалка так и осталась свалкой. Ее запах – ветошь и гниющие овощи – забивал даже запах реки.

– Стоп, – скомандовал Шэдвелл.

Кэл оглянулся на его голос. В полутьме он заметил, что торговец спрятал пистолет, и это побудило его бежать. Он пробежал, быть может, шага четыре, когда его ноги в чем-то запутались, и он упал. В следующий момент его опутали какие-то беспорядочные переплетения скользких конечностей. Без сомнения, отродья сестры. Он был рад, что в темноте их не видно, но он ощущал их прикосновения и слышал, как щелкают их зубы.

Но им не велели причинять ему вред – он понял это довольно скоро. Они просто держали его так крепко, что хрустели суставы, пока перед ним вырисовывалась в воздухе женская фигура.

Это была одна из сестер Иммаколаты: обнаженная женщина, чья плоть мерцала и дымилась, как сгусток тумана, пронизанный красноватыми жилками, в котором то тут, то там вырисовывались отдельные, чудовищно деформированные части тела. Отвисшие груди; раздутый живот, как на последнем месяце беременности; опухшее лицо, в складках которого прятались невидящие бельма глаз. Это объясняло нерешительность ее продвижения – прежде чем сделать шаг она ощупывала землю своими туманными конечностями.

При свете, исходящем от омерзительной Мамаши, Кэл смог яснее разглядеть ее детей. Среди них были богато представлены все уродства: тела, вывернутые наружу, демонстрируя желудок и легкие; отвисшие ряды грудей; петушиные гребни на головах. Но они были послушными и любящими чадами: их глаза внимательно следили за каждым движением Мамаши.

Внезапно она завопила. Поглядев на нее, Кэл увидел, что она стоит, широко расставив ноги, запрокинув голову, откуда исходил истошный крик.

Рядом с ней появилась другая фигура, тоже обнаженная, но мало напоминающая женскую. На иссохшем до состояния черепа лице выделялись лишь спутанные волосы и зубы. Она бережно держала сестру, вопль которой тем временем стал просто невыносимым. Из раздувшегося живота вырвался на землю сморщенный сгусток светящегося вещества. Увидев его, отродья разразились приветственными криками.

Мамаша родила.

Вопль ее перешел в серию кратких выкриков, когда дитя, размером с кошку, поползло по земле, шевеля конечностями. Повитуха, быстро нагнувшись, оборвала светящиеся нити, тянущиеся от него к материнскому лону. Мамаша, окончив свои труды, встала и замерла, предоставив новорожденного заботам сестры.

Из темноты выступил Шэдвелл.

– Видишь? – спросил он Кэла. – Я предупреждал. Скажи, где ковер, и я попробую не дать этим тварям разделаться с тобой.

– Я не знаю. Клянусь, что не знаю.

Повитуха отошла в сторону. Шэдвелл, с притворной жалостью в лице, последовал за ней.

В грязи перед Кэлом детеныш встал во весь рост. Расправив члены, он достиг размеров шимпанзе. Сквозь его кожу в отдельных местах торчали внутренности... С живота свисали несколько пар карликовых ручек, а между ног болтался внушительный кожаный мешок, дымящийся, как курильница.

С первого вздоха это создание знало свое дело – устрашать. Его лицо, еще выпачканное слизью последа, повернулось к Кэлу.

– О Боже...

Кэл повернулся к торговцу, но тот скрылся из виду.

– Я же говорю! Я не знаю, где этот чертов ковер!

Шэдвелл не отвечал. Ублюдок Мамаши был уже совсем рядом.

– Боже, Шэдвелл, вы слышите меня?

– Кэл, —раздался чей-то голос.

Он замолчал и, не веря своим ушам, уставился на отродье.

– Кэл, —опять сказало оно.

Оно подняло голову, и его лицо, хоть и лишенное черепа, было узнаваемым. Фамильное сходство с Элроем окончательно доконало Кэла, и он начал вопить, как безумный, умоляя Шэдвелла забрать от него это существо.

Единственным ответом было эхо его собственного голоса. Детеныш вдруг рванулся и вцепился длинными пальцами в лицо Кэла, прильнув к нему скользким, вонючим телом. Чем сильнее Кэл сопротивлялся, тем крепче становилась хватка.

Остальные отродья окружили его, оставив своему младшему. Нескольких минут от роду, он уже обладал поразительной силой, стиснув Кэла так, что трудно было дышать.

Приблизив лицо к Кэлу, он вновь заговорил, но на этот раз из гниющего рта исходил голос не его отца, а Иммаколаты.

– Скажи! Скажи, что ты видел!

–Я только видел место... – пробормотал он, пытаясь увернуться от ручейка слюны, стекающего с подбородка твари. Слюна все же попала ему на кожу, обжигая, как кипящий жир.

– Ты знаешь, чтоэто за место?

– Нет... Не знаю...

– Но ты мечтал о нем? Искал его?

– Конечно. Кто же не мечтал о рае?

Мгновенно он перенесся мыслью от теперешнего кошмара к тогдашней радости. К его полету над Фугой. Воспоминание придало ему силы. В этот момент он готов был скорее погибнуть, чем позволить Шэдвеллу наложить лапы на эту красоту.

Казалось, сын Элроя почуял это. Его хватка сделалась еще крепче.

– Я скажу! – крикнул Кэл. – Скажу все!

И внезапно он начал говорить. Но это было совсем не то, что они хотели слышать. Он повторял расписание электричек от Лайм-стрит, которое помнил наизусть. Это началось в одиннадцать лет, когда он увидел по телешоу человека с феноменальной памятью, помнящего все футбольные матчи – состав команд, голы, подачи – с 1930-х годов. В высшей степени бесполезное свойство, но Кэла оно впечатлило, и он стал тренировать память. Он целыми днями заучивал, расписание местных линий и запомнил его надолго, хотя с трудом мог вспомнить имена некоторых знакомых.

Конечно, эти сведения устарели, но откуда Шэдвеллу и его шайке знать об этом?

Поэтому он снабдил их информацией в избытке. Поезда на Манчестер, Крю, Стаффорд, Бирмингем, Ковентри, Челтенэм-Спа, Ридинг, Бристоль, Эксетер, Солсбери, Лондон, Колчестер; время прибытия и отправления; какие из них ходят в будни, а какие – по выходным.

«Я – Чокнутый Муни», – подумал он опять, читая воображаемое расписание чистым, радостным голосом дебила. Эта шутка совершенно обескуражила монстра, который смотрел на Кэла непонимающими глазами.

Иммаколата опять что-то угрожала, но он ее едва слышал. Ритм расписания захватил его. Объятия детеныша становились все крепче; скоро кости Кэла должны были хрустнуть. Но он продолжал говорить, уже не слыша своего голоса.

«Это как поэзия, сынок, – сказа Чокнутый Муни – Ты не слышишь своих стихов сам. Только читаешь их».

Может, так оно и было. Строфы дней и строки часов становились стихами перед лицом смерти.

Он знал, что они убьют его, когда окончательно поймут, что он их дурачит. Но он надеялся, что его дух впустят в Страну чудес.

Он уже перешел к шотландскому направлению – поезда на Эдинборг, Глазго, Перт, Инвернесс, Абердин, – когда появился Шэдвелл. Торговец покачал головой и что-то сказал Иммаколате – вроде того, что нужно спросить старуху, – потом повернулся и пошел в темноту.

Похоже, скоро развязка.

Хватка вдруг ослабла. Он напрягся в ожидании последнего удара, но его не было. Вместо этого тварь отпустила его и засеменила за Шэдвеллом, оставив Кэла лежать на земле. Он едва мог двигаться от боли во всем теле.

Он понял, что неприятности еще не кончились, когда пот на его лице похолодел. Мамаша ужасных детей нависла над ним, потом навалилась всей бесплотной тяжестью, похоронив его лицо меж своих массивных грудей. Он содрогнулся от отвращения, но оно сменилось другим чувством, когда она втиснула ему в рот сосок. Он начал сосать, чувствуя во рту горький привкус. Этого его сознание уже не выдержало, и ужас сменился сном.

Ему снилось, что он лежит в темноте, на мягкой постели а женский голос поет ему тягучую бессловесную колыбельную. Легкие пальцы пробегали по его животу и промежности. Они были холодными, но знали больше любой шлюхи. Его судорожное дыхание готово было прорваться криком, и пальцы успокаивали его, продолжая свою игру, пока его мужское естество не напряглось. Несмотря на эрекцию, он был беспомощен, как дитя, и она склонилась над ним, как мать, укачивая в объятиях.

Волны наслаждения уносили его в темноту, где звучала только песня без слов. Наконец, и она смолкла.

Он проснулся в слезах. Кое-как умудрился встать. На его часах было без девяти два. Последняя электричка давно ушла, а до рассвета оставалось еще много часов.

За восемь часов до смерти Мими в больнице Сюзанна вернулась в дом на Рю-стрит. Вечерело, и здание, пронизанное лучами янтарного света, выглядело изящно и таинственно. Но скоро солнце переместилось в другое полушарие, дом погрузился в привычную темноту, и она была вынуждена зажечь свечи, оставшиеся на полках и подоконниках. Их свет был ярче, чем она ожидала, и придавал обстановке таинственность. Она ходила из одной простой комнаты в другую в их желтоватом мерцании и впервые думала, что Мими могла быть счастлива здесь.

Она удивилась, отыскав в нагромождении мебели на верху лестницы знакомый старый шкаф. Когда она разгребла окружающий хлам и заглянула со свечой в нижнее отделение, ее ждало еще большее удивление.

Стервятники, вычистившие дом, забыли заглянуть в шкаф. На вешалках все еще висели платья и пальто Мими, пропахшие нафталином. Похоже, их никто не надевал с тех пор, как Сюзанна последний раз заглядывала в эту сокровищницу. При этой мысли она кое-что вспомнила и наклонилась, говоря себе, что глупо искать здесь ее подарок – и зная,что он тут.

Ее странное предчувствие оправдалось. Там, среди свертков и старых туфель лежало что-то, завернутое в коричневую бумагу и помеченное ее именем. Подарок нашел ее, пусть и через много лет.

Ее руки начали дрожать. Узел на ленте, которой был завязан предмет, задержал ее на целую минуту. Наконец она развернула бумагу.

Это оказалась книга. Не новая, судя по пожелтевшей бумаге, но в красивом кожаном переплете. К ее удивлению, книга была на немецком. На титуле значилось «Geschichten der Geheimen Qrte», что она приблизительно перевела как «Истории о потаенных краях». Но даже если бы она не знала этого, по иллюстрациям можно было понять, что это книга сказок.

Она уселась на ступеньку и стала изучать фолиант более внимательно. Все истории были знакомыми; она сотни раз встречала их в том или ином виде – как мультфильмы, как ученые исследования, как материал психоанализа. Но их очарование не могли разрушить ни наука, ни коммерция. Ребенок в ней жаждал услышать эти сказки снова, хотя она знала в них каждый сюжетный извив и вспоминала конец еще до того, как прочитана первая строчка. Но разве это плохо?

Жизнь преподавала ей немало уроков, и большинство их были суровыми. А эти сказки учили другому. Вовсе не казалось странным, что смерть похожа на сон, но что от этого сна можно пробудить простым поцелуем – это было знание другого порядка. Она говорила себе, что это просто выдача желаемого за действительное. Ни один волк, если ему разрезать брюхо, не отпускал своих жертв живыми и невредимыми. Золушки не превращаются в принцесс, а зло не развеивается от одних лишь доброты и благородства. Конечно же, это выдумка, над которой посмеется любой прагматик.

Но эти сказки увлекли ее, как могут увлекать реальныевещи. Она не проливала над ними слез умиления – они были грубы, даже жестоки. Если и было о чем плакать, так это о детской вере в чудеса, от которой она избавилась вместе с детскими страхами и разочарованиями; о мире, полном тайн, который она покинула и никогда уже туда не вернется.

Кроме того, в сказках она нашла образы, помогающие ей преодолеть охватившее ее смятение. Вернувшись в Ливерпуль, она испытала настоящий шок, все ее представления о мире пришли в беспорядок. Но на страницах книги она нашла мир, где не было ничего устойчивого, где властвовала магия. И этот мир не показался ей неуютным; она могла даже представить себя его обитательницей.

Раньше ей мешал думать об этом ее прагматизм. Перед лицом жизненных испытаний лучшим выходом было сохранять спокойствие. Она оставалась спокойной даже после смерти родителей, сумев погрузиться в какие-то мелкие бытовые заботы.

Но теперь, перед этой книгой, полной неясностей и двусмысленностей, ее прагматизм не стоил и ломаного гроша. Из мира, учившего ее спокойствию и компромиссу, книга вновь звала ее в волшебный лес, где девушки укрощают драконов, и у одной из этих девушек по-прежнему было ее лицо.

Пролистав три-четыре сказки, она вернулась к титулу, разыскивая надпись.

Краткое посвящение «Сюзанне с любовью от М.Л.» соседствовало со странной эпиграммой:

«Das, was man sich vorstellt, braucht man nie zu verlieren».

Она, с ее порядком заржавевшим немецким, с трудом смогла перевести это как:

«То, что можно вообразить, неистребимо».

Думая об этом странном изречении, она вернулась к сказкам, разглядывая иллюстрации, которые сначала показались ей безыскусными, но при ближайшем рассмотрении выявили множество скрытых деталей. Рыбы с человеческими лицами таились под зеркальной гладью озера; двое гостей на пиру обменивались репликами, сгущавшимися в воздухе над их головами; из листвы деревьев выглядывали выжидающие лица.

Время шло незаметно и, пролистав книгу от корки до корки, она склонилась над ней и задремала. Проснувшись, она обнаружила, что ее часы остановились на двух. Огарок свечи рядом с ней давно погас. Она встала, энергично походила по площадке, пока не отошли затекшие конечности, а потом вернулась в спальню за новой свечой.

Отдирая ее от подоконника, она заметила во дворе внизу какое-то движение. Сердце ее так и подпрыгнуло, но она стояла спокойно, чтобы не привлечь к себе внимания, и наблюдала. Когда фигура вышла из тени на освещенный луной участок, она узнала молодого человека, которого видела здесь накануне.

Она пошла вниз, захватив свечу. Ей хотелось поговорить с ним и узнать, почему и от кого он убегал вчера днем.

Когда она вышла во двор, он уже выходил из ворот.

– Подождите, – окликнула она его. – Это я, Сюзанна. Это имя ничего для него не значило, но он остановился.

– Кто?

– Я видела вас вчера. Вы убегали...

Девушка в холле, вспомнил Кэл. Которая заслонила его от Шэдвелла.

– Что с вами? – спросила она.

Вид у него был ужасный: одежда изорвана, лицо в грязи и насколько она могла видеть, в крови.

– Не знаю, – сказал он хрипло. – Я уже ничего не знаю.

– Почему вы не войдете внутрь?

Он продолжал стоять.

– Давно вы здесь? – спросил он.

– Несколько часов.

– И в доме никого нет?

– Кроме меня, никого.

Услышав это, он вошел в дом следом за ней. Она зажгла свечи, и свет подтвердил ее опасения. На лице у него была кровь; и от него пахло чем-то странным и неприятным.

– Здесь есть вода? – спросил он.

– Не знаю. Можно поискать.

Им повезло; водопровод еще не отключили. Кран на кухне гудел и плевался, но в конце концов из него хлынула струя ледяной воды. Кэл стащил куртку и вымыл лицо и руки.

– Я поищу полотенце, – сказала Сюзанна. – Как вас зовут?

– Кэл.

Когда она ушла, он снял рубашку и протер холодной водой грудь и спину. Не успел он закончить, как она вернулась со старой наволочкой.

– Из того, что я нашла, это больше всего похоже на полотенце.

Она поставила в нижней гостиной два уцелевших стула и зажгла свечи. Они сели.

– А почему вы вернулись? – спросила она. – После вчерашнего?