А потом уже написали в Москву. А там, в Москве, в военкомате заполнили стандартный бланк "похоронной": "...погиб смертью храбрых..."
      Она помнит эту "похоронную" так, словно и сейчас держит ее в руках. И ей стыдно, что она плачет, а мама не плачет и повторяет без конца: "Не надо! Не надо! Прошу тебя - не надо!"
      13
      Их батальон вступил на юго-западную окраину города. К утру части 49-й и 50-й армий с боями вошли в Юхнов. Вошла даже пекарня. Красноармейцы и девушки в белых халатах растопили печи. В воздухе вкусно запахло свежим тестом и хлебом, хотя вокруг еще стреляли и горели, рушились дома.
      В небе - бледно-голубом, чистом - холодно маячили звезды. Действовала авиация - наша и немецкая. Словно обрадовавшись погоде, взвивались немецкие истребители, а наперерез им шли наши - короткие, тупорылые, и раздавались очереди, и немцы отваливали в сторону, упав на крыло. Три "мессера" и один наш истребитель, дымя шлейфами, ушли к земле.
      Больше немцы в небе не появлялись. А наши самолеты уже кружили низко-низко над самым городом, обстреливали немецкие позиции и не только позиции - немцы уже вовсю отступали по двум оставшимся, как бы специально для их бегства, дорогам.
      На перекрестке Варя тянула провод. Штаб батальона занял полуразвалившийся дом, а до штаба полка метров пятьсот - шестьсот, не больше. Она вернулась к своим прямым обязанностям: прибыло медицинское пополнение, и приличное. Там теперь на каждых двух раненых не меньше трех санитаров будет. Значит, ее дело - связь.
      По улице прошли двое - в нашей форме, но она перепугалась: чужая речь. Вздрогнула, бросила провод, схватилась за автомат:
      - Хальт!
      - Стой! Стой! - закричал один из них. - Не надо стрелять! Мы латыши! Латышской гвардейской дивизии... Слышала? Из-под Наро-Фоминска идем. Там наших много побило. А мы...
      Она смутилась, опустила автомат.
      - Простите, а я думала...
      Она не могла объяснить себе главного. Вот уже больше четырех часов она не видела его - Славу. И ничего не знала о нем и не могла узнать. В городе шли бои, у нее было свое дело и ни минуты перерыва. Поэтому она и вздрогнула сейчас, занятая своим делом и своими мыслями.
      Рассвет наступал медленно, будто бы нехотя. Заблестел в снегу, в осколках стекла и мокрых листах железа. Немецкий танк, обгоревший, со свернутой набок башней, и тот блеснул в лучах рассвета капельками росы. И длинный ствол разбитой нашей "сорокапятки" засветился такими же капельками, и развороченный радиатор брошенной трехтонки.
      На деревьях что-то запело, забулькало, затренькало, и она невольно оторвалась от своей катушки, взглянув вверх, заслушалась. Подумала, что это и в самом деле весна. И что с весной всегда приходит к людям хорошее. И что они со Славой, конечно...
      - Думаешь, соловьи, сестрица? - Она обернулась, увидела пожилого красноармейца. - Дрозды, миленькая, дрозды! Они и под соловьев могут, и под кого угодно! А соловьям рано, - пояснил он и пошел, гремя двумя котелками, своей дорогой...
      О дроздах она слышала что-то. Или читала - в школе, давно. Невзрачные такие, серые пичуги. Неужели они поют под соловьев? Ведь соловей - это соловей. А тут дрозд. Впрочем, это не о дроздах ли рассказывали, что они даже говорить умеют, как люди, если их научить? Или о скворцах? Вообще странные существа эти птицы...
      И все же где он, Слава?
      После дежурства она пошла по городу, надеясь увидеть Славу. Их батальону и верно дали отдых. Слава был прав. Может, и верно он свезет теперь ее на речку Ворю? Ведь после Юхнова и война может быстро кончиться. Уж так здесь немцев долбанули, что вряд ли они скоро опомнятся. Ох, если бы все это быстро кончилось!
      Она шла и шла, а увидела другое. Колючая проволока. Грязные, темные земляные дыры. Зашла в одну из них с табличкой "No 6": над входом трупы наших красноармейцев, истощенных, оборванных.
      Возле землянки стояли женщины, вздыхали.
      - С октября и держали их тут, - объясняла одна. - Тогда их человек двести было здесь, пленных. После поумирали, и новых пригоняли. Еды никакой. И нас, баб, не подпускали, хоть и ходили мы сюда кто с чем. Офицер у них тут был, охранник, рыжий. Все с нагайкой в руке ходил. За ложку бурды работать заставлял. А то и так: поработал человек из последних сил, он ему кусок конины ко рту поднесет и тут же обратно отдернет. Дразнил, значит. Раненые сгноились совсем. Вшами изошли. До морозов-то они вовсе под открытым небом держались. Это уж потом, в декабре, что ль, или в январе, когда новую партию пригнали, разрешили им эти траншеи да землянки построить. Сегодня, когда наши-то пришли, пятерых только и увезли отсюда живыми. А сколько их, сердешных, тут померло да порасстреляно...
      Потом Варя шла дальше. На улицах брошенная немецкая техника. Орудия, машины, ящики со снарядами и продовольствием. Люди, немногие люди идут с ведрами на Угру - за водой. Выглянуло солнце, и закапали сосульки на уцелевших домах. И даже под ногами снег становился все мягче и мягче, как весной.
      Сейчас она увидит Славу. Она ясно представила себе, как это будет, как он скажет "Варюша", как обязательно добавит "будь осторожнее", как повезет ее на речку Ворю. Если даже не кончится война так скоро, все равно он повезет ее на Ворю. Ведь им дали отдых. За Юхнов дали! Это должно быть именно сейчас, она встретит Славу на этой улице, или на следующей, или на площади, вон за тем поворотом.
      Она вспомнила слова песни, о которой говорил Слава:
      Люди едут к синю морю,
      Тратят деньги на билет,
      А у нас есть речка Воря,
      Лучше в мире речки нет!
      Голубело, прояснялось небо. Кружили галки над старыми деревьями, с достоинством пели дрозды, чирикали воробьи на подтаявшем снегу, и вовсю где-то недалеко-неблизко перекликались петухи.
      Видно, и в самом деле наступала весна. Правда, мама обычно говорила, что о времени года надо судить не по новому календарю, а по старому, отбрасывая тринадцать дней, и все же весна наступала. И как не поверить в нее, когда вот она, рядом!
      14
      "...Младший лейтенант Солнцев Вячеслав
      Иванович, год рождения 1919-й, погиб при
      штурме г. Юхнова 5 марта 1942 г.
      Из донесения о боевых безвозвратных потерях
      командира 3-го батальона...
      В течение 5 марта наши войска вели наступательные бои против немецко-фашистских войск. Противник на отдельных участках фронта пытался контратаками приостановить продвижение наших частей, но, потерпев большой урон в людях и технике, отошел на запад. Наши войска заняли несколько населенных пунктов и в числе их г. Юхнов (Смоленская область). За 4 марта сбито в воздушных боях и уничтожено на аэродромах 43 немецких самолета. Наши потери - 13 самолетов. За 5 марта под Москвой сбито 4 немецких самолета..."
      Из вечернего сообщения Советского Информбюро
      за 5 марта 1942 г.
      Р А С С К А З Ы
      ______________________________
      Я ЛЮБЛЮ НАШУ УЛИЦУ...
      Улица как улица. Ничего особенного. Дома слева, дома справа. Деревья вдоль тротуаров.
      Правда, когда летом пух летит, здорово. Как снежная метель, вьется пух по асфальту. Чиркнешь спичкой - пух с треском вспыхивает и кружится, крутится струйкой вместе с огнем.
      Многие ребята занимаются этим, а я раз попробовал - не повезло. Шофер самосвал остановил, вылез из кабины:
      - Что, пацан, лучше занятия не нашел? Ты б еще мне под бензобак фитиль сунул!
      Так пух перестал меня интересовать - и деревья вместе с пухом.
      Ну, улица и улица. Почта на одном конце, почта на другом. Булочная рядом, химчистка, овощная палатка, три магазина - "Мясо", "Диета", "Продовольственный". Еще - универмаг и комбинат бытового обслуживания. Это хорошо. Мать все время гоняет меня то за тем, то за этим. Пять минут, и я свободен. Все близко. Удобно, конечно.
      Кино у нас на улице два - маленький кинотеатр и большой. Это на самом деле хорошо. Детский - "Друг", взрослый - "Питер". Они так называются детский и взрослый, а на самом деле одно и то же. В детском крутят взрослые фильмы, а во взрослом - детские. В обоих и те и другие. Так что можно ходить. Родители отпускают. И даже раньше, когда я маленьким был, отпускали одного. Близко, улицы не переходить, - пускали. И в школу так, начиная с первого класса, вот уже восемь лет. Школа уж совсем рядом, ближе "Питера".
      Улица широкая. Сразу и не перескочишь на другую сторону. Машины, троллейбусы, тягачи с лафетами - туда-обратно, туда-обратно. По соседству завод железобетонных конструкций и домостроительный комбинат. Балки, перекрытия, стены домов с готовыми окнами тянут на лафетах.
      И все равно что в ней необыкновенного? Сколько таких улиц и переулков в Москве! Поинтереснее есть! На одних Ленин выступал, на других дома, где бывал Пушкин. Здесь был штаб революционных рабочих, там изба Кутузова или дом Горького. Лермонтов, Калинин, Грибоедов, Фрунзе, Огарев, Космодемьянская, Толстой, Талалихин... Все они где-то были, выступали, жили, читали что-то, но только не на нашей улице, и их фамилии высечены на досках на стенах домов, и о них говорят сами улицы табличками названий.
      А эта и называется как-то смешно - по песку, да еще с добавлением "Ново...". А никакого песка вокруг - ни нового, ни старого - и в помине нет. Не считая того, что во дворы привозят, в песочницы, специально для малышей.
      Так это всюду привозят - и на Пресню, и на Кутузовку. В такой песок и я играл, когда мне четыре года было и мы сюда переехали.
      Десять лет мы живем на этой улице, и я привык к ней, как к дому своему и школе, как привыкаешь ко всему, к чему надо привыкать.
      Можно ли любить школу? Я люблю школу, класс, уроки, учебники, отметки... Смешно, верно! Я люблю, он любит, ты любишь... Надо, просто надо, и все тут. Это не кино какое-никакое и не футбол или хорошая книжка!
      И дом? Тоже смешно - любить дом! Хотя дом не школа и, может быть, мне даже нравится дома, но любить?
      А улицу любить?
      - Все-таки больше всех люблю нашу улицу! И какие мы мудрецы, что тогда на Ломоносовский не поехали!
      Это отец говорит матери. Уже много лет говорит.
      А по мне, хоть и Ломоносовский. Был там. Тоже улица. И ничуть не хуже нашей.
      - Я вечером как сверну к нам, так вся усталость исчезает. Честное слово, лучше нашей улицы нет!
      Это уже мать говорит отцу. Тоже много лет подряд.
      А в прошлом или в позапрошлом году, не помню, совсем интересно получилось.
      Приехал к отцу товарищ из Филадельфии, с которым они подружились, когда отец в Америке был. Говорили о разном, а потом вдруг о нашей улице. Американец все спрашивал отца, о чем бы ему написать. Видно, журналист он был или писатель. Вот и просил отца подсказать, как и что лучше написать о Москве.
      - Зачем лучше? Не надо, Гарри, лучше. Возьми просто нашу улицу. Обычная улица в Москве, а все же самая лучшая. Хочешь, давай я отпрошусь с работы, пойдем вместе. Статистику возьмем: кто живет на одной улице, что находится на ней. Увидишь, что плохо у нас, что хорошо. По квартирам побродим, по магазинам, по детским садам, школам. Это тебе не Красная площадь, о которой сто тысяч раз писали, и не улица Горького. Но давай. Клянусь, отличные будут очерки для Америки...
      - О-о! Это очень заманчиво! - произнес американец.
      И они трое суток ходили с отцом по нашей улице. Трое суток!
      Странные люди! Ну, лучшая и лучшая, пусть будет так! А мне-то это, в общем, все равно. Улица и улица...
      * * *
      Я по делу и просто так выхожу на улицу.
      Просто так - реже, когда делать нечего. По делу: школа, магазин, почта, кино, химчистка, комбинат бытового обслуживания - для починки ботинок.
      Просто так. Ни для чего.
      - Пойду погуляю, - сказал я матери.
      - Пойди, пойди, а то ты совсем воздухом не дышишь, - согласилась она. - Но к восьми возвращайся. Папа звонил, он задерживается до восьми. Ужинать будем...
      - Вернусь.
      Во дворе ребят не было, кроме малышей. Одного заметил великовозрастного девятиклассника Вольку Карпова, - свернул в сторону. Не люблю таких, как он. Сам не ребенок, а анекдотики Волькины и бесконечные его "предки", "девочки во-во", "все люди шизофреники" надоели. Как хунвэйбин какой-то! Ладно хоть, что он не в нашей школе учится...
      Вспомнил, что у меня есть мелочь. От завтраков. Как раз на мороженое хватит. Пойду. На углу за почтой всегда мороженщица стоит. Может, по пути кого-нибудь получше Вольки повстречаю.
      Двор развезло. Всю зиму снег сваливали с асфальта в горы, и сейчас он поник, потек, поплыл под ноги. Так каждую весну бывает. Открываются, оттаивают деревья в садике. Вылезают из-под снега машины собственников. Красный гриб мухомор возле песочника уже сбросил снег со своей огромной шляпы. И качели, что стоят рядом. И ограда садика вылезает зеленью планок из снега...
      На улице снега нет вовсе. На улице чистые тротуары - сухие ближе к краю, мокрые ближе к домам. С крыш капает, в водосточные трубы льют ручейки и разливаются по асфальту - струйками, лужицами, просто мокрыми пятнами. Апрель-капель.
      Как всегда, весной у нас подстригают деревья на улице. Женщины в синих халатах поверх пальто с длинными палками-ножницами в руках стригут, как парикмахерши, ветки деревьев, другие забираются на лесенки и орудуют пилами. Отваливаются на тротуар ветки и целые бревна, а сами деревья становятся маленькими кургузыми обрубками, похожими не то на сказочные существа, не то на загадочные растения в пустыне. На баобабы, в общем...
      Женщины в синих халатах продвигаются сначала по одной стороне улицы от почты до почты, а за ними встают эти кургузые деревья с кучами срезанных веток на тротуаре. А потом они пойдут обратно, по другой стороне, опять от почты до почты. Только от другой почты к прежней. И там по противоположному тротуару появятся деревья-обрубки и кучи веток под ними. И когда они дойдут до начального конца, приедут машины, много грузовых машин, как в дни больших снегопадов. Они соберут ветки и бревна, подчистят тротуары, и на улице станет просторно и светло... Я прошел мимо стригущих, пилящих, о чем-то переговаривающихся между собой женщин в синих халатах, мимо куч срезанных ими веток - к почте, до которой они еще не дошли. За почтой, за углом дома, должна стоять мороженщица.
      Мороженщица была на месте.
      Я пересчитал мелочь, протянул:
      - "Ленинградское"!
      - Может, тебе взять? - спросил кто-то рядом. - Приветик!
      Оказалось, соседка наша, Галя, что живет этажом ниже.
      - Нет, у меня есть, не надо, - пробормотал я.
      Галю я почему-то побаиваюсь. Она старше меня, почти взрослая, учится в техникуме и уже работает. Когда она встречает меня на лестнице или во дворе, всегда говорит: "Приветик!" А я отвечаю серьезно: "Здравствуйте!"
      - Здравствуйте, - запоздало пробормотал я сейчас, впервые встретив ее на улице.
      - Мне пломбир, - быстро сказала Галя и потом мне: - Смотри, а я тебе еще возьму, если хочешь.
      - Нет, не надо, спасибо.
      - Ты домой?
      Мне бы сказать: "Да, домой". Да и куда мне идти, как не домой.
      - Я в булочную, - пробормотал я. - Не домой.
      Сам не понял, почему пробормотал так.
      - Жаль, а то бы ко мне зашел. У меня день рождения сегодня. Семнадцать стукнуло...
      - Нет, я никак не могу...
      Не знаю, что со мной случилось и почему я перетрусил. Даже мороженое не развернул и пошел к булочной, потом к метро. У метро вспомнил "Надо было ее поздравить". Стал представлять, как надо было. Все представил: что говорю я, что она, что опять я, что снова она. И даже то, на что бы никогда не решился: "А мне очень нравится, когда я вас, Галя, вижу..." Нет, лучше так: "А вы мне очень нравитесь..." Или еще лучше: "А я..."
      Мороженое потекло у меня в руке, и я сообразил, что все это чепуха. Ведь она ушла. Надо было пойти с ней вместе к дому, надо было поздравить, надо было зайти к ней, надо было цветы купить, вот тут, у метро, как раз продают...
      Надо было! Дурак, ох какой же я дурак!
      Мороженое окончательно растаяло, я проглотил его, весь перемазавшись, и повернул обратно к дому. Опять вспомнил: "А вдруг она еще не дошла, задержалась?" И пошел тише, совсем медленно.
      И в самом деле, мне некуда торопиться. Светло еще. И до восьми больше получаса.
      * * *
      Еще два дерева и две кучи срезанных веток под ними. Женщины в синих халатах передвигались к очередному дереву. Все ближе к почте.
      - А ему что? Как с гуся вода! - сказала одна, тащившая лестницу.
      - Она тоже хороша! - сказала другая, с ножницами на палке и пилой под мышкой. - Ты вон небось не пошла на такое...
      Они все обсуждали какие-то свои дела.
      Еле заметно темнело. Не так, как зимой, сразу, а постепенно. Кто-то зашторивал окна в домах, кто-то захлопывал форточки. В двух подряд прошедших троллейбусах включили свет.
      Владельцы собак вышли на прогулку, и я пожалел, что у нас нет собаки. Отец говорит: "Вот подрастешь, нам с мамой некогда". Им некогда, верно, но я бы и сейчас...
      И неужели эти вот - с собаками - меньше заняты? Старички, и помоложе, и женщины. Правда, ни одного мальчишки и девчонки. Или у них детей нет, а только собаки? Это как в Швеции, отец рассказывал:
      - Вы думаете, там собак ради собак заводят? Ничего подобного! Мудрый швед знает, что ему надо гулять, ежедневно гулять четыре-пять часов... Полезно для здоровья! Собака - хороший повод. Вот и высыпают в Стокгольме на улицы такие собачники. У одних по шавке, по псу, у других - целое разнокалиберное собачье сборище. Два, три, четыре пса. Тянут хозяина, хозяйку тянут, а они и довольны. До собак им как до лампочки, а сами довольны - прогуливаются, кислородом дышат!
      Я опять посмотрел вперед. Нет, Гали не видно. Что это я? Хватит, хватит думать о ней. Да и что может быть...
      Навстречу мне шел мужчина с овчаркой. Мужчина - сам по себе; овчарка, умная, красивая, лоснилась черно-серой шерстью и мудро смотрела на хозяина.
      - Гуляй, гуляй, Диана, - произнес хозяин, когда мы почти поравнялись. - У меня, понимаешь ли, идея одна возникла... По работе, подружка, по ЦКБ нашему... Понимаешь? Ты гуляй, гуляй!
      Он говорил с собакой, а думал, наверно, не о ней и не о себе, а совсем о другом. А говорил с ней, Дианой.
      А Галя меня звала. И я не пошел. И ничего не сказал ей.
      * * *
      - Это никакие не липы, а тополя! Самые настоящие душистые тополя. Уж такого не знать! Ну, Ширяев!
      Ну и что Ширяев! Ширяев, да. Метр шестьдесят один, между прочим, хотя в одном классе с тобой учимся. И хотела бы ты знать, меня сейчас, этого самого Ширяева, восьмиклассника, девушка одна звала. Взрослая. Семнадцать лет ей, а не то что тебе... И я просто так не пошел, некогда было. А липы-тополя...
      - Между прочим, другие тоже не знают. Ничего страшного. Если захочешь...
      Я не знал. Совершенно не знал. Стыдно, может быть. Десять лет живу на этой улице, а считал деревья липами.
      - Липы совсем другие. Просто ничего похожего. Вот на улице Горького, например, Ширяев... Видел?
      А что стыдно? Ну, липы, ну, тополя. Не все ли равно?
      - Ты был на улице Горького?
      Еще бы я не был на улице Горького! Сколько раз был, а как-то даже ездил специально. Галя туда поехала, а я за ней. Просто так. Сначала на метро до "Белорусской". Потом пешком, но так, чтобы она не видела, до Миусской площади. Там она исчезла. А я думал догнать ее и встретить как бы невзначай, но, пока думал, она...
      - Конечно, был! Ну и что?
      - Ничего. Просто на улице Горького липы и на других улицах...
      - А у нас тополя.
      - Я знаю, - почему-то сказал я. - А ты что тут делаешь? Зачем?
      Я видел, что она копается в кучах срезанных и спиленных веток и отламывает от них кончики.
      - А тебе не жалко?
      - Что? - спросил я зло. - Если хочешь знать, я собак люблю!
      - При чем тут собаки! Я о тополях. Тебе не жалко, что их так режут и пилят?
      - Так это нужно, - сказал я. - Они растут лучше, когда их подрезают. Говорят...
      - Лучше бы ты волосы свои подстриг. Смотри, зарос совсем, - сказала она. - А мне их, к твоему сведению, жалко. Не волосы твои, Ширяев, а тополиные ветки! Знаю, что их надо подрезать, а жалко...
      * * *
      Теперь я думал о ней - о Лизе Куприковой. Сколько лет сидим на одной парте, и я даже не замечал ее никогда, а тут вдруг заметил. На улице увидел и заметил. Эти ветки тополиные и это "Ширяев". В школе она тоже говорит мне "Ширяев", но там не так, там - школа. И почему-то она, никакая в школе (не ябеда, как другие девчонки, не отличница, а так себе), здесь вдруг оказалась какая-то. А какая? И вовсе крохотная, будто не в восьмом, а в шестом учится.
      "Тебе не жалко, что их так режут и пилят?" Мне не жалко, тебе не жалко, ему не жалко...
      И при чем тут мои волосы? Мои волосы, твои волосы, его волосы. Склонение! А мы его в детстве проходили...
      Почему я думал о ней? Свернув с улицы во двор, думал. Пока шел по двору, думал. И, только войдя в подъезд и ступив на лестницу, вспомнил о Гале. Ведь я сейчас пройду мимо ее квартиры, где она празднует свое семнадцатилетие, куда она меня звала...
      На лестнице было тихо. Не так, когда кто-то и что-то празднует. Тогда все слышно снизу доверху. Значит, не празднует? А меня зачем звала? Непонятно...
      Я прошел мимо ее квартиры. Ни звука. Может, позвонить? Но мать сказала: "К восьми возвращайся". Сейчас, наверное, восемь...
      Дома моему возвращению особо обрадовались. Отец о чем-то спрашивал меня, мать хлопотала с едой, усиленно угощая. Друг с другом они не говорили.
      Я сразу понял, в чем дело.
      - Вы что, поссорились?
      - Поссорились? Почему? Ничего подобного! - сказал отец, как-то неловко вскочил из-за стола и обнял мать. - Правда, Ирочка?
      - Правда, правда, отстань, - говорила мать. - И все равно ты... Ешьте лучше!
      - Характер! - доверительно шепнул отец, когда мать вышла на кухню. Ничего не поделаешь!
      - А что у вас?
      - Да так, перемелется. Войну прошли. А это... Ничего. Знаешь, как у поэта: "Все пройдет, все перемелется".
      - У кого?
      - На Кавказе есть такой... Мудрый поэт! Наизусть запомнил:
      Знает, знает мельница:
      Все пройдет, все перемелется.
      Основное ведь - мука,
      Остальное все - труха.
      Кажется, я не спал в эту ночь.
      Слышал, как идут по нашей улице последние машины и троллейбусы и как отец в соседней комнате говорит матери:
      - Ну что такого особенного! Мы же не в безвоздушном пространстве живем!
      Я видел, как качается фонарь над воротами, слышал, как дует весенний ветер за окном, и слова матери и отца:
      - А опекаешь ее почему? Подарки даришь?
      - Какие подарки? Просто знак внимания к Восьмому марта. У нее же трудная судьба. Муж бросил, двое детей. В конце концов, зарплата у нее в три раза меньше, чем моя... Ты, по-моему, просто ревнуешь.
      Опять все реже и реже идут машины по нашей улице, и уже не слышно троллейбусов.
      - Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?
      - Двадцать два года, а что? Но...
      - Сына вырастили. Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь! И разве...
      - Понимаю, понимаю. Я все понимаю. Не сердись, пожалуйста!..
      А я думал о Гале и о Лизе. Сначала о Лизе, потом о Гале. А может, наоборот. Где-то они сливались вместе, и я догонял Лизу на улице Горького, и говорил с Галей о тополях, и без конца путался в мыслях, не знал, чего хочу.
      "Ширяев, - говорила мне Галя. - Может, тебе взять?.." "Приветик! говорила Лиза, показывая на школьный завтрак. - Мне пломбир!.." И вдруг совсем непонятные слова Гали: "До собак им как до лампочки, а сами довольны - прогуливаются, кислородом дышат!"
      "Зачем тебе эти ветки нужны от срезанных лип?" - спрашивал я.
      "Для булочной. Ты же идешь в булочную, а со мной не хочешь".
      "Почему ты соглашаешься, что это липы, ведь это тополя! Сама же говорила".
      "Самые настоящие душистые тополя! Но мне не хочется с тобой спорить сегодня. У меня день рождения... А липы совсем другое. Просто ничего похожего. Вот на улице Горького, например... Но, честное слово, лучше нашей улицы нет... И какие мы мудрецы, что тогда на Ломоносовский не поехали!"
      "Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?.. Сына вырастили... Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь?"
      * * *
      На следующее утро я шел в школу так, как еще никогда не ходил. Мне хотелось идти в школу. Я знал, что меня там что-то ждет, кроме уроков, кроме отметок, кроме...
      Вместо того чтобы идти двором, я вышел на улицу к срезанным тополям. А всегда ходил двором - так куда ближе.
      Кучи веток еще не убрали. И та, из которой Лиза отламывала верхушки, была цела. Никто другой ее, наверно, не трогал, не растормошил.
      А Лизы тут не было. Двести метров по улице, и я опять свернул в наш двор - прямо напротив школы.
      Я искал Лизу Куприкову, хотя это было глупо. Все равно она придет и сядет за парту рядом со мной, как было уже много-много лет. Мы уже поговорили о чем-то с ребятами у входа в школу, в раздевалке и перед классом - в коридоре на третьем этаже, а я все искал глазами ее.
      В самом деле, я уже заранее знал, о чем спрошу ее.
      Просто так, как бы мимоходом, когда она сядет за парту или даже во время урока:
      "Зачем тебе эти ветки нужны?"
      "Какие?" - спросит она. Может быть, добавит: "Ширяев".
      И тут уже я не дам маху:
      "Тополя, что ты вчера собирала".
      Прозвенел звонок, а ее не было. Я сидел за партой один. И среди опоздавших, а у нас всегда кто-то опаздывал, ее не было.
      На переменке я спросил одну из девчонок:
      - Чего это сегодня Куприковой нет?
      - Наверно, заболела, - безразлично сказала она. - Полкласса почти нет. Ты же знаешь: грипп какой-то вирусный. С осложнениями. Вот у Тони Антиповой воспаление...
      Полкласса меня не интересовали. Тоня Антипова тоже. И уроки в этот день.
      После пятого я пошел уже не улицей, а опять двором.
      В подъезде неожиданно столкнулся с Галей.
      - Ты? Вот хорошо! Приветик! А у меня замок никак не открывается.
      Я покраснел. Вспомнил, что весь день думал не о ней.
      - Давайте я попробую.
      Я взял у нее ключ, вставил в замок. Вертел влево, вправо - никак.
      - Дурацкий замок, - сказала она. - И придумают же такие!
      - Не получается, - признался я и еще больше покраснел от неудачи. Никак!
      - И дьявол с ним! Пусть мамочка моя ненаглядная помучается. Ее идея! Даже лучше! - зло выпалила Галя, и я совсем растерялся. Мне показалось, что она какая-то странная сегодня, не похожая на себя...
      - Я пойду, - сказал я.
      - Можно от тебя позвонить? - попросила Галя.
      - Можно, чего ж нельзя...
      Мы поднялись этажом выше, к нам. Я сразу же открыл дверь.
      - Ты один?
      - Один, отец с матерью на работе... Вот телефон.
      - Я разденусь, а то жарко.
      Галя сбросила пальто, присела к телефону, а я не знал, куда деть себя. Положил портфель, зачем-то пошел на кухню, опять вернулся. В столовой разделся. И снова на кухню.
      Не слушать же мне ее разговоры по телефону.
      Но я все равно слышал. Непонятный разговор, какой обычно мальчишки ведут вроде Вольки Карпова. Только слово "приветик" было ее, но она его повторила три раза и все по-разному: то смешно, то зло, то с удивлением.
      - Так я приеду, - сказала она под конец. - До вечера, да? Только ты сообрази, как договорились...
      Опустив трубку, она позвала меня:
      - Ты где?
      - Тут.
      Я вышел из кухни.
      - Загуляла я, - призналась она протяжно-весело. - И дома не ночевала, и на работу не вышла. И буду гулять! У тебя, кстати, выпить нечего?
      - Выпить? Чего?
      - Не воды, конечно, - рассмеялась она. - Вы всегда посуды много порожней сдаете, я знаю. Посмотри...
      - Так это когда гости...
      - Посмотри, посмотри.
      - Сейчас посмотрю в холодильнике, - услужливо пообещал я.
      Она пошла за мной на кухню.
      В холодильнике что-то было. Я достал начатую бутылку коньяка, показал ей.
      - Вот это вещь! - обрадовалась она. - А мы всю ночь водку хлестали.
      И сама достала с полки две чашки.
      - Наливай!
      - А-а... вторая зачем?
      - Как зачем? Тебе!
      - Что вы! Я... Мне...
      У меня чуть не сорвалось с языка, что мне и так попадет, если отец с матерью заметят, а чтобы еще самому...
      - Ну и приветик! Будь здоров! - сказала она. - Поехали! За нашу школу! Я тоже в ней училась. И за тебя!
      Галя вобрала в себя воздух, словно перед тем, как нырнуть под воду, и залпом выпила почти полную чашку.
      Я ахнул.
      Потом она села тут же, на кухне, за стол и долго не уходила. А я стоял рядом с ней, стоял с бутылкой в руках и не знал, что делать.
      Галя молчала, и мне уже показалось, что ей плохо, как вдруг она посмотрела на меня, ухмыльнулась и сказала:
      - Хорошо! До чего же хорошо, а! А я тебе нравлюсь? Скажи, нравлюсь?
      Не знаю, что мне было сказать.
      - Не знаю, - сказал я, ничего не соображая.
      - Знаю: нравлюсь! Нравлюсь, нравлюсь, нравлюсь! И ты ходишь за мной, бегаешь, смотришь. И мне это нравится. Скажу даже тебе, что ты, в общем, ничего... Ничего, вот только бы постарше чуть. Но ты не маленький. Я в твои годы...
      - Не знаю, - опять пробормотал я.
      - А я знаю! - решительно произнесла она. - И потому подойди ко мне. Я, если даже хочешь знать... Ты мне тоже нравишься!..
      * * *
      - Ты чего сегодня мрачнее тучи? - спросил отец. - Двойку схватил?
      - И правда, что с тобой, сынок? - спросила мать. - Папа прав...
      Они уже помирились, и я был рад этому, но мне хотелось сказать сейчас им, что лучше бы я схватил двойку, и что вообще двойки, колы, тройки, четверки, пятерки ничего не значат, и это не так уж важно, кто как учится, а важно что-то другое, более важное...
      Я не сказал.
      Сказал другое:
      - Нет, сегодня отметок не было.
      Про себя подумал: "И Лизы сегодня не было. И никто не удивился. Сваливают на какой-то грипп".
      - Между прочим, - сказал отец, - сегодня есть важное для тебя постановление, слышал?