ПРОЛОГ. ГНЕЗДО КРЕЧЕТА. Осень 1783 г.

Осенний ветер раздирал тучи на длинные полосы, скатывал их, уносил клочьями и подвешивал на вершины деревьев, но лес, казалось, отвергал их. Лес встряхивал своей громадной шевелюрой, сгоняя птиц с разметанных гнезд. Птицы вновь возникали средь ветвей с громкими криками, хлопаньем крыльев, снова взмывали в мрачное небо, сбивались в стаи и направлялись к теплому югу.

Лишь скворцы невозмутимо описывали круги вокруг валов Лаюнондэ, мрачного и молчаливого, подобного заброшенной могиле. Однако строгая крепость Турнеминов, обновленная благодаря стараниям последующего хозяина Рие, вовсе не была похожа на развалины. Над пятиугольником стен возвышались пять все еще грозных башен, соединенных толстенными куртинами, пять башен с уцелевшими навесными бойницами, славными свидетелями прошлого. Глубокий, наполненный ров, выходящий в соседний пруд, окаймлял весь замок.

Наступала ночь. День быстро угасал. Однако три всадника будто застыли у самой воды. Они, неестественно выпрямившись, сидели в седлах, не обращая внимания на ветер, проникавший под тяжелые складки их плащей, неподвижные, словно изваянные из того же гранита, что и сам замок. Как будто они чего-то ждали… и не могли дождаться.

Рожденные под разными небесами, они представляли собой странную группу, разнородную, но в то же время и слитную.

Высокий, мощный, но без тяжеловесности. Жиль де Турнемин казался таким же несокрушимым, как и его родная Бретань. Его загорелое лицо не могло считаться совершенным из-за высокомерного носа, холодной голубизны глаз, энергичной челюсти, небрежной ироничной улыбки, открывавшей безупречно белые зубы.

На его фоне Жан де Баз совсем терялся и казался мелким, хотя коротышкой его назвать было нельзя. Это был типичный южанин, с черными глазами и волосами, кожей янтарного цвета, блестящим взором и нервными руками. Если его спутник точно сошел со страниц из какого-то романа о рыцарях Круглого стола, то сам он вызывал в памяти мушкетера времен Людовика XIII, вполне возможно, что в жилах его текла кровь знаменитого д'Артаньяна.

Третий всадник был безобразен. Но от его уродства веяло дикостью, совершенно необычной под небом Франции. Если его лицо с длинными резцами и напоминало заячью морду, то свирепость его облика в достаточной степени служила предостережением для любителей насмешек.

Это был индеец онондага из племени ирокезов.

Но за исключением смуглого лица в его внешности не было ничего особенного. Строгая одежда из черного сукна, белая рубашка, высокие мягкие сапоги облегали его мощный торс и короткие ноги.

Они скрывали его шрамы, как ритуальные, так и полученные в боях, а также старую боевую татуировку. Треуголка и парик покрывали его яйцевидный бритый череп с одной-единственной длинной прядью волос, заботливо свернутой в нечто вроде шиньона наверху.

На языке его страны его труднопроизносимое имя означало «Бобер, нашедший перо орла», но Жиль де Турнемин, спасший ему жизнь и привязавшийся к нему, упростил это имя и назвал друга Понго.

Более года они были разлучены. Срочно вернувшийся во Францию с герцогом Лозеном для того, чтобы передать королю весть о победе при Йорктауне. Жиль не без сожаления вынужден был оставить Понго. Он полагал, что путешествие его будет кратким и он вернется в Соединенные Штаты для скорейшего завершения кампании, которую генерал Вашингтон с помощью экспедиционного корпуса Рошамбо держал отныне прочно в своих руках. Молодой человек действительно полюбил эту великую и великолепную страну, в которой совсем еще девственная природа казалась только что вышедшей из рук Создателя, где люди еще сохраняли чистоту, отвагу, страстность, жестокость и наивность, свойственные детским сердцам.

Он полюбил эту страну, где благосклонная судьба подарила ему на мгновение отца, которого он уже отчаялся найти, где незаконнорожденный ребенок, названный Жилем Гоэло, превратился в шевалье де Турнемина.

Воля короля не позволила новоиспеченному шевалье, произведенному в лейтенанты драгунов королевы, возвратиться к своим боевым соратникам и вновь ринуться с ними в схватки, молниеносные засады, за которые индейцы дали ему прозвище «Беспощадный кречет, наносящий удары в тумане», в скором времени сократившееся до просто Кречет.

По возвращении весной 1783 года генерала Рошамбо и его войск для Жиля было большим сюрпризом увидать Понго, которого захватил с собой его друг Аксель де Ферсен.

— Если бы я его не взял, он отправился бы к тебе вплавь, — доверительно сказал ему швед после первых горячих объятий. — Шевалье, ты нашел в нем верного слугу, который не боится никаких испытаний. Этот человек действительно не жил со времени твоего отъезда. С тех пор, когда я дал ему слово взять его с собой, он ни на минуту не уходил с пристани, оставаясь там день и ночь.

Понго воссоединился с Жилем так же естественно и просто, как воды реки воссоединяются с морем. Он вновь взял на себя обязанности слуги и телохранителя, и никакие перемены в образе жизни не отражались на его бесстрастном лице. Если индеец, повсюду сопровождавший Жиля, и вызывал живое любопытство присутствующих, то сам Понго не проявлял никакого любопытства ни к городам, ни к улицам, ни к обычаям Франции.

Это было свойственно его расе — оставаться невозмутимым как в радости, так и в страданиях.

Для самого же юного хозяина это событие стало поистине освобождением, поскольку, когда Жиль после трагедии в Тресессоне прибыл в полк, расквартированный в Понтиви, он очутился в ситуации, далекой от той, которую он ожидал найти. Будучи лейтенантом «на очереди», он надеялся, что его представление полковнику шевалье де Куаньи будет простой формальностью, а оказалось, что он уже был включен в состав полка по причине печальных последствий дуэли, которая накануне его приезда столкнула двух офицеров, в результате чего один оказался в госпитале, а другой — на кладбище.

— Вы прибыли очень кстати, — заявил шевалье де Куаньи, с интересом разглядывая американского бойца. — Наконец-то мне прислали кое-что получше, чем придворный цветочек, который более всего интересуется блеском сапог и белизной манжет. Вас стоит зачислить в мой полк. Предупреждаю, вам придется страдать. Кстати, вы умеете играть в шахматы?

— Немного, — ответил Жиль, давно уже приобщенный к тонкостям этой благородной игры заботами своего крестного аббата де Талюэ.

— Отлично, по крайней мере, у нас будут приятные вечера, поскольку здесь, если бы не это развлечение, можно умереть от скуки. Вас определили на квартиру к вдове Жан, на площади Мартрей. Там жил ваш несчастный предшественник.

И Жилю, как он ни рвался в Париж, чтобы там искать следы своей любимой, рыжеволосой Жюдит де Сен-Мелэн, исчезнувшей при таких странных обстоятельствах, пришлось облачиться в новенькую, красно-зеленую форму, надеть медную каску, украшенную мехом пантеры, и больше года исправно нести службу без всяких развлечений, кроме полковых маневров, верховых прогулок на Мерлине по берегам Блаве, реки его детства, которая однажды вечером принесла Жюдит, полностью перевернувшую его жизнь, а также редких писем из Америки от Акселя де Ферсена и Тима Токера да шахматных партий с полковником.

Впрочем, он лишился этого последнего развлечения, когда под осень шевалье де Куаньи сменил маркиз де Жокур, прибывший из Женевы и не любивший шахматы.

Но тут высадившийся в Бресте Ферсен обрушился как снег на голову и развеял скуку бретонского гарнизона. Швед привез письмо Рошамбо, в котором генерал выражал желание видеть своего бывшего секретаря в Версале вместе со всеми участниками экспедиционного корпуса. Жиль, получив отпуск, возбужденный от радости, вскочил на Мерлина уже не для очередной ностальгической прогулки в поисках тени, пропавшей на берегах Блаве, но чтобы наконец отправиться в столицу, где вставало солнце надежды, и почему-то лучи его больше походили на яркую женскую шевелюру, чем на блеск и сияние королевского двора.

Дневной свет стал серым. Красный отблеск заходящего солнца плавился в вечерних тенях, смешивающихся с туманом от пруда. Обманутый неподвижностью всадников, барсук выполз из своей норы прямо под копытами Мерлина. Конь вздрогнул, заржал и встал на дыбы, прервав мечтания своего хозяина.

— Спокойно, друг мой, — ласково проговорил молодой человек, поглаживая длинную шелковистую шею коня. — Еще немного, прошу тебя.

Но чары развеялись. Жан де Баз поравнял своего коня с конем своего друга.

— Скоро стемнеет. Нельзя будет различить даже башен. На что ты надеешься?

Устремив глаза на огромную центральную башню, к которой подходил двойной подъемный мост, Жиль пожал плечами.

— Не знаю. Может быть, на чудо. Когда мы приближались к этому замку, то мне казалось, что-то произойдет… что он сам меня признает, что он откроется мне, сам протянет мне свой ключ.

Звонкий смех гасконца отозвался эхом в глубине леса, заставив вспорхнуть испуганную утку.

— Ключ… я знаю лишь один ключ, и ты найдешь его всегда. Имя этому ключу — деньги.

Деньги открывают все двери, даже двери сердца.

Стань обладателем такого ключа, и это старое жилище откроется перед тобой, подобно влюбленной женщине.

Светлые глаза шевалье обратились к лицу гасконского барона, чей взгляд блистал во мгле дьявольским блеском. Но бывший ученик ваннского коллежа Святого Ива давно уже потерял тот суеверный страх перед нечистым, который так заботливо воспитывали в нем в его юные годы.

Хотя, как и сам он. Баз принадлежал к драгунам королевы, их дружба не зародилась в полку по той простой причине, что гасконец в нем попросту не бывал.

Поступив в полк добровольцем в двенадцатилетнем возрасте, он вел себя подобным образом уже не первый год. В 1776 году поступок, на который был способен только гасконец, принес ему звание младшего лейтенанта. Чтобы получить его, он без малейшего колебания подделал свое свидетельство о рождении и тем самым постарел на целых пять лет. Но как только на его плечи легли офицерские эполеты. Баз, довольный так, будто заполучил маршальский жезл, полностью потерял интерес к полку, расквартированному в таких малопривлекательных местах, как Везуль или Понтиви. Жить он хотел только в Париже — этот город представлялся ему удивительным ящиком Пандоры, солнце Версаля могло обласкать живущего в нем своими лучами и осыпать золотом, но могло остаться недостижимо далеким, и тогда искателя счастья ожидало забвение, а то и голодная смерть.

Молодой барон был уверен, что, благодаря будущим связям в Париже, он найдет ровную, вымощенную деньгами дорогу. Деньги — это слово было для него путеводным, только они могли бы принести могущество молодому человеку из благородной семьи, но, увы, рожденному слишком далеко от столицы; деньги — вот в чем он испытывал ужасную нужду, как, впрочем, и все провинциальные аристократы, деньги — вот что он любил превыше всего и чего не скрывал с наивным цинизмом юности. Он страстно желал разбогатеть, но вовсе не из-за удовольствия накопительства, а затем, чтобы не отказывать себе ни в чем из того, что может дать богатство, но также и затем, чтобы иметь возможность исправлять там и здесь вопиющие проявления несправедливости.

Ведь этот алчный и жадный гасконец, способный хладнокровно очистить в карточной игре увешанную бриллиантами вдовушку или спекульнуть на том или ином колониальном товаре, был также способен бросить последнее экю на колченогий стол какого-нибудь сломавшего ногу каменщика, которого угрожал выбросить на улицу неумолимый хозяин. И этот хозяин позже оказывался жестоко избитым под покровом темной ночи.

С этим человеком, циничным, чересчур трезво относящимся к жизни, аморальным во всем, особенно в том, что касалось женщин, но до безумия храбрым, щедрым и дьявольски изобретательным, свела Жиля судьба, как оказалось, на крепкую дружбу, Эта памятная встреча произошла 28 апреля минувшего года. В тот вечер в Париже торжественно открывался новый зал, построенный для Итальянской комедии на обширном пустыре около Бульваров, рядом с особняком герцога де Шуазея. Вечер обещал быть особенно блестящим, поскольку там должна была присутствовать королева; она сама отбирала программу и остановила свой выбор на пьесе Гретри «Непредвиденные события», в которой прелестная г-жа Дюгазон, звезда Итальянской комедии, должна была играть роль Лизетты.

Места, не зарезервированные Марией-Антуанеттой и ее свитой, брались с бою, к тому же затевалась интрига с тем, чтобы провалить выступление. Защитники «Оперы», с ревностью наблюдавшие за тем, как итальянцы переходят из обветшалого бургундского особняка в этот роскошный зал, были решительно настроены наделать как можно больше шума.

Операция была хорошо подготовлена. Поначалу длительное время критиковали архитектуру нового театра, не забывая при этом и того, кто в нем готовится выступать. Ведь это итальянцы были категорически против того, чтобы фасад выходил на Бульвары, они хотели, чтобы его ни в коем случае нельзя было спутать со многими другими процветающими на Бульварах театрами.

Также был пущен коварный пасквиль о благосклонности королевы к Итальянской комедии, неубедительно доказывавший, что предмет ее забот совсем не стоит того. Естественно, эти псевдолитературные страсти имели свой эффект, и в день открытия новенький зал походил на колдовской котел, в котором бурлили все: и те, кто пришел, чтобы аплодировать артистам, и те, кто намерен был освистывать их. Блестящий, надо сказать, был котел. Ложи наполнялись женщинами, осыпанными драгоценными камнями, купола их экстравагантных причесок возвышались подобно снеговым вершинам. Партер, где щелкали красными каблуками целые толпы дворян, был не менее ослепителен.

Жиль получил место в театре лишь благодаря Ферсену. С самого своего приезда в Париж молодой швед стал его наставником. В ожидании случая представить своего друга королеве, чего Ферсен не хотел доверять никому, он водил Жиля по парижским салонам, начиная от салона графа Креца, посла Швеции, до салона бывшего министра Некера, и знакомил его с многочисленными членами всемогущей семьи финансистов Лекульте.

Во всех салонах молодой человек имел явный успех.

Его высокий рост, статность и обаяние обеспечивали ему лестный прием у женщин, а уж когда его добрый друг Ферсен пустился в рассказы о его подвигах, то успех перерос в живейший интерес.

Опуская эпизод с кражей его коня, Ферсен не уставал рассказывать, как Турнемин спас ему жизнь в Йорктауне, а затем, увлекши за собой двух-трех прелестных девиц, доверительно поведал им под большим секретом увлекательную повесть о любви своего друга к блистательной индейской принцессе, и мало-помалу молодой человек становился героем в глазах высшего женского общества.

Это даже иногда тяготило его.

— Не делай из меня героя, — попросил он однажды. — Я сыт по горло твоими славословиями.

Моя жизнь не стоит таких воспеваний. Зачем тебе нужно, чтобы люди мной интересовались?

— Не люди, а женщины. Хочешь сделать себе состояние? Тогда женись. Теперь тебе остается только выбрать.

— И не уговаривай меня. Во всем мире для меня существует только одна-единственная женщина.

Мне нужна только она, с состоянием или без, не важно. Я женюсь на Жюдит или вообще не женюсь.

— Кто может похвастать тем, что никогда не менял своих решений?

И Ферсен продолжал свои рассказы.

Но, несмотря на успех в салонах, театральный вечер был вовсе не лишним для молодого бретонца.

Это был его первый торжественный выход в парижский свет, и он не скрывал радостного волнения.

Многие из окружавших его людей были его товарищами по оружию. Были там Лозен, Ноайль, братья Ламет, Сегюр и многие другие. Их недавнее возвращение из Америки сделало их чрезвычайно популярными. Некоторые зрители не были его друзьями, но он уже был знаком с ними, например, с веселой троицей молодых повес, которых он встречал у Креца. Это был молодой хромоногий аббат из Перигора, неотразимый внебрачный сын Людовика XV, граф де Лара-Нарбонн и их неразлучный спутник молодой остроумный дипломат граф де Шуазей-Гуфье.

С женщинами шевалье был, конечно, знаком не так хорошо. Он внимательно вглядывался в блестящие гирлянды вдоль лож, и не столько из-за любопытства, а в надежде отыскать одно-единственное лицо среди стольких лиц и одну-единственную улыбку среди столь многочисленных улыбок. Его глаза, умевшие видеть в лесных глубинах, окутанных туманом или ночной темнотой, жадно перебирали женские лица, почти все молодые и прекрасные. Но сердце его, которое хотело бы забиться быстрее от радости, вынуждено было сохранять свой обычный ритм: Жюдит здесь не было.

— По-прежнему ничего? — спросил Ферсен.

Он знал о тайной любви своего друга и краем глаза наблюдал за ним. — Ее здесь нет?

— Нет. Париж слишком велик. Безумец, я думал, что могу ее найти на каком-либо празднестве. После того что ей пришлось пережить, она, должно быть, где-то прячется. Ведь она еще не знает, что я убил одного из ее братьев. Правда, другой жив и где-то в бегах.

— С какой стати ему быть в Париже? А что касается прекрасной Жюдит, то ведь официально ее нет в живых. Кроме того, ее здесь никто не знает, и ей нет никакой причины скрываться.

— Может быть. Но иногда я теряю всякую надежду. Временами кажется, что я ее никогда не найду.

Швед улыбнулся.

— Ну-ну, шевалье, ты же здесь совсем недавно.

Кречет же умеет часами подстерегать свою жертву. Что же. Кречет потерял терпение? Мы же еще не предприняли ничего серьезного для ее поисков. Завтра же мой друг Крец представит тебя парижскому прево, а через два дня я повезу тебя в Версаль. Через два дня ты предстанешь перед той, которая может все, которой подчиняются все. Она выше короля, потому что она управляет королем.

Она…

Ферсен умолк на полуслове, поскольку в зале воцарилась тишина. Удивленный Турнемин посмотрел на своего друга, который, казалось, впал в экстаз, проследил за его взглядом до королевской ложи и тоже замер в восхищении. Там появилась королева.

Для тех, кто видел Марию-Антуанетту впервые, это всегда сопровождалось ощущением, подобным шоку. Конечно, были женщины более красивые, но не было более лучезарной. Она была так грациозна, в ней было столько блеска, столько естественного величия, что никто не замечал ее немного пухлой нижней губы, а также того, что прелестные ласковые голубые глаза были слегка навыкате.

В этот вечер на ней было широкое платье из китайского атласа молочно-кремового цвета, расшитое легкими золотыми листьями. Ее прекрасные белокурые волосы, высоко зачесанные и слегка припудренные, венчала шляпа из золотых листьев с букетиком фиалок. Драгоценностей на ней было совсем мало: жемчужные браслеты на запястьях, а в вырезе корсажа сверкал один-единственный алмаз, но алмаз великолепный, сказочный — знаменитый Санси. Ее сопровождали одетый в белое граф д'Артуа и герцогиня де Полиньяк.

Весь партер одним движением застыл в поклоне, представляя собой удивительную картину, напоминавшую шахматную доску из спин вперемежку с белыми париками. В ложах же снежные горы причесок присевших в глубоком реверансе дам разом осели позади перил красного бархата. Королева улыбнулась, поприветствовав публику, и заняла свое место, а партер разразился долгими овациями, предназначенными больше женской красоте, чем королевскому величию.

Только тогда шевалье де Турнемин заметил безупречно одетого мужчину, сидевшего слева от него, который особенно бурно проявлял свой восторг.

Он испускал громогласное «виват» с солнечным гасконским акцентом, голосом, явно не соответствовавшим его среднему росту. Этот дворянин в серо-голубом атласном камзоле производил больше шума, чем весь партер.

Подобная страстность явно была не по вкусу его соседу слева, элегантному мужчине высокого роста лет тридцати, одетому в прекрасный бархатный костюм ярко-алого цвета с чеканным римским профилем, которому не шло чванливое и самодовольное выражение.

Слегка хлопнув соседа по плечу, ярко-алый дворянин одернул его.

— Эй вы там, потише. Вот расшумелся.

Тот подскочил, словно ужаленный.

— Что? Это я расшумелся?

— Да, и причин для этого я не вижу.

— Сожалею, что подобный шум вам неприятен, но я адресую его королеве.

— Вот и я говорю, не из-за чего шуметь.

Бронзовое лицо дворянина в серо-голубом костюме потемнело.

— Или вы сумасшедший, сударь, или последний хам! Выбирайте сами. Но выбирайте быстрее.

— Ни то ни другое. Но королева, которая ходит по подозрительным местам и отдается любовникам…

Он не успел больше произнести ни одного звука. Быстрее молнии гасконец вырвал у него из рук шляпу и нахлобучил ему на голову с такой силой, что все лицо оскорбителя исчезло под ней.

Все произошло так стремительно под гул возгласов приветствий, что сцена привлекла внимание лишь немногих, поскольку все смотрели на королеву. Ферсен, смотревший на нее с обожанием, ничего не видел, зато ничто не ускользнуло от глаз Жиля. И когда ярко-алый дворянин, брызгая слюной от бешенства, наконец сумел освободиться от своей шляпы, которая к тому же повредила ему нос, Жиль наклонился к соседу.

— Если вам нужен секундант, сударь, то я к вашим услугам.

Сверкающий взгляд гасконца оценивающе остановился на нем.

— Благодарю вас, сударь, не откажусь. В такой толпе вовсе не легко отыскать друзей, да и спектакль скоро начнется.

Для оскорбителя королевы это, очевидно, не составило проблемы, и все четверо покинули свои места в тот самый момент, когда весь зал снова сел, а оркестр заиграл прелюдию.

— Куда ты? — спросил удивленный Ферсен.

— Я сейчас вернусь. Этот дворянин нуждается в помощи. Мы ненадолго.

Противники и секунданты вышли под колоннаду театра и принялись обсуждать условия поединка. Большая площадь перед театром была ярко освещена и заставлена многочисленными экипажами, здесь толпилось множество лакеев, кучеров, фонарщиков, ожидающих зрителей без экипажей, чтобы проводить их домой. Но две улочки, соединяющие площадь с Бульваром, были темны и пустынны. С общего согласия выбрали улицу Фавор и направились к ней.

Дворянин в серо-голубом наконец решил поинтересоваться, как же зовут его спутника.

— Я вам очень обязан, сударь. Могу я узнать, с кем имею честь?

— Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, лейтенант драгун королевы.

Гасконец расхохотался.

— Вы тоже! Занятная же встреча. Я барон Жан де Баз, лейтенант драгун королевы… в принципе.

Теперь пришла очередь Жиля рассмеяться.

— А, так это вы! Очень рад познакомиться.

— Как, вы меня знаете?

— Вы же почти знаменитость у драгун. Вас называют человеком-невидимкой.

— Это правда, меня там редко видят. Ну, я думаю, что здесь нам будет хорошо, — добавил он, оборачиваясь к двоим, шедшим сзади.

Даже не раздевшись, он вынул шпагу из ножен и нетерпеливо со свистом рассек воздух.

— Поспешим же. Я надеюсь не пропустить весь первый акт. Госпожа Дюгазон прелестна, и я бесконечно люблю ее голос. Да, господин хам, не потрудитесь ли вы назвать свое имя? Несмотря на ваши манеры, вы все же, кажется, дворянин, если верить этой шпаге, что бьет вас по ногам.

— Я граф д'Антрэг. И я конечно же из лучшего рода, чем вы, господин де Баз.

— А, так вы меня знаете? Решительно, сегодня мой день. Я бы этого не сказал о вас, но мы же здесь не для того, чтобы сравнивать наши генеалогии. Защищайтесь, сударь, и… молитесь. Я не граф, но я потомок д'Артаньяна.

Схватка завязалась со страстью, не оставлявшей сомнений относительно взаимных чувств обоих дуэлянтов. Жиль предложил секунданту Антрэга тоже скрестить шпаги, как это еще часто делалось, но тот, невзрачный тщедушный человечек, посмотрел на него с ужасом.

— Вы в здравом уме? Я здесь потому, что граф — мой друг, но я осуждаю его действия. Это ни в какие ворота не лезет.

Турнемин нагнулся, посмотрел ему в глаза и фыркнул.

— Я вижу, вы человек осторожный.

— Я трезвый человек, я из суда. Меня зовут Жан-Жак д'Эпремениль, адвокат парламента.

— Судейский крючкотвор. С вами все ясно.

Оставив его. Жиль отошел в угол боковой двери, чтобы лучше видеть схватку. Скоро это зрелище заставило его забыть об осторожном адвокате. Бесспорно, оба противника умели владеть шпагой, но в разной манере. Антрэг дрался методично, с отличной техникой, с видом человека, занимающегося важным делом и желающего хорошо его выполнить. А Баз сражался со страстью, необыкновенно ловко. Он спешил, но торопливость вовсе не вредила ему. Он кружил, как оса, вокруг своего противника, то и дело меняя стойку и место. Его стальной клинок постоянно крутился в поисках незащищенного места.

Через полуоткрытые боковые двери театра до них доносилась волна музыки, приглушенная, легкая, подобная вечернему бризу.

— Уже поет госпожа Дюгазон! — простонал Баз. — Хватит шуток.

И он атаковал противника с такой яростью, что тот, удивленный, допустил ошибку. За возгласом недовольства последовал стон боли: шпага База вонзилась в ярко-алый бархат его прекрасного костюма. Он покачнулся и упал на руки д'Эпремениля, и Баз, отсалютовав противнику, спокойно вложил шпагу в ножны.

— Вы мертвы, сударь? — спросил он любезно. — Или вы хотите, чтобы мы продолжили?

— Это невозможно, к моему глубокому сожалению. Я, однако, поправлюсь, и, будьте в этом уверены, мы еще встретимся.

— Ничто большего удовольствия мне не сможет доставить. Я всегда к вашим услугам. Могу ли я вам посоветовать на будущее следить за своим языком?

— Идите к черту!

— Ну уж нет. Слишком уж боюсь найти там вас.

Идемте же, шевалье, — добавил он, беря Жиля под руку. — Если мы поспешим, то услышим конец этой прелестной арии.

Остаток вечера прошел без всяких инцидентов.

Дюгазон имела такой успех, что все шиканья, так тщательно подготовленные, были тотчас заглушены аплодисментами. Расставаясь после спектакля, Баз еще раз поблагодарил Жиля за помощь и пригласил его на ужин к себе, на улицу Кассет.

Ужин был веселый. Молодые люди воздали должное блюдам, приготовленным в соседнем трактире, обильно запивая их вином. Они обнаружили много общего и подняли столько тостов за здоровье друг друга, что к концу вечера были мертвецки пьяны.

Это положило начало их дружбе. Она быстро крепла, тем более что через несколько дней после представления королеве шевалье де Турнемина Ферсен уезжал в Швецию к своему королю Густаву IV — он должен был сопровождать его в поездке по Европе. Чтобы избавить своего нового друга от довольно дорогого для его жалованья отеля «Йорк», Баз предложил Турнемину разделить с ним его жилище на улице Кассет, а также отдать должное посещавшим его миловидным созданиям.

Оба действительно любили женщин и предавались любви с некоторым азартом, свойственным их возрасту, придавая этому не больше значения, чем хорошему завтраку. Сердце Жиля, полностью занятое отсутствующей Жюдит, было защищено надежной броней, но мощное тело, страстный темперамент протестовали против долгих воздержаний. Баз очень в этом походил на своего друга, и очень скоро они стали неразлучны.

Башни замка Лаюнондэ уже превратились в черную массу, едва различимую на фоне неба, но шевалье ничего не мог с собой поделать. Он не в силах был покинуть это место.

Надо было, однако, решиться. С сожалением вздохнув, он уже повернул своего Мерлина, но тут к звукам ночного леса добавился скрип открывающейся тяжелой двери.

Качающийся в руке фонарь освещал человека в крестьянской одежде и деревянных сабо. Он вышел на подъемный мост.

Жиль какое-то мгновение смотрел на него, затем, пришпорив коня, бросил своим спутникам:

— За мной!

Три всадника поскакали к замку и остановились перед мостом. Человек удивленно поднял фонарь, осветив свое молодое, пышущее здоровьем Лицо и волосы цвета спелой соломы.

— Кто идет? — спросил он на старом кельтском диалекте, ничуть не испуганный появлением незнакомых всадников.

— Мы заблудились, — ответил шевалье на этом же языке. — Мы увидели ваш фонарь. Может быть, хозяин замка согласится приютить нас на ночь?

Молодой человек улыбнулся, поприветствовав всадников с врожденной у бретонских крестьян вежливостью.

— Хозяин совсем не бывает в замке. Но мой дед Жоэль Готье, управляющий замком, будет счастлив и горд оказать вам гостеприимство, если вы окажете честь его скромному жилищу, поскольку апартаменты нашего господина давно уже заброшены.

— Не важно. Мы солдаты, нам достаточно будет охапки соломы. Благодарим вас за прием.

Не без волнения Турнемин прошел под глубоким сводом шириной около двух метров, ведущим к замку. Фонарь молодого крестьянина осветил огромный ясень, чьи узловатые ветви простирались над всем центральным двором. Но он казался маленьким перед громадой башен, перед главным жилым корпусом с округлыми слуховыми окнами, выходившими на восточную стену.

Это было великолепное сооружение, наделенное всеми красотами эпохи Возрождения, к которому вела лестница с длинными пролетами. Пилястры с каннелюрами говорили о том, что она была сооружена в начале

прошлого века. Весь же крепостной ансамбль, несмотря на его красоту, навевал неодолимую печаль, как всякое жилище, воздвигнутое для деятельности, света, жизни, но обреченное на пустоту и одиночество.

Устремив взгляд на этот призрак из гранита, Турнемин ступил на землю предков, стараясь совладать с внезапной дрожью. Ему хотелось бежать к крыльцу из начинавших уже трескаться камней, к двери из рассохшегося резного дерева, к этим стенам, в которых уже начинали змеиться угрожающие трещины. Им овладело желание обнять здесь все, сердце его стремилось к этому ушедшему величию.

— Сюда, сударь, — прозвучал спокойный голос молодого крестьянина.

С сожалением шевалье пошел за ним к небольшому дому, прислонившемуся к куртине. Маленькие оконца светились красноватым светом.

На стук подков дверь отворилась, и в желтом свете ее проема появился силуэт человека высокого роста, в широкой шляпе, с палкой в руке.

Приблизившись, всадники увидели прямого крепкого старика, с суровым лицом и длинными белыми волосами. Морщины говорили о его почтенном возрасте, но блеск глаз показывал, что он еще полон сил. Внук поклонился ему.

— Отец, — произнес он почтительно, — эти путники заблудились и просят приюта на ночь.