Ровно в десять сорок пять я стоял на посту у входа в школьный буфет. Туда уже просочилась первая струйка этих онанистов-любителей – придет время, как они будут лебезить передо мной, как будут заискивать! – и я стоял и бдил: кто знает, какой номер может выкинуть эта шатия? Кто-то пролил мне на ботинки молоко. Я ухмыльнулся, записал его фамилию и произнес приговор: «останешься после уроков». Он тут же заныл: «я не виноват, ну правда, это не я». Но я стоял недвижно, будто прирос к полу, с ухмылкой на лице.
      Чертов Тристрам – до конца перерыва осталось пять минут, а он все не появлялся. Кстати, сегодня была совсем не моя очередь дежурить. С утра я первым делом заглянул в комнату старосты и посмотрел расписание дежурств. Сам я на этой неделе вообще был свободен и должен был придумать какую-то причину, чтобы поошиваться у буфета. Какие у старосты могут быть отношения с первогодком? Сразу засмеют: эге-ге, милок, да ты никак решил по малолеткам пройтись? А ты, ангелочек, собрался полизать задницу старосте? Лично мне на всех этих дебилов начхать, но подставлять под удар маленького Тристрама – не дело. Поэтому из списка дежурств у буфета я аккуратно вычеркнул имя Джонсона и вписал свое. Никому и в голову не придет, что я сам решил обременить себя дежурством. Вписать мое имя туда, где его быть не должно, – это часто делали другие.
      В конце концов Тристрам появился, послышались крики: «Сюда, сюда!», «Мы тебе держим место!». Он подошел к своим, увидел меня, я одарил его скромной улыбкой, а он просто кивнул в ответ. Кто-то разбил бутылку с молоком; сначала повисла тишина, потом народ заулюлюкал. Я должен был как-то отреагировать, но не стал – наблюдал за Тристрамом. Он присоединился к друзьям – все как на подбор пай-мальчики. Странно, но факт – эти красавчики всегда тянутся друг к другу. Они сгрудились в кучку – маленькая клика, – открестившись от остальных. Какой-то мальчишка хотел примкнуть к ним, но они его приняли холодно и надменно, то есть просто не приняли, и вскоре он исчез.
      Какая тоска – стоять одному у входа в буфет и строить из себя официальное лицо, но при этом своего человека. Умники глядят на тебя с ухмылкой; дохляки, наоборот, побаиваются и подлизываются. Неважно, главное – я вижу Тристрама, могу изучать его в своей среде, среде явно дружелюбной. Он им нравился, вполне устраивал их, был неотъемлемой частью их стайки. Господи, вот бы мне скинуть пять лет, стать стройным и светловолосым подростком, легко влиться в их ряды и вообще воспринимать жизнь без натуги!
      – Ну? Чего от тебя хотел Тик-Так?
      – Просто хотел проверить, понял ли я этот опыт, – объяснил им Тристрам.
      – И все? Он мог тебя здорово вздрючить – нашел в кого бумагой кидаться!
      – Да я не в него кинул. В Джонса.
      – И чуть не попал в Тик-Така.
      – «Чуть» не считается. Он все равно не заметил.
      – Еще как заметил, башку даю, да только сдрейфил. Неужели не видишь, что он на все наши приколы не реагирует? Так и хочет к нам в доверие втереться.
      – Брось ты! Сказать, что я про него думаю? Что он – человек застенчивый, а мы все время его достаем. Разве он виноват, что он – слабак?
      – Тоже мне, защитник слабых нашелся. Или он тебе конфеты покупает, а, Холланд?
      – Иди отсюда. – Тристрам даже немного покраснел. – Просто когда остаешься с ним один на один…
      – …и он хватает тебя за яйца…
      – Заглохни. Просто мне его жалко, мы же его все время доводим, – защищался Тристрам.
      – Он к тебе неровно дышит, вот в чем фокус.
      – Хватит чушь пороть.
      – С тех пор, как ему запретили ученикам объем бедер мерить, он совсем скис. Ты, Холланд, будь с ним осторожен. А то он тебя быстро окрутит.
      – Заглохни, понял? Говорю тебе, это несчастный человек.
      – Сам заглохни. Ты за него заступаешься, потому что он к тебе неровно дышит. Найди себе девочку вместо него, толку будет больше.
      Все вокруг заржали.
      – Сам найди, – огрызнулся Тристрам.
      – Где же я ее возьму – дома, что ли? – взвыл Канис.
      – Где хочешь, – хором прокричали мальчишки.
      – Одолжи у брата, – добил его кто-то.
      – У него самого нет.
      – Как это «нет»? Еще как есть! Все про это знают. Канис был посрамлен.
      – Я вам вот что скажу, – авторитетно заговорил кто-то. – Всегда держите при себе кусочек свежего лимона. Чуть-чуть брызнул – и, если она закричит, значит, у нее не прорвана.
      – Что «не прорвана»?
      В ответ раздались насмешливые стоны и улюлюканье.
      – Не понимаешь, что ли, тупой?
      – Я просто хотел проверить, знаете вы или нет Вообще-то это любому дураку известно.
      – Но при чем тут лимон?
      – Кислота разъедает.
      – Мать честная. Так это же дикая боль! Она же будет орать как резаная.
      – В том-то и фокус, тупой. А раз орет – значит, оставляешь ее в покое.
      – А если не орет?
      – Тогда вперед.
      – Так еще надо, чтобы она позволила… тем более, если ты полез к ней с лимоном.
      – Вот уж точно тупой! Надо так, чтобы она не заметила! Когда с ней только балуешься. Нажал на лимончик – и оп-ля!
      – А-а.
      – Вот тебе и «а-а», – передразнил его кто-то. – Ну, тебе-то бояться нечего.
      – Как это?
      – Да так. В ближайшее время до этого дело не дойдет. У тебя.
      – Это мы еще посмотрим, у кого дойдет раньше. Ты только языком мастак трепать, а сам, небось, и не нюхал. Верно, Холланд? Где ему?
      – Мы все мастера языки почесать. А до дела, по-моему, ни у кого из нас не дойдет.
      – За всех нечего расписываться, сутенерская ты рожа.
      – От такого слышу!

      Чтобы повидать Дженни, придется идти домой к Траншанам. Как бы невзначай подкараулить у буфета – этот номер не проходит, до ее буфета пойди доберись. Но тут и не нужны искусственные обстоятельства – я просто загляну к ней по-соседски. Разумеется, нужна какая-то причина. Впрочем, проявлять особую изобретательность опять-таки незачем. У меня пропала ручка – вот и все.
      Миссис Траншан, увидев меня, сверкнула очами.
      – Она делает уроки, и лучше бы ее не отрывать; я вообще не представляю, что у нее с тобой может быть общего…
      Ну и матушка, могла бы обойтись и без оскорблений. Уж не такой жалкий у меня вид. Ладно, пусть чудак, пусть растяпа – но чтобы совсем не принимать меня всерьез? Я поднялся по лестнице и постучал в ее дверь. Своим голосочком она прочирикала: «Войдите», и я вошел – эта стервочка лежала на постели в той же позе, в какой встретила Тристрама. Она не могла знать, что это я, но в один прекрасный день она нарвется, и тогда… вот тогда она нарвется… От этих белых носочков можно было съехать с ума. Я посмотрел на нее влюбленным взглядом.
      – Извини, что так ворвался, – сам по себе исторг мой рот, – но у меня пропала ручка, и я подумал, может, ее в тот вечер по ошибке взяла ты? Нет? Не брала?
      Она вопросительно посмотрела на меня. Такая конфеточка.
      – Нет. Извини, конечно. Так ты ее потерял? А сама – просто пальчики оближешь!
      – Да. Это я уж так к тебе, на всякий случай.
      В комнате плавал запах духов, а в углу глаза мои наткнулись на один из ее бюстгальтеров – голубой с фиолетовыми цветочками. А сама она, эта конфеточка, так и лежала на животе, хочешь – кричи, хочешь – плачь. Комната словно была частью ее самой. Быть в этой комнате – все равно, что свернуться калачиком у Дженни на бедрах. Полное погружение. Даже воздух в комнате как-то завораживающе пахнет ею. От избытка чувств вполне можно было умереть.
      – Что-то вид у тебя усталый, – неожиданно выдал я и явно ее удивил. Темные карие глаза расширились, округлились. – Неужели в школе совсем заездили? Ведь у вас в день столько же уроков, сколько у нас?
      – Ровно столько же, – ответила она сладко, слаще молочной реки с кисельными берегами… мне бы давно пора перейти к делу, а я все книжечки почитываю, от которых мои фантазии становятся совсем недостижимыми.
      На этом мои домашние заготовки закончились. Я просто стоял и смотрел на нее, заставляя себя не отводить глаз от ее лица и не блуждать взглядом по сторонам… хотя чего он стоит, этот мой взгляд? На ее лице медленно нарисовалась дружелюбная улыбка сейчас она спросит, о чем я думаю и почему так на нее смотрю… Взгляд подчинялся мне, но мысли блуждали…
      Раздался стук в дверь, она открылась, и на пороге возник Тристрам – а я стою и глазею на лежащую Дженни. Я жутко смутился, почувствовал себя виноватым, будто предал его самым подлым образом, хотя в действительности я не совершил ничего.
      – Привет. – Я взял себя в руки. – Тоже что-то ищешь?
      Он не понял. Дженни не шевельнулась, так и лежала на кровати.
      – Я ручку ищу, – счел я нужным объясниться. – Думал, может, ее прихватила Дженни, когда приходила ко мне насчет уроков.
      Тристрам, не говоря ни слова, смотрел на меня тяжелым взглядом. Только этого не хватало.
      – Тристрам Холланд, – я вдруг завыл с ливерпульским акцентом, явно кого-то имитируя, может быть, даже Джона Леннона, – позвольте вам представить мисс Дженнифер Траншан. Мисс Траншан, это мистер Холланд.
      Тут – невероятно, но факт! – оба они раскололись. Можно сказать, забились в истерике. Я оказался на высоте – успех был полный. И тут Дженни пропела строчку из известной песни.
      – «Давайте вместе, давайте разом, все кончим вместе, все кончим сразу».
      Тристрам еще больше зашелся смехом, а я поднял бровь, удивленно глядя на Дженни.
      – Право, мисс Траншан! Ох уж это молодое поколение!
      Это я уже без шуток. На полном серьезе. Похоже, они здорово продвинулись, неужели мое недремлющее око проспало что-то важное? Неужели случилось самое главное? А я ничего не видел, не смотрел, ничего не слышал.
      Похоже, мне здесь больше нечего делать. Я театрально откланялся.
      – Адью, мои юные друзья!
      Они не стали упрашивать меня остаться, и я вышел из комнаты, тяжелой пулей слетел вниз по лестнице и выскочил на улицу. Скорее, скорее к телескопу!
      – Смешной, правда? Надо же придумать – вдруг заговорить с таким смешным акцентом! Вообще-то он добрый, да?
      Дженни все еще лежала на кровати.
      – Вроде бы. Я не думал, что он на такие фокусы способен. По виду не скажешь.
      – О людях вообще нельзя судить по внешнему виду. А заметил, какое у него стало лицо, когда я пропела эту строчку? Он-то понял, что она значит. «Право, мисс Траншан» – вот что он сказал.
      – Ему и положено понимать.
      – Почему?
      – Как-никак восемнадцать лет… и вообще.
      – Так много? Я как-то про это совсем забыла.
      – Он во всей школе самый старший. Учится, чтобы получить стипендию для учебы в Кембридже.
      – Ты про него так много знаешь.
      – Мы же в одну школу ходим. Да и живет он рядом.
      – Да, правда. – Дженни поджала губы. – Интересно, а он это уже делал? – задумчиво спросила она.
      – Что «это»?
      – Сам знаешь.
      – Ну, ты еще хуже, чем парни у нас в школе. У них «это» – любимая тема.
      – Подумаешь! Ведь интересно же! И у меня в школе только и разговоров, что про «это». А я чем хуже? Или тебя такие разговоры смущают?
      – Нет, конечно. Просто, какой смысл – перемалывать одно и то же?
      – А ты бы хотел не перемалывать, а… – Дженни прикусила язык. – Но я иногда думаю об этом, правда. А ты?
      – Бывает. Просто трепаться на эту тему не люблю. – Он пожал плечами.
      – А ты когда-нибудь целовался – по-настоящему?
      – Ну и вопросики у тебя! Зачем тебе знать-то?
      – Да любопытства ради. Так целовался? – еще раз спросила она.
      – По-настоящему – нет.
      – Я тоже… Почему же тогда у всех только это на уме?
      – Может, потому что – запретный плод, – предположил он.
      – Нет, какая же это причина. Тем более, по правде их никто и не останавливает.
      – Как это? К примеру, мы сейчас с тобой будем целоваться, и войдет твоя мама – остановит она нас или нет?
      – Только потому, что это полагается делать наедине.
      – Ты так думаешь?
      Воцарилась тишина. Тристрам и Дженни сверлили взглядами пол, смотрели куда угодно – лишь бы не друг на друга.
      – Да не придет она сюда, – наконец решился Тристрам, и большие глаза Дженни распахнулись ему навстречу; он подошел к ней и сел рядом на постели.
      Их лица все ближе, все ближе… наверное, нужно что-то сказать, подумал Тристрам. Просто так наклониться и поцеловать ее – как-то неловко… к тому же, не исключено, что можно и схлопотать – вдруг она этого совсем не хочет? Два маленьких человека напряженно всматривались друг в друга. Так бывает, когда стоишь у кромки бассейна, вода холодная, нырять боязно, но знаешь: все равно придется нырнуть, и окажется, что в воде не так уж холодно… однако все медлишь и медлишь с прыжком. Прекрасно понимаешь: никуда от этого прыжка не деться, за тобой обязательно кто-то наблюдает, и не прыгнуть просто нельзя. Так и они не могли не прыгнуть, хотя сами же и были единственными зрителями. Потом можно быстро вылезти из воды, подрожать и поежиться от холода, но это уже неважно. Главное – дело сделано. Ты не сдрейфил.
      Их лица медленно сблизились, соединились, они почувствовали теплое дыхание друг друга. Детские щеки мягко соприкоснулись, губы нежно скользнули по губам – и слились воедино. Головы прижимались все сильнее, сминая рты. Руки застыли на боках, почти как при команде «смирно». Пободавшись так с полминуты, они прервали поцелуй. Посмотрели друг на друга вопросительно, с легким торжеством, но понимая, что это далеко не все… а вдруг они что-то сделали не так? И он, и она попытались что-то сказать, но ничего не получилось, и каждый просто смотрел в глаза другого.
      – Точно знаю… – произнесла, наконец, Дженни.
      – Что?
      – Это не все, вот что. Ведь остальные…
      – Но тебе же понравилось, да? Наверное, чем дальше, тем… – Он вдруг понял, что они не просто экспериментируют, что оба хотят двинуться дальше.
      Дженни улыбнулась.
      – Попробуем еще раз?
      – Давай стоя, наверное, так будет лучше, – предложил он, и они поднялись.
      Очень осторожно он положил руки ей на талию, она с не меньшей осторожностью обвила руками его шею. Напряженные тела не спешили сблизиться. Но вот их головы вытянулись вперед – словно любопытные голубки, – и губы снова прижались к губам. Они прижимались все крепче, и руки перестали быть пассивными, они применили силу – тела приблизились друг к другу, соприкоснулись. Нажим стал еще сильнее, рты приоткрылись, языки соприкоснулись и от неожиданности отпрянули, но тут же снова нашли друг друга и принялись играть, распознавать неизведанное пространство. Тристрам почувствовал какое-то тревожное шевеление в брюках, ему уже было мало поцелуя, он свел руки у нее на пояснице и крепко притиснул к себе. Зачем, мелькнуло у нее в голове, но она знала, что должна уступить его порыву… она подалась вперед, и груди ее уткнулись ему в грудь, стали тереться о нее. Вобрав животы, они перестали целоваться и прильнули друг к другу – сильнее, крепче. Надо было за что-то держаться, чтобы другой держал тебя.
      По их телам словно прошел электрический разряд – и они разомкнули объятья. Оба дышали прерывисто, не смели поднять глаза. Затем Тристрам, враз повзрослевший на тысячу лет, нежно приподнял ее голову, чмокнул в нос и улыбнулся. Она хихикнула в ответ. Рот его внезапно расплылся в широченной ухмылке, и они весело, в голос, захохотали. Потом она включила проигрыватель, и они стояли посреди комнаты, держась за руки, покачивались в такт музыке и пели, стараясь вытянуть самые высокие ноты. Тристрам то и дело чередовал тенор с глубоким, вибрирующим басом. И все это время на детских лицах сияли улыбки.
      – Вы что, с ума посходили? Выключите этот кошмар! – В дверях стояла миссис Траншан, плечи отведены назад, полная боевая готовность. – Что это за нелепое празднество?
      Дженни и Тристрам отпустили руки. Улыбки погасли.
      – Просто мы пели вместе с пластинкой, – попыталась объяснить Дженни.
      – Просто? Просто пели? Да весь дом ходуном ходил, и не говори мне, девушка, что все уроки ты уже сделала. А ты, Тристрам Холланд? Неужели у тебя только и дел, что нарушать покой в доме и будить ее несчастного отца, которого мучит бессонница? Сегодня вообще будний день, а вы ведете себя, как шайка дервишей.
      Тристрам улыбнулся. В этой роли она ему понравилась.
      – И нечего мне улыбаться, молодой человек. Уж никак не в десять вечера в понедельник. Что подумает твоя мама? Ну? Улыбаться ты умеешь, надеюсь, язык у тебя тоже не отсох? Говори!
      – Не знаю.
      – Не знаешь? Не знаешь, что подумает твоя собственная мама? Здорово.
      – Наверное, как и вы, подумает, что мы нарушаем покой в доме.
      – А-а, все-таки! И на том спасибо.
      – Извините. Я не знал, что от нас столько шума.
      – Энергию некуда девать. Знаю я вас, молодых. Ничего, вот постареете, тогда запоете по-другому.
      – Ты совсем не старая, мамочка, – вставила Дженни, и миссис улыбнулась.
      – А ты как считаешь, Тристрам? Я старая?
      – Вы старше меня, но старой я бы вас не назвал. Вы еще не такая старая, чтобы называться старой.
      – Подлизаться ко мне хочешь, да? Он покачал головой.
      – Ладно, все равно тебе пора. – Она чуть помедлила. – Чтобы через пять минут твоего духа здесь не было. Понял? Кое-кому, между прочим, и поспать невредно. И чтобы никакого пения. Ясно?
      Она вышла, и Тристрам и Дженни с облегчением вздохнули.
      – Господи! Представляешь, если бы она вошла раньше!
      – Не вошла бы, – возразил Тристрам.
      – Почему?
      – Потому что раньше мы не шумели.
      – Разве?
      – Почти совсем.
      Они снова уселись на кровать, Дженни положила голову ему на плечо.
      – А приятно было, да? Но говорить об этом так много и вправду незачем.
      И она повернулась к нему, подставляя губы для поцелуя.
      Он отстранился.
      – Ты что?
      – Матушка твоя. Вдруг вернется.
      – Мы же не шумим.
      – Она сказала: пять минут. Запросто может вернуться. И вообще сейчас так уже не будет. То были только ты и я. А теперь еще кто-то.
      – Моя мама?
      – Да.
      – Кто-то есть всегда.
      – Нет. Ты же знаешь, про что я.
      – Знаю. Но целоваться мы можем где угодно, так? И не будет она нас караулить каждую минуту. А если кто нас и застукает, мне плевать… ну, не совсем, конечно… вообще-то лучше не надо.
      – Я пойду. А то еще твоя матушка запретит мне к тебе приходить, вот будет прикол.
      – Вряд ли, Тристрам!
      – Что?
      – Ты ведь никому не расскажешь? Это все между нами. Никому в школе не рассказывай.
      – За кого ты меня принимаешь? Никому не расскажу.
      – Я просто подумала, а вдруг…
      – Даю слово. Не такой уж я ребенок. Но и ты никому не говори – даже сестре.
      – Уж ей-то – ни за что! А ты брату не расскажешь?
      – Филипу? Никогда! Даже если деньги предложит. – Тристрам уже стоял у двери. – Эй! Здорово было, правда? Я рад.
      – Я тоже.
      – Честно?
      – А ты?
      – Я же сказал, что рад. Потому и тебя спрашиваю. Ладно, пойду.
      – Давай.
      – А то твоя мамуля опять придет шмон наводить.
      – Ну, мы же ничего не делаем.
      – Если еще задержусь, я за себя не ручаюсь. Мм-мм? Они хихикнули, она поднялась, скакнула к нему через всю комнату и обвила его шею руками.
      – Ты такой милый. Правда. Я так рада, что мы с тобой соседи. Правда! Мы же можем встречаться, когда захотим, да? Когда угодно.
      Она заглянула ему в глаза.
      – Да. Наверное. Когда захотим. Даже среди ночи. Я заберусь к тебе в сад, брошу камешек в твое окно – и пожалуйста! А если я как следует свистну прямо из своей комнаты, ты услышишь, спорить готов. Сегодня же попробую. Ровно в одиннадцать слушай. Услышишь – посвисти вместе со мной. Идет? Ты хоть свистеть-то умеешь?
      – А как же! В одиннадцать. Заметано.
      Она поцеловала его в подбородок, и он исчез за дверью.
      Снова улеглась на постель! А этот паразит опять ушел! А я стою на крыше, вцепившись липкими ладонями в телескоп, лучше бы его не было! Господи, Господи Иисусе, сколько же я здесь уже торчу? Так и известись недолго. Но этот их второй поцелуй… Курам на смех… Хотя он явно должен был завести их далеко – они уже начали обжиматься, тискаться… Как начали, так и кончили. Разошлись, как в море корабли. Дурные, чокнутые детишки. И вот она одна лежит в постели, попка вздыбилась, под узкой юбкой видны очертания узких трусиков. Не могу смотреть! Я ведь уже был на взводе: вот, вот, сейчас – а они взялись за ручки и давай песни распевать. Едем, едем на пикник! Малолетки несчастные!
      Нет, на сегодня с меня хватит. Я натянул на телескоп полиэтилен, и пакет обхватил его плотно, внатяг. Мой телескоп длиннее твоего, юноша.

      Консультация закончилась рано, и в двадцать пять шестого – с запасом в пять минут – я был у школы Дженни и искал какое-нибудь укрытие. Школа Святой Марии выходила прямо на дорогу, и вокруг не было даже деревьев, за которыми можно спрятаться. Посреди дороги находился островок безопасности – а что, если стать регулировщиком? Стоп. Идут дети. На перекрестке – дети. Они идут креститься. Но не скрещиваться. Дети, не скрещивайтесь, это приводит к слепоте, бородавкам, ранней смерти.
      На другой стороне улицы было небольшое кафе, я пошел туда и сел за столик возле окна. Пока семидесятилетняя официантка с кукольным личиком носила мне кофе с густой пенкой, из школы стали появляться первые девочки. Они очень походили на мальчиков из соборной школы. Разного роста, но все в одинаковой форме. Правда, старшеклассницам позволялось носить нейлоновые чулки и туфли на невысоком каблуке, но все моложе пятнадцати щеголяли в белых носочках и туфлях без каблуков. От этих белых носочков, от этих блузочек и галстучков можно было изойти слюной. Кому нужен нейлон? Было в этих девчушках что-то, от чего перехватывало дыхание. Все такие аккуратненькие, такие складненькие. Все на них беленькое, все сидит, как на куколках… под старость обязательно куплю себе кафе напротив женской школы и буду целыми днями просиживать у окна. Хозяевам кафе незачем заманивать девочек-конфеточек сладостями. Деточки-конфеточки приходят к ним за сладостями сами. Мамулечки считают, что отвратительные старые маньяки с липкими пальцами караулят девочек только по темным углам этого бренного мира. Глупые мамулечки! Маньяки караулят девочек повсюду. Даже если эти маньяки – хозяева кафе, восемнадцатилетние толстяки-уродцы с фигурой в форме груши, не нюхавшие живой девичьей плоти.
      Несколько девчонок принялись играть в классы прямо на дороге. Прыг-скок, юбочки вверх-вниз… Ну, где же ты, Дженни, я так тебя хочу! Иди к Келвину, Дженнифер. Келфин тепя штет, тефочка, ити к нему. Вот она! Девчонки тут же замахали ей – дуй к нам! Все ее ровесницы, все до одной, – хорошенькие. И начались хиханьки и хаханьки.
      – Ну, у нее телеса! Когда она кричала, груди так и ходили вверх-вниз, будто море какое! Сколько же они должны весить! Представляю, что о ней думают мужчины.
      Синтия, лучшая подруга Дженни, раздвинула воздух руками, будто плыла брассом.