- Так нет желающих? - спросил Пирс, улыбаясь кровожадной улыбкой.
      - Деньги обратно! - бухнул чей-то голос с галереи.
      - За неимением желающего быть съеденным номер отменяется, - объявил Пирс.
      - Собаку даешь! - гремели в партере.
      x x x
      Ясновидящая собака оказалась на вид самым невзрачным псом из породы дворняг. Джон Пирс остановился перед ней и опять молвил:
      - Желающих разговаривать с собакой прошу на сцену.
      Клубный председатель, тяжело дыша выпитым пивом, поднялся на сцену и остановился возле пса.
      - Попрошу задавать вопросы.
      Председатель подумал, побледнел и спросил в гробовой тишине:
      - Который час, собачка?
      - Без четверти девять, - ответил пес, высунув язык.
      - С нами крестная сила, - взвыл кто-то на галерке.
      Мужики, крестясь и давя друг друга, мгновенно очистили галерею и уехали домой.
      - Слушай, - сказал председатель Джону Пирсу, - вот что, милый человек, говори, сколько стоит пес?
      - Этот пес непродажный, помилуйте, товарищ, - ответил Пирс, - эта собачка ученая, ясновидящая.
      - Хочешь два червонца? - сказал, распаляясь, председатель.
      Джон Пирс отказался.
      - Три, - сказал председатель и полез в карман. Джон Пирс колебался.
      - Собачка, желаешь идти ко мне в услужение? - спросил председатель.
      - Желаем, - ответил пес и кашлянул.
      - Пять! - рявкнул председатель. Джон Пирс охнул и сказал:
      - Ну, берите.
      x x x
      Джона Пирса, напоенного пивом, увез очередной поезд. Он же увез и пять председательских червонцев.
      На следующий вечер клуб опять вместил триста человек.
      Пес стоял на эстраде и улыбался задумчивой улыбкой. Председатель стал перед ним и спросил:
      - Ну, как тебе у нас понравилось на Мурманской жел. дороге, дорогой Милорд?
      Но Милорд остался совершенно безмолвным. Председатель побледнел.
      - Что с тобой, - спросил он, - ты что, онемел, что ли?
      Но пес и на это не пожелал ответить.
      - Он с дураками не разговаривает, - сказал злорадный голос на галерке. И все загрохотали.
      x x x
      Ровно через неделю поезд вытряхнул на станцию человека. Человек этот не расклеивал никаких афиш, а, зажав под мышкою портфель, прямо направился в клуб и спросил председателя правления.
      - Это у вас тут говорящая собака? - спросил владелец портфеля у председателя клуба.
      - У нас, - ответил председатель, багровея, - только она оказалась фальшивая собака. Ничего не говорит. Это жулик у нас был. Он за нее животом говорил. Пропали мои деньги...
      - Так-с, - задумчиво сказал портфель, - а я вам тут бумажку привез, товарищ, что вы увольняетесь из заведующих клубом.
      - За что?! - ахнул ошеломленный председатель.
      - А вот за то, что вы вместо того, чтобы заниматься культработой, балаган устраиваете в клубе. Председатель поник головой и взял бумагу.
      * Михаил Булгаков. No 13. - дом Эльпит-Рабкоммуна
      Рассказ
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Так было. Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась ста семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на взбитые каменные волосы. На гигантском гладком полукруге у подъездов ежевечерне клокотали и содрогались машины, на кончиках оглоблей лихачей сияли фонарики-сударики. Ах, до чего был известный дом. Шикарный дом Эльпит...
      Однажды, например, в десять вечера стосильная машина, грянув веселый мажорный сигнал, стала у первого парадного. Два сыщика, словно тени, выскочили из земли и метнулись в тень, а один прошмыгнул в черные ворота, а там по скользким ступеням в дворницкий подвал. Открылась дверца лакированной каретки, и, закутанный в шубу, высадился дорогой гость.
      В квартире э 3 генерала от кавалерии Де-Баррейн он до трех гостил.
      До трех, припав к подножию серой кариатиды, истомленный волчьей жизнью, бодрствовал шпион. Другой до трех на полутемном марше лестницы курил, слушая приглушенный коврами то звон Венгерской рапсодии, capriccioso, - то цыганские буйные взрывы:
      Сегодня пьем! Завтра пьем!
      Пьем мы всю неде-елю - эх!
      Раз... еще раз...
      До трех сидел третий на ситцево-лоскутной дряни в конуре старшего дворника. И конусы резкого белого света до трех горели на полукруге. И из этажа в этаж по невидимому телефону бежал шепчущий горделивый слух: Распутин здесь. Распутин. Смуглый обладатель сейфа, торговец живым товаром, Борис Самойлович Христи, гениальнейший из всех московских управляющих, после ночи у Де-Баррейн стал как будто еще загадочнее, еще надменнее.
      Искры стальной гордости появились у него в черных глазах, и на квартиры жестоко набавили.
      А в э 2 Христи, да что Христи... Сам Эльпит снимал, в бурю ли, в снег ли, каракулевую шапку, сталкиваясь с выходящей из зеркальной каретки женщиной в шиншилях. И улыбался. Счета женщины гасил человек столь вознесенный, что у него не было фамилии. Подписывался именем с хитрым росчерком... Да что говорить. Был дом... Большие люди - большая жизнь.
      В зимние вечера, когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и выл под железными желобами крыш, проворные дворники гнали перед собой щитами сугробы, до асфальта расчищали двор. Четыре лифта ходили беззвучно вверх и вниз. Утром и вечером, словно по волшебству, серые гармонии труб во всех 75 квартирах наливались теплом. В кронштейнах на площадках горели лампы... В недрах квартир белые ванны, в важных полутемных передних тусклый блеск телефонных аппаратов... Ковры... В кабинетах беззвучно торжественно. Массивные кожаные кресла. И до самых верхних площадок жили крупные массивные люди. Директор банка, умница, государственный человек с лицом Сен-Бри из "Гугенотов", лишь чуть испорченным какими-то странноватыми, не то больными, не то уголовными, глазами, фабрикант (афинские ночи со съемками при магнии), золотистые выкормленные женщины, всемирный феноменальный бас - солист, еще генерал, еще... И мелочь: присяжные поверенные в визитках, доктора по абортам...
      Большое было время...
      И ничего не стало. Sic transit gloria mundi! [Все проходит (лат.)]
      Страшно жить, когда падают царства. И самая память стала угасать. Да было ли это, господи?.. Генерал от кавалерии!.. Слово какое!
      Да... А вещи остались. Вывезти никому не дали.
      Эльпит сам ушел в чем был.
      Вот тогда у ворот рядом с фонарем (огненный "э 13") прилипла белая таблица и странная надпись на ней: "Рабкоммуна". Во всех 75 квартирах оказался невиданный люд. Пианино умолкли, но граммофоны были живы и часто пели зловещими голосами. Поперек гостиных протянулись веревки, а на них сырое белье. Примусы шипели по-змеиному, и днем и ночью плыл по лестницам щиплющий чад. Из всех кронштейнов лампы исчезли, и наступал ежевечерне мрак. В нем спотыкались тени с узлом и тоскливо вскрикивали:
      - Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!
      В квартире 50 в двух комнатах вытопили паркет. Лифты... Да, впрочем, что тут рассказывать...
      --------
      Но было чудо: Эльпит-Рабкоммуну топили.
      Дело в том, что в полуподвальной квартире, в двух комнатах, остался... Христи.
      Те три человека, которым досталась львиная доля эльпитовских ковров и которые вывесили на двери Де-Баррейна в бельэтаже лоскуток: "Правление", поняли, что без Христи дом Рабкоммуны не простоит и месяца. Рассыплется. И матово-черного дельца в фуражке с лакированным козырьком оставили за зелеными занавесками в полуподвале. Чудовищное соединение: с одной стороны, шумное, заскорузлое правление, с другой - "смотритель"! Это Христи-то! Но это было прочнейшее в мире соединение. Христи был именно тот человек, который не менее правления желал, чтобы Рабкоммуна стояла бы невредимо мышастой громадой, а не упала бы в прах.
      И вот Христи не только не обидели, но положили ему жалованье. Ну, правда, ничтожное. Около 1/10 того, что платил ему Эльпит, без всяких признаков жизни сидящий в двух комнатушках на другом конце Москвы.
      - Черт с ними, с унитазами, черт с проводами! - страстно говорил Эльпит, сжимая кулаки. - Но лишь бы топить. Сохранить главное. Борис Самойлович, сберегите мне дом, пока все это кончится, и я сумею вас отблагодарить! Что? Верьте мне!
      Христи верил, кивал стриженой седеющей головой и уезжал после доклада хмурый и озабоченный. Подъезжая, видел в воротах правление и закрывал глаза от ненависти, бледнел. Но это только миг. А потом улыбался. Он умел терпеть.
      А главное - топить. И вот добывали ордера, нефть возили. Трубы нагревались. 12o, 12o! Если там, откуда получали нефть, что-то заедало, крупно платился Эльпит. У него горели глаза.
      - Ну, хорошо... Я заплачу. Дайте обоим и секретарю. Что? Перестать? О, нет, нет! Ни на минуту...
      --------
      Христи был гениален. В среднем корпусе, в пятом этаже, на квартиру, в которой когда-то студия была, табу наложил.
      - Нилушкина Егора туда вселить...
      - Нет уж, товарищи, будьте добры. Мне без хозяйственного склада нельзя. Для дома ведь, для вас же.
      В сущности, был хлам. Какие-то глупые декорации, арматура. Но... Но были и тридцать бидонов с бензином эльпитовским и еще что-то в свертках, что хранил Христи до лучших дней.
      И жила серая Рабкоммуна э 13 под недреманным оком. Правда, в левом крыле то и дело угасал свет... Монтер, начавший пить с января 18-го года, вытертый, как войлок, озверевший монтер, бабам кричал:
      - А, чтоб вы издохли! Дверью больше хлопайте у щита! Что я вам, каторжный? Сверхурочные.
      И бабы злобно-тоскливо вопили во мраке:
      - Мань! А Ма-ань! Где ты?
      Опять к монтеру ходили:
      - Сво-о-лочь ты! Пяндрыга. Христи пожалуемся.
      И от одного имени Христи свет волшебно загорался.
      Да-с, Христи был человек.
      Мучил он правление до тех пор, пока оно не выделило из своей среды Нилушкина Егора с титулом "санитарный наблюдающий". Нилушкин Егор два раза в неделю обходил все 75 квартир. Грохотал кулаками в запертые двери, а в незапертые входил без церемонии, хоть будь тут голые бабы, пролезал под сырыми подштанниками и кричал сипло и страшно:
      - Которые тут гадют, всех в 24 часа!
      И с уличенных брал дань.
      --------
      И вот жили, жили, ан в феврале, в самый мороз, заело вновь с нефтью. И Эльпит ничего не мог сделать. Взятку взяли, но сказали:
      - Дадим через неделю.
      Христи на докладе у Эльпита промолвил тяжко:
      - Ой... Я так устал! Если бы вы знали, Адольф Иосифович, как я устал. Когда же все это кончится?
      И тут действительно можно было видеть, что у Христи тоскливые стали замученные глаза. У стального Христи.
      Эльпит страстно ответил:
      - Борис Самойлович! Вы верите мне? Ну, так вот вам: это последняя зима. И так же легко, как я эту папироску выкурю, я их вышвырну будущим летом, к чертовой матери. Что? Верьте мне. Но только я вас прошу, очень прошу, уж эту неделю вы сами, сами посмотрите. Боже сохрани - печки! Эта вентиляция... Я так боюсь. Но и стекла чтобы не резали. Ведь не сдохну г же они за неделю!1 Ну, может, шесть дней. Я сам завтра съезжу к Иван Иванычу.
      В Рабкоммуне вечером Христи, выдыхая беловатый пар, говорил:
      - Ну, что ж... Ну, потерпим. Четыре-пять дней. Но без печек...
      И правление соглашалось.
      - Конешно. Мыслимо ли? Это не дымоходы. Долго ли до беды.
      И Христи сам ходил, сам ходил каждый день, в особенности в пятый этаж. Зорко глядел, чтобы не наставили черных буржуек, не вывели бы труб в отверстия, что предательски приветливо глядели в углах комнат под самым потолком.
      И Нилушкин Егор ходил:
      - Ежели мне которые... Это вам не дымоходы. В двадцать четыре часа.
      --------
      На шестой день пытка стала нестерпимой. Бич дома, Пыляева Аннушка, простоволосая кричала в пролет удаляющемуся Нилушкину Егору:
      - Сволочи! Зажирели за нашими спинами! Только и знают - самогон лакают. А как обзаботиться топить - их нету! У-у, треклятые души! Да с места не сойти, затоплю седни. Права такого нету, не дозволять! Косой черт! (Это про Христи!) Ему одно: как бы дом не закоптить... Хозяина дожидается, нам все известно!.. По его, рабочий человек хоть издохни...
      И Нилушкин Егор, отступая со ступеньки на ступеньку, растерянно бормотал:
      - Ах, зануда баба... Ну и зануда ж!
      Ко все же оборачивался и гулко отстреливался:
      - Я те затоплю! В двадцать четыре...
      Сверху:
      - Сук-кин сын! Я до Карпова дойду! Что? Морозить рабочего человека!
      Не осуждайте. Пытка - мороз. Озвереет всякий .......................... ............................................................................ ........В два часа ночи, когда Христи спал, когда Нилушкин спал, когда во всех комнатах под тряпьем и шубами, свернувшись, как собачонки, спали люди, в квартире 50, комн. 5, стало как в раю. За черными окнами была бесовская метель, а в маленькой печечке танцевал огненный маленький принц, сжигая паркетные квадратики.
      - Ах, тяга хороша! - восхищалась Пыляева Аннушка, поглядывая то на чайничек, постукивающий крышкой, то на черное кольцо, уходившее в отверстие, - замечательная тяга! Вот псы, прости господи! Жалко им, что ли? Ну, да ладно. Шито и крыто.
      И принц плясал, и искры неслись по черной трубе и улетали в загадочную пасть... А там в черные извивы узкого вентиляционного хода, обитого войлоком... Да на чердак. ............................................................................
      Первыми блеснули дрожащие факелы Арбатской... Христи одной рукой рвал телефонную трубку с крючка, другой оборвал зеленую занавеску...
      - Пречистенскую даешь! Царица небесная! Товарищи!! - Девятьсот тридцать человек проснулись одновременно. Увидели - змеиным дрожанием окровавились стекла. Угодники святители! Во-ой! Двери забили, как пулеметы, вперебой... Барышня! Ох, барышня!! Один - ох - двадцать два... восемнадцать. 18... Краснопресненскую даешь!..
      ...Каскадами с пятого этажа по ступеням хлынуло. В пролетах, в лифтах Ниагара до подвала.
      - По-мо-ги-тe!.. Хамовническую даешь!!.
      Эх, молодцы пожарные! Бесстрашные рыцари в золото-кровавых шлемах, в парусине. Развинчивали лестницы, серые шланги поползли, как удавы. В бога! В мать!! Рвали крюками железные листы. Топорами били страшно, как в бою. Свистели струи вправо, влево, в небо. Мать! Мать!! А гром, гром, гром. На двадцатой минуте Городская, с искрами, с огнями, с касками...
      Но бензин, голубчики, бензин! Бензин! Пропали головушки горькие, бензин! Рядом с Пыляевой Аннушкой, с комнатой 5. Ударило: раз. Еще: р-раз!
      ...Еще много, много раз...
      А там совсем уже грозно заиграл, да не маленький принц, а огненный король, рапсодию. Да не cappriccio, а страшно - brioso. Сретенская с переулка-да-е-ешь!! Качай, качай! А огонь Сретенской - салют! Ахнуло так, что в левом крыле во мгновение ока ни стекла. В среднем корпусе бездна огненная, а над бездной, как траурные плащи-бабочки, полетели железные листы.
      Медные шлемы ударили штурмом на левое крыло, а в среднем бес раздул так, что в 4-м этаже в 49-м номере бабке Павловне, что тянучками торговала, ходу-то и нет! И, взвыв предсмертно, вылетела бабка из окна, сверкнув желтыми голыми ногами. Скорую помощь! 1-22-31!! Кровавую лепешку лечить! Угодники божий! Ванюшка сгорел. Ванюшка!! Где папанька? Ой! Ой! Машинку-то, машинку! Швейную, батюшки! Узлы из окон на асафальт бу-ух! Стой! Не кидай! Товарищи!.. А с пятого этажа, в правом крыле, в узле тарелок одиннадцать штук, фаянс буржуйской бывшей, как чвякнуло! И был Нилушкин Егор, и нет Нилушкина Егора. Вместо Нилушкиной головы месиво, вместо фаянса - черепки в простыне. Товарищи! Ой! Таньку забыли!.. Оцепить с переулка! Осади! Назад! В мать, в бога!
      Током ударило одного из бесстрашных рыцарей в подвале. Славной смертью другой погиб в бензиновом ручье, летевшем в яростных легких огнях вниз. Балку оторвало, ударило и третьему перебило позвоночный столб.
      С самоваром в одной руке, в другой - тихий белый старичок, Серафим Саровский, в серебряной ризе. В одних рубахах. Визг, визг. В визге топоры гремят, гремят. Осади!!. Потолок! Как саданет, как рухнет с третьего во второй, со второго в первый этаж.
      И тут уже ад. Чистый ад. Из среднего хлещет так, что волосы дыбом встают. Стекла последние, самые отдаленные, - бенц! Бенц!
      Трубники в дыму давятся, качаются, напором брандспойты из рук рвет. Резерв даешь!! Да что - резерв! Уже к среднему на десять саженей не подходи! Глаза лопнут... ............................................................................
      В первый раз в жизни Христи плакал. Седеющий, стальной Христи. У сырого ствола в палисаднике в переулке, где было светло, хоть мелкое письмо читай. Шуба свисала с плеча, и голая грудь была видна у Христи. Да не было холодно. И стало у Христи такое лицо, словно он сам горел в огне, но был нем и ничего не мог выкрикнуть. Все смотрел, не отрываясь, туда, где сквозь метавшиеся черные тени виднелись пламеневшие неподвижные лица кариатид. Слезы медленно сползали по синеватым щекам. Он не смахивал их и все смотрел да смотрел.
      Раз только он мотнул головой, когда Эльпит тронул за плечо и сказал хрипло:
      - Ну, что уж больше... Едем, Борис Самойлович. Простудитесь. Едем.
      Но Христи еще раз качнул головой.
      - Поезжайте... Я сейчас.
      Эльпит утонул среди теней, среди факелов, шлепая по распустившемуся снегу, пробираясь к извозчику. Христи остался, только перевел взгляд на бледневшее небо, на котором колыхался, распластавшись, жаркий оранжевый зверь...
      ...На зверя смотрела и Пыляева Аннушка. С заглушенными вздохами и стонами бежала она тихими снежными переулками, и лицо у нее от сажи и слез как у ведьмы было.
      То шептала чепуху какую-то:
      - Засудят... Засудят, головушка горькая...
      То всхлипывала.
      Уж давно, давно остались позади и вой, и крик, и голые люди, и страшные вспышки на шлемах. Тихо было в переулке, и чуть порошил снежок. Но звериное брюхо все висело на небе. Все дрожало и переливалось. И так исстрадалась, истомилась Пыляева Аннушка от черной мысли "беда", от этого огненного брюха-отсвета, что торжествующе разливалось по небу... так исстрадалась, что пришло к ней тупое успокоение, а главное, в голове в первый раз в жизни просветлело.
      Остановившись, чтобы отдышаться, ткнулась она на ступеньку, села. И слезы высохли.
      Подперла голову и отчетливо помыслила в первый раз в жизни так: "Люди мы темные. Темные люди. Учить нас надо, дураков..."
      Отдышавшись, поднялась, пошла уже медленно, на зверя не оглядывалась, только все по лицу размазывала сажу, носом шмыгала.
      А зверь, как побледнело небо, и сам стал бледнеть, туманиться. Туманился, туманился, съежился, свился черным дымом и совсем исчез.
      И на небе не осталось никакого знака, что сгорел знаменитый э 13 - дом Эльпит-Рабкоммуна.
      * Михаил Булгаков. Рассказ рабкора про лишних людей
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Приблизились роковые 17 часов, и стеклись в бахмачские казармы рабочие слушать, как местком будет давать отчет в своей работе.
      Ровно в четверть 8-го председатель звонким голосом предложил занять места, а засим вышел председатель месткома и, не волнуясь, вольно и плавно, как соловей, начал свой доклад:
      - Служащих у нас в сентябре 406 человек, причем из них не членов союза - 6. Итого членов союза - 400 человек. "Гудок" выписывают все. Четыреста раз по 1 "Гудку", итого 400 "Гудков". Задание выполнено на 100%, итого сто. Закуплен духовой оркестр, причем часть денег за него заплачена...
      - Итого? - спросили из заднего ряда.
      - Итого надо изыскать остальные деньги, чтобы их заплатить, - ответил председатель и продолжал:
      - Стенная газета выходит иногда несвоевременно по причине пишущей машинки.
      - А чем она мешает? - спросили.
      - Ее нету, - пояснил председатель и продолжал:
      - А должность КХУ по Бахмачу совершенно лишняя, и его надо сократить. Так же как и брандмейстерова должность.
      - Прошу слова! - закричал вдруг кто-то, и все, поднявшись, увидели, что кричал КХУ.
      - Нате вам слово, - сказал председатель.
      КХУ вышел перед собранием, и тут все увидели, что он волнуется.
      - Это я лишний? - спросил КХУ и продолжал: - большое спасибо вам за такое выражение по моему адресу. Мерси, Я 24 часа сижу, в своих отчетах копаюсь... и при этом я - лишний. Я работаю, как какой-нибудь вол, местком этого ничего не замечает, а потом заявляет, что я лишний! Я, может быть, одних бумажек миллион написал! Я лишний?..
      - Правильно... лишний... - загудело собрание.
      - Совершенно лишний, - подтвердил председатель.
      - Неправда, я не лишний! - крикнул КХУ.
      - Ну, лишаю вас слова, - сказал председатель.
      - Я не лишний! - крикнул раздраженно КХУ. Тут председатель позвонил на него колокольчиком, после чего КХУ смирился.
      - Прошу слова, - раздался голос, и все увидели брандмейстера. - Я тоже лишний? - спросил.
      - Да, - твердо ответил ему председатель.
      - Позвольте узнать, чем вы руководствовались, возбуждая вопрос о моем сокращении? - спросил брандмейстер.
      - Гражданской совестью и защитой хозяйственной бережливости, - твердо ответил ему председатель и устремил взор на портрет Ильича.
      - Ага, - ответил брандмейстер и никакой бучи не поднимал. Он мужественный человек благодаря пожарам.
      После этого председатель рассказал про кассу взаимопомощи, что в ней свыше тысячи рублей, но и того маловато, потому что все деньги на руках, и собрание закрылось. Вот и все наши бахмачские дела.
      * Михаил Булгаков. Страдалец папаша
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      I
      После того как пошабашили, Василий стоял и говорил со слезами в голосе:
      - У меня радостное событие, друзья. Супруга моя разрешилась от бремени младенцем мужского пола, на какового младенца страхкасса выдает мне 18 рублей серебром. На приданое, значит. Мальцу пеленки купить, распашонки, одеяльце, чтобы он ночью не орал от холоду, сукин кот. А что останется, пойдет моей супруге на улучшение приварка. Пусть кушает, страдалица мать. Вы думаете, легко рожать, дорогие друзья?
      - Не пробовали, - ответили друзья.
      - А вы попробуйте, - ответил Василий и удалился в страхкассу, заливаясь счастливыми слезами.
      II
      - У меня радостное событие. Разрешилась страдалица мамаша от бремени, говорил Василий, засунув голову в кассу.
      - Распишитесь, - ответил ему кассир Ваня Нелюдим. Одновременно с Василием получил за инфлуенцу симпатичный парень Аксиньич 7р. 21 к.
      III
      - Радостное событие у меня, - говорил Василий, - страдалица моя разрешилась младенцем...
      - Идем в кооператив, - ответил Аксиньич, - надо твоего младенца вспрыснуть.
      IV
      - Две бутылки русской горькой, - говорил Аксиньич в кооперативе, - и что бы еще такое взять полегче?
      - Коньяку возьмите, - посоветовал приказчик.
      - Ну, давай нам коньяку две бутылочки. Что бы еще это такое, освежающее?..
      - Полынная хорошая есть, - посоветовал приказчик.
      - Ну, дай еще две бутылки полынной.
      - Что кроме? - спросил приказчик.
      - Ну, дай нам, стало быть, колбасы полтора фунта, селедки.
      V
      Ночью тихо горела лампочка. Страдалица мать лежала в постели и говорила сама себе:
      - Желала бы я знать, где этот папаша.
      VI
      На рассвете появился Василий.
      - И за Сеню я, за кирпичики полюбила кирпичный завод... - вел нежным голосом Василий, стоя в комнате. Шапку он держа л в руках, и весь пиджак его почему-то был усеян пухом.
      Увидав семейную картину, Василий залился слезами,
      - Мамаша, жена моя законная, - говорил Василий, плача от умиления, ведь подумать только, чего ты натерпелась, моя прекрасная половина жизни, ведь легкое ли дело рожать, а? Ведь это ужас, можно сказать! - Василий швырнул шапку на пол.
      - Где приданые деньги младенчиковы? - ледяным голосом спросила страдалица супруга.
      Вместо ответа Василий горько зарыдал и выложил перед страдалицей кошелек.
      В означенном кошельке заключались: 85 копеек серебром и 9 медью.
      Страдалица еще что-то сказала, но что - нам неизвестно.
      VII
      Через некоторое время делегатка женотдела в мастерской приняла заявление, подписанное многими женами, в каковом заявлении писано было следующее:
      "...чтобы страхкасса выдавала пособия на роды и на кормление детей наших натурой из кооператива и не мужьям нашим, а нам, ихним женам.
      Так спокойнее будет и вернее, об чем и ходатайствуем".
      Подпись: "Ихние жены".
      К подписям ихних жен свою подпись просит присоединить
      Эм.
      * Михаил Булгаков. Пожар
      (С натуры)
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Сцена представляет темную ночь на станции Ржев-II М.-Б.-Б. ж.д. Неожиданно косая молния и выстрел - бабах!!
      Голос агента охраны. Православные!.. Пакгауз на товарном дворе горит! (выстрел - б-бах!). Го! Го! Го! Го! Пакгауз! (выстрел - ба-бах!), горит!! Люди добрые! Пакгауз горит! (выстрел). Караул! (выстрелы - б-бах! ба-бах! бах, бах, бах!!). На тебе еще раз... (На небе зловещая розовая полоса).
      Голос Комарова, Что случилось?
      Голос агента охраны. Товарищи! Бей тревогу! Пакгауз горит. (Зарево, виден Комаров - он в одном белье).
      Комаров. Батюшки. По-жарные! Пожарные!! (Танцует на месте.) Пожарные, чтоб вам сдохнуть! Пакгауз горит...
      1-й пожарный на каланче (вниз). Васька, бей тревогу, на товарном горит!
      2-й пожарный (внизу). Горит? (бом! бом! бом!).
      1-й. Да бей же! Полыхает. Ух! Занялось. Бей, Васька!
      2-й. Бом, дин, дин-ли бом... Загорелся кошкин дом! (В отчаянии.) Сидят, сукины сыны, как насекомые.
      Комаров (врываясь). Батюшки! Где ж брандмейстер-то? Братцы, вставайте. Караул, горим! (храп). Товарищ брандмейстер, гражданин Соловьев, вставайте. Голубчик, вставай! Миленький.
      Брандмейстер (сквозь сон). М-м...
      Комаров. Красавчик мой, вставай. Ржев-Второй горит, (в окнах багровое зарево - светло, как в полдень).
      Брандмейстер. Эм... мня... мня...
      Комаров (воет).
      Брандмейстер. Какая гнида над ухом воет? Ни минуты покоя нету; кто ты такой?
      Комаров. Комаров я. Голубчик! Комаров.
      Брандмейстер. Какого же ты лешего людей будишь? А? Только что лег, глаза завел, - на тебе! Дня на вас нету, пострелы. Чтоб тебя громом убило. Я б тебя... Трах! Тарарах!! Tax...
      Комаров. Миленький... пакгауз...
      Брандмейстер. Уйдешь ты или нет?
      Комаров. Пакгауз...
      Брандмейстер. Э, ты, я вижу, не уймешься (швыряет в него сапогом), вон!..
      (Храп пожарных. За сценой слышно, как рушится потолок в пакгаузе. Женский вопль. За окном пробегает баба с иконой).
      Бабий голос. Пропали, головушки горькие!
      Комаров (с плачем бросается к телефону). Город! Город, барышня. Даешь пожарную команду! Горим!
      Голос в телефоне. Который тут горит? Счас. Сей минуту. (За сценой грохот колес).
      Труба. Там-та-ра-рам. Та-та-там.
      Голоса за сценой. Сидорчук, качай. Качай, в мать, в душу... тарарах... Осади! Рви его крюками. Федорец, дай в зубы этому мародеру. Публика, осади назад. Где ж ваша-то команда?
      Голос Комарова. Спят они. Добудиться не можем.
      Голос. Ах, сукины коты!.. Павленко, качай, качай (рев воды).
      Брандмейстер (просыпается). Как будто шум?
      Пожарные (просыпаются). Горит как будто? (В окнах зарево угасает).
      Брандмейстер. Что же вы спите, поросята... Ванька, Васька, Митька! Вставай, запрягай! Где мои штаны?
      Голоса. Не надо. Потушили...
      Брандмейстер. Кто?
      Голоса. Городская.
      Брандмейстер. Вот черти. И какие быстрые. И до всего им дело есть. Ну, ладно. Раз потушили, слава богу. (Ложится и засыпает.) (Храп, тьма).
      * Михаил Булгаков. Ханский огонь
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Когда солнце начало садиться за орешневские сосны и бог Аполлон Печальный перед дворцом ушел в тень, из флигеля смотрительницы Татьяны Михайловны прибежала уборщица Дунька и закричала:
      - Иона Васильич! А Иона Васильич! Идите, Татьяна Михайловна вас кличут. Насчет экскурсий. Хворая она. Во щека!
      Розовая Дунька колоколом вздула юбку, показала голые икры и понеслась обратно.
      Дряхлый камердинер Иона бросил метлу и поплелся мимо заросших бурьяном пожарищ конюшен к Татьяне Михайловне.
      Ставни во флигельке были прикрыты, и уже в сенцах сильно пахло йодом и камфарным маслом. Иона потыкался в полутьме и вошел на тихий стон. На кровати во мгле смутно виднелась кошка Мумка и белое заячье с громадными ушами, а в нем страдальческий глаз.
      - Аль зубы? - сострадательно прошамкал Иона.
      - Зу-убы... - вздохнуло белое.
      - У... у... у... вот она, история, - пособолезновал Иона, - беда! То-то Цезарь воет, воет... Я говорю: чего, дурак, воешь среди бела дня? А? Ведь это к покойнику. Так ли я говорю? Молчи, дурак. На свою голову воешь. Куриный помет нужно прикладывать к щеке - как рукой снимет.
      - Иона... Иона Васильич, - слабо сказала Татьяна Михайловна, - день-то показательный - среда. А я выйти не могу. Вот горе-то. Вы уж сами пройдите тогда с экскурсантами. Покажите им все. Я вам Дуньку дам, пусть с вами походит.
      - Ну что ж... Велика мудрость. Пущай. И сами управимся. Присмотрим. Самое главное - чашки. Чашки самое главное. Ходят, ходят разные... Долго ли ее... Возьмет какой-нибудь в карман, и поминай как звали. А отвечать - кому? Нам. Картину - ее в карман не спрячешь. Так ли я говорю?
      - Дуняша с вами пойдет - сзади присмотрит. А если объяснений будут спрашивать, скажите, смотрительница заболела.
      - Ладно, ладно. А вы - пометом. Доктора - у них сейчас рвать, щеку резать. Одному так-то вот вырвали, Федору орешневскому, а он возьми да и умри. Это вас еще когда не было. У него тоже собака выла во дворе.