– Перед вами новая певица! Новая звезда! Которую зовут… – И я приближаю микрофон к ее лицу. Подстава? Есть немного. Но она уже собралась и ни секунды не колеблется:
– Меня зовут Бе-е-елка!
– Анархисты и пофигисты! Рождение новой артистки только что произошло на ваших глазах! Бе-е-елка-а-а-а!
– О-о-о-о-о! У-о-о-о-о-о-о!!!
Я даю знак «Аллигархам». Мы не нарушаем оговоренный трек-лист, и Сеня начинает выстукивать гипнотический ритм «Абиссинии». Его сухие брейки по малым барабанам вонзаются под кожу так, будто он выстукивает их на твоем сердце, а еще вернее – на печени. Будто тысячи орехов разом падают с тысячи ореховых деревьев. Земля содрогается. У меня нет сомнения, что она знает слова всех моих песен. Тем более «Абиссинии». Я усмехаюсь про себя странной символичности происходящего. Когда-то я сочинил эту песню для странной девушки, к которой испытывал, как мне тогда казалось, настоящее чувство. Конечно, я в это верил. Прошло время, и от наших нежных игр осталась лишь песня. С тех пор я несколько лет ни к кому не испытывал «настоящее чувство». До прошедшей ночи. И вот мое новое «настоящее чувство» поет со мной эту песню. Героиня моей ночи. Она ее поет. А когда я замолкаю, и ее голос остается один, подвешенный в коконе глубоких басовых линий и рассыпчатых гитарных дилэев, я слышу – она ее проживает. Fuck! What’s up?! Где я? Что со мной? Кто из нас проводник в этом безумном трипе?
Мы допеваем, упиваясь друг другом, и я провожаю ее под гул стадиона. Я люблю выступать на стадионах. Мик Джаггер, Боно, Шинейд О’Коннор – все они лукавят и кокетничают, когда признаются в любви к маленьким зальчикам. Стадион – достойная бутылка для моего джинна. Стадион всегда – огненная чаша. И, если ты не можешь разобрать лиц людей внизу, то нипочем не поймешь, отчего они горят – от радости, от экстаза или от презрения. Мы допеваем, и я кричу ей на ухо, перекрывая рев мониторов:
– Третий дебют за сутки?
Она отвечает мне мерцающим взглядом сфинкса, она кланяется, она вприпрыжку убегает за сцену, а я кричу в публику:
– Вы чертовы акушеры! Вы только что приняли роды новой звезды! Бе-е-е-елка-а-а-а!
Они беснуются, как и положено чертовым акушерам.
– А теперь у меня еще один сюрприз для вас! А? Когда я жадничал?
И не объясняя больше ничего, я запеваю наш прощальный боевик:
это просто не проходит
это везде тебя находит
«Аллигархи» подхватывают тягучую тему «Все кончено», песни, которой мы любим заканчивать наше шоу. Из-за нее нас несколько раз пытались обвинить в пропаганде суицида. Нас пытались растоптать фактами: подросток в Самаре вскрыл себе вены в ванной. Когда его обнаружили, в плеере, включенная на бесконечный рипит, звучала эта песня. Молодая пара в Саратове отравилась газом. На стене в кухне, где их нашли, как улика, красовалась надпись губной помадой «Все кончено». И все-таки Гвидо не зря обчищает наши карманы и счета. Если бы он не брал на себя все эти удары, я возможно, до сих пор доказывал бы стране, что люди кончают с собой не потому, что им понравилась песня, а потому, что им не понравилась жизнь. В этом случае мне просто некогда было бы сочинять новые песни.
\\это так просто не проходит
\\это везде тебя находит
Я пою, прикрыв глаза, чуть раскачиваясь, растворившись в мелодии, и в этот момент под маршевый ритм на сцену выходят один за другим мои друзья, хорошие люди. Пират Джек Воробей, худющая администраторша Аня, поросенок в косухе с бэйджем «организатор», паренек в котелке и модель-блондинка – репортеры, допрашивавшие Белку, и, наконец, вразвалку, шаркая кроссовками, заявляется король московских гетто – чернокожий ворюга Мик.
– Мои литерные братья, встречайте! – успеваю я вставить между строчками песни. Потому что «Все кончено» – песня, в которой мы никогда не играем проигрышей. В это время компания странных личностей на сцене начинает торопливо раздеваться, причем девушки активно помогают парням. Оставшись в одном нижнем белье, топлесс, они принимаются целовать друг друга, будто участвуют в соревновании «кто-поцелует-больше-людей-за-минуту».
– Спасибо, вы были с группой «Аллигархи»! Мы встретимся! Будьте героями! Жы-Шы! Фак зе руллс! – я, как всегда, стремительно покидаю сцену. «Аллигархи» после моего ухода еще две минуты играют мрачное аутро, чтобы усугубить ощущения. На этой коде компания целующихся людей бросается к микрофонам:
– Мы посвящаем этот концерт всем сторонникам группового секса в Российской Федерации!
– Эй вы, инфантильные центры мироздания!
– Откройте глаза, моногамные мудилы!
– Один партнер – это ограниченность!
– Только вместе мы возродим Россию!
– Групповая любовь – да!!!
– Выведем страну из демографического кризиса!
– Партия секса! Да!
– Давайте! Давайте! Сделайте это!
– Здесь! Сейчас!
– Даешь секс-туризм в Сибирь!
Я слышу, как сходит с ума стадион. Я вижу расширившиеся зрачки администраторов бэкстейджа. Я прижимаю к себе мою девочку, которую колотит от возбуждения.
– Сваливаем! Быстро! – я ладонью по спинам провожаю всех музыкантов моей группы, которые сбегают со сцены, и всех моих литерных друзей, которые бегут, даже не захватив свою одежду. Извилистой змейкой мы быстро перетекаем к нашему автобусу, оставив техникам и концертному директору Вано привилегию разбираться с инструментами и администрацией мероприятия. Нам вслед летят проклятия их менеджеров, они искренне желают нам провалиться в центр земного шара и гореть там до скончания… Но, скажите, каким образом центр Вселенной может провалиться в центр Земли? Нонсенс, с точки зрения элементарной физики. Спустя пять минут после того, как затих последний изданный нами на сцене звук, мы уже мчимся в отель.
* * *
– Прости, так было нужно, – если бы кто-то однажды взялся подсчитать сколько раз эта идиотская фраза озвучивала убийство отношений! – Я же еще сутки назад совсем тебя не знал. И вдруг проходит несколько часов, и ты становишься для меня очень важным человеком. Я растерялся, признаю…
– Но зачем все эти глупые розыгрыши? «Поедем кататься на корабле!», «Давай, детка, подпоем Cardigans!», «Скажите, а какие у вас отношения с этой рок-звездой?», «Давай украдем кактусы!», – она по очереди передразнивает всех, разметавшихся на ковре в гостиной моего номера «люкс» в отеле «Европа». Она зло гримасничает. Что ж… Она имеет на это право.
– Прости… Мой образ жизни… Кокаин, таблы, алкоголь, – я, кажется, перестал доверять себе. Я хотел, чтобы мои… мои друзья, моя семья если хочешь, подтвердили мне, что ты – настоящая. Что ты – не очередной фантом, который я нафантазировал, потому что хотел этого… Понимаешь меня?
– Я?! Фантом?! – губы моей бедной девочки начинают дрожать.
– Это просто старинный буржуазный ритуал. Когда парень встречает ту самую девушку, он знакомит ее со своей семьей. Я встретил тебя и захотел, чтобы ты была со мной. А я, все свое время, свободное от факин шоу-биза, провожу с этими людьми. Это – моя семья. Я должен был показать тебя им. Ну… А они не умеют знакомиться по-другому… Вот… Устроили тебе смотрины.
Все согласно кивают головами. Тощая Анка, Лютый, это его диджейское погоняло, полуголый, но все еще в образе пирата, дородный веб-дизайнер Сандро с болтающимся бейджем «Организатор» на безволосой груди, Мик, который устало теребит свои дреды. Илона с Никитой, я вижу краем глаза, включают тот самый диктофон, в который Лерка сказала им, что я – Колумб-первопроходец. Они пытаются разрядить обстановку:
– Лера, пожалуйста, еще несколько вопросов для иммиграционной службы!
– Вы атеистка?
– Когда приносите в жертву козла и голыми руками вырываете у него сердце, вы взываете к силам ада?
– Вы смотрите телевизор?
– Как вы относитесь к анальному сексу?
– Проснувшись утром, как вы определяете, какой оттенок черного вам сегодня надеть?
– Покупки в кредит – хорошо или плохо?
– Когда вам в последний раз говорили «ты свет моей жизни»?
– Как бы вы отреагировали, если б вам сказали, что все мы здесь – потомки литературных героев?
– А в каком романе вам самой хотелось бы жить?
Белка в ужасе! Она просто боится их. Она испуганно жмется ко мне, как к единственному в этой комнате, кто не ужалит.
– Какие покупки в кредит? Какие герои?
Я говорю:
– Ты не поверишь. Да нет, ты поверишь, но обидишься. Да нет, ты не обидишься, а просто пошлешь меня далеко в Африку. И я пойду, грустный, разбитый и по уши влюбленный. Тьфу! Объяснения – не моя стихия.
Анка говорит вместо меня:
– Видишь ли, мы – очень необычная семья. Да мы вообще – не семья. Нас объединяет другое.
Мик говорит:
– Мы – секта. Самая настоящая секта, как у жрецов Вуду. Йо! Поверь, сестра!
Лютый говорит:
– Просто тайное или не очень тайное общество, типа масонской ложи. Слыхала про масонов?
Илона говорит:
– Ничего криминального. Растление неоформившихся душ, подрыв общественных устоев, хэппенинги как диверсии… Мы просто создаем особое поле жизни. Такой карнавал, что – зажмуришься!
Никита говорит:
– Мы все здесь – потомки литературных героев. Прямые наследники. Мы занимаемся тем, что превращаем свою и чужую жизнь в произведения литературы. Мы хотим, чтобы все были героями в своей жизни! Совершали подвиги или просто Поступки! Поступки, достойные литературного описания… Это все ради бессмертия! Ты хочешь бессмертия?
Анка говорит:
– Но, прежде чем рассказать тебе об этом, мы были обязаны тебя немного… протестировать. Смотрины…
Я говорю:
– Ну, вот я и познакомил тебя со своими друзьями. Это – литерные бродяги. Прямые потомки литературных героев. Ты мне не веришь? Клянусь гитарой Gibson! Helter Skelter!
Белка медленно обводит всех нас больным взглядом и тихо спрашивает:
– Вы психи?
ГЛАВА 5
ФОТОГРАФ АГЕЕВ
Я мучился пять часов, продираясь сквозь дневник рок-звезды. Слава набрасывал слова на бумагу дерганым небрежным почерком, будто шифровал свои записи, предполагая, что когда-нибудь они попадут в чужие руки. Я далек от способности анализировать чужие каракули, но – лопните все мои фотовспышки! – уверенно могу сказать, что парень уже заглядывал по ТУ сторону, записывая свой мутный поток. Его надлом, истерика, психоз, затаившиеся в кривых линиях, в пляшущих, как он сам на сцене, извивах букв, в знаках препинания, с нажимом, до карандашной крошки… Эти приметы сигнализировали мне, что дружок Белки мысленно уже сделал шаг за пределы видимого мира. А где шаг – там и прыжок. Нет, определенно… После его истеричных откровений, режьте меня тупым ножом, – я уверен – его последних друзей звали Джимми Кокэйн и Джонни Суицид!
Не могу больше читать, глаза болят и слезятся, в висках пульсирует тревожно. Права была бабушка, я не приспособлен для чтения. Сами разбирайтесь в буквах, если вам так нравится, мое кредо – визуализация. Отвезите меня в саванну, и я касанием кнопки на покатом затылке Лейлы остановлю стадо антилоп где-то между мгновением и вечностью…
Пожалуй, обойдусь сегодня без «Улисса», свою дневную норму букв я осилил. И все же природная пытливость требует некоторых ответов немедленно. Нау!
За окном пуржит снежная каша, рассыпаясь в тусклых нимбах фонарей. Я распечатываю консервы с тунцом, по-братски делюсь с Сириусом, который благодарно урчит. Он каждый раз не стесняется выражать мне признательность, хотя точно знает, что ритуал кормления – обыден и неизбежен. Воспитание. Завариваю кофе, танцую по комнате на «три-два-раз», набираю телефонный номер.
– Я ждала твоего звонка, доблестный папарацци, – вместо приветствия раздается на том конце Анкин голос, – прочитал?
– С трудом… Ему бы писарем работать, а не поп-идолом.
– Какие мысли?
– Куда мне тягаться по части мыслей с Литерными? Неслабо вы отжигали, должен заметить! Питерские похождения вдохновляют…
– О! Разбой и благоденствие! – Анка мечтательно вздыхает, – мы перфэ-э-эктно повеселились тогда на деньги тучных партайгеноссе… И с Белкой свели знакомство… А она ведь – ух! – сам знаешь…
– Кому «ух!», а кому – знак «стоп» с зубами и в бейсболке.
– Не мелочись, папарацци! Ты – великодушный, с любым забьюсь.
– Ладно… Объясни мне всю эту телегу про литерных? Что за игра?
– Игра?! – мне кажется, на том конце телефонной линии Анка резко прибавляет в росте, как джинн, взвивающийся из кувшина. – Унылые будни некоторых малоизвестных фотографов – вот игра, мой проницательный папарацци! А литерные – жизнь! Наша настоящая жизнь, – голос Анки становится серьезным, даже его привычную бархатность протыкают стальные нотки, – уж извини за пафос.
– Так расскажи мне про эту вашу жизнь!
– А ты сам еще не понял? Тут шкатулка без секрета. Про «золотую молодежь» небось наслышан?
– А то… мажоры разнокалиберные, отпрыски селебритиз, наследники состояний…
– Вот! А нам выпало счастье уродиться бессребрениками. Все – из простых семей, – ни фамильных капиталов, ни громких титулов… – она держит лукавую паузу, – а ведь мне пошел бы титул м-м-м… баронессы Выхинской? Признайся, пошел бы?
– Ты – урожденная баронесса Выхинская. Клянусь фотошопом!
– Мерси, выклянчила… Но с титулами нас предки прокатили, предложив взамен ощущение того, что мы – особенные, очень особенные… А может, мы нянчили иллюзии, хотели быть особенными, как все оболтусы в двадцать лет. В эти годы ведь так важно, чтобы мир вертелся от подошв именно твоих ботинок. Ух! Мы тогда тусовали по концертам, по фестивалям, по всяческим литературным шабашам, там и познакомились. Я, Илона, Сандрик, Никита, Мик… Все – студенты, повернутые на литературе и музыке, все с кострищами в глазах и фантастическими идеями, все – без гроша, но – с ахери-и-ительными амбициями. Что делать?! Конечно, организовывать общество. Тайное – ух! Закрытую ложу последователей и продолжателей! Поточили мозжечки и придумали, что все мы – потомки литературных героев, литерная поросль, выкидыш урбанизма, высшая каста! Прикинь, что имеет в своей родословной какой-нибудь «голден бой»? Папа – председатель правления банка, жестковат и трусоват, таким уж время воспитало; дедушка – секретарь ЦК КПСС, герой войны, хранитель кошмаров века; прадедушка – знатный чекист, герой революции, убийца и мародер; прапрадед – тульский крестьянин, набожный, но дремучий. Дальше вглубь – сплошь крепостные да дворовые. Вот и вся родословная, точно по тексту известной песни – «был никем, стал всем». А я, если тебе интересно, осознала, что происхожу от древнеримского патриция, воспетого в стихотворении великого поэта. Чуешь ветер? Хорошая родословная – благородная порода.
– Чую. А смысл? Кроме сомнительного почесывания собственного эго?
– Это ты мне за «унылые будни» мстишь? Низко!.. А смысл – в одном приятном слове. На «б» начинается, на «е» заканчивается… Отгадывай!
– Биде? – я не ерничаю, просто не люблю «угадайки».
– Дурак! Бессмертие… Смысл в том, чтобы жить достойно своих литературных предков. Ух! Чтобы продолжать их дело. Чтобы они никогда не забылись… а значит, и не умерли. Никакого почесывания эго, сплошная ответственность.
– Я запутался. О чем ты сейчас?
– О том, что окружающая жизнь убога. Потребление, рефлексии, страх перед настоящим и будущим и оттого – еще большее потребление, бездумное, жадное. Мало? Стресс, подавленность, фобии, фрустрации, манипулирующее телевидение, манипулирующие политики, манипулирующие корпорации и, как жалкая попытка вырваться из этого кошмара, снова – потребление, потребление, потребление… Ты замечал что-нибудь подобное у героев романа «Три мушкетера»?
– Нет.
– То-то. А у героев Жюля Верна, Конан Дойла, Вальтера Скотта или – припозднившихся – Умберто Эко, Джона Фаулза, Патрика Зюскинда? Разве таким был Колен из «Пены дней»? Такими глазами смотрел на окружающий мир Алекс из «Заводного апельсина»? Айвенго, Беттередж, Холмс, Дик Сэнд? Я уж не говорю о сотнях астронавтов и ученых из научной фантастики. Чуешь ветер? Ну, не права ли я?
– Думаю… возможно.
– Перфэ-э-ктно! А ответь мне – какое главное свойство у настоящего героя хорошего романа?
– Не знаю… Никогда не задумывался.
– Главное, что он – герой. Он деятелен. Он совершает поступки и побеждает обстоятельства. И – созидает.
– Ну, это и кролику понятно…
– Кролику понятно, всем понятно, но не всеми принято. А мы для себя решили четко. Раз назвались «литерными», раз считаем себя настоящими потомками литературных героев, то и сами должны быть героями в этой жизни. Без страха, упрека и постмодернистской фиги в кармане. Ух! Мы решили, что должны превратить свою жизнь и жизнь окружающих в такой… литературный карнавал. Или – наоборот, совершить в нашей жизни поступки, достойные того, чтобы стать в будущем хорошей литературой. Это – главный критерий, по которому любой человек может оценить свою жизнь. Живешь ли ты так, что о твоей жизни мечтательный юноша может сложить чудесный роман? Или – проживаешь на повесть. Или – бытуешь на мелкий рассказик. А может – на очерк, на строчку в светской хронике… на абзац в колонке некрологов… Каждый решает сам.
– Ишь ты! – скептически пришепетываю, – Геро-о-ои… Революционеры?
– Обман зрения. Никаких революций, все движения, что начинаются со слова «революция», имеют обыкновение заканчиваться банальной поллюцией. В нашем случае – простой бытовой героизм. То есть – самое сложное, изо дня в день… Чуешь? Понимаешь теперь, какой путь мы увидели для себя? А ты говоришь «почесать эго»… Не стыдно?
– Стыдно. – Я вру, потому что мне не хочется ее расстраивать.
– Немножко, средне или очень?
– Средне, – мне не хочется еще больше ее обманывать. – А как же Слава к вам вписался? Хоть он – звезда, всего лишь в первом поколении, по всем понятиям должен был тусовать с «приподнятыми», «золотыми», «мажорами», не знаю, с кем там еще…
– Ух! Как тебе сказать? Да по зову сердца он вписался! – Анка заливисто хохочет, чтобы сгладить плакатное звучание вырвавшейся фразы. – А познакомились просто: у него был короткий роман с Илоной, она его подцепила после одного концерта, на спор.
– Роман с Илоной?
– А чему тут удивляться? Она у нас девушка видная. У Славки глаз на таких натаскан, он их старался не пропускать… Ну… и они его, по возможности…
– А как тогда с Белкой… Там… Ревности ни у кого не возникало?
– С Белкой у него вроде серьезно было. Знаешь, и охотники иногда попадают в капканы. В силки чувств, которые сами и расставили. Она его, как я знаю, пару раз помучила… прогоняла, принимала обратно… он даже страдал… видишь, если такой тореро допустил обмен ролями, значит, у них было по-настоящему…
– А Илона…
– Не думаю. Она с аппетитами. У нее по пять романов в год, а в високосный – шесть. И чтобы за Славку она как-то особенно держалась? Не скажу. Я бы заметила. Любовь трудно скрыть. Невозможно. Ты ведь понимаешь меня, чувственный папарацци?
– Понимаю, – вздыхаю я, – слишком хорошо понимаю.
– Вот такие котировки. Короче, теперь ты в курсе, чем мы жили все эти годы. Изысканное бытовое язычество. Писатели были нашими идолами. Их герои – нашими ролевыми моделями. Приключенческие романы – священными текстами. Вместо молитв – планы, вместо мессы – поступки…
– И что же за поступки?
– Ух! Много чего… – Анка на том конце шумно затягивается сигаретой, – жучили нечестных риелтеров, которые выбрасывали бабушек на улицу, вытаскивали детишек из рабства, снимали талантливых артистов с наркоты, помогали хорошим писателям пробиться к читателю… Не хочется хвастать, но делали мы много чего. И уж можешь догадаться, кем были в нашей системе ценностей литературные критики?
– Клещами, паразитирующими на священном теле литературы, – я пытаюсь парадировать ее высокопарность.
– Иронизировать не нужно, но в общих чертах – верно. И вот представь, я случайно узнаю, что Славкин дед…
– Литерный дед?
– Биологический. Его биологический дед работал литературным критиком в «Известиях». Порывайко Семен Сергеевич. Кроме того постыдного факта, что он трудился литкритиком, ты еще должен понимать, в какие годы он работал. Я навела справки. Редкостной гнидой был Славкин дедушка. Топил Ахматову, Зощенко, Пастернака. Сплясал на костях Булгакова. Да и многим еще, о ком мы даже не знаем, жизнь укоротил. Чуешь ветер? Я, дура, не удержалась, рассказала Славке. Думаю, это стало последней каплей…
– Неужели из-за профессии деда можно кинуться с балкона? Слава, конечно, не производил впечатления уравновешенного парня, но кончать с собой только потому, что дед когда-то кому-то напакостил? Да у всей страны деды пакостили, потому что боялись, потому что время такое было… Мракобесие! Но даже в те смурные годы главный пакостник говорил: «Сын за отца не отвечает!»… А тут вообще – дед…
– Ты не знал Славку. Он очень серьезно относился к «литерным» ритуалам. У него в жизни больше не было ничего, к чему он мог бы относиться серьезно. Не к шоубизу же…
– А кто еще из ваших «литерных» так же серьезно относится к этим ритуалам? – обманчиво расслабленно интересуюсь я, и Анка, раскусив маневр, таким же легкомысленным тоном отвечает:
– Ты хочешь узнать, кто из наших был настолько серьезен, что мог бы спихнуть Славку с балкона за то, что у него дед был литературным критиком? Да любой мог. Все знали о боевом прошлом деда Порывайко. Нет, я была деликатна и поделилась своей информацией только со Славкой тет-а-тет. Но он на следующий день натрескался текилы до состояния кактуса и всем принялся вещать, что у него дед был ретроградом на спецобслуживании. С покаяниями, с разрыванием рубашки на груди, с криками: «Ёб-тыть, моя карма!» Шоу, как он любил. Так что теоретически любой из «литерных» мог затуманить свой мозг до такой степени, что почувствовал себя орудием возмездия… Подчеркиваю «теоретически», потому что на практике даже представить себе такое… Ух! Бред кромешный!
– Ничего себе, семейка у вас…
– Да, как любая другая в биологическом виде «хомо сапиенс».
– А возможности?
– Были у всех. Если принять версию Белки, а у меня нет желания в ней сомневаться, это случилось, когда она пошла в ванную. То есть Слава остался на балконе один. А все остальные в это время отмечали одну удачную акцию. Так что любой мог незаметно для остальных зайти в спальню, пройти на балкон и…
– И даже ты?
– В первую очередь! Пару раз по нескольку минут меня никто не видел. На кухне и в туалете. Соответственно и я не видела в это время никого. Думаю, у всех других точно так же нет стопроцентного алиби.
– Да-а-а… Грузанула… – мой голос звучит более устало, чем мои слова.
– Так сложились обстоятельства. Извини. Ты сейчас нужен ей, помни об этом и будь сильным…
– Угу. Я, наверное, посплю немного, а завтра перезвоню тебе.
– Вдохновенных сновидений тебе, мой сонный папарацци.
– Подожди… Еще один вопрос. А что у вас с биологическими родителями? Вы отказались от них?
– Ты сегодня рекордсмен по дурацким вопросам! – я впервые слышу, как самообладание подводит ее. – Если хочешь знать… ты сам только что определил их место. Биологические. Именно биологические родители. Пусть они и называются родителями. Те, кто нас зачали, родили, растили, давали кров и еду. Мы – их отпрыски. И честно возвращаем долг в виде сыновне-дочерней любви и уважения… Но наши предки – те, кто духовно создал нас. Духовно… Поэтому мы – их потомки. Потомки и отпрыски… Чуешь разницу?
– Немного.
– Мне моя мать все детство протрындела, что я должна выучиться, чтобы получить хорошую работу и быть красивой, чтобы удачно выйти замуж! И ты считаешь, я хотела наследовать это возвышенное мировоззрение? – в голосе Анки столько горечи, что мне кажется, она расплачется, когда повесит трубку. Непременно расплачется.
– Ты…Ты не переживай, пожалуйста…Я все понимаю.
– Утешил. Благородный папарацци. Ладно. Спокойной ночи.
– Ага. Спокойной ночи, – я отключаюсь и шаркающей походкой, как двухсотлетний старик, плетусь в кровать. Спать, спать, скорее спать… И не видеть сны… Сегодня был необычный и трудный день. В первый раз за несколько лет я уснул, не прочитав ни страницы из «Улисса». Но сны являлись без спроса и без стука. Это были короткие вспышки, ополчившиеся на рассудок. Будто меня хотели окончательно запутать и разучить отличать реальность от миражей. Снились мерцающие потусторонним светом снежинки. Они срывались с небесного балкона и, подчиняясь неумолимым земным нитям, падали вниз. И каждая снежинка была уверена, что именно про нее поэт эпохи Возрождения написал свою лучшую песню. Не успевая долететь до земли, снежинки таяли, таяли…
ГЛАВА 6
БЕЛКА
У фотографий, сделанных полароидом, есть одно свойство. Они выявляют роботоподобную сущность людей. Присмотрись-ка к глазам. Ну, правда же, я выгляжу как натуральное чучело, напичканное проводами и микросхемами? Это все тот же фотоальбом. Вот, глянь, на этом снимке я почему-то не улыбаюсь. Почему? Я выгляжу напуганной? Натурально – забилась в дупло, и даже хвост не торчит наружу…
Я даже заблаговременно засунула себе в уши тампоны, как стрелок, который готовится к выстрелу в гулком помещении подвального тира. Я представила себе, как осыпается штукатурка, как с противным звоном лопаются стекла, люстра обрушивается с потолка и мучительно подыхает вертлявая канарейка в клетке. Я представила себе это, чтобы быть готовой… чтобы, когда это произойдет, не впасть в ступор, не описаться. Я возвращалась к Гвидо, после того как предала его и сбежала в Питер. Я была готова к тому, что он станет орать, топать ногами, обрызгает мою новую, купленную в питерском Гостином дворе блузку своей кислотной продюсерской слюной, в припадке ярости сожмет мою тощую лебединую шею до хруста в позвонках. Честно? – Я боялась. Но Гвидо напугал меня еще больше. Вместо того чтобы крыть матом моих предков до пятнадцатого колена, он улыбнулся и заговорил вполголоса. Он почти шептал.
– Я не буду выговаривать тебе за то, что ты нарушила нашу договоренность. Ты не сдержала слово, которое для человека, обладающего достоинством, выше всех контрактов. Ты подвела меня на четвертый день нашего знакомства. Поздравляю с рекордом! Я не буду напоминать тебе, что я, твой продюсер, должен всегда знать, где ты находишься, с кем ты и что ты делаешь. Я даже не могу оштрафовать тебя, ведь контракт между нами еще не подписан. А будет ли подписан?
– М-м-м… э-э-э… у-у-у… – кажется, мой язык вырвал и съел Ганнибал Лектор.
– Я хочу, чтобы ты сама ответила на этот вопрос. Я ничего не диктую и ничего не хочу навязывать. Просто скажи: да? – или – нет?
– М-м-м-м… – кажется, перед тем как съесть мой язык, Ганнибал Лектор слегка обжарил его в кунжутном масле, приправив шафраном. Ты когда-нибудь пробовал язык певицы в шафрановом соусе? Изысканное лакомство, рекомендую.
– Молчишь? Не уверена? Давай проще! Совсем по-простому! Только один, самый простой вопрос! Могу ли я доверять тебе?
– Ну, вы же сами сказали – надо мелькать в тусовке… топтаться… – я сорвалась на «вы» от страха, выдавив из себя слова вместе с идиотской улыбкой. Последний раз я улыбалась так, оправдываясь перед директором школы за девяносто прогулов в одном полугодии.
Он не среагировал ни на слова, ни на улыбку.
– Я имею право знать, можно ли доверять тебе? Могу ли я спать спокойно, доверив тебе свои деньги, свое время, свою репутацию? Могу ли я быть уверенным, что, сняв для твоего сольного концерта главный зал страны, завесив пол-Москвы рекламными биллбордами с твоим изображением, отрепетировав программу с лучшими музыкантами, я в день концерта вдруг не узнаю, что ты улетела за тысячу километров с каким-то пижоном? Можно ли тебе верить? Как говорили в моем детстве: можно ли пойти с тобой в разведку? Вот все, что я хочу знать.
Я почувствовала, что шея покрывается пятнистыми ожогами, как от крапивы. Я краснела, снова бледнела и молчала. Вот Гвидо – передо мной и смотрит самым долгим в истории шоу-бизнеса испепеляющим взглядом. Куда там директору школы, да и рентген против Гвидо – как лампа из солярия! Он молчит. Я молчу. Он молчит. Я молчу. Он смотрит, молчит, смотрит… молчит… Наконец кладет мне руку на плечо и раскрывает рот:
– Не повторится?
– Не-а.
– Я почему-то тебе верю… Не знаешь почему?
– Потому что я говорю правду, – отвечаю, свято веря в этот момент, что не говорю ничего, кроме правды.
– Отправляйся в студию. Музыканты уже там, я подойду через десять минут. В жизни нет ничего дороже жизни, поэтому начнем работать немедленно, не теряя жизни. А послезавтра, вернется мой юрист, и подпишем контракт. Да, впредь, если вдруг будешь опаздывать, попадешь в пробку… или еще чего, – немедленно мне звони!
– А что изменится?
– Я замедлю движение земной оси.
Я несусь в студию такой легкой подпрыгивающей походкой, будто мои, и без того парашютного размера, крылья выросли втрое. В этот момент я готова пожертвовать чем угодно, лишь бы сдержать обещание, данное Гвидо. Я вдруг начинаю ощущать это в миллиметре под собственной кожей. Я чувствую, каким важным и серьезным делом занимается Гвидо, каким нужным делом занимаемся мы с ним вместе. Мы ведь партнеры и не должны подводить друг друга. Нам так много надо сделать вместе. Ради кого он старается, если рассудить справедливо? Конечно, ради собственного заработка! Но ради него он сделает меня, простую рыжеволосую девчонку из тверского клуба, той, которой становится, может быть, одна из тысячи таких девчонок. Нет, одна из ста тысяч! У меня есть мечта, и я должна осуществить ее. А иначе – что? Иначе я проснусь одним хмурым слякотным ноябрьским утром в нашей тверской хрущевке и пойму, что ничего не сделала, ничего не добилась в этой жизни и ничего собой не представляю. А морщин на моем лице уже больше, чем дней, что я бессмысленно прожила на этой суетливой планете. За окном, как всегда, будут шуметь авто, дворник, шаркая лопатой, будет соскребать наледь с тротуара, а я… Я забьюсь в угол, сожмусь в утробный комок и расширенными слезящимися глазами уставлюсь в черную пустоту, которую кто-то называет жизнью… И в это утро моя жизнь кончится.
