Во всех этих городах существует еще одна, общая достопримечательность. Горожане, столкнувшиеся с ней, вряд ли когда-нибудь забудут об этом. Их внуки будут слушать рассказы об этой достопримечательности не реже трех раз в год за праздничным семейным столом. Эта достопримечательность – я. Я и моя группа «Аллигархи», такие же отпетые эксгибиционисты, как их фронтмен. Наш концерт. Мое шоу. Мое шоу – не обязательно совпадает с нашим концертом. Мое шоу может накрыть людей в любой момент. В любом месте их тихого патриархального местечка. От него не скрыться в бомбоубежище. Ведь я с радостью готов выступать в бомбоубежищах.
 
      В Петербурге мы снимали жесткое порно в самый разгар солнечного дня, между колонн Казанского собора. Всем возмущенным горожанам, заинтригованным туристам и милиционерам директор Вано показывал разрешение властей на съемку видеоклипа популярного артиста. Я читал это разрешение. Там так и было написано: «Разрешить натурные съемки в историческом центре города». Актрисы были рекрутированы накануне во время концерта в ДК Ленсовета. Прямо из зала.
 
      В Е-бурге мы организовали стихийный гей-парад. Сделали себе макияж, напялили женские парики, платья, купили босоножки на шпильках сорок второго и сорок третьего размеров и прошлись в таком виде по улице Ленина. Милиции, вместо того чтобы нас арестовывать, пришлось нас спасать. Толпа рабочих, возвращавшихся с ночной смены на заводе, была готова оторвать нам парики вместе с головами. Правда, когда мы под усиленным конвоем добрались в отделение… нас оказалось не пятеро, а семеро.
 
      Во Владивостоке, жарким летом 2003 года на центральной городской площади вдруг из ниоткуда возникли пять античных статуй. Это мы, секта самых сексуальных мужских тел в российском шоубизе, скинув исподнее и вылив каждый на себя по флакону бронзовой краски, отдали честь прекрасному языческому прошлому цивилизации. Тому прошлому, откуда все мы родом. Тому страстному времени, когда боги олицетворяли силы природы, потому что нет ничего фатальней сил природы. Как бы ни развивалась наука, какой бы разрушительной поступью ни мчался технический прогресс, они не в состоянии предотвратить ни единой вспышки молнии. Ни единого удара грома. Я лично изображал громовержца с венком на голове, Арик был Дионисом, Дёма – сатиром, Миха – Нептуном, с вилкой в руке, трезубцы мельчают, как и все на свете… А Сеня выбрал для себя роль статуи Свободы. Он непоколебимо уверен, что Свобода – античная богиня, и никто не может его в этом разубедить. Мы простояли, не шелохнувшись, с застывшими взглядами минут пятнадцать, пока Арик не раскололся, заржав на всю площадь. Какой-то малыш подошел к нему и пощекотал прутом яйца. Вот и все – преемственность установлена. Получить духовных наследников – главное, чего мы можем достичь здесь и сейчас! В этом единственный залог бессмертия! Когда мы исчезнем, будет кому продолжить шоу. Мы не исчезнем, даже когда исчезнем. Мы не исчезнем никогда.
 
       2 июля 2006 года
 
      Мы летим исчезать. Летим в Пермь, чтобы дать наше последнее совместное представление. Наше шоу подходит к финалу. Пора закрывать занавес и больше – никаких выходов на бис! Ни за какие деньги! Все устали, барабанщик сломал пять комплектов палочек, клавишник не успевает переключать регистры, басист обливается потом, гитарист меняет третью майку и второй комплект струн за два часа.
      Я хриплю, у меня не смыкаются связки, но, как всегда, в конце выступления я должен представить тех, кто играл сегодня для вас. Кто играл со мной все это время. Кто довел вас до оргазма. Много… много раз! Благодаря кому вы никогда не забудете этот вечер, а в последнюю секунду вашей скромной жизни он промелькнет перед внутренним взором, в пестрой киноленте, где-то между первым поцелуем и неудавшимся ограблением банка.
      Лет ми интродьюс ю ту май бэнд. Барабанщика зовут Сеня. Аплодисменты! – Дробь! – Четыре брейка! – Выход на тему!
      Сеня уже полчаса в туалете вылизывает рыженькую стюардессу. Кунилигус – его страсть. Он да еще наш роуди Вано помешаны на кунилингусе. Предпочитают заедать его суши. Любимый головной убор Сени – белая шляпа с зеленой лентой, его любимая книга – «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». Он – умелый моряк. Anarchy in UK!
 
      Одна стюардесса в анонимном интервью журналу «Esquire» призналась, что, приблизительно на каждом третьем рейсе, который она обслуживает, кто-нибудь да занимается сексом в туалетной кабинке на высоте десять тысяч метров. Если верно то, что она обслуживает десять-двенадцать рейсов в неделю, то каждым третьим ее рейсом летим мы. Give peace a chance!
 
      Я не возьмусь перечислять все житейские мелочи, которые ежедневно заполняют мир вокруг нас. Разбитые номера в отелях, оскверненные горничные, мордобой в залах ожидания бесчисленных аэропортов, накуренные нами таксисты, принужденные мчаться по встречной со скоростью сто пятьдесят в час, перевернутые автомобили, школьницы, которых мы научили делать королевский минет. После общения с нами они стали делать это лучше своих матерей. Shake Dog Shake!
 
      Арик, наш басист, – Аплодисменты! – Арпеджио на четырех струнах! – Прыжок! – Поклон! – Арик спит у иллюминатора, обняв полупустую бутылку виски, и во сне, как обычно, причмокивает губами и ненавидит телевидение. Арик – телевидеофоб. Это от его руки в каждом городе погибают два-три телевизора. Обычно в гостинице, за кулисами и на концертной площадке. Организаторы – в курсе. Мы заранее вписываем в райдер уничтожение пяти телевизоров. На всякий случай, вдруг Арик окажется в хорошем настроении. Он брит наголо, его любимый цвет – оранжевый, его любимый басист – Мик Карн. Он – умелый моряк. Methods of Dance!
 
      Мы безостановочно несемся по стране, как самум, иссушающий ветер пустыни. Мы летим, как орда дикарей-кочевников, стирающих прежнюю цивилизацию, чтобы кто-то, пришедший после нас, выстроил на ее руинах Гипермаркет. Мы – как сперматозоиды, впятером яростно набросившиеся на одну беззащитную яйцеклетку. Мы будем терзать ее до самой своей смерти. Мы не умрем, пока не оплодотворим ее нашим гневом, нашим страхом и нашим стыдом. Love will tear us apart!
 
      Дёма, лучший гитарист после Джонни Марра, открыл ноутбук и пугает свою соседку отборным азиатским порно. Овации! – Двенадцать тактов забойного риффа! (Дёма ненавидит соло, называет их «ковыряния».) – Бросок гитарой в ударную установку! – Свист! – Истерика! Дёма предпочитает гонконгские икс-муви с групповыми изнасилованиями. Ну, как бы изнасилованиями. Девушки перед камерой делают вид, что им неприятно, когда кто-то хочет сделать им приятно, а парни делают вид, что им приятно, когда девушке неприятно. Все получили свои деньги и в конце всем – очень приятно. Тот еще шоубиз! Дёмина соседка, тетка лет пятидесяти – взбитый шиньон, выщипанные брови, осанка гардины, – сначала пытается возмущаться и даже вызывает стюардессу. Я искоса поглядываю в их сторону. Проходит минут пятнадцать. Теперь ее щеки раскраснелись, она прильнула к экрану, ее голова почти опустилась на плечо Дёмы. Дёма – единственный из нас, кто не пьет. Вообще не употребляет алкоголь, даже пиво. Только дует. Дёма похож на скелет археолога, выставленный в публичной библиотеке. Все его пристрастия – в прошлом веке. Его любимый кинорежиссер – Пазолини, любимая фотомодель – Анита Палленберг. Писатель и музыкант – Борис Виан. Не забудьте, если случайно встретитесь с ним: Дёма терпеть не может Джимми Хендрикса. Он очень умелый моряк. Paint it black!
 
      Мы обычно рассаживаемся по креслам, которые разделены двумя-тремя рядами. Перелет для нас – способ побыть в одиночестве и каждому позаниматься своими делами. Только в момент, когда разносят еду, группа снова становится группой. Все начинают заниматься одним общим делом. Эти парни – не дураки пожрать. Meat is murder!
 
      Миха! – Редкий экземпляр из племени королей синтезатора, который умеет одним пальцем играть тему «У Мэри был барашек», – Топот! – Улюлюканье! – Завывания секвенсора! – Вежливый реверанс! – отдает свой обед соседу. Миха до отвращения прагматичен. В этом он чем-то напоминает Мика Джаггера, певца одной британской группы. Миха подсчитывает суточный рацион калорий, которые должен употребить, он знает количество фрикций, которые пойдут его организму на пользу, он соблюдает режим дня, ходит в спортзал и в одиночку воспитывает в своей трехкомнатной квартире таксу по кличке «Питбуль». Что его удерживает с нами, ордой кочевников-бастардов? Большой гонорар? До недавнего времени мы были самой высокооплачиваемой группой в стране. Но это – в прошлом. Странно, почему Миха не соскочил, когда все начало постепенно сдуваться? Он с его банкирской интуицией должен был первым сделать ноги. Впрочем, мне это уже, как говорит Сеня, – по барабану. Скоро все закончится, мы исчезнем. Наше шоу взорвется прощальным салютом. И первый из нас, кто всплывет в любой точке мира, первый, кто оживет и вновь оседлает торнадо, я уверен, будет Миха. Даже сейчас в самолете он выстукивает на клавиатуре своего лаптопа очередной бизнес-план. Миха – клавишник во всем. Я знаю, он сейчас разводит инвесторов, чтобы купить два легендарных клуба. «CBGB» в Нью-Йорке и «Hacienda» в Манчестере. У него есть безумная мечта: он хочет повторить на этих площадках легендарные концерты великих групп, которые когда-то творили там историю. Если понадобится, потратив на это любые деньги. С оригинальными плэйлистами тех выступлений. Шоу «Talking Heads» в «CBGB» в 1977 году, «Ramones» там же в 1979, «The Smiths» и «New Order» в «Hacienda» в 1983, «The Happy Mondays» в том же месте в 1985. Миха – счастливый человек, у него есть прекрасная и несбыточная мечта. Потому что самое грустное в любой мечте – когда она исполняется и исчезает. Миха хочет показать всему миру этими концертами, как деградировала поп-музыка за последние двадцать лет. Я знаю об этом от общих знакомых. Миха не разговаривает со мной. Как и вся группа. Он самый умелый моряк. Queen is dead!
 
      Я замерз. Я окоченел от холода, я круглосуточно занят его производством. Я самый популярный из всех холодильников на планете. Я – производитель и продавец льда.
       Санта-Смит рассказал как-то в интервью журналу «Q» о самом разрушительном периоде в истории своей грустной группы: «Оглядываясь на все бухло и наркоту, которые мы тогда приняли… Мы подгоняли друг друга все время, чтобы увидеть, кто первым сдохнет. Это было правило, но пока ты еще не чувствуешь конца, ты не сдаешься. Я не мог сказать, когда и где я усну в те дни. От меня ужасно воняло… Мерз ко, правда?»
      Если еще кто-то в этой стране думает, что быть рок-звездой – удовольствие, феерическое безумство, кайф, постоянное удовлетворение всех своих прихотей и вообще, удел небожителя, – он полный лох и кончит свои дни в богадельне.
      Если бы хоть один человек в этом самолете знал, как глубоко мне наплевать на то, что происходит на сцене, за сценой и вокруг сцены. Мы летим в маленьком «ТУ-134». Протертые подголовники на креслах и круглые иллюминаторы, иссеченные мелкими царапинами, похожими на старческие морщины. На борту – не больше пятидесяти человек. Восемнадцать из них уже взяли у меня автографы. Если б хоть один из этих восемнадцати знал, что все, чего я хочу в этой жизни – стать легким. Таким легким, чтобы на равных присоединиться к облакам. Вот и всё… Anyone can play guitar!
 
      Эй! Кто-нибудь еще обращает внимания на мое нытье? Последние два года каждый наш концерт кажется мне последним. Каждый раз, вылетая из любого столичного аэропорта, я обещаю себе, что мы летим не просто отработать очередной гонорар… Мы летим исчезать! Было бы здорово – раз! – и исчезнуть прямо на сцене! Но чтобы музыка продолжала звучать… Какая, к черту, музыка! Shadows on the wall!
 
       27 сентября 2006 года
 
      Откуда берутся демоны в нашей жизни? Выскакивают из подсознания? Выпрыгивают из табакерки? Вышагивают из Кремля? Мой демон, пошатываясь, вывалился из туалетной кабинки. На шпильках, в коротком облегающем платье, ярко-красного цвета, будто выкрасил себя от бедер до шеи губной помадой. Видок у нее, надо признаться, был изможденный. Должно быть, модель на диете, узник фэшн-концлагеря.
      – Привет! Как самочувствие? – я просто пытался быть любезным.
      – А-а-а… уже… уже нормально. Это ты?
      – Нет, король Иордании Хусейн.
      – Не умничай, тебе не идет… Нет… это правда – ты? Я твои песни знаю!
      – Я тоже. Меня зовут Слава.
      – Я… знаю. Это точно – ты!
      – Ну вот, одна личность установлена. Давай определимся со второй.
      – Ты про меня? Я – Белка, то есть… Лера… Нет, Белка! Слушай, поцелуй меня, а? Никогда не забуду!
      Растерянности я не почувствовал. Ко мне с подобными предложениями обращаются по десять раз на дню. Даже предлагают за это большие деньги. Я избалован вниманием и давно устал от всего этого. Какая тут может быть растерянность? Но я зачем-то растерялся…
      Она не стала дожидаться ответа и схватила мой рот своими губами. Во рту сразу возник знакомый с детства привкус. Кислый, затхлый, с блеклыми нотками перебродившего алкоголя… Определенно этот вкус не показался мне чужим.
      – Прости-прости, я немножко не в себе, – она оторвалась от меня и вытерла свои обкусанные губы рукавом платья, – у тебя случайно нет жвачки?
      – Терпеть не могу жевать. Предпочитаю нюхать. Хочешь дорожку?
      – Ты чё? Правда, кокс понюхать? – она вывалила огромные глазища из орбит и уставилась на меня так, будто я и вправду был королем Иордании.
      И в этот волнующий момент, когда она понимающе захлопала бесконечными, как у берлинского трансвестита Зигги Хайсмилда, ресницами, подошел Гвидо и, как обычно, все испортил. Большая страна знает Гвидо как моего продюсера, но я-то знаю его как отменного засранца, который, только дай ему волю, обосрет все вокруг: твой дом, твою кошку, твой гербарий, твои чувства, твою музыку, твою жизнь. Почему, в таком случае, я с ним работаю? Да потому что этот засранец – один из трех лучших профессионалов в стране. А я предпочитаю работать только с лучшими. Имея такие предпочтения, будь готов принимать этих деятелей с длинным шлейфом их самодурства, алчности, притворства, желания манипулировать всем, что движется. Главное, чтобы этот шлейф тащила за ними их свита, и ни в коем случае не позволяй превращать тебя в пажа. Те два других лучших продюсера страны, кстати, Гвидо еще мастер-класс по засранству преподать могут.
      Голос Гвидо отдавал язвительностью:
      – Читал сегодняшнюю «Экспресс-газету»?
      – Ты же знаешь, я никогда не читаю газеты.
      – Пишут, что ты со своей бандой после концерта в Саратове справлял нужду на их городском кладбище. Прямо на памятники. Что-то новенькое. Вандализма я за тобой раньше не замечал.
      – Когда писали, что в Рязани я лишил девственности семнадцатилетнюю школьницу, ты почему-то не высказывался насчет рискованного секса. Ты вообще не интересовался, насколько это совпадает с действительностью. Ведь количество концертов после этой публикации увеличилось. В других городах люди захотели, чтобы газеты написали, что я и у них отметился.
      – А сейчас меня это очень интересует. Не забывай, ты – мой подопечный.
      – Это ты не забывай, что я – не твоя собственность. Ты занимаешься моими делами, управляешь бизнесом и зарабатываешь на этом хорошие деньги. Не нужно требовать от меня отчета в мелочах!
      – Это – не мелочь, ма шер! Ты отлично играешь свою роль, но не перегибай палку! Секс и вандализм – не одно и то же! Не думаю, чтобы в других городах захотели, чтобы ты приехал и обоссал их кладбища. А когда они не хотят, это отражается на доходах. На твоих и на моих!
      – А шел бы ты в жопу со своими доходами, если все еще веришь газетам!
      Лицо Гвидо покрылось оранжевого цвета пятнами. Я и сам не ожидал от себя такой наглости. Послать в жопу продюсера, с которым работаешь, – каково?! Что скажут о наших нравах потомки своим глупым детям? Между нами, я уже пару раз посылал Гвидо. Но всегда – с глазу на глаз. На людях такое случилось впервые. Я уже порядком надрался, слегка вмазался коксом, но, со странным чувством уязвимости и растерянности, мог отдавать себе отчет, что я послал Гвидо – это невероятно! – только для того, чтобы порисоваться перед девчонкой! Перед этой заблеванной замарашкой в вульгарном красном платье, которая выскочила из туалета, с такими мерцающими глазами… Мистер Лавэй, что со мной происходит?!
      Лицо Гвидо играло пятнами, как цветомузыка, а я ждал его реакции. Что он выкинет, старая пиранья? Отматерит меня в ответ? Ударит? Спляшет джигу на моем позвоночнике? Гвидо удивил. Он справился с собой:
      – Ха-ха! Бисексуальные замашки? Хорошо, ма шер, мы вернемся к этому разговору, когда от твоих концертов начнут отказываться. Кстати, цена на них уже падает, ты в курсе… А пока я не хочу ссориться. У меня только есть к тебе одна просьба, – Гвидо обхватил меня за плечи и увлек прочь от остальных, а когда нас никто не мог услышать, процедил сквозь зубы: – Это даже не просьба, гаденыш, это ультиматум! Ни при каких – слышишь! – ни при каких обстоятельствах не трогай эту девочку! Ни взглядом, ни пальцем, ни тем более своим неразборчивым Ланселотом! Ты понял? Я на днях подписываю с ней контракт, и для нее будет очень – ты слышишь! – очень плохо, если она хоть на секунду попадет под твое влияние!
      – Ты?! С ней?! – я не поверил своим ушам. – Контракт?! – Я оттолкнул Гвидо, как сковородку, о которую обжегся.
      – Пойми, ты, самовлюбленный эгоист, – Гвидо снова перешел на вкрадчивый шепот, – я никому не позволю загубить мне нового артиста! А если эта девочка хоть на миг вообразит тебя героем, ее карьере – конец! Она нужна мне в абсолютном сиянии своей чистоты! Натуральном, несделанном, неспродюсированном! Это – ее природа, и таков будет ее образ на сцене. А общение с тобой любого ангела превращает в вульгарного джанки! Понял?! Только попробуй ее испортить! Я тебя предупредил!
      – А если я тебя не услышал, то – что?! Закажешь меня своим ростовским партнерам? – если честно, я еще никогда не видел Гвидо таким страстным. Даже не думал, что он способен на сильные эмоции.
      – Да нет, змееныш, зачем мне душить курочку, которая какает яичками Фаберже? Просто если моя новая артистка вдруг, с какого-то перепугу вообразит тебя героем, до ее сведения будут оперативно доведены некоторые детали твоей творческой биографии. И то, как тебе, пермскому люмпену, сочиняли этот бунтарский имидж. Ты еще не забыл, как преподаватель по актерскому мастерству репетировал с тобой твой первый мат на пресс-конференции? А как тебе ставили этот дикий взгляд исподлобья, а? Не забыл? И то, как тебе, деклассированному лоху, сочиняли песни, которые запела страна? Твой первый альбом?! Вместо этих идиотских баллад, с которыми ты ко мне приперся? Забыл? А мы напомним. И тебе, и ей.
      – Ну, ты гнида!
      – О! – его истерика мгновенно гаснет. – Вижу, ты понял, мой умный мальчик. Заметано, ма шер, – Гвидо тут же нацепил фирменную улыбочку Джека Николсона, похлопал меня по плечу и удалился, время от времени оборачиваясь и постреливая в меня из пальца.
      А я на своих кривых и полусогнутых отправился в противоположную сторону. К бару! Внутри меня – пустыня недоумения, вокруг меня – светская Москва. Вечеринка «GQ». Мне улыбаются топ-модели в отставке и подозрительно прищуриваются их богатые мужья. Они-то знают, что их новоиспеченные жены были влюблены в меня задолго до выхода на свою «модельную» пенсию в неполные тридцать лет. Мне строят глазки юные пиарщицы, которых расплодилось по Москве, как бактерий в организме, лишенном иммунитета. Да мне – по фигу! Отличная работа для девушек: делаешь то, к чему приспособлен природой – строишь глазки, болтаешь анлимитед и получаешь за это немного денег, но главное – получаешь образ жизни, статус и перспективу. Сказать знакомым: «Я – пиарщица» всегда лучше, чем признаться: «Я секретарша».
      Я протиснулся к стойке и немедленно получил свою порцию виски. Я выпил, но так и не понял, что со мной происходит. Гвидо прав, конечно, я не должен вмешиваться в его дела. Почему я должен возникать из табакерки и, как последний варвар, разрушать то, что он создает. Тем более Гвидо – отличный продюсер. Своим сумасшедшим, даже с точки зрения русской версии журнала Forbes заработкам я во многом обязан Гвидо. Артист, да еще такой неуравновешенный, как я, да еще с такой предрасположенностью к хаосу, к беспределу и анархии, не может в одиночку делать бизнес на самом себе. Да и какое мне дело до этой девчонки? Гвидо прав по всем статьям. Я попытался зомбировать себя детской считалкой, но быстро понял, что все мои мысли – сплошные самоуговоры. Я обречен. Я раб своих инстинктов. Если желание рвется из меня наружу, я не в силах его сдержать… Оно быстро превращается в намерение и транзитом – в поступок. Раб своей собственной лампы. Так я и сказал художнику Никасу, который поблизости полировал талию блондинке с диадемкой-ящерицей в волосах:
      – Дружище, ты не мог бы меня выручить?
      – Сколько?
      – Нет, не это… Видишь вон ту рыженькую в красном бикини рядом с Гвидо? Выведи, пожалуйста, ее из клуба, только так, чтобы Гвидо не заметил. Получится?
      – Ты уверен, мой маленький популярный дурачок?
      – Йес, сэр! Йес, сэр? Да? Я – дурачок! Я твой должник.
      – Смотри!
      Спустя десять минут они, держась за руки, выскочили на крыльцо под расстрел немногочисленных потрепанных папарацци.
      – Твой Гвидо просто рабовладелец. Я не мог уговорить его отпустить девушку потанцевать со мной! Пришлось схватить ее и утащить на танцпол, попросив Гвидо, напоследок не стрелять мне в спину. И знаешь, почему он не выстрелил? Только потому, что не захотел выглядеть гангстером перед журналистами, – с этими словами Никас вложил узкую ладонь Леры в мою влажную ладонь. – Владей!
      – А Тони-Пони какие-то танцоры зажали у саббуфера, – пробормотала она невнятно.
      Я схватил ее за руку, подмигнул Никасу, и мы начали наш грандиозный побег, как в замедленной киносъемке – прочь от клуба, от глаз, от вспышек, от светской Москвы. Прочь от Гвидо. Папарацци достались только сенсационные кадры подошв наших туфель. Modern Love! Она не сказала ни слова, вместо нее говорила рука, ее ладонь крепко сжимала мою ладонь. Modern Love! Мы добежали до угла, где тень давно уснувшего в два часа ночи жилого дома накрыла нас. Я резко затормозил под нависшим козырьком подъезда, она врезалась в меня, полетели искры, сжигая залежавшиеся на стылой земле желтые листья… Modern Love! И здесь я, не дав нам обоим отдышаться, поцеловал ее:
      – Вот. Ты просила.
      Через минуту подлетел мой автомобиль, фиолетового крика винтажный «Бьюик», и шофер Стас распахнул дверцу. Мы прыгнули на заднее сиденье и продолжали целоваться всю дорогу до моей знаменитой берлоги на Знаменке. Минут пятнадцать. В Стасе я уверен, никому из тех, кто знает Стаса, не придет в голову стесняться Стаса. Он настолько привык к подобным сценам, что даже ленится подглядывать в зеркало заднего вида. Наверное, никто в мире не видел документальной хроники про меня больше, чем Стас. Мы бросили его в авто, которое с визгом затормозило у двери, вихрем влетели в подъезд, не останавливаясь, продолжая целоваться. Кубарем ввалились в лифт, не разжимая объятий. У меня давно не было кого-то, от кого мне не хотелось бы отрываться. Примерно это я сообщал ей каждым движением своих губ. Она водила язычком по кончикам моих зубов так, будто хотела, чтобы я знал, что она совсем не такая смелая, как я о ней думаю. Нет, ей вовсе не страшно, разве только – чуть-чуть… Я на ощупь вставил ключ в замочную скважину и по тому, как беглая судорога сковала ее губы, зажатые в моих губах, понял, что она ощутила этот жест как неповторимую индивидуальность моего проникновения. Я медленно и плавно поворачивал ключ, чтобы дать ей понять мой стиль, мои повадки внутри. Она доверчиво проглотила мой язык. Мы уже сделали это, даже не раздевшись, даже не войдя в квартиру.
      Она сама раздевала меня. Нет, она не делала это торопливо, стаскивая штаны вместе с трусами, как шлюхи-группиз. И она не делала это страстно, вцепляясь зубами в пуговицы рубашки, сопя и похрюкивая, как похотливые студентки. И совсем не делала это томно, разыгрывая каждый жест как мини-спектакль и танцуя с моим ремнем, как богемные барышни, и отыгрывая стриптиз, снимая с себя одежду, как кухарка листки с кочана капусты. Нет. Она делала это неумело и целомудренно, а я впервые за двадцать лет вспомнил, неважно…Я ответил ей тем, что перестал быть похожим на себя, я перестал узнавать собственное поведение. Я не бросился на нее, как возбужденный скунс, не задрал юбку и не запустил сразу руку ей в трусы. Я не нагнул ее лицом на кушетку и не загнал своего Ланселота в ее беззащитное укрепление. Я даже не бросил ее на колени и не стал прижимать ее губы к моей ширинке. Я медленно и нежно, пуговица за пуговицей, крючок за крючком – ой! – извини, заколка! – снимал с нее лишнее. Мы легли голые, держась за руки, и терлись друг о друга носами, будто это – самое прекрасное и важное, что есть в сексе. Ни один из нас не думал об оргазмах, мы испытывали непрерывный экстаз, едва касаясь друг друга. Вспоминаю, что вел себя настойчивее, даже когда лишался невинности.
 
       Санта-Бирн однажды ответил на вопрос «почему он живет в Нью-Йорке?»: «В Нью-Йорке достаточно просто выглянуть на улицу, чтобы увидеть, как кто-то падает из окна».Он точно знал, о чем говорит.
 
      Следующие часы были объявлены Юнеско временем нежности. Во всяком случае, на моей суверенной территории. Час проходил так же незаметно, как для древних абиссинцев век. А затем мы неожиданно и некстати вспомнили, что язык существует не только для ласк, и она вдруг стала очень любопытной.
      – Ты правда трахнул больше тысячи девчонок?
      – А правда говорят, что ты – и с мальчиками тоже?
      – Расскажи мне про групповой секс?
      – А правда, что секс под коксом в десять раз круче?
      Я курил, она упиралась своими маленькими кулачками мне в грудь, махала ресницами, морщила носик, усеянный озорными веснушками. Все как обычно, но – все по-новому. Что со мной? Время от времени ее чувственный интерес сменялся профессиональным.
      – В газетах пишут, что ты без порошка вообще на сцену не выходишь?
      – А кто платит, когда вы на сцене ломаете аппаратуру?
      – А за погромы в отелях?
      – А штрафы за пьянство в самолетах?
      – А кто достает тебе кокс на гастролях?
      – А правда то, о чем говорил Гвидо в клубе?
      Сначала я отвечал односложно почти на все ее вопросы. Потому что в моей голове тоже вертелись два вопроса, которые я так хотел, но не решался задать.
      Первый:
      – Какого черта тебя угораздило связаться с Гвидо?
      Второй:
      – Как ты умудрилась до этой ночи оставаться девственницей?!!
      Нет, все-таки три вопроса:
      – Почему ты выбрала именно меня своим первым?!
 
      Конечно, она не ответила ни на один из моих вопросов.
      Конечно, я поступал так, как обычно поступают мужчины. Говорил много и красиво. Шептал в ее маленькое круглое ушко про женскую утонченность, многозначительно бубнил об избранности мужчин, жестикулировал, возбужденно вещая о самолетах, лимузинах, городах. Я говорил много, но совсем не собирался удовлетворять ее любопытство. За исключением кладбища, о котором говорил Гвидо. В этом вопросе я был категоричен. Не ссал я на кладбище. Никогда! В перерывах между расслабленной болтовней, этим сексом подсознаний под гипнозом чувственности, я еще два раза вплывал в нее на своей пиратской шхуне. Она принимала меня покорно и радостно. Не как захватчика, но как освободителя.
      – Ты чудовище!
      – А я буду звать тебя крокодилом!
      – Я такая страшная?
      – Ты просто хищная… с такими зубами…
      – Моя подруга в Твери зовет меня крысой…
      – А я буду звать тебя просто… просто… просто…
      – Не зови меня «просто». Зови как-нибудь посложней.
      – Твое угловатое совершенство! Годится?
      – Тогда я тебя… я тебя, – она предприняла неуклюжую попытку накрутить свои рыжие кудряшки мне на нос. – Лисий хвост!
      – Why?!
      – А вот так.
 
       28 сентября 2006 года
 
      В восемь утра нас вырывает из блаженства истошный сигнал моего Бьюика. Пунктуальный Стас примчался, чтобы везти меня в очередной аэропорт на очередной рейс в очередной город для очередного выступления. Чес никогда не считается с личной жизнью.
      Я спешно варю кофе, она выходит из душа, раскрасневшаяся с мокрыми волосами и в моей рубашке, на несколько размеров больше ее тонкой фигуры. Этот клетчатый мешок, в который она влезла, завязав полы на животе треугольным узлом, как ни странно, делает ее еще более изящной. С этой минуты я знаю, зачем покупаю рубашки. Теперь, каждый раз подбирая в магазине фасон и расцветку, я мысленно стану прикидывать, как это будет выглядеть на ней.
      – А зубную щетку тебе купим в аэропорту, – говорю я, бережно застегивая на ее мешке верхнюю пуговицу.
      – ?????????????
      – Ты летишь со мной.
      – Я не могу. Дядя Тони сойдет с ума! И Гвидо… мы договаривались сегодня встретиться! Контракт! У нас – контракт! – наивная, она даже не спрашивает, куда мы летим.
      – Дяде позвоним, Гвидо переживет, а завтра ты уже будешь дома. Будто и не летала никуда. Контракт… он – на много лет, тут один день ничего не решает. – А главное… у меня так давно не было кого-то, от кого мне не хочется отрываться…
      Примерно это я сообщаю ей следующим движением своих губ. Поцелуя она не выдерживает. Спрашивает, обмякшая и разнеженная в моих объятиях:
      – Куда летим?
      – Тут рядом. В Питер. Твой парень сегодня – хэдлайнер фестиваля «Ракета».
      – Мой па-арень? – Кажется она впервые произносит эти слова.
      – Да-да, можешь гордиться, тебе очень повезло с парнем. Не каждому доверяют быть главной звездой на огромном шабаше, где играют Scooter, The Cardigans, Scorpions, ну и еще пара десятков наших лузеров.
      – Cardigans?!! – ее губы растягиваются, полностью обнажая огромные белые зубы, и я понимаю, что этот аргумент полностью решает вопрос в нашу пользу. Меня только задевает, что именно этот аргумент. Но она немедленно исправляется: