Покойный Жорж Монфеаль при жизни был финансовым советником. Говорят, что советники не платят, однако, по моему мнению, этот заплатил дороговато. Он занимал целый этаж в жилом квартале недалеко от особняка графа Гаэтана Де Марто-и-Фосий.
      Одетая в черное прислуга провожает меня к вдове, которая ждет доставку белья от Красильщика, чтобы тоже переодеться в черное. Вдова еще молода, еще русоволоса, еще хорошо сложена и не лишена очарования. Она достойно, но искренне несет свою печаль. Мне это даже нравится.
      Я представляюсь, представляю моего доблестного помощника и спрашиваю ее, не согласится ли она ответить на новую серию вопросов.
      Она кивает в знак согласия и указывает мне на низкие и широкие кресла (которые являются идеальным сиденьем для Берю). Я выбираю одно из них, а Берю два (одно для задницы" а второе для ног). Женщина садится в четвертое, последнее из гарнитура (конечно же, не женского, как мог бы я сострить, но это было бы несерьезно с моей стороны в момент, когда завязывается драма).
      – У вашего мужа были враги, мадам?
      Классический вопрос, скажете вы мне? Не буду перечить. Но иногда полезно прежде всего не выбивать клиента из колеи.
      – Когда человек занимается политикой, они фатально неизбежны, – отвечает она. – Это в природе вещей! Однако можно ли называть врагами людей, не разделяющих ваши взгляды?
      Эта дама не глупа.
      – Конечно, нет, – соглашаюсь я.
      Она хочет узнать мнение Берюрье, но не получает его, ибо тот уснул.
      – Накануне уб... драмы, господин Монфеаль проводил предвыборное собрание. Оно было бурным?
      – Вовсе нет. – Она качает головой. – Наоборот, можно было подумать, что мы находимся среди друзей.
      – Хорошо, в таком случае перейдем к фактам. Расскажите мне обо всем с самого начала. Кто встал первым?
      – Мария, наша служанка.
      – Это она открыла мне дверь?
      – Да.
      Давайте я вам мимоходом опишу эту особу: Мария – крепкая девица сорока лет, в теле, у которой, похоже, примерно столько же ума, сколько в горшке овощного рагу.
      – В котором часу она встала?
      – В шесть часов.
      – Что она потом делала?
      – Она постучала в дверь нашей спальни, чтобы разбудить моего мужа, которому нужно было поработать с какими-то бумагами. Потом она отправилась готовить кофе.
      – А муж?
      – Он встал, надел халат и пошел забрать газеты на коврике у двери, куда их кладет почтальон. Потом, как это уже вошло у него в привычку, просмотрел их в туалете.
      Странное место для обзора печати.
      – А потом?
      – А потом он отправился на кухню выпить традиционную чашку кофе.
      Она краснеет и в смущении говорит:
      – Он всегда завтракал на кухне. Понимаете, он вырос в деревне и...
      – В этом нет ничего плохого, – успокаиваю я. – Кажется, сам король Сауд Аравийский поступает так же.
      – Что дальше?
      – Он закрылся у себя в кабинете и работал до восьми часов.
      – А тем временем?..
      – А тем временем я поднялась, привела себя в порядок, разбудила детей и стала готовить им завтрак.
      – Продолжайте!
      – Так вот, около восьми часов муж вышел из кабинета и сказал, что пойдет принимать ванну. Он меня предупредил, потому что дверь ванной не закрывалась на задвижку и он не хотел, чтобы туда нечаянно зашли дети.
      – Что происходило тем временем? – настаиваю я.
      – Я закрыла варенье, которое приготовила Мария. – Вдова поясняет: – Она его приготовила накануне, но закрывать его надо на следующий день.
      Я мысленно адресую пламенный привет Фелиции и силюсь подавить улыбку.
      – Я знаю, как это делается, – говорю я. – Окуренная серой бумага, смоченная в молоке...
      Она также силится подавить улыбку. Жизнь продолжается, со своими радостями, горестями, телячьим жарким, обязанностями, шутками.
      – Прошу вас, продолжайте, пожалуйста...
      – Когда мы закончили, я пошла в нашу комнату. Белье, которое я приготовила мужу, лежало на кровати. Он к нему не прикасался. Я удивилась и позвала его. Он не ответил, тогда я... открыла дверь ванной...
      Она прячет глаза. Из ее груди вырывается хриплое рыдание.
      Я встаю.
      – Я хотел бы, чтобы вы позволили мне осмотреть квартиру, мадам.
      – Пожалуйста!
      Я возвращаюсь в холл, молодая вдова следует за мной по пятам.
      – Эта дверь закрыта в течение дня?
      – Нет, вы же видите, достаточно приподнять щеколду. Только ее невозможно открыть с лестничной площадки, если она не на цепочке.
      – Вчера утром она не была на цепочке?
      – Она никогда не бывает на цепочке.
      – Никто не приходил утром перед самым... перед самой драмой?
      – Приходил. Это был секретарь мужа. Я его не приняла. Он лишь принес какие-то документы, которые Жорж у него просил. Он передал их Марии и ушел.
      – Где находится ваша спальня?
      Она указывает мне на коридор, который начинается в глубине холла. В нем четыре двери, по две с каждой стороны.
      – Наша комната вторая.
      – А остальные?
      – Первая – детская, напротив – комната мамы, потом комната для гостей...
      – В данный момент она пуста?
      – Да, пуста.
      Я отправляюсь в экспедицию. Детская выглядит мило: на стенах фрески в стиле Ван Гога, изображающие Микки и Дональдов. Комната бабушки выдержана в строгом стиле, даже в стиле «отче-наш», с почти черной мебелью, мрачными обоями и старым умывальником с ведром под ним. О гостевой комнате, обставленной кое-как, сказать нечего. В ней ощущается затхлость. Монфеали, похоже, нечасто принимают гостей. Зато их комната – высокого класса. В стиле Карла X! Все здесь светлое и вычурное. Множество дурацких поделок по стенам, дешевых статуэток, портьер, которые вызывают у вас желание прясть , но в целом она выглядит пристойно.
      – Дверь ванной слева от шкафа, – предупреждает меня мадам Монфеаль.
      Я ее открываю. Ванная комната черно-белая. Это дерзкая затея со стороны жильцов. Видно, что они отдали дань авангардизму в оформлении самого укромного места своей квартиры. Дверные ручки выполнены в форме птичек. Подумать только, как далеко они зашли в своей смелости. Аж дрожь пробирает, не правда ли?
      Я вхожу в ванную. С первого взгляда я замечаю, что окошко ванной снабжено решеткой. Однако квартира расположена на втором этаже. Краны ванны находятся напротив двери, так что когда в ней мокнешь, то неизбежно сидишь спиной к двери.
      – Его бедная голова была запрокинута, горло было перерезано, и везде была кровь. Подумать только, его убивали в двух шагах от нас! Дети играли... Мама штопала... Я...
      Она плачет.
      – Где лежала бритва?
      Она указывает на умывальник.
      – Там, в нем. Мы думаем, что убийца вымыл руки, прежде чем уйти.
      – Сколько имеется выходов из квартиры?
      – Один.
      – Значит, в момент убийства вы находились вместе со служанкой на кухне?
      – Да.
      – Ваша мать штопала в своей комнате?
      – Нет, в детской. Там светлей,
      Я возвращаюсь в комнату Монфеалей, подхожу к окну.
      – Оно было закрыто, – говорит вдова, – И к тому же убийца не мог уйти через него. Оно выходит на площадь, а вчера был базарный день.
      – Итак, получается, – говорю я не столько ей, сколько себе, – у убийцы был ключ от вашей квартиры Он здесь спрятался, подождал, пока муж войдет в ванную, чтобы перерезать ему горло. А затем он смог уйти незамеченным. Подумать только, он ужасно рисковал! Хотя вы все занимались своими делами в доме, он был на волосок от того, чтобы оставаться незамеченным.
      – Это неслыханно, – тихо роняет она. – Похоже на колдовство! Почти как у Марто-и-Фосий, не правда ли?
      – Похоже, отличается лишь орудие преступления.
      Я размышляю. Эта квартира кажется такой спокойной, такой надежной... И вдруг-смерть... смерть отвратительная и загадочная.
      – Вам нужны еще какие-то сведения?
      – Нет, мадам...,
      Я смотрю на нее. Ей очень пойдет черный цвет. Стоит ей еще надеть черные чулки, и я готов официально занять место ее мужа! Вы скажете, что я слегка некрофиличен, но я говорю то, что думаю
      – Ах да! – внезапно вспоминаю я. – Имя и адрес секретаря, который приходил с упомянутыми документами.
      – Жан-Луи Беколомб. Он работает на улице Двух Церквей в универсальном москательном магазине
      – Спасибо, мадам, и примите мои соболезнования!
      Я откланиваюсь и направляюсь на улицу Двух Церквей. Заворачивая за угол, я внезапно вспоминаю, что забыл Толстяка в салоне мадам Монфеаль. Ладно! Этот громадный винный бурдюк вернется на базу, используя подручные средства!

      Универсальный москательный магазин расположен в узком закоулке, который пахнет святой водой. Это скорее кишка, которая разделяет две церкви, одна из которых закрыта, а другая прикрыта по причине проведения дезинфекции. Поскольку одна меньше, чем другая, этот конец улицы, лишенной солнца, дополнили универсальным москательным магазином. Чтобы попасть в темный магазин, надо преодолеть три ступеньки. Невзрачные люди в серых халатах молчаливо суетятся в обширном помещении Вывеска представляет собой голову оленя. Учитывая характер товаров магазина, задаешься вопросом, что она обозначает? В конечном итоге, может быть, это эмблема хозяина?
      Я вхожу и спрашиваю господина Беколомба. Дама с белыми волосами, запертая в кассе, указывает мне на длинного и худого типа, который под серым халатом носит белую рубашку и черный галстук, кроме того, полагаю, еще и брюки, но, поскольку халат свисает до самых щиколоток, я не могу этого утверждать категорически Я своего рода святой Фома-неверующий, верю лишь в то, что вижу.
      У парня лицо похоже на полумесяц, верх которого покрыт тремя сантиметрами волос, подстриженных ежиком, а низ украшен маленькой кисточкой рыжеватой щетины.
      – Господин Беколомб?
      – Собственной персоной, – отвечает он голосом, напоминающим овощерезку, через которую пропускают морковь
      «И это все», – думаю я с тем критическим чутьем, которое, как вам хорошо известно, мне присуще и которое позволяет мне оценивать моих современников с первого взгляда.
      – Комиссар Сан-Антонио.
      Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет.
      – Ах вот как?
      – Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля?
      – Нет.
      Хорошо сделали, что заменили Конружа.
      – Вы заходили вчера утром к Монфеалям?
      – Да.
      У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой.
      Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит.
      – В котором часу это было?
      – За несколько минут до половины девятого, – И объясняет: – Моя работа в магазине начинается в половине девятого.
      – Вы видели Монфеаля?
      – Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная.
      – Одним словом, вы видели только ее?
      Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты.
      – Да.
      – Вы ей вручили документы?
      – Да.
      – Что за документы?
      – Они касались предвыборной кампании, – сухо отвечает торговец нафталином
      – Вы задержались в доме вашего кандидата?
      – Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил.
      – Вы никого не видели у Монфеалей?
      – Только горничную.
      – А на лестнице?
      – Консьержку внизу, которая мыла коридор...
      – Это все?
      – Все!
      – Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата?
      – Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность...
      Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу.
      Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями.
      Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове – каскетка.
      Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел.
      Я отпиваю два глотка и задаю себе the question : «Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?» Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: «Нет, Сан-Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую».
      – А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио?
      – Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице.
      – Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио?
      – Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно...
      – Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!"
      Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я?
      – Почему? – удивляюсь я.
      – Просто так, я нахожу, что вы на них похожи.
      – Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик.
      Он недовольно качает головой.
      – Это плохо сказалось бы на моей простате! Я – сыщик?!
      Он закатывает рукав и показывает мне роскошную татуировку в жанре гризайля XVIII века. На ней изображены развалины Рима. Но вместо латинской надписи можно различить извилисто проступающую сквозь рисунок фразу, имеющую очень отдаленное отношение к архитектуре: «Смерть легавым!»
      – Видите, – произносит хозяин. – Бывший солдат Африканского корпуса! Татауйи, Тонкин и многие другие города! Все легавые – педики! У вас другое мнение? Вам же приходится с ними якшаться?
      Я качаю головой.
      – Не следует быть таким безапелляционным, патрон!
      Он взрывается.
      – А вы знаете хоть одного, который бы не был последним дерьмом? Надо быть справедливым! Что вы замолчали? Говорите, говорите...
      – По правде говоря...
      Но он меня прерывает.
      – Все они проститутки и тому подобное! Ни на что не способные! Ничтожества! Они хорохорятся, раздают зуботычины и считают себя богами! Полиция существует только благодаря стукачам. Если бы не они, то миром правили бы господа-мужчины !
      В этот момент проходивший по улице инспектор Ляплюм замечает меня и бросается ко мне, как отчаявшийся бросается в окно.
      – О, господин комиссар! Как я рад, что вас нашел!
      Я смотрю на хозяина кафе. Надо было бы видеть, как изменился цвет его лица! Впервые с тех пор, как я расстался со своим приятелем, работающим заправщиком шариковых ручек в фирме «Ватерман», я вижу, как человек становится синим. Ляплюм ликует:
      – У меня есть кое-что новенькое относительно телефонного звонка графу!
      – Да что ты! Ты меня радуешь, сынок! Что будешь пить?
      – Рюмочку кальвадоса!
      – Два кальвадоса! – бросаю я хозяину, готовому упасть в обморок.
      Затем, кладя руку на послушное плечо Ляплюма, говорю ему:
      – Слушаю тебя, Бэби!
      – Звонок был из Парижа. Звонили из почтового отделения на улице Колизея.
      Я морщусь. Я надеялся на лучшее. Но в конце концов и это хорошо!
      – Отлично! Поскольку ты напал на этот след, тебе надо вернуться в Париж и проинтервьюировать телефонистку с этой почты. Не сможет ли она описать звонившего... Заметь, что ей приходится общаться через свою трубку со множеством людей, и будет просто чудо, если она вспомнит об одном из них... И все-таки попытаемся.
      Ляплюм допивает свою рюмку.
      – Бегу, господин комиссар.
      Он очень рад вернуться в Париж. Конечно, Ляплюм начнет с того, что сначала забежит к своей подружке. Лишь бы он не застал в ее объятиях водопроводчика!..
      Едва Ляплюм исчезает, появляется хозяин.
      – Послушайте, господин комиссар. Вы, конечно, не приняли всерьез мою болтовню, это было своего рода... гм... шуткой. В свое время у меня были неприятности с одним лега... с полицейским, и с тех пор я ношу в себе обиду, понимаете?
      – Это вполне естественно, – успокаиваю я его. Я прищуриваю глаза и пронизываю его взглядом до мозга костей.
      – Ваше имя Мартине, не так ли?
      Он непроизвольно икает.
      – Да... Откуда вы знаете?
      Я бросаю деньги на стол и выхожу, оставляя его в полном изумлении и беспокойстве.
      Может быть, он потом вспомнит, что его фамилия написана красивыми черно-желтыми буквами на двери его заведения? А может быть, и нет!
 
      Когда я возвращаюсь в комиссариат, то нахожу его, к своему удивлению, до странности спокойным и пустынным после недавней суеты и напряженности. Конружа в комиссариате нет. Впрочем, за исключением некоторых функционеров и одного парижского полицейского, все разбежались по служебным делам.
      Я сажусь за стол, беру стопку белой бумаги, именуемой министерской, и ручкой делю верхний листок на две равные части. На одной половине схематически набрасываю расположение комнат в доме графа. На второй – план квартиры Монфеаля. Затем рисую в стиле Пикассо фигурки жертв и обозначаю маленькими кружочками всех присутствующих в момент преступления. Я смотрю на план и размышляю.
      – Давно похоронили графа? – спрашиваю я, не отрываясь от своего рисунка.
      – Четыре дня назад, – отвечает мне с южным акцентом какой-то очкарик.
      Я жалею, что не был на похоронах. Что-то мне подсказывает: убийца был там.
      – Когда похороны Монфеаля?
      – Когда пожелаете, – отвечает мне тот же голос. – Его семья потребовала расследования, и решение пока не принято.
      Я поглаживаю мочку уха.
      – Можно было бы его закопать, например, завтра часов в одиннадцать, – говорю я.
      Я уверен, что весь город и его окрестности будут на похоронах. Понимаете, это зрелище, которое нельзя пропустить!
      – Хорошо, господин комиссар.
      В этот момент знаменитый Берюрье совершает не оставшееся незамеченным вторжение, поскольку является фигурой весьма заметной. Его подтяжка, плохо закрепленная английской булавкой, часто используемой кормилицами (в данном случае кормилица явно без молока), болтается у него за спиной. Поскольку на ней красуется еще и обезьяний хвост, представляете, какой это производит эффект! Галстук у него отхвачен у самого узла, а верхушка шляпы вырезана словно крышка консервной банки и держится на тоненьком лоскутке.
      – Что с тобой случилось, Толстый? – спрашиваю я. – Кто-то хотел тебе сделать трепанацию?
      Он ругается по-черному и матерится как сапожник.
      – Не напоминай мне об этом! Эти мальцы, где ты меня оставил, сущие отродья хреисподней!
      – Преисподней, – поправляю я, поскольку всегда забочусь о правильности речи.
      – Почему ты меня бросил в том салоне? – возмущается он.
      – Потому что ты там уснул, линялая синяя тряпка. И я тебя просто-напросто забыл.
      – Чудесно! – недовольно ворчит Мамонт.
      – А тебе что, никогда не случалось забывать свою собаку у молочника?
      Он пожимает плечами и рассказывает о своих злоключениях.
      – Представь себе, что эти сорванцы вдовы вырвали меня из объятий Морфлея . Ох и чертенята! Они играли в индейцев! И это в тот день, когда их папа стал покойником! А ты еще говоришь о маленьких чувствительных душах! Им остается один шаг до убийства мамочки!
      – Нужно прощать детям, Толстяк: они всего лишь дети!
      Но Берю не расположен к снисходительности.
      – Такие дети, как эти... Хоть я не злой человек, но я бы многое отдал, чтобы взять их за ноги и размозжить их головы о стену! Посмотри на мою шляпу! Шляпа, за которую я заплатил в 1948 году целое состояние! И это еще не все: у меня был шелковый галстук. Дьяволы, говорю тебе!
      – Вдова не извинилась?
      – Дудки! Она разговаривала по телефону, когда я покинул салон, после того как надавал затрещин ее ублюдкам.
      Он теребит огрызок своего галстука.
      – Кстати, она разговаривала с мужчиной. И знаешь, что она ему говорила?
      Он откашливается.
      – Она ему говорила: «Да, это я ему рассказала о тебе, это было необходимо, иначе это сделала бы горничная».
      Я подскакиваю.
      – Неужели, Толстый?
      – Слово в слово! Потом она заметила меня и от неожиданности подпрыгнула. И поспешно добавила в трубку: «Я вам перезвоню позже!» Понял? До того, как она меня увидела, она обращалась на «ты» к своему собеседнику. А в моем присутствии быстро перешла на «вы».
      – Это интересно, мой Толстяк. А тебе, что она тебе сказала?
      – Она спросила у меня, как это произошло, что я еще до сих пор нахожусь в ее доме. Я ответил, что заснул. Тогда она побледнела. Прежде чем уйти, я позволил себе вольность: закатил пару пощечин ее детям. Старуха, выходившая из комнаты, налетела на меня, словно я скот. Она хотела меня поцарапать, эта мегера. Ее успокоила дочь. Мне бы не хотелось возвращаться к этой гурии!
      Он скребет шею и заявляет:
      – Я отправляюсь пропустить стаканчик, и кто любит меня, следуйте за мной.
      – Это ты сейчас последуешь кое за кем.
      – Ты думаешь?
      – Да.
      Я царапаю на бумажке имя и адрес Беколомба и протягиваю ее Берю. Я могу ошибиться, но готов поставить охотничий рог против евстахиевой трубы, что бедная безутешная вдова звонила продавцу аптечно-хозяйственных товаров. Неужели этот торговец является хахалем мадам? С его рожей, напоминающей аварию на перекрестке, – это не подарок. Но женщины так капризны! Встречаются красавицы, которые отдаются таким страшилищам, которых было бы стыдно предложить даже обезьяне!
      Этим стоит заняться!
      Толстяк уходит. Прежде чем пересечь порог, он оборачивается и спрашивает, показывая на свой огрызок галстука:
      – Ты думаешь, мне можно ходить в таком виде?
      – Купи себе другой, Толстый, и запиши на служебные расходы, поскольку в определенном смысле ты потерпел убытки при выполнении задания.
      К нему возвращается улыбка.
      – Я куплю синий галстук в красный горошек. Считаю, что это элегантно. Для меня это не просто так, туалет для меня – не последнее дело. Мне следовало бы жить в эпоху маркизы де Помпаду . Мужчины в то время одевались клево: белые чулки, шелковые штаны для гольфа, кружевные бажо и накрахмаленные манжеты. Не говоря уже о жилетах и сюртуках с отворотами. Можете вы мне сказать, почему мужчины в наше время одеваются так печально?
      Никто не может, поэтому он уходит, бросив мне:
      – Я там заприметил классный ресторанчик, где можно поесть в полдень. Называется это «Большой Педок» , должно быть, его хозяин – голубой, но меню мне показалось пристойным.
      Уф! Наконец он уходит. Его обезьяний хвост бьет его по икрам ног, донышко шляпы поднято как створка устрицы, выставленной на солнце.
      – Ну и феномен ваш помощник, господин комиссар, – осмеливается заметить один из штатных полицейских участка.
      – Берю? Это радость детей, спокойствие родителей и один из лучших представителей полиции! – слагаю я ему панегирик. – Без Берю мир стал бы серым, как День всех святых!
      Я нацарапываю еще одну заметку на своих листах. Она касается гражданина Беколомба. Мое воображение совершает бег с препятствиями. А что если это сделал любовник мадам Монфеаль? А вдруг они оба решили прикончить мужа? А что, если...
      Я резко торможу. Если я позволю вовлечь себя в одолевающую меня игру воображения, моя голова станет такой же большой, как тыква, превратившаяся по велению феи в карету для Золушки.
      Мое воображение также подчиняется волшебной палочке. Подхватываешь обрывок фразы, случайно уловленной сонным и взбешенным Берю, и воображение трансформирует его в многосерийную историю!
      Вот каков я!

      Ресторан, который Берю назвал «Большой Педок», на самом деле называется «Королева Педок». Надеюсь, вы сообразили, что к чему, и внесли в свои суждения соответствующую поправку. Я прекрасно осведомлен о вашем уме, вашей эрудиции и вашей находчивости, чтобы в них сомневаться более полутораста лет! Это изысканная харчевня. В тринадцать часов по французскому времени я занимаю здесь место, а в тринадцать двадцать ко мне присоединяется ликующий Тучный, в голубом галстуке в красный горошек и в шляпе, скрепленной вверху булавками.
      – Ты похож на Людовика XI, – говорю я, – Только упитанней.
      – Почему ты так считаешь?
      – Из-за твоей шляпы с булавками. Ты мог бы купить другую. Ты бесчестишь сейчас полицию.
      – Полицию, – отвечает он, – с... я хотел на нее.
      И он садится напротив меня.
      – Ты не только на полицию с..., но ты мог нас... и на свои подтяжки, грязный мусорщик.
      Он вскакивает, ощупывает задницу и обнаруживает на ней подтяжки.
      – Так вот почему прохожие оглядывались на меня все время!
      – Именно поэтому, – говорю я и протягиваю ему меню. – У тебя есть новости и, наверное, стоящие?
      – Да, месье.
      – И чего ты ждешь, чтобы предложить мне хороший товар?
      – Жду, пока ты закомпостируешь мое меню.
      И, обращаясь к неподвижному официанту, который ждет наших распоряжений, он командует:
      – Принесите мне колбаску на шампуре, сосиску...
      Он умолкает и обеспокоено спрашивает вполголоса:
      – А они не припахивают, ваши сосиски?
      – Господин шутит! – возмущается официант,
      – Жаль, – вздыхает Берю. – Сосиски – это все равно что дичь, они должны припахивать. Я все же попробую! Затем вы подадите мне тушеную говядину, грибы с чесноком (и чтоб побольше чеснока), сыр и слегка поджаренный омлет.
      Я заказываю более человеческое меню, и разносчик съедобных блюд удаляется.
      – Слушай, приятель, – атакует меня Мамонт, – это божье благословение, что я заснул у мадам Монфеаль и подслушал ее телефонный разговор. Представь, что после ухода из магазина Беколомб отправился в церковь.
      – Ax вот как?
      – Я думал, что он пошел помолиться, но на самом деле он встречался со вдовой.
      – Не может быть!
      – Честное слово! И в таком темном уголочке, что ты смог бы там проявлять пленку. Там не было ни души. Ни души! Кроме меня, естественно! Какое-то время они говорили шепотом, потом брызнули в разные стороны. Согласно твоим распоряжениям, я продолжил слежку за малым. Он отправился в ресторан с фиксированным меню, в котором в этот самый момент, когда мы с тобой говорим, потчует себя жалкой порцией скверно приготовленного блюда,
      Я хлопаю его по плечу:
      – Хорошую работу проделал, Толстый!
      Он подмигивает мне:
      – Раз ты мною доволен, может, отдашь мне фотографию?
      Я достаю снимок из бумажника и протягиваю ему. Он смотрит на него и смеется, собираясь разорвать его, но неожиданно передумывает.
      – Прежде чем его уничтожить, покажу-ка я его Пино, – говорит он, засовывая снимок в свой карман, напоминающий скорее мусорную корзину.
 
      День продолжается, не принося ничего нового. Никаких новостей от Ляплюма. Ничего нового о садовнике. Я наношу визит в особняк покойного графа, но оба ископаемых раба не могут мне сказать ничего такого, чего бы я уже не знал. У меня складывается впечатление, что эти два дела раскрыть будет очень трудно.