Если и есть хоть одно существо, которому радостно видеть очаровательного Сан-А, так это Фелиция, моя славная мама.
      – Мой мальчик! – ликует она. – Я уже начала волноваться.
      – Что за мысли, мама, ну почему?
      – Не знаю, просто так...
      – У тебя есть какие-нибудь новости?
      Она вновь становится серьезной.
      – Я не осмеливаюсь, – говорит она.
      – Что не осмеливаешься?
      – Рассказать тебе о результатах моих поисков.
      Такой маму я еще никогда не видел. Если и она начнет напускать на себя вид сотрудника Второго отдела, то пиши пропало. Обычно она очень непосредственна.
      – Почему?
      – Потому что боюсь ошибиться, Антуан.
      Это значит, что она что-то раскопала.
      – Все же расскажи. Все, что ты ни скажешь, против тебя не обернется. Мы с тобой не в Штатах.
      – Ну так вот. Когда ты уехал, я стала размышлять. И мне пришло в голову, что наша гостиница расположена по дороге в церковь и что история с машиной произошла до мессы.
      – Не улавливаю связи.
      – Я пошла поговорить с мальчиками из церковного хора.
      Я щелкаю пальцами и восторженно целую ее.
      – Гениально. Теперь я знаю, кому я обязан исключительным даром, который обеспечил мне такую известность!
      – Будь поскромнее, Антуан, – советует она мне нежно, стараясь не рассмеяться. – Ну вот, я поговорила с двумя мальчиками из хора, и один из них сказал, что он видел какого-то человека, закрывавшего дверцу твоей машины.
      – Так это же чудесно! Кто?
      – Жано!
      – Какой Жано? Кто такой Жано?
      – Посудомойщик в нашей гостинице.
      Она хватает меня за предплечье и сжимает его.
      – Я боюсь, не соврал ли он. Можно ли верить показаниям мальчишки? Это же так серьезно, понимаешь?
      – Не беспокойся, мама, у меня есть опыт.
      И правда, ребята, я знаю по меньшей мере тысячу двести дам, которые вам это подтвердят.
      Маму все равно одолевает беспокойство. Она так добра, что переживает за этого вышепоименованного Жано.
      – А потом, – вновь говорит она, – Жано, может, просто посмотрел твою машину, не сделав ничего дурного.
      – Ну, конечно, не переживай, я сумею его проинтервьюировать мягко.
      Я запечатлеваю новый успокоительный поцелуй на лбу моей доброй старушки. Затем отправляюсь на кухню. Хозяин весь в работе. Он готовит для разнообразия телятину в сметане, с приправой из парижских грибов, выращенных в Фуйи-ле-Трюф. Его подручный, он же скверный повар, посудомойщик, истопник и козел отпущения, находится рядом с ним и проворно размешивает соус бешамель.
      Я смотрю ему прямо в глаза и констатирую, что они бегают, словно мышь в западне.
      «Так-так», – говорю я себе, ибо я хорошо владею этим способом общения.
      Хозяин силится продемонстрировать хорошее настроение, хотя далек от того, чтобы его испытывать.
      – Вам что-нибудь нужно, господин комиссар?
      – Да, я хотел вас попросить одолжить мне минут на десять Жано. Мне надо погрузить тяжелую вещь и нужна помощь.
      Хозяин «Сторожевой башни» сдерживает гримасу неудовольствия.
      – Это срочно?
      – Срочно, – отвечаю я.
      – Ладно, – говорит поджариватель коровьих сыновей, – оставь, Жано, свой соус и поторопись!
      Я ухожу с Жано, следующим за мной по пятам. Ему явно не по себе. Я чувствую, что искусное расследование, проведенное моей мамой, не замедлит принести свои плоды.
      – Куда мы идем? – квакает Жано (он бы охотнее каркнул, но у него не получается "р")
      Жано – крепкий парень лет двадцати трех с узким, как лента пишущей машинки, лбом, потухшими глазами и большим слюнявым ртом. Думаю, что ему всю жизнь придется быть посудомойщиком, причем отнюдь не в команде капитана Кусто, – это я вам говорю!
      – Ко мне в комнату, – кратко отвечаю я.
      Мы поднимаемся. Когда мы входим, он машинально ищет глазами чемодан или другую тяжелую вещь, которая подтвердила бы предлог, под которым я реквизировал его у хозяина. Но ничего похожего не находит.
      Я закрываю дверь на ключ, вынимаю его и начинаю им поигрывать, что заставляет побледнеть бедного парня. Используя ключ как ствол револьвера, я прижимаю его к широкой груди мойщика посуды. Он отступает. Я его безжалостно подталкиваю к вольтеровскому креслу и вынуждаю сесть
      – Тебе сколько лет, мой маленький Жано? – сладким голосом спрашиваю я его.
      – Двадцать четыре, – невнятно бормочет он.
      – Следовательно, ты совершеннолетний и у тебя есть все прививки. Такая проделка, которую ты совершил сегодня утром, обойдется тебе лет в пять тюрьмы, это в том случае, если ты еще не сидел.
      Его слюна превращается в гипс. Он не в состоянии ее проглотить, и она остается у него прилипшей к небу.
      – Но я...
      – Ты?
      Он растерян, и его нижняя челюсть начинает слегка дрожать
      – Давай-давай, ты собирался что-то сказать...
      – Нет, я...
      Мне его жаль Жано не кретин, но его интеллект развит меньше, чем его бицепсы.
      – Ту штуковину, которую ты сегодня утром сунул под сиденье моей тачки, кто тебе ее дал?
      В его голове, должно быть, одновременно звонят базельские и арагонские колокола. Взгляд несчастного неподвижен, и сопля школьника выползает из его бледного носа.
      – Ты не хочешь говорить здесь? Ты предпочитаешь, чтобы мы отправились поговорить об этом в комиссариат? Ладно, как хочешь.
      Он делает растерянный жест
      – Я... Это... это была шутка, господин комиссар.
      – Уф! Выложил!
      От него нетрудно будет добиться признания.
      – У тебя очень разрушительные шутки, Жано.
      – Я хотел... это из-за газет... Когда я узнал, что господин Берюрье... Это чтобы поиграть в того сумасшедшего, понимаете?
      Вот она где опасность прессы! Она распространяет определенные мнения, создает различные мифы и героев отделов происшествий, и слабые головой люди, подобные этому поваренку, попадаются на удочку. Им хочется убедить себя, что они тоже не робкого десятка, и они бросаются на поиски приключений.
      – А, так ты хотел поиграть в сумасшедшего, приятель?
      – Я не знал, что дело так обернется. Это была всего-навсего учебная граната, которую я прихватил из армии. Я думал только попугать вашего друга.
      Я пристально смотрю на бедолагу, вертя ключ на указательном пальце.
      – И ты не подумал, что в твоей так называемой гранате может оказаться порох? Порох, от которого загорелись сиденья! Ну и болван же ты!
      Я не выдерживаю и даю ему две крепких пощечины. Угробить почти новую машину, чтобы поиграть в злодея! Есть от чего возмутиться.
      Какое-то мгновение меня одолевает желание засадить за решетку эту личинку. Затем я отдаю себе отчет, что этим я не окажу обществу услуги. До сих пор он был просто глуп. В тюрьме он станет злым. Может, нынешний урок окажется для него спасительным, и на будущее он потеряет желание оригинальничать? В любом случае страховая компания оплатит сгоревшую тачку! И потом есть еще Фелиция. У нее исстрадалось бы сердце, узнай она, что из-за нее маленькому негодяю доведется отведать сырой соломы тюремных камер. Я поднимаю его за отвороты куртки в мелкую клетку.
      – Послушай, гаденыш! Я даю тебе шанс. Если пойдешь правильной дорогой, все будет в порядке. Но, если ты споткнешься, тебя отправят шить шлепанцы до тех пор, пока не заплесневеешь, понял? И это не пустые угрозы. За тобой будут присматривать. Считай, что тебе повезло, поскольку сердце у меня столь же большое, как и твоя глупость. А теперь давай проваливай!
      У него по щекам текут слезы. Он останавливается у двери и лепечет:
      – Она закрыта на ключ!
      Я отпираю дверь. Проходя мимо меня, он прикрывает лицо рукой, но получает удар моей ножкой 42-го размера в задницу. Это помогает ему одолеть шесть ступенек вниз без остановок. Едва он исчезает, как появляется моя встревоженная мама.
      – Ну что?
      – Это был действительно он. Он использовал учебную гранату. Ему захотелось побыть оригинальным.
      – Что ты с ним сделал?
      – Влепил пару пощечин. Что ты хочешь, чтобы я ему сделал? Он схлопотал бы самое малое два года тюрьмы. А зачем?
      Теперь мама начинает лить слезы. Она целует меня.
      – Ты добрый мальчик, Антуан.
      – Это не его вина, что жизнь такая мерзкая и что ему сунули в руку гранату прежде, чем оторвали от материнской груди.
      Я подхожу к окну, чтобы полюбоваться на золото наступающего вечера. Меня гложет воспоминание о Наташе. Смешно. Во время встречи с ней я думал только о том, как бы выведать необходимые сведения. И вот ретроспективно я начинаю испытывать ее славянское обаяние. У нее как раз такие глаза, которые я люблю, и бюстгальтер, чудесно выполняющий свою функцию. Мне очень хотелось бы провести отпуск в ее декольте.
      – Следствие продвигается? – интересуется Фелиция.
      Я гляжу на старую мельницу с запрудой, покрытой лилиями, с ее заржавевшими затворами и плакучими ивами.
      – Да, мама, чертовски. Никогда не имел подобных дел. Все три кандидата погибли в течение недели. Первый покончил с собой. Второй убит. А с третьим произошел идиотский случай. Черная серия, одним словом! Редко, но такое случается.
      – В общем, – со знанием дела подводит итог матушка знаменитого комиссара Сан-Антонио, – в общем, Антуан, тебе надо раскрыть всего лишь одно преступление?
      – Да, мама, всего лишь одно.
      Снизу до меня доносится песня «Три чесальщика»:
 
Ибо мы,
Ибо мы,
Ибо мы чесальщики!
 
      Этот доблестный гимн орут три подвыпивших певца. Певцы с лужеными глотками – Берю, Пино, Морбле. Фелиция заливается смехом. Я подхватываю ее за талию.
      – Давай, мамочка, спустимся, – говорю я, – согреем душу.
 
      Взгромоздившийся на стол Берю под осуждающие взгляды англичан разглагольствует:
      – Сударыни, господа! Если программа PAF вам не нравится, можете проваливать отсюда! А пока я ставлю любому и каждому по бутылке вина – обмыть мое будущее избрание в законную Ассамблею.
      – Законодательную! – поправляет Морбле.
      – А тебя кто спрашивает? – обрушивается на него Берю. – Не хватало еще, чтобы какая-то старая жандармская унтер-офицерская развалина давала мне уроки французского языка! Нет, вы видели такое!
      Морбле аж сатанеет от ярости. Он заявляет, что для него унизительно быть заместителем ничтожного полицейского в гражданском костюме и что он подает в отставку. Для Пино это заявление – целительный бальзам, поскольку он сам метит на этот пост. Мы на пороге драки, и я вижу, что самое время вмешаться.
      – Берю, – обрываю я его. – Вместо того чтобы разыгрывать здесь из себя клоуна, ты бы лучше занялся своей работой полицейского. Я тебе поручил ответственное дело, а ты его забросил, чтобы погрязнуть в перипетиях смехотворной избирательной кампании, которая покрывает нас позором!
      Толстяк отвечает мне, что, пока меня будет покрывать позор, мне не придется раскошеливаться на химчистку. Рассуждение его мне представляется логичным.
      Затем он высокомерно отметает мою критику.
      – Моя работа? Так я ее выполнил, несмотря на мою избирательную кампанию. Твоего продавца нафталином, Беколомба, я проследил с момента выхода из лавки. Мы за ним следили даже все втроем, я говорю правду, эй вы?
      Пино и Морбле подтверждают сказанное.
      – Впрочем, – продолжает Берю, – это скучный человек. Он проводит свою жизнь в церкви. Он туда отправился сразу после работы.
      Его пьяный взгляд слегка светлеет.
      – О, постой-ка, я тебе об этом расскажу поподробнее. В церкви находился один из наших парней из комиссариата, он был с этой, как ее, вдовой. Они вели серьезный разговор. Беколомб, должно быть, страшно ревнивый, потому что сразу после разговора он принялся следить за инспектором аж до самого комиссариата. А потом...
      Я его больше не слушаю. Черт побери, все ясно! Теперь я понимаю, почему мне позвонила мамаша Монфеаль. Она предупредила Беколомба о том, как развиваются события с так называемым шантажистом, и он проследил за всей операцией. Тогда-то он и сообразил, что кретин Мартине отправился в комиссариат докладывать о проделанной работе. Он понял, что это ловушка, и поставил об этом в известность свою подружку в трауре.
      Вот тогда-то мадам Монфеаль мне и позвонила, что должно было, по ее мнению, обелить ее в моих глазах. Я расцеловываю Толстяка.
      – Господин президент, – говорю я, – ваши действия принесли свои плоды.
      – Незрелые! – язвительно бросает Морбле.
      Но его сарказм пролетает слишком высоко, чтобы бросить тень на безмятежность Берюрье.
      – Дорогие друзья, – говорю я, – следуйте за мной. Мы сейчас будем допрашивать гражданина Беколомба. Чем нас будет больше, тем нам будет веселее.
      Морбле заостряет свои усы, пропуская их между большим и указательным пальцами.
      – Вы мне позволите его обработать! – умоляюще просит он. – Хоть самую малость, чтоб вы увидели, как я действую.

      Мы уже сидим в машине, и я включаю мотор, как вдруг черный «пежо-403» тормозит перед нашим носом, поднимая кучу пыли. К нам устремляется инспектор Гландю с улыбкой от одного уха до другого.
      – Господин комиссар! Есть! Есть!
      – Что есть? – говорю я. – Ваша жена родила пятерню?
      – Да я еще не женат, – уже спокойнее отвечает он.
      – А я уже решил, что так оно и есть, ибо, насколько мне известно, только отец свежеиспеченной пятерни может быть таким возбужденным.
      Совсем успокоившись, как после душа, он бормочет:
      – Я только хотел вам сказать, что мы отыскали Матье Матиаса.
      Теперь наступает моя очередь исполнить танец Святого Витта.
      – Что?..
      – Он здесь, в машине. Мы его схватили в бистро «Куйяссон-ле-геррье», в сорока километрах отсюда. При нем нашли два миллиона наличными.
      Я подхожу к «пежо-403». Плохо выбритый тип с глазами, похожими на порченый виноград, жует старый окурок. На запястьях у него наручники, и он сидит между двумя полицейскими.
      – Привет, Матиас, – любезно говорю я, усаживаясь на переднее сиденье. – Ну что, отпуск закончился?
      Он вперяет в меня мрачные, налитые кровью глаза.
      – – Похоже, ты выиграл в лотерею?
      Молчание.
      – Тебе везет в твоем несчастье, – замечаю я, – уже шесть месяцев, как с тебя за сроком давности снято обвинение в убийстве жены. Так что, тебе придется теперь отвечать только за убийство графа.
      Он начинает говорить, точнее, лаять:
      – Это не я!
      – Ты надеешься заставить нас этому поверить, парень? Значит, ты совсем болван.
      – Он сам застрелился!
      – Не может быть!
      Необыкновенно приятно констатировать, как я верно все угадал. Что скажете на это, дорогуши? Согласитесь, что в проницательности, равно как и в любви, ваш Сан-Антонио мало кому уступит.
      – Он покончил с собой, – произносит Матье своим угасшим и шипящим, словно жарящаяся в масле картошка, голосом.
      – Это ново! – вру я. – Ну-ка, расскажи, чтобы убедить нас, какой ты мастер сочинять нелепые сказки.
      – Это правда, – упорствует пьяница.
      Забавно, ребята! Наверно, где-то во мне находится периферийная железа, которая пропускает воду, поскольку я растроган бедой этого типа почти так же, как был растроган бедой поваренка Жано.
      Еще один одинокий тип!
      Мир – это чудовищный муравейник одиноких людей. Я вам говорю, повторяю и буду повторять: с того момента, как вам обрезают пуповину, все кончено. Отныне и навсегда вы одиноки! Навечно! Единственный период, который чего-нибудь стоит, это девять месяцев настоящих каникул, проведенных в материнском лоне. Но, не хнычьте, клянусь вам, что я – реалист, всего лишь реалист. Вся последующая жизнь – это лишь насмешка, иллюзия, коллективная игра, гораздо менее привлекательная, чем танец на ковре.
      – Как это произошло? – спрашиваю я.
      В моем голосе слышатся нотки, которые волнуют не только Матиаса, но и парней, которые его сопровождают.
      – Я работал в саду. Послышались револьверные выстрелы. Я пошел взглянуть. Он лежал на полу... Он дергался. Я удивился.
      Еще бы! Есть чему удивиться!
      – Ну а потом, парень?
      – Я подумал, что тут же придут остальные...
      – Слуги?
      – Да. Но они не появлялись...
      – И тогда ты взял два миллиона, находившихся в открытом ящике стола, и спрятал их в своей коробке из-под завтрака. Ты ее закопал и продолжил как ни в чем не бывало свою работу. Так или нет?
      Сейчас он более удивлен, чем тогда, когда обнаружил труп первого кандидата.
      – Да...
      Его «да» не только ответ, но также и вопрос.
      – Зачем ты всунул ему в руку телефонную трубку? Он встряхивает головой.
      – Это неправда. Я к нему не прикасался...
      – Минутку, мотылек, – прерываю я его. – Ты знаешь, что тебе это дороже стоить не будет. В твоих интересах сказать правду.
      – Я клянусь, – утверждает он, протягивая вперед ладонь.
      Оба полицейских прыскают со смеху.
      – Тихо! – гремлю я.
      Самое смешное, что я верю Матиасу. У него интонация, взгляд, подергивания, которые не врут.
      – Как он лежал, граф этот?
      – На полу.
      – Ты об этом уже говорил. Но револьвер, он держал его в руке?
      – Да.
      – А телефонную трубку?
      – Она болталась на проводе.
      Внезапно до меня доходит. Слуга. Слуга, рожденный в этом доме, слуга, для которого самоубийство представляется позором! И он, словно отец графа и душа дома, представил самоубийство как преступление.
      – На следующий день, когда ты прочитал прессу и понял, что случившееся считают убийством, ты потихоньку достал деньги и скрылся. Верно?
      – Да.
      – Ты надеялся выйти сухим из воды?
      – Не знаю. Я испугался...
      – Ты думал, что полиция в ходе следствия в конце концов установит твою личность?
      – Да.
      – На твоей совести уже было убийство, и ты решил, что автоматически обвинят тебя, так?
      – Так.
      – Так вот, как видишь, полиция не так глупа, как ты думал.
      Я собираюсь покинуть «пежо-403», поскольку мои нетерпеливые приятели сигналят с борта другой машины, но передумываю.
      – Это ты убил свою собаку?
      – Я
      Я вздыхаю.
      – Потому что она увязалась за тобой?
      – Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.
      – Бедняга ты, бедняга, – говорю я. – Это был твой единственный друг!

      Жан-Луи Беколомб, если и работает на улице Двух Церквей, зато живет на улице Дантона (названной так, потому что ее дома снабжены, подобно гильотине, опускающимися окнами). Он занимает маленькую квартиру под самой крышей.
      Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль. Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:
      – В чем дело?
      Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.
      Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.
      – Полагаю, вы меня узнаете?
      – О, конечно, – говорит он без особого смущения.
      Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.
      Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.
      Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.
      – Вы уже спали? – извиняясь, спрашиваю я.
      – Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?
      Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.
      – Берю, – говорю я, – ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?
      – Я как раз собирался предложить тебе это, – отвечает мой друг.
      Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.
      Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.
      Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, котора задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.
      – Я... я вас прошу! – скрежещет зубами Беколомб.
      – Спасибо, – отвечает Тучный.
      Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам. Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.
      – Не торопись выходить из игры, кореш, – советует он, – мы только начинаем.
      – На помощь! – тявкает пройдоха.
      – Ты что, совсем спятил? – осведомляется Толстяк. – Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.
      Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.
      – Позволь, Пополь! Кто здесь главное действующее лицо – ты или я? Он тебе еще достанется, если от него что-либо останется.
      Он обхватывает затылок Беколомба своей огромной пятерней и с силой ударяет его голову о свой бронзовый лоб. Слышится звук «бум». Беколомб начинает опускаться. У него слабеют колени. Берю его поддерживает. Ваш обожаемый Сан-Антонио думает про себя, что если этот зуав окажется чист, то он попадет под суд, и он, и его отважные лучники.
      Я горячо прошу Всевышнего, чтобы Беколомб хоть в чем-нибудь оказался виновным.
      – Я протестую! – с трудом произносит он.
      – Зря, ты не прав! – заявляет Берю.
      И тут Толстяк сатанеет. Он приподнимает на вытянутые руки продавца санитарно-гигиенических порошков и вращает его по кругу, нанося ему удар за ударом своей головой. После чего он его швыряет в старое кресло, одна из ножек которого отдает богу душу. Тип падает среди обломков, увлекая за собой подставку с конной статуэткой маршала фон Гершрукц, брачного племянника немецких родственников генерала де Голля.
      – Дайте его мне, дайте его мне! – вопит Морбле.
      За неимением паяльной лампы он включает зажигалку и водит ею под распухшим носом Беколомба.
      Пино, который только что обнаружил гравюру, изображающую какую-то даму 1900-го года, говорит, обращаясь ко мне:
      – В те времена женщины умели одеваться лучше. Надеюсь, что эта мода еще вернется.
      – Остановитесь! Остановитесь! – просит Беколомб.
      – Ты будешь говорить? – спрашивает его Пополь Морбле.
      – Да.
      Морбле задувает чадящее пламя своей зажигалки. Он прячет ее в карман и искоса бросает мне торжествующий взгляд.
      – Теперь ваша очередь играть, мой юный друг, он полностью готов.
      Я вытираю уголком смоченного слюной (в данном случае моей) носового платка забрызганные кровью отвороты моей куртки. Основательная мясорубка. Однако я по-прежнему не испытываю никакой жалости.
      – О, – заявляю я абсолютно безразличным голосом (тем более, что к этому времени уже нельзя различить пятен крови на моей куртке), – отважному Беколомбу в сущности нечего нам сказать, кроме разве «да». Я в точности знаю, как было дело.
      И самое замечательное, мои милые старушки, что я не блефую. Я вижу. Ясновидящая, которая гадает на кофейной гуще на площади «Освобожденного парижанина», не могла бы увидеть лучше. Что вы хотите, это мой дар! Внезапно все становится ясно. Знаете, это подобно утру, когда вы спите при закрытых окнах и выключенном шельмеце-будильнике и думаете, что еще ночь. Но вот вы распахиваете окна – и возникает день, полный солнца и проснувшихся людей. Я проснулся, братья мои! Я только что распахнул окна. На улице – чудесная погода! На улице – правда!
      – Некоторое время, – начинаю я, – вы являетесь любовником мадам Монфеаль. И, как многие любовники, вы ее ревновали к мужу. Эта ревность превзошла все границы, когда вы поняли, что он в самом деле скоро станет депутатом. Смерть Марто-и-Фосий натолкнула вас на мысль – мысль убить Монфеаля. Мысль нелепая, но логичная. Убийство второго кандидата подтвердило бы версию о сумасшедшем, свихнувшемся на местных политиках. Вы поняли, что ситуация вам благоприятствует, что вам предоставляется уникальный случай совершить идеальное убийство. В самом деле, для следователей становилось очевидным, что в обоих случаях действовал один и тот же убийца.
      Он смотрит на меня сквозь заплывшие от побоев глаза. Он тоже принимает меня за сверхчеловека. Ошибается ли он? На этот вопрос ответят мои будущие биографы.
      Я продолжаю:
      – Вы заручились согласием вашей любовницы. Утром в день убийства она побеспокоилась о том, чтобы горничная была занята на кухне, и мобилизовала ее закрывать варенье. Вы прибыли в условленное время и притаились на лестничной площадке. Когда путь был свободен, она вас впустила. Вы пошли сводить счеты с беднягой Монфеалем. Затем вы вышли, выждали немного, снова на площадке, и позвонили. Вам открыла горничная. Вы передали ей документы и ушли.
      Вам понадобился официальный визит, чтобы иметь алиби на тот случай, если кто-нибудь, консьержка например, увидел бы вас входящим в дом. Прекрасная работа! Все было продумано до мелочей, старик. Вы едва не преуспели. Да вот беда, преступление было слишком безупречным.
      Я указываю на довольного Берю, который разминает суставы, потягивая свои толстые пальцы.
      – Но один мудрец, присутствующий здесь, главный инспектор Берюрье, заявил, что преступления в закрытом помещении не существует. Вывод: убийца либо обитал в той же самой квартире, либо был впущен кем-нибудь из ее жильцов. Обстоятельства, однако, были на вашей стороне. До того момента, когда бедняга Ляндоффе, третий и последний кандидат, так глупо погиб несколько дней спустя.
      – Так это и вправду был несчастный случай! – ликует Его Величество.
      – Я в этом уверен, Толстый. Поскольку преступления в закрытом помещении...
      И три моих сотоварища хором завершают:
      – Не существует!
 
      Полное признание Беколомба, подтвержденное признанием плутовки-вдовы Монфеаль. Я делаю оглушительное заявление для прессы, которая захлебывается от восторга. Еще бы! Целая эскадрилья разоблачений: самоубийство, убийство, несчастный случай! Комиссар Сан-Антонио нокаутирует тайну за двое суток! Самоубийство, закамуфлированное под убийство! Безупречное преступление! Несчастный случай со всеми признаками убийства! Романтический звонок малышки Наташи, вешающей трубку за секунду до того, как ее любовник компостирует свое сердце. Матье Матиас с его двумя миллионами, закопанными под ро-о-зами! Это ли не кремовый торт? То есть, я хотел сказать, криминальный торт!
      Первые страницы всех газет, заполненные одним мной! Триумф моей карьеры!
      Я возвращаюсь из отпуска в неописуемом апофеозе. У меня просят автографы. Меня восторженно приветствуют. Прекрасно иметь голову на плечах и быть принцем дедукции, королем следствия, папой римским уголовных расследований!
      Моя физиономия появляется на обложке «Детектива». Надо пережить подобное, чтобы в него поверить!
      На следующий день Старик прижимает меня к сердцу. Он называет меня «мой малыш!». Даже сам господин министр считает необходимым пожать мне пальцы.
      Заметьте, что все это совсем не для того, чтобы увеличить мое жалование. У нас оплачивается лишь выслуга лет. И, когда начинаешь не укладываться в их расценки, тебя катапультируют на пенсию.
      Что поделаешь, такова жизнь!

      Да, так вот. Из этого крайне необычного расследования вытекает одно заключение. Нет, что я говорю, их множество. Рассмотрим их по порядку, сынки?