В ту далекую ночь он прикрыл Машу от дождя полой шинели. И вот прожили вместе двадцать пять лет. Был сын... Убит...
      Ему стало грустно и он позвал:
      - Маша!
      Они долго стояли рядом, глядя на яркие вспышки зарниц и думая о том, что молодость ушла, но все же как хорошо, что они встретились и пронесли, не растратив, хорошее, искреннее чувство любви. Двадцать пять лет - серебряная свадьба... А вот обыкновенной свадьбы-то у них и не было.
      Она погладила мужа по седеющим волосам:
      - Десять часов. Придут ли наши гости? Может быть, позвонишь им?
      Звонить не пришлось. У поворота показался друг детства Саня Липецкий. Он вечно опаздывает, но сегодня успел, - молодец! Вот чета Гринфельдов, а вот и Велнкопольский с Еленой Петровной.
      Раздались первые раскаты грома. Рванулся и мгновенно утих ветер. Крупные капли дождя упали на мостовую.
      С балкона шестого этажа было хорошо видно, как Елена Петровна прильнула к Великопольскому, как он прикрыл ее плащом и склонился над ней.
      Петренко, закрыв плотнее двери на балкон, пошел встречать гостей, - в передней уже слышались веселые голоса.
      Так начался небольшой семейный праздник. Жена смущенно улыбалась, но Семен Игнатьевич видел, что ей приятны поздравления и внимание гостей.
      Но вот вино распито, Маша хлопочет о дессерте, Великопольский, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает профессору Липецкому.
      Петренко прислушался: разговор шел о новых вакцинах.
      - Я подумал... Я нашел... Я открыл... Я объяснил, - без конца повторял Великопольский.
      Петренко стало неприятно, он снова вышел на балкон.
      Дождя так и не было. Капли изредка падали на землю, но раскаты гремели все тише и глуше. Дождь прошел стороной.
      На балкон вышла Елена Петровна. Она выпила совсем мало, однако была возбуждена и взволнована.
      - Семен Игнатьевич, не уходите, - женщина закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. - Скажите, трудно дожить до серебряной свадьбы? Ведь я со своим мужем прожила всего месяц, а потом война и...
      Петренко почувствовал, что она хочет спросить совсем о другом. Что он мог ответить?
      - Лена... Я знаю вас много лет. Я помню вас вот такой. А сколько лет вы знаете его?
      Он не назвал Великопольского по имени, но она ответила дрогнувшим голосом:
      - Полгода.
      - Любите?
      - Да.
      - Мужествен, энергичен, талантлив... красив, наконец. Да?
      - Да.
      Петренко потер обеими руками виски и вздохнул:
      - А мне он не нравится. Не знаю почему, хотя чувствую: есть в нем что-то холодное, чужое... Вот он рассказывает сейчас о своих вакцинах, но вы прислушайтесь: "Я... я... я...". Мне не хочется, я не имею права отговаривать вас, но советую - подумайте очень серьезно.
      Она печально склонила голову, но тут же быстро вскинула ее:
      - Нет, Семен Игнатьевич! Он не так плох, как вы думаете. У него есть отрицательные черты, но я помогу ему избавиться от них... Я верю в него!
      Елена Петровна подошла к перилам и засмотрелась вдаль, строгая, совсем иная, чем была минутой раньше. И Петренко, понял: она решила окончательно.
      Осторожно открыв дверь, он вошел в гостиную. Антон Владимирович настраивал приемник, жена беседовала с друзьями, и никто не слышал, что в кабинете надрывался телефон.
      - Да... Да... Что? - тревожно переспросил Петренко. Не дослушав, он бросил трубку и закричал:
      - Антон Владимирович! У собаки вновь появились симптомы бешенства!
      Произошла катастрофа. Рухнуло все красивое многоэтажное здание, возведенное на фальшивом фундаменте, на антивирусе профессора Брауна. Антивирус Брауна оказался всего лишь сильнодействующим тормозящим средством: после одного-двух месяцев болезнь, заглушенная препаратом, вспыхивала с новой силой, и животных вылечить было уже невозможно. Обычные прививки не помогали, вакцины доцента Великопольского не приносили им облегчения, даже наоборот, оказалось, что животные, которым вакцины вводились в кровь, неизбежно погибали.
      Первой издохла собака № 11-18. Доцент Великопольский в бессильной ярости наблюдал ее агонию.
      Вслед за собакой № 11-18 пали все собаки, кролики, крысы, птицы, которым был влит антивирус или вакцины Великопольского. И невозможно было даже исследовать антивирус - Антон Владимирович непредусмотрительно выбросил пустую ампулку. Остались только разрозненные формулы профессора Брауна, доцент переписал их на всякий случай, - но в этих формулах никто не смог бы разобраться.
      Рухнуло все. Тоскливо и пусто было на душе у Великопольского: ведь он так ждал случая быстро выдвинуться. Теперь, когда этот шанс оказался проигрышным, Великопольский окончательно потерял веру в себя, в свои способности.
      Обрюзгший, постаревший, он приходил в лабораторию и подолгу сидел, подперев голову руками. Он боялся встречи с Петренко: ему казалось, что тем или иным путем парторг все равно узнает правду.
      Но постепенно Великопольский начал успокаиваться. Доцент Петренко был попрежнему приветлив и внимателен. Казалось, что у него не возникло и тени подозрения: он говорил о вакцинах, ни разу не упомянув об антивирусе Брауна. Никто не догадывался, что Великопольсклй влил препарат Брауна собаке № 11-18. Все знали, что Антон Владимирович долгое время работал над созданием антирабической - против бешенства - вакцины; что ему не удалось в первый раз ее создать. Пусть же думают, что и теперь случилась крупная неудача.
      Через месяц он успокоился совершенно, хотя все еще ходил подавленный, с печалью на лице. Ему нравилось сочувствие окружающих, нравилось, что Елена Петровна относится к нему с нежностью и трогательной заботливостью.
      Но доцент Петренко не забыл о брауновском препарате. Неудача с вакцинами Великопольского поневоле связывалась с антивирусом. Совпадало время событий. Совпадали результаты. Однако допустить, что Великопольский присвоил чужое открытие, Петренко не мог. Это не укладывалось в голове. И все же чувство неприязни к Великопольскому росло, - еще неоформленное, подсознательное.
      Думая об антивирусе, доцент Петренко всегда вспоминал о Степане Рогове. Он чувствовал к нему глубокую симпатию. Уже одно то, что Рогов, - как рассказал Антон Владимирович, совершенно спокойно встретил сообщение о неудаче исследования препарата и, не задумываясь, порвал брауновские формулы, говорило доценту о большой решимости и выдержке Степана.
      Приближалась осень. Петренко не сомневался, что Степан Рогов поступит в школу. Но он знал, что Степану трудно будет учиться без материальной поддержки. И он написал письмо правлению артели "Красная звезда" с просьбой помочь Рогову.
      Глава VIII
      СЫН КОЛХОЗА
      "Дорогой товарищ майор!" - Степан задумался, не зная, с чего начать. Слишком много было пережито за последние месяцы, слишком круто изменилась жизнь.
      Он не стал распространяться о неудаче в Микробиологическом институте, - он лишь написал, что доцент Великопольский, исследовав антивирус, заявил, что все эго "бред сумасшедшего профессора". Затем он описал свою работу в строительной бригаде, постройку ветродвигателя и, наконец, подошел к самому главному, что его волновало. Он писал:
      "...Товарищ майор! Я пишу вам потому, что у меня большая радость и я еще сам не знаю, что мне сейчас делать. Вчера мы закончили составление пятилетнего плана колхоза, и я тоже помогал составлять, потому что Митрич сказал, что я хорошо знаю математику. Товарищ майор, вы не узнаете нашей Алексеевки через пять лет! Мы и сами составили очень хороший план, а из района приехал представитель и предложил такое, что мы все ахнули. У нас...".
      Степан писал правду: он действительно был привлечен к составлению пятилетнего плана колхоза и действительно знал математику неплохо. Но грамматики он не знал. Вот и сейчас он задумался над тем, как писать: "будет" или "будит".
      Расставаясь с майором Кривцовым, он обещал настойчиво изучать русский язык, но где уж тут!
      Подумав немного, он решительно написал "будит".
      "...У нас будит проведено объединение пяти маленьких колхозов в один большой. А речку Зеленую, о которой я вам рассказывал, перегородим и построим гидростанцию...".
      Степан писал, что стоит сейчас на распутье: ведь он поклялся бороться за человеческую жизнь, а в то же время ему очень хочется стать инженером-строителем.
      Степан спрашивал совета и делился с майором Кривцовым своей радостью: он вновь обрел семью - большую и дружную. Вчера на собрании колхозников партийная организация поставила вопрос о том, чтобы Степана Рогова послать учиться в город. Выступил учитель и сказал, что Степан знает математику, физику, химию за девять классов и что в алексеевской семилетке ему уже делать нечего; выступил секретарь комсомольской организации и говорил о том, что хотя он ничего не понимает в медицине, но если Степану Рогову удастся изготовить лекарство от всех болезней, - это будет огромным достижением; выступил Митрич и сетовал на то, что из Алексеевки "всякие специальности вышли - и счетоводы, и агрономы, и учителя, даже один генерал имеется, а вот профессоров нет".
      Наконец слово взял секретарь парторганизации колхоза Николай Иванович.
      - У Степана Рогова, - сказал он, - нет ни отца, ни матери, так пусть же колхоз будет ему семьей. Пусть Степан Рогов будет сыном нашего колхоза!
      При этих словах Степан не смог выдержать и, закрыв лицо руками, убежал. Час спустя друзья отыскали его и рассказали, что Митрич тщетно добивался включения в резолюцию формулировки: "послать учиться на профессора, и без того, чтоб не возвращался".
      Степан написал коротко:
      "Правление колхоза решило послать меня учиться и выделило стипендию. Но я, товарищ майор, не знаю, имею ли право брать эту стипендию, и не знаю, куда поступить учиться, о чем и прошу вашей помощи советами".
      Окончив писать, Степан облегченно вздохнул. Письмо было длиннейшим - на десяти страницах, - и все же многое, о чем хотелось и нужно было написать Кривцову, осталось недосказанным.
      Степану очень хотелось рассказать о Кате, - о той самой Кате, которую он увидел в первый же день. Спустя много времени Степан припомнил ее: она училась в алексеевской школе, но классом ниже, была тихой и незаметной; он часто дергал ее за косу, а однажды сунул ей в сумку дохлого мышонка.
      Теперь Катя стала иной - стройной высокой девушкой с тяжелыми каштановыми косами, сдержанной и немного грустной: фашисты убили отца Кати на ее глазах. Она была звеньевой; девушки и парни Алексеевки уважали и побаивались ее. Катя хорошо пела, но танцевать не любила.
      Степан тоже не танцевал. Он сильно вырос, окреп и возмужал, но стыдился своих седых волос и поэтому, приходя на гулянье, усаживался где-нибудь в стороне.
      Степан не знал, почему его смущает спокойный, доброжелательный взгляд Кати, и чувствовал себя неловко в ее присутствии, но когда она уходила, - скучал. Изредка они разговаривали, - Катя умела слушать, чутко отзываясь на каждое слово: то вздохнет еле слышно, то кивнет головой, соглашаясь, и у Степана постепенно проходило чувство неловкости. Катя чем-то напоминала ему ту девушку с книгой, которая готовилась в парке к экзаменам. Он сказал Кате об этом, но она почему-то недовольно сдвинула брови и долго сидела так - строгая, грустная.
      Степану очень хотелось написать майору о Кате. Но что можно было бы написать? Разве Кривцов сможет разгадать, почему вдвоем с Катей так хорошо, а без нее чегото недостает? Нет, никто не может этого понять, потому что все это непонятно и ему самому...
      Степан заклеил конверт, погасил коптилку и вышел на улицу.
      По утрам на полях подолгу застаивался тяжелый туман; солнце подымалось поздно и неохотно; с деревьев медленно срывались листья и, кружась, падали на влажную землю; ветер пел тоскливые протяжные песни - наступила осень.
      А письма от майора Кривцова все не было и не было. В ответ на свое второе письмо Степан получил извещение, что госпиталь расформирован, майор Кривцов демобилизовался и адрес его неизвестен. Степан совсем приуныл.
      В колхоз приехала бригада Сельэлектро для проектирования будущей ГЭС. Костя Рыжиков сумел пристроиться к инженерам, таская за ними полосатые рейки. Степан раздумывал, не поступить ли ему на подготовительные курсы электромеханического техникума.
      Но он не мог забыть последнего дня в подземном городе и слов Руффке о том, что американцы через несколько лет сами будут помогать фашистам в подготовке новой войны.
      Так и не решив, какую профессию выбрать, Степан пошел к парторгу колхоза и заявил, что в этом году в город не поедет, так как стройбригада не закончила своей работы и в колхозе людей нехватает.
      Парторг не дал ему договорить.
      - Э, друг, что это ты, - на попятную? Так не годится. Вот даже доцент Петренко - знаешь такого? - прислал письмо. Просит послать тебя учиться.
      Он протянул Степану конверт.
      - Людей у нас мало, ясно. Но если посылаем - значит так надо. Ты был в партизанском отряде и знаешь: приказ есть приказ. - Парторг улыбнулся в усы, заметив, как подтянулся Степан при этих словах. - А наш приказ таков: езжай и учись! Будешь учиться плохо - опозоришь колхоз. Ясно?
      Степан ответил, что ясно. Но не все было ясно. Сотни всевозможных вопросов не давали ему покоя: справится ли он с учебой, нужны ли документы и где их взять, где устроиться на квартиру и где можно достать тетради и учебники?
      И все же на душе у Степана стало гораздо легче после беседы с парторгом. Большая честь выпала на его долю, но и большая ответственность.
      "Будешь учиться плохо - опозоришь колхоз".
      На улице Степан столкнулся с Катей. Может быть, потому что он был возбужден, может потому, что завтра уезжал из Алексеевки надолго, он, осмелев, первый подошел к девушке и заговорил с ней. Они пошли вдоль села, к высокому кургану на опушке леса, сели там на огромном замшелом камне и умолкли.
      Вечер был на редкость хорошим, не по-осеннему теплым. Из-за горизонта выкатывалась огромная красная луна; по полю блуждали легкие облачка тумана; где-то далеко прозвучал паровозный гудок. И, неизвестно почему, для Степана все вокруг стало таким милым, таким чудесным, что хотелось навсегда вобрать в себя эту прекрасную ночь и пронести ее через всю жизнь. Он робко коснулся Катиной косы, но тотчас же отдернул руку. Девушка укоризненно покачала головой и улыбнулась.
      - Рассказывай!
      И он рассказывал. Он сам не понимал, откуда у него появилось такое красноречие. Он говорил о виденном, слышанном, прочитанном, иногда переставая различать грань между реальным и фантастическим, между прошедшим и будущим. Он мечтал об антивирусе, - не брауновском, а о настоящем, безотказном препарате для борьбы за человеческую жизнь.
      - Ты представь себе, - горячо говорил Степан. - Вокруг нас все кажется таким хорошим, чистым, а вездемикробы. Тысячи страшных микробов!.. Так вот, если пустить сюда несколько живых частиц антивируса, они нападут на микробов, начнут их разрушать, а сами будут размножаться. Так за день-два всех микробов подчистую... И никаких тебе болезней на земле! Думаешь, не выйдет? Выйдет! Наука в нашей стране такая, что все сможет!
      Но Катя и не думала оспаривать. Все было таким интересным, таким загадочно-прекрасным... Но не хотелось связывать светлое с печальным - о микробах думалось отвлеченно, и представить себе, что человека на каждом шагу подстерегает опасность, - и трудно было, и не хотелось.
      Она придвинулась ближе:
      - Выйдет, Степа! Верю!
      Он умолк, взволнованный, и благодарно посмотрел на нее. Неожиданно для себя он нашел в Кате поддержку, внимание, особенную теплоту. Он сожалел, что такой вечер не случился раньше, - сожалел, не зная, что ранее это было бы невозможно, что нужен большой подъем светлых человеческих чувств, чтобы двое людей стали друг другу близкими и дорогими.
      Они проговорили до рассвета и пожалели, что ночь была так коротка.
      Степан Рогов уезжал в город на учебу.
      Снаряжали его всем колхозом. Митрич отдал свой добротный самодельный чемодан с тремя замочками. Женщины напекли подорожников, председатель выдал заработанные за лето Степаном деньги и все необходимые документы. А добрых пожеланий да полезных советов Степан получил столько, что хватило бы на десятерых.
      До станции провожали двое: Митрич и Катя, у которой вдруг нашлись срочные дела в пристанционном селе. Старик был чрезвычайно весел - по случаю торжественного дня он немного подвыпил - и всю дорогу поучал Степана:
      - А с профессором не спорь! А то у нас в церковно-приходской был отец божий - тихий да смирный с виду, а если что скажешь насупротив - жизни не даст! Не то, чтобы дрался щуплый был, побаивался, - а пилить - великий мастер!..
      Степан и Катя, поотстав от телеги, забыли о старике. Они говорили обо всем и не могли наговориться, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.
      Вот и станция... Прощальный гудок... Кате вдруг показалось, что она забыла сказать что-то самое главное, от чего зависит ее счастье и деже сама жизнь.
      Но она не могла вспомнить, что же именно нужно сказать и только крикнула:
      - Степа!.. Пиши!
      ...А поезд, позванивая буферами, все быстрее и быстрее мчался к городу, в котором Степану Рогову предстояло стать профессором.
      Глава IX
      ДВА "ПРОФЕССОРА"
      Часа два Степан искал нужный ему дом.
      Когда Митрич объяснял, как проехать к его дальней родственнице, Степану все было понятно: надо сесть в трамвай номер шесть, сойти на восьмой остановке, спросить Лабазный переулок, а там уже все знают дом Антонины Марковны Карповой, у которой муж жестяник, кривой на один глаз.
      Все было просто: сесть в трамвай, доехать до Горбатого моста и там спросить.
      Но беда в том, что Лабазного переулка никто не знал, даже милиционер. Он долго смотрел в свою книжечку, водил пальцем по плану города и наконец решительно ответил:
      - Такого переулка в нашем городе нет.
      И только когда Степан совсем уже отчаялся найти этот таинственный переулок, его обрадовала одна старушка.
      - Не Лабазный, сынок, а Гоголевский переулок! Двадцать лет уже как Гоголевский! Пойдем, провожу - нам по пути.
      Путь был далекий.
      Давно умолкли звонки трамваев и сирены автомобилей; многоэтажные здания сменились небольшими чистенькими домиками; на узеньких тротуарах появились важные козы и хлопотливые куры.
      Но вот где-то загудел мощный гудок, и старушка заторопилась.
      - Со смены гудок-то, а у меня обед не готов!.. Да вот он, Гоголевский переулок.
      Дом Карповых Степан нашел без труда. Это был небольшой уютный домик, без забора, но с новыми воротами, на которых висела табличка: "А. М. и Н. А. Карповы. Прошу звонить". Рядом блестела кнопка звонка.
      Степан удивился: ставить звонок на воротах, если нет забора, просто смешно. Но на всякий случай позвонил.
      Тотчас в окне мелькнула рыжая голова, и через секунду перед ним вырос паренек с упрямо торчащим хохолком на макушке, весь в желтых веснушках, ростом чуть повыше Степана.
      - Позвонил? - улыбнулся он.
      - Позвонил.
      - Молодец! А то все думают, если забора нет - значит можно напрямик. Ничего, будет и забор. А ты к кому?
      Степан назвал.
      - А, ну тогда, значит, ко мне. Мама на работе, придет не скоро. Пойдем в дом.
      Пока Колька, - так назвал себя паренек, - пытался разобрать каракули Митрича, Степан внимательно осматривал комнату.
      Комната напоминала лабораторию - здесь были и радиоприемник, и фонари, и фотоаппараты, и какие-то сложные самодельные машины; у окна зеленовато отсвечивал аквариум с рыбками; на другом столе стояли пробирки, бутылочки с разноцветными жидкостями; у стены виднелся переплетный столик с зашнурованной на нем книгой.
      Степан подошел к этажерке - очевидно, тоже самодельной. Книг было множество: Ленин, Сталин, Ломоносов, Бальзак, Жюль Верн... Они стояли аккуратными рядами, но вперемешку: "Три мушкетера" рядом с учебником немецкого языка, "Чапаев" рядом с "Таинственным островом" и дальше - брошюры по электричеству, астрономии, медицине, истории.
      Прочитав письмо, Колька принялся убирать. Делал он это молча, быстро и чрезвычайно ловко: напильники, плоскогубцы, детали словно сами ложились в специальные гнезда, ящички, коробочки, - и только когда на столе не осталось ни пылинки, Колька накрыл его скатертью и сказал:
      - Митрич поклон отцу передает. Приглашает приехать... А отца-то нет... Вот уже скоро два года... - голос его сорвался.
      - На войне?
      - Нет, он у меня старый был... Рак... Ты знаешь, что такое рак?
      Он подошел к этажерке и не глядя взял брошюру.
      "...Словом "рак" принято обозначать многие злокачественные опухоли: карциномы, меланомы, саркомы и ряд других, читал Колька. - Всех их объединяют следующие признаки: появление при отсутствии видимых причин, безудержное разрастание и перенос опухоли в другие органы и ткани. Как правило, наступает скорая смерть, если не будет принято своевременное лечение. Около десяти процентов людей старше сорока лет умирают именно от рака..." Понимаешь? Десять процентов!
      Степан понимал. Именно о раке так часто говорил майор Кривцов. До сих пор в ушах звучат его слова:
      "Это ужасная болезнь, Степан! Человек, заболевший раком, переживает страшную трагедию: ведь если рак не обнаружен в самой ранней стадии, смерть неизбежна. Человек переносит операцию за операцией, а в конце концов..."
      А Колька в это время говорил:
      - Понимаешь, отцу сделали три операции, но было поздно... Ему вырезали желудок, а рак перебросился дальше. Вот Митрич пишет, что ты - талантливый парень, и, наверное, будешь "медицинским профессором". Так послушай, что сказано в этой книге: "Проблема рака, как проблема неудержимого роста клеток, до сих пор еще не объясненного учеными, представляет исключительный научный интерес. Решение ее даст возможность проникнуть в самые неприступные области биологии, даст возможность понять некоторые сокровенные тайны жизни клетки". Правильно пишут?
      Степан покачал головой:
      - Нет, неправильно.
      Колька вспыхнул:
      - Что - неправильно? Профессор, по-твоему, ерунду городит?
      Степану не хотелось ссориться с первого дня, но он упрямо повторил:
      - Неправильно! Что он пишет? Возможность понять? Научный интерес? Говорит, словно о кроликах! Надо было написать: "Средство против рака - спасение миллионов людей"! Разве смерть твоего отца для тебя тоже "научная проблема"?
      Колька вскочил со стула:
      - Молодец! А я читал и не замечал. Словно о кроликах! Верно, черт возьми! - Он возбужденно зашагал по комнате, затем, резко остановившись, спросил:
      - Ты читал что-нибудь о вирусах?
      Степан кивнул головой. Он хотел добавить, что знает о них очень много, что одно время ему даже казалось, будто у него в руках есть настоящий антивирус, но подумал и решил не говорить - Колька мог принять его рассказ за ложь и хвастовство.
      - А ты чем будешь заниматься: вирусами или обыкновенными микробами? - не унимался Колька.
      По интонациям его голоса Степан почувствовал, что он глубоко презирает "обыкновенных" микробов, и, желая подзадорить, хладнокровно ответил:
      - Обыкновенными. Их хоть под микроскопом видно, а вирусов, возможно, и вовсе нет. Выдумали, пожалуй: что не могут объяснить, то и вирусы...
      Как и рассчитывал Степан, Колька не выдержал:
      - Эх, ты... профессор! Ультравирусы еще наш русский доктор Ивановский открыл в тысяча восемьсот девяносто втором году, а теперь никто уж в них не сомневается! Вирусы - вот что нужно изучать!
      Видно было, что Колька не умеет спорить. Он горячился, но доказать по существу не мог. А Степан спокойно возражал:
      - А туберкулез? Ведь он вызывается не ультравирусами, а обыкновенной палочкой Коха! А холера? А чума?
      Колька перебивал, не слушая:
      - А сыпной тиф? А скарлатина? А трахома? А...
      Степан не выдержал и засмеялся. Колька взглянул на него недоумевающе, махнул рукой и сам захохотал.
      - Пойдем обедать! Тоже микробиологи - делим шкуру неубитого медведя. Хорошо, профессор, ты будешь по микробам, а я - по ультравирусам. Идет?
      Степан задорно согласился:
      - Идет! - и они внимательно посмотрели друг на друга. Затем оба одновременно взглянули в угол, где поблескивали электромоторы, приемники, приборы.
      - Это тоже понадобится, - сказал Колька. - Микробиолог должен знать все. Ведь правда?
      Степан согласился. Ему все более и более нравился новый товарищ. Колька был непосредственным, горячо отстаивал свои взгляды, в споре не искал возможности уязвить противника, только старался доказать правоту. И взгляд у него был открытый, не умеющий лгать.
      По существу он ничего не сказал в ответ на письмо Митрича, но Степан чувствовал, что вопрос с квартирой уже решен. Степан с удовольствием думал, что именно здесь ему предстоит прожить долгие годы.
      Кольке тоже понравился Степан, но, далекий от зависти, он с предубеждением, свойственным подросткам, все же искал в госте слабые стороны, противоречащие хвалебной рекомендации Митрича. Ему казалось, что Степан излишне молчалив и спокоен. Такие люди, по мнению Коли, не способны увлекаться, а в увлечении работой он видел залог успеха.
      Однако, вспомнив о письме, где говорилось, что Степан был в партизанском отряде и многое пережил, Колька внимательно посмотрел на его седые волосы и устыдился своих мыслей. Наверное, спокойствие Степана - только внешнее проявление огромной выдержки.
      Друзья обедали почти молча, изредка перекидываясь незначительными фразами, и оживились лишь, когда Коля включил радиоприемник.
      За окном постепенно смеркалось, сероватая мгла наливалась синевой, становилась более мягкой, таинственной, глубокой. На улице, против окна, внезапно зажегся фонарь, тьма отпрянула в стороны, а в желтом луче закружились мягкие, крупные хлопья снега. Они падали плавно, нехотя, осторожно ложились на тротуар и таяли, оставляя после себя небольшие темные следы. А сверху летели все новые и новые снежинки.
      Степан подошел к окну и прижался разгоряченным лбом к стеклу. Он думал о том, что может быть именно в этот миг там, в Алексеевке, Катя вот так же смотрит на кружащиеся снежинки. И ей тоже и приятно, и немного грустно, как ему.
      Из репродуктора долетала какая-то печальная, волнующая музыка. Много позже Рогов узнал, что это - "Баркаролла" Чайковского. И Степану вспомнилась иная осень, - неощущенная, нереальная, - когда он впервые там, в подземном городе, включил приемник. Ему захотелось рассказать об этом Коле, но товарищ сидел на диване, притихнув и закрыв глаза.
      Они сидели рядом и слушали. Широкой волной текли звуки, зовя и убаюкивая, рассказывая о жизни и о любви, о мечтах, о подвигах, о людях, которым по семнадцати лет и перед которыми открыты все дороги в жизни.
      Г л а в а Х
      ДРУЗЬЯ
      Они быстро подружились - весельчак и шутник Коля Карпов и молчаливый, сосредоточенный Степан Рогов.
      Один любил футбол и знал наперечет всех знаменитых вратарей страны; другой все свободное время отдавал шахматам. Один обожал музыку и, не имея слуха, отчаянно фальшивя, напевал или насвистывал песни, арии, случайные мотивы, а другой, затыкая уши, просил:
      - Да перестань же, Коля... Ты так врешь, что Соловьев-Седой не узнал бы своей песни. Вот еще Соловьев-Рыжий нашелся.
      Коля удивленно подымал белесые брови:
      - Кто, я - рыжий? Нет, брат, я не рыжий, я - светлый шатен. Так мне и одна девятиклассница из вечерней школы сказала. Ох и девятиклассница! Цитирует. Теркина: "Рыжих девки больше любят"... Это, говорит, правда... Пойдем на стадион, говорю я тебе. Сегодня наши обязательно всыпят "Торпеде".
      Но Степан досадливо отмахивался. Разве можно истратить единственный выходной день на такую чепуху, как хоккей? Партию в шахматы - куда ни шло. Да и то нельзя. Завтра снова будет спрашивать "русская язычница", как ее называет Колька. Как это? "Перед к. п, т, х... з переходит в с"... И почему надо писать "говорить", если совершенно явственно слышится "гаварить". И почему "декабрьский" пишут с мягким знаком, а "январский" - без. Таких "почему" было много. Степана лишь условно приняли в восьмой класс вечерней школы, и директор уже неоднократно напоминал ему, что месячный испытательный срок давно истек. Он говорил мягко, понимая, что значит для юноши усвоить материал нескольких лет за несколько недель, но и молчать также не мог: в диктантах Рогов делал множество ошибок.
      Степан, краснея, выслушивал директора и уходил, низко склонив голову. Он все время помнил слова парторга: "Будешь учиться плохо - опозоришь колхоз".
      Нет, он должен, он обязан учиться лучше всех в классе! Дело не в мальчишеском тщеславии, - этот вопрос становился вопросом чести.
      Выручало отличное знание точных наук. Самые сложные задачи Степан решал мгновенно, находя новые, необычные и стройные решения, и опытный учитель математики в душе несколько завидовал своему ученику.
      - Вам, товарищ Рогов, - говорил он, - после окончания школы я советовал бы поступить на физмат университета. Вы, безусловно, можете достичь значительных успехов. Вот, если желаете, интересная задачка...
      И Степан второпях решал "задачку", а затем вновь принимался за склонения и спряжения, правила и исключения.
      Николаю, напротив, все давалось легко. Он учился в девятом классе дневной школы, был правым крайним школьной футбольной команды, пионервожатым, организатором школьного физического кружка. Тысячу дел и поручений он успевал выполнить за день. Уроки он готовил в течение какого-нибудь часа, - иногда только Степан помогал ему решить сложную задачу.
      Степан безжалостно прогонял товарища, - он любил заниматься в одиночку, читая вслух. Когда Николай - веселый, раскрасневшийся - прибегал с катка и швырял в угол "гагены", Степан, распрямляя усталые плечи, довольно улыбался.
      - Ну, Коля, поспрашивай меня. - Это означало, что материал Степан изучил в совершенстве.
      Затем наступало время, которое по праву оба считали лучшим: они укладывались на старый облезший диван и рассуждали обо всем в мире. Диван за оттопыривающиеся ребра-пружины Николай прозвал "Россинантом" в честь клячи Дон-Кихога, а пребывание на нем именовалось "поездкой в Утопию".