5

Инспектор уголовной полиции Бенни Гриссел открыл глаза. Перед ним стояла жена; одной рукой она трясла его за плечо и горячо шептала:

– Бенни… ну, Бенни, просыпайся же!

Он лежал на диване в гостиной; то, что он лег на диване, он еще помнил. Должно быть, здесь он и уснул. Ноздри его уловили аромат кофе; голова болела и кружилась. Рука, на которой он лежал, онемела под тяжестью тела.

– Бенни, нам надо поговорить. Он застонал и попытался сесть.

– Я сварила тебе кофе. Он поднял голову и увидел озабоченное лицо Анны. Она стояла склонившись над ним.

– К-который час? – с трудом выговорил он; голосовые связки ему как будто не повиновались.

– Пять часов, Бенни. – Жена присела на диван рядом с ним. – Выпей кофе.

Поскольку правая рука затекла, он взял кружку левой. Кофе был горячим; ладонь обожгло.

– Сейчас еще рано, – заметил он.

– Мне нужно поговорить с тобой до того, как проснутся дети.

Он уловил нечто необычное в ее голосе. Он выпрямился и расплескал кофе на брюки – как оказалось, он заснул не раздеваясь.

– Что я такого натворил?

Анна ткнула указательным пальцем себе за спину. На столе, у тарелки с нетронутым ужином, стояла бутылка «Джека Дэниелса». Пепельница была переполнена; у барной стойки валялись перевернутые табуреты, на полу он разглядел осколки разбитого стакана.

Он отпил кофе. Горячая жидкость обожгла язык и нёбо, но не смогла перебить мерзкий привкус перегара.

– Извини, – прохрипел он.

– Твои извинения меня больше не устраивают, – ответила жена.

– Анна…

– Нет, Бенни, хватит. Больше я на это не пойду, – без всякого выражения произнесла она.

– Господи, Анна! – Он протянул к жене руку, увидел, как дрожит рука. Алкоголь еще не до конца выветрился. Когда он попытался положить ей руку на плечо, она отстранилась. Только тогда он заметил, что губы у нее распухли и уже начинают приобретать багровый оттенок.

– Все кончено. Семнадцать лет! С меня хватит. У всякого терпения есть предел.

– Анна, я… это все виски, ты ведь понимаешь, я не собирался делать ничего плохого. Бога ради, Анна, ты ведь понимаешь, что вчера это был не я…

– Бенни, вчера ночью твой сын помог тебе встать со стула. Помнишь? Знаешь, что ты ему сказал? Ты помнишь, как ты ругался и богохульствовал, пока у тебя не закатились глаза? Нет, Бенни, ничего ты не помнишь – и не вспомнишь никогда.

Знаешь, что он, твой сын, сказал тебе? Когда ты валялся с разинутым ртом и храпел, а от тебя разило спиртным? Знаешь? – Она готова была расплакаться, но сдерживалась.

– Что же он сказал?

– Он сказал, что ненавидит тебя. Гриссел задумался.

– А Карла?

– Карла заперлась в своей комнате.

– Анна, я поговорю с детьми, я все исправлю. Они знают, что я пью из-за работы. Они знают, что на самом деле я не такой…

– Нет, Бенни.

Он уловил в ее голосе нотки какой-то обреченности, и сердце у него сжалось.

– Анна, не надо!

Она даже не взглянула на мужа. Кончиком пальца провела по вспухшей губе и отошла от него.

– Именно так я и говорила им всякий раз, оправдывая тебя: во всем виновата его работа. Он хороший отец, просто у него работа такая, вы должны понять. Но больше я тебе не верю. И самое главное, дети тебе больше не верят… Потому что это все-таки был ты, Бенни. Ты! Другие полицейские тоже каждый день сталкиваются с похожими вещами, но не напиваются в стельку. Они не орут, не ругаются, не ломают мебель и не бьют жен. Все кончено, Бенни. Окончательно и бесповоротно.

– Анна, я брошу пить, ты знаешь, я ведь уже бросал. Я могу бросить… Ты знаешь, что это в моих силах.

– Да, ты бросал, а как же… На сколько тебя хватило – на шесть недель? Да, шесть недель – твой личный рекорд. Но моим детям этого мало. Они заслуживают большего. Да и я… я тоже заслуживаю большего.

– Наши дети… Наши…

– Пьяница не может быть отцом.

Его затопила волна жалости к себе. Страх.

– Анна, я ничего не могу поделать! Я ничего не могу поделать! Я слаб, ты нужна мне. Прошу тебя, вы все мне нужны – без вас я не смогу жить!

– Ты нам больше не нужен, Бенни. – Она встала, и он увидел за ее спиной, на полу, два чемодана.

– Ты не можешь так со мной поступить! Это мой дом! – В его голосе послышались умоляющие нотки.

– Хочешь, чтобы мы пошли на улицу? Выбирай: либо ты, либо мы. Больше мы не будем жить под одной крышей. У тебя есть полгода, Бенни, – вот и все, что мы можем тебе подарить. Шесть месяцев на то, чтобы сделать выбор: мы или выпивка. Если сумеешь продержаться трезвым, можешь вернуться, но учти: полгода – твой последний шанс. С детьми можешь видеться по воскресеньям. Приезжай за ними, но только трезвый! Если от тебя будет пахнуть спиртным, я захлопну дверь перед твоим носом. В пьяном виде можешь даже не приходить – не трудись.

– Анна… – Он чувствовал, как в нем вскипают слезы. Не может она так с ним поступить; она понятия не имеет, как ему тяжело!

– Бенни, избавь меня от лишних разговоров. Я знаю все твои штучки. Мне вынести твои чемоданы или ты вынесешь их сам?

– Мне нужно принять душ, помыться… Я не могу выходить на улицу в таком виде.

– Значит, я вынесу твои вещи сама. – Анна кивнула, присела и взяла в каждую руку по чемодану.

Кабинет следователя был запущен, неухожен. Повсюду неаккуратными грудами валялись папки с делами. Скудная мебель была старой, а устаревшие плакаты на стенах тщетно призывали граждан способствовать профилактике правонарушений. Рядом криво висел портрет Табо Мбеки[5] в узкой дешевой рамке. Пол был выложен убогой серой плиткой. В одном углу стоял неработающий вентилятор; на решетке, закрывающей лопасти, скопилась пыль.

Здесь явно пахло упадком.

Тобела сел на стул с серо-синей обивкой; в одном углу обивка продралась, и сквозь нее торчал кусок пенополиуретана. Следователь стоял прислонившись к стене и смотрел в окно. Вид отсюда тоже открывался невеселый – на автостоянку. У следователя были узкие, покатые плечи; в козлиной бородке виднелись седые волосы.

– Я передал дело в Центральное управление уголовной полиции провинции. Они включили Косу и Рампеле в общенациональную базу данных. Как всегда происходит в таких случаях.

– Они в базе данных беглых преступников?

– Можно сказать и так.

– Большой объем у этой базы?

– Большой.

– Значит, их имена просто загнали в компьютер?

Детектив вздохнул:

– Нет, мистер Мпайипели. Туда загнали не только имена. Теперь в базе данных есть их фотографии, адреса, по которым они зарегистрированы, биографические сведения, данные о судимостях, имена и адреса родственников и знакомых. Их приметы разошлют по всей стране. Мы делаем все, что можем. У Косы есть родные в Кейптауне. Мать Рампеле живет здесь, в Умтате. Их обязательно навестят…

– Значит, вы едете в Кейптаун?

– Нет. Все необходимые справки наведет полиция Кейптауна.

– Что значит «наведет необходимые справки»?

– Мистер Мпайипели, мои коллеги сходят к родственникам Косы и спросят, нет ли у них сведений о нем.

– А они скажут: «Нет», и на этом все прекратится?

Следователь снова вздохнул – на сей раз глубже.

– Есть вещи, которые не в состоянии изменить ни вы, ни я.

– Раньше чернокожие говорили так об апартеиде.

– По-моему, здесь все-таки другое дело.

– Вы мне скажите, каковы шансы? Шансы, что вы их поймаете?

Следователь медленно оттолкнулся от стены, вы двинул стул, стоящий перед ним, и сел, сцепив пальцы рук. Он заговорил медленно, словно на него давил груз огромной усталости:

– Я могу сказать: да, шансы велики, но поймите меня правильно. Коса уже отбывал срок, полтора года за грабеж. Потом вооруженное нападение в гараже, стрельба, а теперь еще и побег. Он действует по схеме. И все развивается по спирали. Люди вроде него не останавливаются. Только их преступления становятся все более тяжкими. Именно поэтому я надеюсь, что мы скоро схватим его. Не могу обещать, что мы непременно поймаем их сейчас. Я понятия не имею, когда мы их схватим. Но мы обязательно, непременно схватим их, потому что они неизбежно нарвутся на неприятности.

– Как по-вашему, скоро это произойдет?

– Понятия не имею.

– Ну хоть приблизительно.

Следователь покачал головой:

– Не знаю. Девять месяцев? Год…

– Я не могу так долго ждать.

– Мистер Мпайипели, примите мои соболезнования, я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Но вы должны помнить: вы – лишь одна жертва из многих. Взгляните на эти папки с делами. В каждом деле есть жертва. И даже если вы пойдете и побеседуете с НП, ничего не изменится.

– Кто такой НП?

– Начальник полиции всей провинции.

– Я не хочу беседовать с начальником полиции всей провинции. В данный момент я беседую с вами.

– Я уже объяснил вам, как обстоят дела.

Тобела махнул рукой в сторону документа, лежащего на столешнице:

– Мне нужна копия дела.

Следователь ответил не сразу. Он наморщил лоб, обдумывая вероятные последствия.

– Это запрещено.

Тобела понимающе кивнул:

– Сколько?

Глаза следователя смерили его оценивающим взглядом, словно определяя сумму. Потом следователь расправил плечи:

– Пять тысяч.

– Это слишком много, – сказал Тобела, вставая и поворачивая к выходу.

– Три.

– Пятьсот.

– На карту поставлена моя работа. За пять сотен я ее терять не согласен.

– Никто ничего не узнает. Вы в безопасности. Семьсот пятьдесят.

– Тысяча, – с надеждой произнес следователь.

Тобела развернулся кругом:

– Идет! Тысяча. Сколько времени нужно, чтобы сделать копию?

– Я смогу скопировать документ только вечером. Приходите завтра.

– Нет. Сегодня.

Следователь снова посмотрел на него – теперь его глаза уже не казались такими усталыми.

– К чему такая спешка?

– Где мы с вами встретимся?

Здешняя нищета была ужасна. Хижины из кусков фанеры и листов рифленого железа, вонь, от которой не было спасения, валяющийся повсюду мусор. Из пыли вверх тянуло парализующей жарой.

Миссис Рампеле выгнала из хижины четверых детей – двух подростков и двух дошкольников – и предложила ему сесть. Внутри было убрано, чисто, хоть и жарко; скоро под мышками у него выступили большие круги пота. На столе лежали учебники; на колченогом буфете были расставлены детские фотографии.

Она решила, что он из полиции, и Тобела не стал развеивать ее иллюзии. Она начала извиняться за сына, уверяла, что ее Эндрю не всегда был таким; он был хорошим мальчиком, но паршивец Коса сбил его с пути истинного. Как легко сбиться с пути, когда ни у кого ничего нет, даже надежды! Эндрю уехал в Кейптаун искать работу. Он закончил восьмилетку, а потом сказал, что не может позволить матери биться и дальше; мол, закончит школу позже. Работы не было. Нигде: ни в Ист-Лондоне, ни в Эйтенхейге, ни в Порт-Элизабет, ни в Джеффриз-Бэй, ни в Книсне, ни в Джордже, ни в Моссел-Бэй, ни в Кейптауне… Людей много, а работы мало. Время от времени он присылал ей немного денег; она не знала, как он их зарабатывал, но надеялась, что деньги не краденые.

Знает ли она, где Эндрю может быть сейчас? Есть ли у него знакомые в Кейптауне?

Насколько ей известно, нет.

Был ли он здесь?

Мать посмотрела ему прямо в глаза и ответила: нет, не был. Интересно, подумал Тобела, есть ли в ее словах хотя бы доля правды?

На могилу поставили надгробную плиту: «Пакамиле Нзулувази. Сын Мириам Нзулувази. Сын Тобелы Мпайипели. 1996–2004. Покойся с миром!»

Простая надгробная плита из гранита и мрамора стояла в зеленой траве у реки. Тобела прислонился к стволу перечного дерева и подумал: ведь здесь было любимое место мальчика. Сколько раз он наблюдал за сыном из окна кухни и видел его маленькое тельце – Пакамиле стоял на четвереньках, иногда просто смотрел на медленно текущую мимо коричневую воду. Иногда в руке у него была палочка; он царапал на песке буквы или узоры. Тогда Тобела недоумевал: о чем он сейчас думает? Когда ему казалось, что мальчик думает о матери, ему становилось очень больно, потому что здесь он ничего не мог поправить и исправить – и не мог исцелить его боль.

Время от времени он пытался поговорить с сыном о матери, но осторожно, потому что ему не хотелось бередить старую рану. Поэтому он спрашивал просто: «Ну, как ты, Пакамиле?», «Тебя что-то беспокоит?» или «Ты счастлив?». И мальчик отвечал со свойственной ему природной бодростью, что у него все хорошо, что он очень счастлив, потому что у него есть он, Тобела, и ферма, и коровы, и вообще все. Но Тобела всегда подозревал, что мальчик говорил ему не всю правду, что у него в душе имелось тайное место, куда он наведывался в одиночестве, чтобы погрустить о своей потере.

Мальчик прожил на свете восемь лет – за это время его бросил родной отец, а потом он лишился любящей матери.

Неужели таков может быть итог человеческой жизни? Неужели так правильно? Где-то там, наверное, на небе… Тобела поднял голову и задумчиво посмотрел в голубое небо. Там ли Мириам среди зеленых холмов? Вышла ли она встретить Пакамиле? Найдет ли Пакамиле там место, где можно поиграть? Найдет ли он там друзей, встретит ли любовь? Перемешаны ли там все расы, все народы – живут ли они в мире и согласии? Есть ли там вода, рядом с которой можно отдохнуть? И Бог, могучая темная фигура, величественная, с окладистой седой бородой и мудрыми глазами, Который приветствует каждого в Великом Краале объятием и добрым словом, но смотрит с великой болью на холмистые зеленые равнины на горестной Земле. Бог качает головой, потому что никто ничего не делает, потому что люди слепы и не понимают Его великой цели. Нет, не такими Он их создавал!

Тобела медленно поднялся по склону холма. Подойдя к дому, он обернулся.

Всюду, куда простирался взгляд, лежала его земля…

Но земля ему больше не нужна. Ферма стала для него обузой. Он купил ее ради Мириам и Пакамиле. Тогда ферма была символом, мечтой, новой жизнью – а сейчас она стала не чем иным, как вехой, напоминанием о несвершившемся, о том, чего больше нет. Что толку владеть землей, но не иметь ничего?

6

Из окна квартиры на втором этаже в Грин-Пойнте, если посмотреть под нужным углом, можно увидеть океан. Убитая женщина лежала в спальне, а инспектор уголовного розыска Бенни Гриссел стоял в гостиной и рассматривал фотографии на пианино. Вошли судмедэксперт и полицейский фотограф.

– Господи, Бенни, ну и видок у тебя! – заметил эксперт.

– На одной лести далеко не уедешь, – огрызнулся Гриссел.

– Что тут у нас?

– Женщина за сорок. Удушена шнуром от электрочайника. Следов взлома нет.

– Знакомая картина. Гриссел кивнул.

– Способ тот же самый?

– Уже в третий раз.

– Да, – согласился Гриссел, – уже в третий раз.

– Твою мать! – выругался судмедэксперт. Если их предположения верны, значит, никаких отпечатков они не найдут. Все тщательно вытерто.

– Но эта еще совсем свеженькая, – заметил фотограф.

– Потому что ее уборщица приходит по субботам. Двух предыдущих мы обнаруживали только в понедельник.

– Значит, он работает в пятницу вечером.

– Похоже на то.

Когда оба сотрудника протискивались мимо него в спальню, судмедэксперт многозначительно потянул носом воздух и сказал:

– А пахнет тут не очень… – Потом он понизил голос и дружески добавил: – Бенни, тебе не помешает принять душ.

– Делай свое дело, мать твою!

– Я ведь просто так сказал, – пожал плечами эксперт и ушел в спальню.

Гриссел услышал, как сотрудники щелкнули крышками чемоданчиков и эксперт сказал фотографу:

– Сейчас я только таких баб и вижу голышом. Мертвых.

– Трупы, по крайней мере, с тобой не ругаются, – заметил фотограф.

Грисселу сейчас был нужен не душ. Ему срочно нужно было выпить. Куда он пойдет? Где сегодня будет ночевать? Куда запрячет бутылку? Когда он снова увидит детей? Как ему сосредоточиться на этом деле? В Си-Пойнте есть винный магазин; он открывается через час.

«Шесть месяцев на то, чтобы сделать выбор: мы или выпивка».

Интересно, как, по ее мнению, ему удастся сделать выбор? Особенно после того, как она его выставила – то есть поставила в еще более затруднительное положение. Она отвергла его…

«Если сумеешь продержаться трезвым, можешь вернуться, но учти: полгода – твой последний шанс».

Он не может их потерять, но и не пить он тоже не может. Он в дерьме, в полном дерьме. Как она не понимает – если у него не будет семьи, он не сможет бросить пить!

Зазвонил его сотовый.

– Гриссел слушает.

– Еще одна, Бенни? – Старший суперинтендент Матт Яуберт. Его начальник.

– Способ совершения преступления тот же самый, – доложил он.

– Хорошие новости есть?

– Пока нет. Он умный, сукин сын!

– Держи меня в курсе.

– Ладно.

– Бенни…

– Что, Матт?

– Как ты вообще?

Молчание. Он не мог лгать Яуберту – они слишком давно дружат.

– Бенни, приезжай, поговорим.

– Потом. Сначала здесь закончу. Внезапно он понял: Яуберту что-то известно. Неужели Анна…

Она не шутила. На сей раз она даже позвонила Матту Яуберту.

Тобела поехал на мотоцикле в Алису к мастеру, который вручную изготавливает оружие. Как делали их предки.

В маленьком домике было темно; когда его глаза привыкли к скудному освещению, он рассмотрел ассегаи, стоящие в жестяных ведрах древками вниз, сверкающими лезвиями вверх.

– Зачем вам столько?

– Они для людей, которые ценят традиции, – ответил седобородый мастер, не переставая ошкуривать длинный сук – будущее древко. Наждачная бумага двигалась ритмично – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Традиции, – повторил Тобела.

– Сейчас таких осталось немного. Да, немного.

– Зачем вы делаете еще и длинные копья?

– Они – тоже часть нашей истории. Тобела повернулся к связке копий с более короткими древками. Пальцем провел по лезвию – он искал лезвие определенной формы, соответствующим образом сбалансированное. Выбрал одно, взвесил в руке, взял другое.

– Зачем вам ассегай? – спросил старик.

Он ответил не сразу, потому что его пальцы нащупали то, что он искал. Оружию в руке было удобно.

– Я иду на охоту, – сказал он. Подняв голову, он увидел на лице старика выражение великого удовлетворения.

– Когда мне было девять лет, мама подарила мне на день рождения набор пластинок. В коробке было десять пластинок и книжка с картинками с изображением принцесс и добрых фей. Там были и сказки. И в каждой был не один конец, а целых три или четыре. Я точно не знаю, как там все работало, но всякий раз, когда пластинку ставили на проигрыватель, игла перескакивала на одно из окончаний. Сказки рассказывала женщина. По-английски. Если конец оказывался несчастливым, я ставила пластинку заново, пока сказка не заканчивалась так, как надо.

Она сама не знала, почему вдруг вспомнила об этом. Священник ответил:

– Но в жизни все не так, правда?

– Да, – согласилась Кристина, – в жизни не так.

Он помешал сахар в чашке. Она сидела, держа чашку с блюдцем на коленях. Перед тем как взять чай, она опустила обе ноги на пол. Сцена напомнила ей виденную когда-то пьесу: женщина и священник в его кабинете пьют чай из тонких белых фарфоровых чашек. Все так обыденно. Она могла бы быть его прихожанкой: невинная девушка ищет наставлений. Может, спрашивает совета, за кого ей выйти замуж? За какого-нибудь молодого фермера… Он смерил ее отеческим взглядом, и Кристина поняла: «Я ему нравлюсь, он считает меня красивой».

– Мой отец был военным, – начала она.

Хозяин отпил маленький глоток чаю – проверить, не горячий ли.

– Он был офицером. Я родилась в Апингтоне; тогда он был капитаном. Мать сначала была домохозяйкой. Потом она стала работать в адвокатской конторе. Иногда он надолго уезжал в командировки на границу, но то время я помню смутно, потому что тогда я была еще маленькая. Я старшая; брат Герхард родился через два года после меня. Кристина и Герхард ван Роин, дети капитана Рыжика и Марти ван Роин из Апингтона. Прозвище Рыжик он получил не из-за цвета волос. Просто в армии такой обычай: там всем дают клички. Мой отец не был рыжим. Он был красивый, черноволосый, зеленоглазый – глаза я унаследовала от него. А волосы – от мамы, поэтому я, наверное, рано поседею; блондинки седеют рано. У них сохранились фотографии со свадьбы; тогда мама тоже носила длинные волосы. Но позже она постриглась. Говорила, что с длинными волосами жарко, но мне кажется, она коротко постриглась из-за отца.

Священник не сводил глаз с ее лица и губ. Интересно, на самом ли деле он ее слушает? Видит ли он ее такой, какая она есть на самом деле? Вспомнит ли он об этом потом, когда она расскажет ему о своей грандиозной афере? На секунду она замолчала, поднесла чашку к губам, отпила глоток чаю и, как бы оправдываясь, сказала:

– На то, чтобы все вам рассказать, уйдет немало времени.

– Вот уж чего у нас тут в избытке, – спокойно ответил он. – Времени у нас хватает.

Гостья указала на дверь:

– У вас семья, а я…

– Они знают, что я здесь, и знают, что такая у меня работа.

– Может, мне стоит прийти еще раз завтра…

– Рассказывайте, Кристина, – мягко сказал он. – Снимите тяжесть с души.

– Вы уверены?

– Совершенно уверен.

Она скосила глаза на чашку. Осталось еще много – почти половина. Кристина подняла ее, в два глотка допила чай, поставила чашку на блюдце, а чашку с блюдцем – на поднос на столе. Потом снова поджала под себя ногу и скрестила руки на груди.

– Не знаю, когда все пошло не так, – сказала она. – Мы жили как все. Ну, может, не совсем как все, потому что отец был военным и в школе мы были на хорошем счету. Когда наши самолеты, «флосси», вылетали к границе, весь городок знал: наши отцы летят сражаться с коммунистами. Тогда к нам было особое отношение. Мне это нравилось. Но в остальном мы ничем не отличались от других. Мы с Герхардом ходили в школу, а вечером дома нас ждала мама; мы делали уроки и играли. По выходным ходили по магазинам, устраивали пикники, жарили мясо и колбаски на решетке, ходили в гости и в церковь, а на Рождество ездили в Хартенбос. Ничего необычного в нас не было. Ни когда мне было шесть, ни когда восемь и десять, я не вспоминаю ничего из ряда вон выходящего. Папой я восхищалась. Помню, как от него пахло по вечерам, когда он приходил домой и обнимал меня. Он называл меня своей большой девочкой. У него была красивая форма со сверкающими звездами на плечах. А мама…

– Ваши родители еще живы? – вдруг перебил ее священник.

– Отец умер, – ответила Кристина с таким видом, что сразу делалось понятно: дальше она развивать эту тему не намерена.

– А мать?

– Я очень давно ее не видела.

– Вот как?

– Она живет в Моссел-Бэй. Священник ничего не ответил.

– Ей все известно. Она знает, чем я занимаюсь.

– Но так было не всегда?

– Да.

– Как она узнала? Она вздохнула:

– Это часть моей истории.

– Вы думаете, она вас оттолкнет? Потому что теперь ей все известно?

– Да. Нет… Мне кажется, она чувствует себя виноватой.

– Из-за того, что вы стали проституткой?

– Да.

– А в том действительно есть ее вина?

Кристина больше не могла сидеть спокойно. Вскочила, подошла к стене, словно желая увеличить расстояние между собой и священником. Потом подошла к стулу и схватилась руками за спинку.

– Может быть.

– В самом деле?

Она опустила голову, и длинные волосы закрыли ее лицо. Так, неподвижно, она постояла некоторое время.

– Мама была красивая, – заговорила она наконец, поднимая голову и убирая руки со спинки стула. Она шагнула вправо, к стеллажу, и стала невидящим взглядом рассматривать книги. – На медовый месяц они ездили в Дурбан. Фотографировались там… Она могла бы выйти за любого. У нее была красивая фигура. Лицо… такое милое, такое нежное. И на всех фотографиях она смеялась. Иногда мне кажется, тогда она смеялась в последний раз.

Она повернулась к священнику, опершись плечом о стеллаж, одной рукой ласково проводя по книжным корешкам.

– Должно быть, маме приходилось нелегко, когда отец уезжал. Но она никогда не жаловалась. Когда она узнавала, что он возвращается, она делала генеральную уборку – прибиралась в доме. Называла это «весенней уборкой». Но сама она никогда не прихорашивалась. Одевалась чисто, аккуратно, но все меньше и меньше пользовалась косметикой. Ее платья становились все бесформеннее, и цвета стали какие-то серые, невзрачные. Она коротко обрезала волосы. Знаете, как бывает, когда видишь человека каждый день, – какие-то важные перемены не замечаешь.

Она снова скрестила руки на груди, словно обнимала себя.

– Церковь… наверное, с нее-то все и началось. Однажды отец вернулся из очередной командировки и заявил: мы меняем церковь. Будем ходить не в Голландскую реформатскую церковь на базе, а в одну местную церковь… Воскресные службы проходили в актовом зале местной начальной школы. Там обращенные размахивали руками, падали ниц… Нам с Герхардом даже нравилось бы, не будь отец так серьезно настроен… Вдруг у нас в доме стали соблюдать религиозные обряды, и отец каждый день произносил длинные молитвы о том, чтобы из нас изгнали сидящих в нас демонов. Он всерьез заговорил о выходе в отставку – собирался заняться миссионерской деятельностью. Весь день он ходил с Библией, не с маленькой армейской, а с большой. Он словно попал в порочный круг; армейское начальство сначала отнеслось к нему с пониманием, но потом он начал молиться, чтобы Бог изгнал демонов из полковника и бригадного генерала, и сказал, что Господь отверз для него врата. – Кристина покачала головой. – Наверное, маме было тяжело, но она не возражала. – Она снова села. – Она ничего не говорила даже после того, как он взялся за меня.

7

В Кейптаун Тобела приехал в пикапе, потому что мотоцикл был бы слишком заметен. Чемодан лежал рядом, на пассажирском сиденье. Он ехал через Порт-Элизабет и Книсну. По пути смотрел на горы и леса и, как всегда, думал: интересно, как они выглядели тысячу лет назад, когда здесь жили только койсанские племена, а в густых зарослях трубили слоны. За Джорджем он увидел дома богачей; они прятались среди дюн, похожие на разжиревших клещей; казалось, их хозяева соревнуются – у кого лучший вид на море. Большие дома почти весь год пустовали – в них приезжали, наверное, всего на месяц, в декабре. Тобела вспомнил о хижине миссис Рампеле из рифленого железа на выжженной солнцем равнине в пригороде Умтаты, где в двух комнатах ютится пять человек. Да, поистине, его страна – страна контрастов!